Моя мама и Иосиф Виссарионович

До конца дней своих моя мама была сталинисткой. Во всяком случае, я так думаю. Все, что я о ней знаю, – а знаю я, как выяснилось, совсем немного, - говорит о том, что никакие разоблачения культа личности в эпоху Хрущева и антисталинская истерия конца восьмидесятых на маму действия не произвели. Она оставалась верна учению о пролетарской революции, социалистическим идеалам и коммунистической мечте.

Рита появилась на свет в далеком 1923 году и это значит, что вся жизнь ее с самого рождения была подчинена весьма жесткому регламенту. Идеологический прессинг, насаждение нравственных идеалов, патриотическое воспитание, которое социалистическая отчизна крепко держала в своих партийно-пролетарских руках, не оставляло выбора. Это можно было бы назвать рабством, насилием над свободой личности и воли. Но огромность страны, ее космический размах, невероятность задач, стоящих перед людьми - гражданами этого государства, легко заменяли индивидуальную свободу пафосом коллективных свершений. Так как мама была живой клеточкой своей великой державы, никаких особенных тягот от необходимости отдавать часть жизни ритуальным действиям она не испытывала. Она даже не догадывалась, что сама основа социального устройства может быть другой. Да, конечно, в школе изучали историю и разные формы общественного уклада – но ведь все это для юных ленинцев было вчера, а все, что было до светоносной революции – это пережитки, рудименты; это горе и беда остального человечества, не познавшего истину, провозглашенную Марксом и Лениным. Человеческие страдания, связанные с коллективизацией, индустриализацией – этапами становления нового государства, о которых теперь принято говорить только как о трагедии, - не воспринимались мамой как лишения, и не являлись источником особых переживаний. Все, особенно школьники, знали, что враг всегда рядом, что нужно быть начеку и суметь дать отпор любому агрессору. Поэтому ребята охотно бегали, плавали, стреляли из винтовки, прыгали с парашютной вышки. Врагов разоблачали, об этом писали газеты и говорили по радио. Чаще всего случалось это далеко от российской глубинки, где река Кама несла свои коричневатые воды мимо высокого елабужского берега. Впрочем, жесткие методы карательных органов коснулась и нашей семьи. Мой дед работал главным механиком, когда на фабрике случилась крупная авария. Три дня он провел в КПЗ местного НКВД. Нет, его не пытали, в шпионаже в пользу английской разведки не обвиняли. В причинах аварии разобрались, деда понизили в должности, назначив сменным мастером. Однако, в новом качестве проработал он недолго, - сердечный приступ оставил большую семью без кормильца. Так Рита, две ее сестры и два брата лишилась отца. Но семья была крепкой, ребята горой стояли друг за друга и во всем помогали своей маме – моей бабушке. Вместе они сумели выстоять, перемолов все беды и напасти. Забегая вперед скажу, что никто из них не бросил школу, все дети получили высшее образование. Жили они в старом деревянном доме, доставшемся бабушке по наследству, – она была из купеческой семьи, а семья корнями уходила в староверческую крепость, став частью истории выживания заволжских раскольников. Моя прабабушка была настоятельницей старообрядческого монастыря-скита – об остальном история умалчивает. Тем не менее, ни о какой церковной жизни в семье не было и речи – дети были некрещеными, веровали в своих вождей и в близость коммунистического завтра. И все же от староверов маме достался характер – невероятная чистоплотность во всем, честность – даже когда во вред себе, упрямство в достижении цели, равнодушие к деньгам и дорогим вещам. Она была самой обыкновенной девчонкой – пионеркой, комсомолкой. Она жила, не слишком-то отделяя свою собственную жизнь от жизни родной страны. В то же время ее патриотизм был вполне рациональным: во время войны она поступила в университет – решила стать гидробиологом. Мама хорошо училась, наука давалась легко, но, если бы в 1942 году ей сказали, что фронту не хватает санитарок, она, не раздумывая, поступила бы на курсы медсестер и «…до свидания, девочки, девочки, постарайтесь вернуться назад!»

