БОЛЬШЕ НИКТО ТЕБЯ НЕ ОБИДИТ...

Я – мастер тату, вгоняю людям под кожу краску, вырисовывая самые разные

изображения. Работаю с удовольствием – в маленьком салоне почти в самом

центре Москвы. «Мы не делаем наколок, мы делаем настоящие шедевры» – наш

рекламный слоган. Большинство посетителей – девушки приятной

наружности, все они хотят усилить свою сексапильность, нарисовав на

ягодицах, лопатках, в зоне пупка или на лодыжке пантеру, розу,

скорпиона. Чаще всего решение сделать татуировку принимают осознанно.

Совсем другое кино – отчаявшиеся домохозяйки, мы уже подумываем ввести

ради них должность штатного психолога. С этими работать сложно – сначала

плачут, рассказывая, что муж перестал обращать на них внимание, затем

излагают историю всей своей жизни. В девяноста процентах случаев так и

уходят ни с чем.

Есть и молодые пары, которые сначала увековечивают на своих телах имена

друг друга, а спустя год-два приходят поодиночке их сводить.И, конечно

же, байкеры – куда же без них.Родители считают, что я занимаюсь странным

делом для человека, окончившего архитектурный вуз. Бабушка плюётся и

называет меня маргиналом. Моей девушке в целом всё равно, главное, чтобы

зарабатывал достаточно для походов в ночные клубы. Честно говоря, денег

вполне хватает сразу на нескольких девушек, чем я часто пользуюсь.

А недавно к нам в салон зашёл совсем нетипичный посетитель – дедушка лет

восьмидесяти. Сначала подумали, что он перепутал нас с соседней

аптекой, хотя вывеску на двери сложно не заметить. Он остановился и

несколько минут пристально всматривался в картинки на стенах. Глядя на

него, я вдруг подумал, что хотел бы выглядеть так же в его возрасте: он

совершенно не вызывал жалости, которую часто чувствуешь при виде

стариков. От него не пахло нафталином, одет был опрятно и

аккуратно.Старик снял пальто, подсел к нам с напарником и твёрдо

произнёс:

– Мне нужно навести наколку.Только мы приготовились отбарабанить

дежурный слоган салона, как дедушка закатал рукав рубашки и показал

левую руку, на которой был наколот шестизначный номер.– Это очень

дорогая для меня вещь. Сможешь не испортить? – сурово посмотрев на меня,

произнёс старик.

– Постараюсь, – замешкавшись, ответил я.Тут свои пять копеек решил

вставить Пашка, мой сменщик и неизменный напарник:

– Кажется, такой номер давали в концлагерях.

– Прикуси язык, – шепнул я.

– Да пусть. Это хорошо, что знает, – оборвал меня старик.

– Тогда зачем вам такая память? Может, лучше свести? – никак не мог

успокоиться Пашка.Повисла пауза. Я боялся взглянуть на старика, мне

казалось, что такой вопрос задавать как минимум бестактно.

– Нет. Не хочу, – недружелюбно ответил он.Разговор явно не клеился. Я

встал, пододвинул клиентское кресло и попросил дедушку пересесть. Он

исполнил мою просьбу, затем снова закатал рукав и положил руку на стол. Я

стал настраивать лампу – свет упал на татуировку. Обычно работаю в

перчатках, а тут мне до жути захотелось дотронуться до цифр голыми

пальцами. Пробежала мысль: а смогу ли вообще?Я не решался дотронуться.

Противно? Странно? Чувства были смешанные, сам себя не понимал. «Я же не

фашист, не буду наводить эти цифры», – говорил внутренний голос. Пока

вытаскивал всё необходимое, задумался: а чем тогда кололи? Какие были

инструменты? Их раскаляли на огне? Совсем ничего об этом не знаю. Одна

мысль опережала другую, и я неожиданно выдал:

– Кололи под наркозом? Обезболивали?Старик с ухмылкой ответил:

– Ага. Ещё рюмочку шнапса и шоколадку давали.

