Давно собирался и никак не получалось поделиться моим восхищением произведениями петербуржского мыслителя, нашего современника Александра Леонидовича Казина. Его глубокое проникновение в смыслы русской и мировой истории на примерах искусства и философии чрезвычайно полезны и являются примером гармонического прочтения и понимания трагизма и величия нашего пути, в том числе советского периода, с точки зрения христианина. Когда среди нас живут такие мыслители, как Казин, странно говорить, что в России некому сформулировать альтернативу либеральному мировоззрению. Ниже - отрывок из его эссе под названием «Русская победа».
***
— Ваше величество, Россия стоит перед пропастью!
— Константин Петрович, а когда она перед ней не стояла?
Из разговора императора Александра III с К. П. Победоносцевым.
Нравится это руководителям "нового мирового порядка" или нет, никому ещё не удавалось полностью лишить Россию её православной идентичности. В этом плане Россия - не просто страна (пусть даже евразийская), а именно последнее христианское Царство на земле. Замечательный немецкий поэт Р.-М.Рильке в начале ХХ века утверждал, что Россия граничит с Богом. Так происходит по сию пору. В самом деле, нашей маленькой планете («мировому яйцу») сегодня однозначно предлагается сделать себе золотого бога или умереть. Вместе с тем и защитники этого золотого (глобалистского, „американского") бога, и его принципиальные противники сходятся в одном: инфернальное золото — транснациональный спекулятивный капитал — мог бы гораздо раньше овладеть душой народов, если бы не... русская революция в октябре 1917 г. Первые считают этот переворот всплеском варварства на пути цивилизационного прогресса, другие — задержкой очевидного скольжения мира к его концу. Попытаемся разобраться в причинах такого „сдерживания". Заключены ли они в тайных большевистских стратегиях или в самой России? И прекратилась ли удерживающая (реакционная) роль России после «перестроечного» надлома, когда бывшая сверхдержава оказалась — и реально, и символически - в границах московского ХVI века?
Неверующих людей, вообще говоря, не существует. Различие между верующими и «неверующими» только то, что верующие уповают на Бога — бесконечную жизнь, а «неверующие» (атеисты) верят в смерть. Однако духовная смерть не просто ничто, а не-бытие, ме-он, бытие с отрицательным знаком. На языке богословия это называется адом. Ни то, ни другое в земной жизни (здесь-бытии), разумеется, недостижимо, но каждая экзистенция (индивидуальная и групповая) несет в себе свой рай и ад. Мистическим и логическим символом этих отношений является Крест. Вертикальную основу мирового Креста образует божественная энергия — Фаворский свет, исходящий от Пресвятой Троицы и пронизывающий собой сотворенный космос сверху донизу, вплоть до области тьмы кромешной. Онтологическую горизонталь Креста составляет тварный мир как таковой, в его относительной завершенности и самоценности, где различаются дела правой и левой руки. Таков логос христианской цивилизации, в особенности же цивилизации православно-русской, ибо именно в России «все концы сходятся, все противоречия вместе живут». Если к указанной вертикали нетварных энергий и горизонтали материального мира прибавить ещё диагональ культуры, постоянно колеблющейся между Светом и тьмою, между святостью и демонизмом, мы получим начальную метафизическую схему цивилизации.
Ещё нагляднее та же схема выглядит в круговом исполнении. В духовном центре цивилизации находится религиозное ядро, включающее в себя веру народа и его священный язык, на котором он говорит с Богом. Вокруг указанного ядра располагаются цивилизационные оболочки, начиная с интеллектуально-нравственно-художественн
Итак, цивилизация — это «симфоническая личность" (Л.П.Карсавин), развернутая в истории. На всем протяжении своего хронотопа цивилизация обладает относительным единством духовного и материального бытия, в то время как культура — это преимущественно светская (и уже потому сниженная) ипостась духовного существования соответствующего социума. Духовное ядро отечественной цивилизации образует православная вера и русский язык. Крещение Руси по православному обряду означало принятие ею христианства, не искаженного особенностями римского рационально-юридического сознания. Это оказало решающее влияние на последующую русскую историю вплоть до ХХ столетия, одновременно отделив её от романо-германской Европы. Православие всегда стремилось к богосыновству (а не к богоравенству или богоборчеству) в вере, государственности и просвещении. Германский философ Ф. фон Лилиенфельд верно заметила по этому поводу: »в России не было Реформации, но у вас были собственные события. Сравните: у вас - татарское иго, у нас (т. е. в Европе — А.К.) — расцвет схоластики и рыцарской поэзии. Русь страдала — и шла вглубь: вспомните проповеди Серапиона Владимирского, «Слово о погибели Русской земли». Эта способность уйти вглубь дала удивительное явление, которое получило название »северной Фиваиды» — Сергий Радонежский и другие. Такого влияния монашества на культуру на Западе никогда не было. Этот путь вглубь человека и создал традицию».