Сложилось иначе. Казанский университет, голодный паек студентки биофака, флирт с фронтовыми летчиками из соседнего госпиталя и мечты о прекрасном послевоенном будущем. По распределению Рита попала на Дальний Восток и долгое время работала в составе научных экспедиций, целью которых было изучение биологических ресурсов этого края. Её не пугали тяготы полевой жизни, грубый быт послевоенных научно-исследовательских станций был овеян романтическим флером, созданным литературой и местными легендами. Находясь долгое время в окружении суровых соискателей ученых степеней, она не огрубела: курить даже не начинала, не выносила матерщины, к алкоголю относилась, как к лекарству. Разочарование пришло с другой стороны.

За все время работы в экспедициях мама накопила богатый материал для кандидатской. Учитывая ее добросовестность и скрупулезность, можно представить себе, сколько труда вложила она в свою тему. И однажды обнаруживает значительную часть этого материала, результаты лабораторных исследований, основные тезисы с тщательно подобранной доказательной базой в докторской диссертации своего научного руководителя, некоего А.Л.Гинзбурга. Это один из эпизодов, мне известных. Не знаю, сколько их было еще, но факт остается фактом: фундамент светлого здания интернационального единства, - здания, в котором моя мама до этой поры жила, - дал глубокую трещину. Воспитанная в традициях коммунистической философии, мама решила, - с евреями вышла какая-то ошибка, что люди этой национальности особенные и к ним нужно подходить с другими мерками. Уже много позже она говорила мне: «Ни в коем случае не женись на еврейке. Добром это не кончится!» Зверства фашизма были ей хорошо известны. Матери и в голову бы не пришло снова загонять евреев в Бабий Яр или нашивать на них желтые звезды, но... лучше бы они были где-нибудь подальше и жили какой-нибудь своей жизнью, не трогая Россию своими странными руками, к которым так легко прилипают золото, деньги и чужие научные работы. Несмотря на все попытки властей (и старых, и новых) решить национальный вопрос путем переплавки людского материала в интернациональном котле, проблема и поныне остается актуальной. Мама знала точно: она русская, как и все ее предки; Россия, а для нее – Советский Союз, – ее родина, единственная на свете земля, где говорят на русском языке. Была ли она шовинисткой? Была, но в то же самое время признавала за каждым человеком все его человеческие, в том числе конституционные, права. Парадокс? Ничуть. Часто общаясь с представителями малых северных народов, мама ясно понимала, что этим людям (нивхам, орочам и проч.) не нужна Россия, не нужна большая страна с ее заводами, плотинами, космическими кораблями, великими композиторами и писателями. Им нужен улус, яранга, еда и спокойная жизнь. Маме и таким, как она, нужна была Русская Империя, хотя и не называемая вслух, отрицаемая как данность, но чаемая, как земля обетованная. Она с настороженностью воспринимала настойчивую пропаганду смешанных браков, частью скрытую, частью откровенную, особенно в комсомольской среде. Как профессиональный биолог, дарвинист, мама опасалась, что насаждаемая сверху метисация населения СССР приведет, прежде всего, к размыванию русского генофонда. Метисация понижает уровень самосознания этноса, ослабляет внутренние связи, приводит к все возрастающей эрозии коллективной памяти. По-настоящему русское население России – крестьяне, плохо верующие в бога, понесшие большие потери при Столыпине, полегшие на полях Первой Мировой, поредевшие в карательных экспедициях большевиков во время земляных бунтов в двадцатые, ставшие основной ударной силой в Великую Отечественную. Совершенно очевидно, что само существование русских людей как мощного, устойчивого этноса под вопросом. Я должен сказать маме, что ее опасения подтвердились – русских в России осталось так мало, что нынешний президент нашей страны выразился откровенно: «Тот, кто считает, что Россия страна для русских, - придурки и провокаторы». Нет никакой титульной нации, есть аморфная человеческая масса, где русских незаметно заменяют русскоговорящими. Поэтому Русские марши выглядят как шествие ублюдков и маргиналов. И только немногочисленные староверческие общины служат хранилищем русского генофонда.