– Шутите? Смешного мало. Откуда мне знать? – с обидой ответил я.

– А ты губы вареником не делай, – смягчившись, ответил старик. – Просто

удивляюсь, что ничего вам не надо. Мы-то о вас думали, мечтали. А вам и

неинтересно совсем, как это было.

– Было бы неинтересно, не спрашивал бы.Продолжая подготовку, я пересилил

страх и стал водить пальцем по татуировке, прощупывать кожу. Это важный

момент – понимаешь, насколько грубая или, наоборот, тонкая кожа в том

месте, где нужно вводить иглу. Я не мог сосредоточиться. Комбинация цифр

постоянно лезла в сознание: 180560. Видимо, у меня было испуганное

лицо, поэтому старик спросил:

– Хочешь знать, как это было?

– Хочу. Правда, хочу.Он откашлялся, помолчал. Затем, глядя в сторону,

заговорил:– Я попал в Аушвиц-Биркенау в июле сорок четвёртого. Мне было

четырнадцать. Настоящий еврейский ребёнок – никчёмный, не

приспособленный к жизни. Мама решала за меня всё: что и когда есть,

какой свитер надеть. До войны я был толстым, это было заметно даже в

лагере. Один из немцев сказал, что меня убивать не стоит, смогу долго

пропахать, жира хватит на несколько месяцев.

Больше всего я боялся провиниться – тогда бы меня загнали в камеру

пыток. Это такой вертикальный бетонный пенал, чтобы протиснуться туда,

нужно было пройти через узкую дверь. Даже самый худой взрослый мог

находиться там только стоя. Там многие умирали, я бы точно не выдержал.

Постоянно представлял жуткую картину: пытаюсь протиснуться в эту дверь, а

немцы смеются и, упираясь сапогом мне в лицо, проталкивают внутрь.

Старик ненадолго замолчал, будто вспоминал какие-то детали, а может

быть, думал о том, способны ли мы с напарником вообще понять его слова.

Временами я забывал, что Пашка сидит рядом, мне казалось, что всё

рассказывалось только для меня.– Со мной в лагере была только мама, отца

забрали уже давно, и мы могли только предполагать, что с ним. В

сентябре мне исполнилось пятнадцать, и именно в день рождения сделали

вот эту наколку. У каждого узника был такой номер. Я плакал от боли,

обиды, страха – евреям по Закону вообще нельзя уродовать тело

какими-либо изображениями, об этом мне рассказывал дедушка. А ещё он

говорил, что любого, кто обидит еврея, Бог сильно накажет. А ведь я

верил, фантазировал, как сильно все они будут мучиться, что всё им

вернётся в десятикратном размере.

Представлял, как их лица будут изуродованы татуировками, и даже получал

от этого удовольствие.Несмотря на моё настроение, мама попросила меня

пройти по бараку и благословить всех на долгую жизнь: у нас считается,

что именинник обладает особым даром, особым счастьем. Я подходил к

каждому, все старались сделать радостные лица, ведь у меня был праздник.

Иногда мне даже кажется, что я спас многих тем, что искренне просил у

Бога вызволения для них.

Дойдя до угла барака, увидел девочку. Тогда мне сложно было определить,

сколько ей лет, не слишком-то в этом разбирался. Она усердно пыталась

стереть с запястья свой номер – тёрла землёй и грязной тряпкой. Рука

была в крови от свежих уколов татуировочной иглы.

– Что ты делаешь? – воскликнул я. – Ты же умрёшь от заражения крови!У

нас в семье много поколений медиков, поэтому я понимал, о чём говорил.

– Ну и что? Лучше сдохнуть, чем быть таким уродом, – продолжая тереть,

ответила она.

– Какой же ты урод? Ты очень красивая, – неожиданно для себя выпалил

я.Эти слова прозвучали очень нелепо в устах такого неуклюжего толстого

парня.