Относительно православно-русской цивилизации сама дилемма "священное\мирское" оказывается вообще малоприменимой. На Западе римская курия вела успешные политические войны с королями, в то время как русская православная Церковь находилась с московским царем в состоянии симфонии. Со своей стороны Иоанн IV Грозный, например, приносил искреннее церковное покаяние за свои жестокости, а в письмах к князю Курбскому оправдывался перед беглецом: «Отец и Сын и Святой дух ниже начала имеет, ниже конца, о Нем же живем и движемся. Им же цари величаются и сильные пишут правду». Сравни это с открытием одного из героев Достоевского: если Бога нет, то какой же я капитан?
Заботясь о технологической оболочке русской цивилизации, Петр Великий заимствовал у Запада прагматический постав жизненного мира, однако не мог (да и не хотел) изменить само духовное ядро России. Святая Русь оставалась верной себе и в Москве и в Петербурге. На реформы Петра Россия ответила подвигом Серафима Саровского, поэзией Пушкина и победой над коронованной буржуазной революцией в лице Наполеона. Названные события суть знамения, символизирующие возврат России на православную духовную почву после западнических реформ Петра и Екатерины. Хрестоматийно известны слова Достоевского о том, что русский человек не согласится на что-либо меньшее, чем на всемирное братство по христову закону. По существу о том же мечтал и Лев Толстой. Со своей стороны, скромный библиотекарь Румянцевского музея Николай Федоров вынашивал проект всемирного бегства от равнодушной к Истине жизни капиталистического города на другие планеты. Крупнейший отечественный консерватор Константин Леонтьев прямо проклинал Европу как родоначальницу либерально-эгалитарного смертолюбия. Даже вольнодумец Владимир Соловьев писал о том, что «от народа — носителя божественной силы требуется только свобода от всякой ограниченности, возвышение над узкими специальными интересами, требуется, чтобы он не утверждал себя с исключительной энергией в какой-нибудь частной низшей сфере деятельности и знания, требуется равнодушие ко всей этой жизни с её мелкими интересами». После всего этого не удивительно, что социалистическую революцию Россия переживала как мировое спасение, а Третий Рим за три дня стал Третьим Интернационалом.
Таким образом, тайная русская свобода в глубине своей отрицает раздвоение духа между фарисейски исповедуемой святыней и реально осуществляемым грехом. В этом плане русской истории как бы не было: «симфоническая личность» России метафизически остается с Богом, участвуя в мировом прогрессе лишь поверхностными слоями своей цивилизации. Если мировой либеральный прогресс направлен от рая к аду (а в этом ныне мало кто сомневается), то Россия дольше других сопротивлялась цивилизованной апостасии. После петровских реформ она создала целую «империю фасадов»: П.Я. Чаадаев и маркиз де Кюстин были отчасти правы, подчеркивая искусственный характер российского европеизма. В завитках барокко, вольтерьянства и императорского абсолютизма соборная душа России продолжала жить по модусу «не так, как хочется, а так, как Бог велит». Выражения вроде «русского ренессанса», «русского ницшеанства» или «русской демократии» означают не больше, чем «православный поставангард» или «американская соборность». Даже марксистский коммунизм как последнее слово западного либерально-атеистического движения Россия сумела в конце концов преобразовать в соответствии со своим «иоанновским» менталитетом. Диалектика господства и рабства, как было известно ещё Гегелю, трудная диалектика, и нужно подумать, прежде чем безоговорочно предпочесть господина (владельца, пользователя существования) «малым сим», этим ко всему притерпевшимся «олухам царя небесного». Они отдали землю и фабрики генералиссимусу — но в глубине души они полагали, что коренные ценности сущего не могут принадлежать никому лично, что они «боговы». Это стремление «отдать свое» (подлинно мое, по слову св. Максима Исповедника — то, что я отдал) красной нитью проходит сквозь Русь Советскую, хотя вся марксистская идеология требовала как раз взять чужое. Православный Крест незаметно, но упорно прорастал и сквозь петербургский миф, и сквозь идеологию научного социализма.
