Москва безвидна и пуста, и стылая мгла носится над бездной призрачных улиц.
Зарядье безлюдно.
По Глебовке, по Мурашёвке, по Солянке гонит мокрый ноябрьский ветер утренние клочья тумана, мусор, обрывки газет.
В газетах той осенью 22-го не было написано, что белые убивают, и красные убивают и, что весь «пролетарский народ» - русские, украинцы, поляки громят и убивают евреев по всей Республике…
В Вязьме – полтысячи убитых евреев, в Великих Луках – тысячу, в Жмеринке - 2 тысячи, в Бердичеве - 4 тысячи, во Львове - 20 тысяч… убитых, изувеченных, изнасилованных, ограбленных, изгнанных евреев…куда?
Гонит, гонит ноябрьский ветер обрывки пустых газет по улицам Красной столицы, кое-где уж прихваченным тонким ледком, …гонит прах под ноги спешащей в Кремль делегации московских раввинов.
Раввины торопятся, но идут медленно, осторожно по скользким мостовым, шажок за шажком, ибо стары и не привыкли спешить.
Белые длинные бороды и пейсы еврейских стариков ветер принимает за клочья мокрого тумана, пытается сорвать, унести прочь в бездну вместе с чёрными шляпами, картузами и ветхими длиннополыми сюртуками…
И есть, отчего торопиться. Они давно добивались, и вот им назначена встреча. Опоздать нельзя, лучше придти загодя и там подождать… А то нынешние начальники, ой как строги, чуть что - к стенке, не в пример прежним, хотя, таки да прежние тоже…
Евреи торопятся, торопятся. Шажок за шажком…
Торопятся… встретиться с самым Главным Красным Комиссаром товарищем Наркомвоенмором Лейбой Бронштейном, что на большевистском языке, означает: со Львом Давидовичем Троцким.
Раввинов семеро. Самые авторитетные и мудрые. Делегированы кое-где ещё живыми еврейскими общинами Москвы.
Должно быть тринадцать, но пошли семеро.
Впереди всех, то вырвется вперёд, то остановится, чтобы обождать остальных, идёт рав Моше Векслер с Хоральной синагоги, откуда со Спасоглинищевского переулка и двигается делегация.
Он самый молодой и решительный. Ему около семидесяти. Оборачивается и громко размышляет. У него сильный красивый баритон и быстрый литвацкий идиш:
- Не надо спорить, робойсой. Я знаю, что я говорю. Эти, господа большевики, любят, чтобы дело было изложено чётко, кратко, без лишних слов. Мы, так и должны, прямо и кратко сказать: - Товарищ Троцкий, мы просим тебя, как еврея помочь евреям, которых опять убивают, как при погромах в царской России…
Замыкает торопливое шествие раввин Мордехай Лифшиц, известный еврейскому миру мудрец-хахам, недавно с тяжёлыми известиями приехавший с Херсонщины. Ему скоро сто. Век пригнул его к земле, укоротил вдвое. Но глаза ясные, мудрые, слух тонкий, память отменная.
Рав Мордехай отстаёт, но терпеливо шаркает старыми ногами, опираясь на локоть и массивное бедро ребе Арье Горлина из общины на Пятницкой, но слова реб Моше услышал, остановился и, как обычно, поправляя, выкрикнул:
- И ещё хуже…
Реб Моше принял поправку старого хахама и вновь заторопился навстречу ветру.
- Гораздо хуже! – поддакнул реб Арье Горлин, потянув рава дальше по улице.
Но рав Мордехай не двинулся за ним, остановился и продолжил, - Но-о!.. Несмотря на это!… Что погромы и убийства… А более того и именно из-за этого! Надо, обязательно сказать, что я знал его, когда он был ещё маленьким мальчиком, клейнер ингеле, и его старших брата и сестру и маленькую сестру, по-русски она - Ольга, когда Бронштейны жили в Яновке, что на Херсонщине, и его отец Давид бен Арье, арендовал землю, и они с его матерью, сильно работали на той земле… Да благословенна их память… Не забыть это сказать Лейбе, кто будет говорить, и не я - я плохо говорю по-русски. А Лейб, я думаю, забыл свой родной язык, а, может, нет, но всё же…
И с этими словами старый раввин тронулся вслед за остальными.
- Позвольте! - услышали раввины тонкий несогласный голосок ребе Пинхаса Чепелевецкого, раввина-либерала с Таганской синагоги, - Надо говорить не так казённо, но, может, так: - дорогой наш Лейб, мы обращаемся к тебе, еврею, услышь голос крови, вспомни Завет Творца об обязательной помощи своим братьям, сынам Израиля…
- Можно и так, но не будет ли это сильно панибратски, - возразил рав Йосеф Витебский из малаховской общины.
- Уважаемый ребе, позвольте сказать, - обернулся к раву Мордыхаю реб Шмуэль Рабинович с Марьиной Рощи, известный «энциклопедист», - насколько я знаю, отец Троцкого, Давид Бронштейн, после Елизаветинского погрома Петлюрой, а потом, когда большевики сожгли ему усадьбу, бежал с Яновки, сейчас заведует мельницей в Подольске, это недалеко от Москвы в сторону Серпухова…
- Нет! - снова остановился ожидаючи делегацию реб Моше, - Его отец Давид Бронштейн, светлая ему память, уже не заведует ничем, весной умер от тифа, кажется в апреле. Я знаю, что я говорю. А мать его скончалась ещё в десятом годе..., - сказал и вновь тронулся вперёд против ветра.