А ведь она действительно была очень мила. До этого момента я никогда не

задумывался о том, какой должна быть красивая девочка. Мне всегда

казалось, что моя жена будет точно такой же, как мама – милая, добрая,

всегда любящая отца. До войны мама была слегка полновата, маленького

роста, с округлым носом, прямыми каштановыми волосами. У этой девочки

была совсем другая внешность: рыжие кудрявые волосы, тонкая шея, тонкие

черты лица, вздёрнутый нос и зелёные глаза. Обратил внимание на её

длинные белые пальцы, они были просто созданы для пианино.Я подсел к

ней, и мы вместе стали рисовать на земле. Она знала, что у меня сегодня

праздник, я чувствовал, что со мной ей не так одиноко. Несмотря на

неразговорчивость, мне всё же удалось кое-что выспросить. Её звали

Симона, ей шёл пятнадцатый год. В бараке у неё никого не было –

родителей немцы забрали несколько месяцев назад как переводчиков,

оставив Симу с бабушкой, которая вскоре умерла.С того дня мы стали

тянуться друг к другу. По крайней мере, мне так казалось. Сима была

скрытной, возможно, так проявлялась защитная реакция. Порой я подумывал

больше к ней не подходить: пусть бы посидела в одиночестве и поняла,

нужна ей моя поддержка или нет.

Всё изменилось, когда Сима заболела, у неё началась горячка. Я сидел

рядом и молился, вспоминая всё, чему меня учил дед: как правильно

обращаться к Богу, как давать Ему обещания. И тогда я пообещал Небесам,

что если она выживет, я стану для неё всем – братом, мужем, отцом, всеми

теми, кого у неё отняла война. Приму любую роль, какую она сама для

меня выберет. Я был готов убить любого, кто хоть как-то обидит мою

Симону. Я был никто по сравнению с ней, умной, талантливой, неземной.

Она выжила. Из нашего барака почти все выжили, нас спасли в конце января

сорок пятого. Не буду рассказывать об ужасах, всю жизнь стараюсь забыть

их. Хочется помнить только минуты счастья, ведь они тоже были.Мы стали

жить одной семьёй: я, мама и наша Сима. Конечно, мы были как брат с

сестрой, о другом сначала не могло быть и речи. Но внутренне я знал, что

когда-нибудь мы обязательно поженимся.

Мама умерла, когда нам было восемнадцать – она заболела туберкулёзом ещё

до лагеря. Спустя два года мы с Симой поженились. На свадьбе не было

никого, кроме нас и раввина, который заключил наш брак перед Богом в

подсобном помещении одного из городских складов Кракова.Какое-то время

мы ещё пытались найти родителей Симы, но безрезультатно. Создали хорошую

семью, родили троих детей. Все трудности, а их было много, переносили

вместе, сообща. Вечерами она играла для меня на пианино. В эти минуты не

было на свете людей счастливее. Только в одном Сима подвела меня – ушла

первой, шесть лет назад.

Сегодня мой день рождения – тот самый день, когда мне и ей сделали

наколки. И в память о жизни, которую мы прожили вместе, я хочу навести

этот номер, чтобы он был ярче. Чтобы не стёрся.Он закончил. А мы

молчали. Я не знал, что сказать и уместно ли говорить что-либо. Сделал

то, что должен был, – навёл номер. Ещё никогда я так не старался сделать

татуировку.

Ни о каких деньгах за работу, конечно же, не могло быть и речи. Я первый

раз был благодарен посетителю просто за то, что он пришёл, за то, что в

какой-то степени открыл мне и моему напарнику глаза на жизнь. Я впервые

задумался о том, что вторая половинка – это не просто красивое тело и

лицо, а человек, с которым придётся прожить до конца.

#опусыИрассказы

            https://ok.ru/gedichte/topic/1...