Одной из главных идей русской революции была идея нестяжательного бытия, когда владыкой мира провозглашался не капитал (то есть гедонистическо-сенсуалистический статус твари), а труд. Эту трансцендирующую установку «отчалившей» Руси поддержали многие выдающиеся художники, писатели, мыслители первых десятилетий ХХ века. Даже такой яростный политический противник большевиков, как Н. А. Бердяев, писал о том, что «в социально-экономической системе коммунизма есть большая доля правды, которая вполне может быть согласована с христианством, во всяком случае более, чем капиталистическая система, которая есть самая антихристианская. Коммунизм прав в своей критике капитализма».
Разумеется, с церковно-православной точки зрения, коммунистическая доктрина была богоборческой в самой своей основе, и опиравшаяся на нее революция неизбежно несла с собой измену Богу и Царю. С этой стороны она должна быть решительно отвергнута. Но была у нее и другая сторона — русская революция имела ярко выраженный антибуржуазный характер, в котором заключалась превращенная форма коренного русского стремления жить по правде, а не по выгоде, не по прагматическому бюргерскому расчету.
Противостояние православной — способной на метафизическую жертву — Руси, и теплохладного антропоцентрического Запада раскрывается ныне во всей глубине как главная религиозно-культурно-политическая драма ХХ столетия. Святая Русь, заливаемая со всех сторон волнами мировой апостасии, ушла на онтологическую глубину, но тайно продолжала жить во Христе („град Китеж«). Либеральный Запад предпочел град земной — в виде того или иного гуманистического симулякра, и теперь соблазняет им широкий поверхностный слой русской жизни. Выбирать Крест вместо золота трудно. Однако «хрустальный дворец» человекобожеской евро-американской цивилизации никогда не вызывал восторга у просвещенных русских людей (речь, разумеется, не о смердяковых, мечтой которых была и остается лавочка где-нибудь на Брайтон-Бич). Наша национальная философская мысль, от Киреевского и Данилевского до Солженицына и Зиновьева, дала развернутую мировоззренческую критику «страны чудес», то есть прагматической версии земного успеха.
Современный мыслитель С. С. Хоружий, размышляя о „европейском доме«, куда наши демократы зовут Россию, указывает на то, что они (демократы-западники) подменяют исторические отношения пространственными. „Вопрос о природе исторического бытия снимается для примитивно-мифологического сознания, которое, как мы заметили в нашем веке, игнорирует инаковость временного измерения... Именно это совершает крайнее западничество, желающее без долгих дум «присоединиться к передовой культуре». Гонясь за передовым, здесь только впадают в первобытную иллюзию. Взгляд западника — взгляд дикаря, для которого история — склад готовых вещей в пространстве. Прямая противоположность ему — историзм Пушкина, со сжатою силою выраженный предсмертным заветом: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю...». Как писал еще тридцать лет тому назад М. Хайдеггер, в Европе (и тем более в Америке) уже нет событий — там есть прирученное существование, когда субъект такого существования сидит дома перед телевизором (мир как виртуальная иллюзия-выставка), пьет кофе с коньяком (идеал потребления в качестве единственного идеала современного Запада), а у него между тем вся Вселенная на посылках, как золотая рыбка... Вопреки всей самодовольной прозе подобного «царства теней», в истоке его лежит утопия — социальная и технологическая утопия элитарного земного рая, вплоть до «американской мечты» о просперити с белозубой улыбкой, отграничивающей ее владельца от всего низшего — варварского, от всего внешнего — чужого, опасного, но и от всего высшего — богоносного, мистериального. Это утопия мира без страдания, без греха и Воскресения. С русской точки зрения, такой мир — это насмешка над творением Божиим, и самое печальное состоит в том, что этот смех уже прозвучал.