Со временем Рита стала настоящим русским патриотом. Конечно, во многом советским, но чем дальше, чем больше она читала, и чем больше открывалось ей недавнее прошлое, тем более русским патриотом она становилась. Когда я заканчивал школу, уже было модно косить от армии. Мама сказала прямо: если не поступаешь в университет – идешь служить. Так будет честно. Мама была членом партии совести, не верила в божественное происхождение, – она верила в природную доброту и порядочность людей. Идею всеобщей уравниловки она не одобряла – если ты можешь сделать что-то особенно полезное для страны, если ты необыкновенно талантлив и мастеровит – ты имеешь право жить лучше других. Равновесие между личной свободой и общественным долгом, тотальная справедливость и рассудительное милосердие, - вот ее «научный коммунизм».

Мама была за сильную власть. Глядя на карточную колоду членов политбюро - засаленную, ветхую от старости, - она сердилась, нередко вспоминала Иосифа Виссарионовича и говорила, что вор и мошенник, кем бы он ни был, должен сидеть в тюрьме, а еще лучше - добывать золото, строить дороги в труднодоступных местах и так далее. Она умела быть суровой и непреклонной. Когда я обвинял ее в приверженности сталинизму, она смотрела на меня насмешливо. «Представь, - говорила она, - ты берешь ведро краски и выливаешь на человека. Тот становится красным, черным, или белым. Все зависит от цвета взятой краски. Но разве этот цвет – главная характеристика? Ты должен посмотреть и понять, что у человека в голове! «Сталинистка» – это ведро краски. Мы с тобой устроены гораздо сложнее. Оставаясь членом партии, я подчиняюсь партийной дисциплине, будучи биологом, я разделяю определенные научные взгляды, имея при этом свое мнение по хорошо изученным мною вопросам. Оставаясь человеком, я оставляю себе право быть честной, трудолюбивой и справедливой в меру отпущенного мне понимания справедливости». Мы смотрели на мир разными глазами, но ее логика пересиливала мою нетерпимость, основанную, прежде всего, на невежестве. Меня в ту пору травили ядом, к которому у мамы давно уже выработался иммунитет.

О ее необыкновенном трудолюбии можно написать отдельный том. Уйдя из науки, Рита долгое время преподавала биологию, работала директором вечерней школы. Вместе с ней в учебном заведении обязательно появлялся «живой уголок», музей местной флоры и фауны, а если она брала на себя школьную теплицу – та превращалась в настоящую оранжерею. Деньги при этом если и играли, то весьма условную роль. Она была вечным председателем месткома: все были уверены, что любой вопрос о материальной помощи, бесплатных путевках и прочих прелестях распределительной социальной системы будет решен с максимальной объективностью.

Мама умерла в начале 90-х. Она справедливо полагала, что вместе с СССР исчезнут все гарантии и социальные обязательства государства перед народом, и в этом нет, и не может быть ничего хорошего. Она жалела наше поколение, не разделяя моего тогдашнего энтузиазма в отношении Бориса Ельцина. Мама прокляла Горбачева, как Иуду, как последнего предателя; она бережно хранила партийный билет вместе с немногими знаками отличия, которыми наградила ее безразличная к ее судьбе Большая Россия.

Прошло уже почти четверть века, как ее не стало. Вспоминая наши споры о судьбах страны, наши разногласия, я вспоминаю ее укоризненный взгляд и тяжелый вздох – она предвидела фиаско моих прекраснодушных представлений о скором расцвете народной инициативы, задушенной руками КПСС. Мне и моим друзьям представлялось, что с уходом этой реакционной силы люди воспрянут; освобожденная из-под спуда энергия честного, свободного труда быстро поставит Россию на ноги, обеспечивая всем равные возможности и условия на старте. Но в маминых глазах была печаль: она жалела меня, неразумного и, зная человеческую природу, предвидела хаос, нравственную деградацию и тотальную власть денег. Ты была права, мама. И, хотя мое запоздавшее раскаяние не вернет твоим глазам безмятежную улыбку, я хочу сказать: «Прости».