Итак, теперь перед нами достаточно ясно предстают основные стороны религиозно-культурной антиномии, составляющей в идеальном плане матрицу истории России. С одной стороны, мы можем констатировать упорное и последовательное сопротивление, оказанное русской православной духовностью во всех ее формах — от государственной и художественной до бытовой — модернистскому проекту "прибрать мир к рукам", гедонистически попользоваться им на манер Фауста. Можно сказать, что христоцентричность своей истории Россия поистине выстрадала. С другой стороны, рассматривая фактические, социально-предметные формы русской истории, приходится отмечать широкий разброс русских путей в мире — как по мистической вертикали, так и по земной, чувственной горизонтали. Еще в ХI веке митрополит Иларион предвидел тайну русской широты — или вслед за Христом, или в пропасть. По прошествии тысячи лет христианского служения России мы можем утверждать, что она все эти годы несла свой Крест. Русь золотая, киевско-московская, вознесла Крест превыше всего на свете — и не удержала его. В своей последующей „серебряной« и „железной» истории Русь нередко обольщалась и принимала на свои плечи не Христово — чужое иго („град Святого Петра", „коммунизм", „рыночное общество" и др.). Наряду с этим, вертикальным, напряжением в ХVIII — ХХ столетиях нашей истории усилились и цивилизационные колебания России между Востоком и Западом, Азией и Европой (Петр — Алексей, Екатерина — Пугачев, Николай I — декабристы, славянофилы — западники, Александр 11 — народники, большевики — либералы, государственники — рыночники и т.д.) Во всяком случае, у нас не образовалось нейтрального буферного пространства между Богом и сатаной, между правым и левым, куда удобно помещаются антропоцентрические (человекопоклоннические) технологии и где так приятно жить. Отсутствие в России духовной „буферной зоны" — её главное отличие как от западной либеральной демократии с ее культом успеха, закрывающим от человека бытие, так и от восточной «роевой» традиции, для которой сохранение канона, ритуала является главной упорядочивающей заботой. Россия — это не Европа и не Азия: Россия — это Россия. Более того, если глобальные тенденции машинизации человека («наркосексуальный биоробот»), освобождающие его от религиозного выбора и тем самым превращающие его в животное, победят в России, то она развалит себя и весь мир. Человекобожеская цивилизация прогресса возможна на Руси лишь против веры, а не по вере — а против веры русский человек долго не проживет...
Если попытаться дать своего рода философскую модель русской цивилизации, то можно сказать, что это православная, т. е. подлинно христианская цивилизация с резко выраженным антиномизмом мистико-аскетического «верха» и бесовско-индивидуалистического «низа». На эмпирической горизонтали этот антиномизм проявляется в противоположении азиатского „ничто" и европейской „формы". В любом случае, указанные противостояния делают из России как бы вселенское средоточие, где сходятся без маски главные мировые силы, и одновременно область повышенного риска, где человек не защищен в буквальном смысле ни от чего. Несмотря на это,— а, по сути, благодаря этому,— русская соборная душа смогла утвердить на земле наименее подверженную человеческому греху христианскую Церковь; выстроить одно из крупнейших в мире государств, объединившее в себе на основе поддержки и доброжелательства десятки народов; создать богатейший национальный язык и великую культуру, без которых немыслима сегодня культура мировая; наконец, связать все это в перспективе христианской эсхатологии в Последнее Царство, окончательное падение которого будет означать конец духовной истории человечества.
В России вообще не произошел процесс обмирщения (секуляризации) культуры. Вопреки всем колебаниям и смещениям, русский народ до сих пор таит в своем сверхсознании светы Святой Руси, т.е. образ России как церкви, в отличие от образа страны как банковской корпорации (Америка), или казармы (Германия), или изящного салона (Франция). „Христианского капитализма» на Руси не может быть, так же как и „христианской демократии" — для этого Русь слишком глубоко приняла в себя православное послание. У русских именно православное, а не протестантское отношение к труду, к прибыли, ко времени: они рассматривают эти ценности не как собственность, а как дар. В отношении к собственности как божьему дару („земля — богова") издавна коренилась драма русского предпринимательства: отсюда и знаменитая купеческая гульба, и миллионы на монастыри или... на революцию. Даже нынешние «новые русские» в глубине души знают, что они „разбойники": большинство из них вовсе не собираются строить в России цивилизованный капитализм, а переводят деньги на Запад. В метафизическом смысле слова национальная буржуазия в России как бы подвешена между храмом и тюрьмой; во всяком случае, вплоть до настоящего времени самодовлеющий капитал ("бешеные деньги") переживается в России как неправда, как грех: от трудов праведных не наживешь палат каменных...
Нравится нам это или нет, Россия не испытала в полной мере Возрождения, Реформации и Просвещения, через которые прошла романо-германская цивилизация. Одним из существенных отличий православно-русского культурно-исторического типа является отсутствие соглашательства (компромисса) между религиозными полюсами жизни: Россия как соборная душа хочет жить не от греха, а от святости. В отличие от Запада русская духовность делит мир не на три (рай — мир — ад), а на два (рай — ад), а все земное как бы растянуто между божественным и бесовским; особенно это касается богатства, власти и культуры. Духовная вертикаль, как, впрочем, и европейско-азиатская горизонталь русского сознания, по этой причине всегда имеет некоего „темного спутника" в виде мозаичной, невыстроенной, пренебрегаемой поверхности повседневного существования, служащего как бы гарантом земного неблагополучия России, ее нежелания и неспособности удобно устроиться на земле („странничество"). „Евангелие процветания" по-русски звучит неприлично, вроде „христианского блуда". Отечественные „капиталисты" — от Чичикова и Штольца до нынешних компрадоров — всегда представляли капитал именно как силу мировой похоти („оргон"), вожделеющей телесного обладания сотворенной Богом вселенной...
Из всего сказанного вытекает, что формальная демократия либерального типа в России является искусственным образованием и изначально обречена на неудачу. «От принципа минимального государства либерализм постепенно пришел к принципу »минимальной« морали и культуры». Подобную «минимальную» власть в России никто не будет уважать, люди не станут исполнять ее законов. Быть может, Россия вообще не способна к республиканскому строю: на протяжении всей своей истории она колебалась между Самодержавием и самозванством (диктатурой); в настоящее время весьма значима власть организованной преступности. Как бы то ни было, история страны свидетельствует, что оптимальной общественной формацией для России является православная народная (соборная) монархия с открытым сословно-корпоративным устройством государства и широким народоправием земли (земщина). Только такое социальное устройство, в принципе, в состоянии справиться с антиномичностью русского душевного строя, где истина, собственность, власть постоянно располагаются на рубеже света и тьмы, „правого" и „левого" и потому чреваты историческим оборотничеством (тем или иным видом самозванства). При этом было бы глубокой ошибкой трактовать подобные соблазны и подмены как сущностное отступление от богочеловеческой историко-культурной харизмы, как бесповоротное предательство Христа.
Весь парадокс русской истории может быть выражен так: она представляет собой не отступничество безбожника, а испытание верующего человека. Господь попускает зло на Святой Руси, собирая свою жатву блаженных и исповедников. И раскол ХVII века, и петровский «парадиз», и отречение от престола последнего миропомазанного царя — лишь вехи на этом пути. Петербургская монархия (несмотря на все усилия последних православных самодержцев) не смогла оградить русский народ от власти капитала, после кратковременного торжества которого он был сметен вместе с остатками царской власти и культуры — этой, по слову митрополита Антония (Храповицкого), единственно дружественной народу власти и культуры. Во всяком случае, в начале ХХI века ясно, что русская цивилизация требует иной формулы, чем европейская, китайская или американская, и потому нынешняя (уже вторая после Февраля 1917) попытка построить капитализм (банкократию) на православно-эсхатологической почве России может привести лишь к всеобщей цинизации ее жизни, что чревато серьезной опасностью для всего мира.
3. Русь Побеждающая
Россия, Россия, Россия -
Мессия грядущего дня!
Андрей Белый.
Со словом «победа» у современного человека обыкновенно связано представление о некоем торжестве, триумфе, всеобщем восхищении и славе. Победа — это то, что вызывает аплодисменты. Собственно, так всегда было в истории, особенно в языческих странах и культурах, живущих по принципу: «хорошо — когда я бью, плохо — когда меня бьют». Но с такими понятиями о победе и близко не стоит подходить к христианству....
Для того, чтобы осознать таинство православной Пасхи — праздника со слезами на глазах — нужно помнить о положении человека в тварном космосе. Современные люди — даже верующие — склонны забывать то фундаментальное обстоятельство, что мы суть изгнанники рая, что живем мы после грехопадения в мире, лежащем во зле. «Проклята земля за тебя» — сказал Бог падшему Адаму (Быт.3:17). Как бы ни понимать эти слова — буквально, нравственно, символически, мистически — ясно, что мы встречаемся здесь с непреложным условием наличного существования. Вера в Спасителя Иисуса Христа и означает веру в Бога-Сына, который пожертвовал собой ради избавления нашего от здесь-бытия с его тяжестью, тленом и гибелью. Если бы экзистенциальный статус человека был иным (например, ангельским или бесовским), то не было и самой проблемы спасения. Не нуждаются в спасении также животные или растения, так как они не несут в себе образа и подобия Божия. Спасение души и тела, обожение и есть христианская победа — вот что хорошо бы довести до ума и воли каждого человека.
Совсем иное понятие о победе у тех людей и цивилизаций, которые питаются нехристианской духовной пищей. В древнем иудаизме, например, вообще не ставился вопрос о спасении души за гробом. Бог Ветхого завета есть Бог творения и суда, и он вознаграждает праведников и наказывает преступников уже в этой жизни — вспомним хотя бы судьбу святого многострадального Иова. Как раз отсюда черпается уверенность иудеев в том, что Царство Божие есть в конечном счете земное торжество Израиля. Что касается арийского язычества, то оно вообще склонно отождествлять Творца с его тварью — отсюда, например, римское обожествление кесаря и государственного величия империи, отсюда человекобожество Тиберия и Нерона, отсюда чудовищный общественный разврат этой крупнейшей цивилизации древнего мира. Если боги суть имманентные силы проявленной (эманировавшей) вселенной, то от них надо взять всю чувственную, интеллектуальную, магическую и военную мощь, и увенчать её лавровым венком - вот знамя Рима. Характерно, что язычество подходило с подобными (имманентистскими) мерками и к христианству — так рождался, например, гностицизм, посвященным адептам которого даже вменялось в добродетель совершение смертных грехов, ибо духовная победа («спасение») им гарантировалось самой их якобы ангелической природой...
Особенно явственно «завоевательная» интерпретация победы обнаруживается в американской цивилизации — цивилизации новых «крутых» хозяев жизни. Сильнейшая в финансовом и технологическом отношении страна ХХI века создала ещё невиданную в мире культуру биороботов, почти полностью разменявшую священный дар пакибытия на механическую (сейчас уже электронную) машину материального процветания. В Америке не принято задаваться вопросом, зачем люди живы. Там интересуются - в общенациональном масштабе, разумеется - как обеспечить американцу лучшее питание, полноценный секс и комфортабельное умирание на этой планете. Национальная модель американской победы («американской мечты») — Голливуд, самые душераздирающие фильмы которого неизменно заканчиваются белозубой улыбкой (хэппи-энд).
На Руси со времен святого Владимира христианство понималось иначе. Русское православие никогда не отождествляло христианский успех с его видимыми (языческими) подобиями — ни с военно-государственной мощью, ни с деньгами, ни с конструкциями конечного человеческого ума, ни уж, конечно, с сытостью и комфортом. Более того, душевное и телесное самодовольство прямо признается в православии бедой, а не победой человека. Многими скорбями надлежит войти нам в Царство Божие (Деян.14: 22) - предупреждал людей апостол Павел, а уж с цивилизацией и комфортом, твердыми правилами и правами человека как придется: будут они - хорошо, а не будут - может, ещё лучше: за одного битого двух небитых дают...
Так или иначе, русская христианская цивилизация всегда строилась не по удобству, а по правде в её соборном понимании — как раз в этом и состоит её сила. Даже ум с его формальной ("эвклидовской") логикой не слишком высоко почитается на Святой Руси — Иван-Царевич ведь не случайно является поначалу как Иванушка-Дурачок. «Горе вам, богатые! Ибо вы уже получили свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! Ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! Ибо восплачете и возрыдаете( Лк. 6 : 23-24) — вот чего сознательно и бессознательно держится Россия на всем протяжении своей истории — при царях, при коммунистах и при демократах. Русская победа - не в хитром приспособлении к онтологии греха (превращение греха в »конфетку«), а в глубинной верности Спасителю. Вопреки всем личным и коллективным падениям, русский человек ещё способен на жертву Богу — вот где победа Святой Руси. Именно это имел в виду Ф. М. Достоевский, когда призывал судить русский народ "не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает".
Сегодня у нас много рассуждают о том, »дружить« ли России с Америкой или с Китаем, вступать ли нам в ВТО или нет, и т.п. Разумеется, всё это важные темы. В эпоху спутникового ТВ, компьютеров и интернета никому не удастся отгородиться от мира новым железным занавесом. Нам, конечно, необходимо иметь в ХХ1 веке надежных союзников и соблюдать свои экономические интересы. Но победа России не в этом.
Русская Победа прежде всего в том, что на рубеже третьего тысячелетия Русь всё ещё продолжает борьбу за Дух против меча и золота. Уже само наличие такого выбора свидетельствует, что наша национальная история еще не кончилась. Для Запада этот выбор давно - по меньше мере с ХУ111 столетия — сделан в пользу золота, на Востоке он вообще в такой форме никогда не стоял. По неисповедимому промыслу Божию, Россия и сегодня продолжает быть единственной силой, которая способна взять на себя задачу сохранения святыни в быстро демонизирующемся мире. Для этого мы должны быть »мудрыми как змеи, и простыми, как голуби« (Мтф.10,16).
На деле это означает, что не надо бежать впереди прогресса — он стремится от рая к аду. На философском языке такое нисхождение называется инволюцией. Современной постиндустриальной цивилизации осталось жизни лет на 100, а может и меньше — она победится своею собственной глобальной победой. Пределы сохранения природной и культурной среды обитания в условиях »нового мирового порядка« близки к исчерпанию. При этом порядке не будет традиционной религиозной, национально-государственной и экономической структуры. Это будет «электронная диктатура» интернационального капитала, осуществляемая путем искусственного управления желаниями людей. Её главной задачей будет производство концептуально-информационной власти — этой решающей власти «открытого общества». Духовно окормлять такую власть будет оккультная «интеррелигия» антихристианской направленности. Семью как основную ячейку традиционного общества здесь заменят временные половые связи, культуру — виртуальные технологии, национальность — принадлежность к той или иной корпорации. В целом «новый мировой порядок» будет означать конец человека как творения Божия, как Homo Sapiens (человека мыслящего) и Homo Moralis (человека нравственного).
В этих условиях России очередной раз придется взять на себя тяжесть работы с «фаустовскими» технологиями с позиций христианского ценностного выбора. Это необычайно трудная задача, но она в принципе выполнима, что подтверждает как опыт петровских реформ, так и отчасти опыт Советского Союза. Вся драма знаменитой русской интеллигенции заключается в том, что ей приходится иметь дело с технологиями земного успеха в перспективе трансцендентного метафизического добра. Зло не в деньгах самих по себе — зло во власти денег. Зло не в компьютере — зло в подмене божьего мира его виртуальной симуляцией. Зло не в общении народов — зло в тотальной вестернизации мира, вежливо называемом «мировым сообществом». Зло не в самом по себе налоговом номере — зло в той манипуляции людьми, ради которой может быть (но может и не быть) использован этот номер.
Чтобы преодолеть навязываемую ей бестиализацию жизни, России требуется прежде всего твердо держаться своей традиционной иерархии ценностей, которая (вопреки профанному взгляду) никуда не исчезла, но продолжают храниться в Церкви и в глубине народного души. Всё остальное приложится. Церковь — государство — культура — народ — так бы я сформулировал основной принцип этой иерархии. Церковь — это мистическое тело Христово, которое, разумеется, выше всякого государства и культуры (как и тварного мира вообще), и входит в социальное пространство лишь в той мере, в какой является человеческим институтом. «Врата адовы не одолеют её» — этим о Церкви сказано всё.
Что касается государства, культуры и народа, то в христианском смысле слова это паства, которую надо пасти. Величие Пастыря по отношению к пастве как раз и заключается в том, что Он тихо зовет людей к себе, ничем не принуждая их — ни силой, ни логикой, ни чудесами. Любой принудительный акт в этом плане имеет нехристианский характер, будь то римско-католический соблазн меча (инквизиция, схоластика, индульгенции и т.п.) или протестантский соблазн персоналистской свободы ( всеобщее священство, ученый вместо иерея и т.д.). Позиция православной Церкви по отношению к обществу как конкретной совокупности людей, связанных единством языка, истории и культуры, заключается в несении его (этого общества) соборного креста, а сколько в этом обществе останется людей — это другой вопрос. Настоящих христиан в любом обществе во все времена было несомненное меньшинство, хотя дух, как известно, дышит где хочет. Дело не числе, а в чести: много званых, но мало избранных.
...
Оценили 13 человек
14 кармы