-Да-да-да! Конечно же! – снова возник из ветра и туманной мглы голосок ребе Пинхаса Чепелевецкого. Реб стоял, ухватившись за крюк от водосточной трубы, и ноги его скользили в поисках твёрдости, - Обязательно надо выразить господину Лейбе Бронштейну наше соболезнование, - тогда Ха-Шем, благословенно имя Его, расположит сердце начальника к бедствиям своего народа, ведь он тоже еврей и понимает…
- Не уверен, не уверен…, - сказал реб Авигдор Шнейдер, с Дорогомиловской синагоги, но сказал тихо, про себя, и никто не услышал, а ветер тут же унёс прочь слова сомненья.
Раввины шли по Москве, пригнувшись от мокрого, стылого ветра. Ноги скользили по тонкому льду. Шляпы, картузы, воротники, длинные полы сюртуков пузырились, приподнимались от холодных порывов.
- Я ещё помню, как умерла его сестричка Розочка, - с трудом плёлся и хрипел, рав Мордыхай Лифшиц, - и я провожал ребёнка Бронштейнов. Я жил тогда при синагоге в колонии … Как же звали его мать?… То ли Фрида, то ли Рахель… Кажется Фрида, нет – Бэла. Не помню… Но почему он Троцкий? - остановился рав.
- Да, почему? – привычно подхватил толстый старик реб Арье Горлин, почтительно поддерживающий рава Мордыхая.
- Это когда он сидел в Одесской тюрьме, у него там был один «хороший друг», сами понимаете, какой «друг» у еврея в тюрьме! – тоже остановился, тяжело отдуваясь, реб Шмуэль Рабинович.
Делегация остановилась. Старики, повернувшись спиной к ветру, отдыхали, слушали ребе Шмуэля Рабиновича.
Тот продолжал: … - Так этим «другом» Лейбы был там старший надзиратель, по фамилии Троцкий. Лейб взял его фамилию…
- Он был немец, этот надзиратель? – своим тонким мальчишеским сопрано вступил рав Пинхас, либерал и полиглот.
- Ха. Я знаю?… - удивился раввин-«энциклопедист», - Но при чём здесь немец, уважаемый реб Пинхас?
- Немец здесь ни при чём, - сказал реб Пинхас, - но, наверняка, это был польский немец. Я об том одесском надзирателе. Но это очень выразительная, я бы сказал, яркая «прат», деталь! Вы улавливаете, робойсой?: «Дер Тротц» - по-немецки - «дерзкий вызов, неповиновение»… Он дерзкий, он – неординарный, он - революционер, наш Лейб, и естественно, что он взял такую фамилию. И она звучит всё равно, как еврейская. У него хороший и смелый псевдоним, у нашего Лейба Троцкого. И это отличное предзнаменование, робойсой? Это не то, что у Гирша Альфельбаума, который почему-то назвал себя Зиновьевым...
- Да, да! Это, действительно, очень смешная гойская фамилия, Зи-но-вьев, гойская и женская! - согласился реб Арье Горлин, почтительно закрывавший рабби Мардыхая от ветра, - То ли дело у нашего Лейба Троцкого, верно, ребе? Он поможет евреям…
- По-мо-о-о-жет-по-мо-жет…, - тихо сказал себе под нос рав Авигдор Шнейдер, и ветер унёс в сторону эти звуки.
- Почтенные робойсой, я прошу вас, не задерживаться. Как бы не опоздать! - донеслось из-за угла, где нетерпеливо и беспокойно ждал остальных реб Моше Векслер.
- Любезный реб Моше, вы всегда так торопитесь, не забывайте, что некоторые не могут так за вами бежать, - выкрикнул реб Арье, помогая сделать следующий шаг старому раввину.
- Вы, слышите, уважаемый реб Пинхас, - хрипел рав Мордехай в спину ребе Чепелевецкому, - у Бронштейнов в хозяйстве разводили свиней… Вонь была такая…ой-ой!
- Ну и что? - заступился за отца Троцкого реб Пинхас, либерал и полиглот, - Но сам-то он свинину, я думаю: не ел. Он крестьянствовал, что тут поделаешь, еврей, если он - крестьянин, как любой крестьянин, выращивает то, что может продать… И это есть хорошо! Лейб, я уверен, понимает, как тяжело сейчас живётся еврею, как он нуждается в защите со стороны большевистской власти…
- Не знаю, не знаю, - сказал реб Авигдор Шнейдер, но ветер тут же привычно сорвал и унёс его слова.
- Да, - продолжал тонким мальчишеским голосом реб Пинхас, - Он настоящий вождь, наш Лейба! Кто создал Красную Армию из русских дезертиров и паникёров?- Да, это он - наш еврей Лейба! Кого сам Ленин наградил первым орденом Красной Звезды? Кого? - нашего еврея Лейбу… В его жилах течёт наша вечная еврейская кровь…
- Стойте, стойте! Мои ноги совсем расползаются на этом льду, - цепляется рав Мордехай за ребе Арье Горлина, но напрасно. Они уже сидят на мостовой, не удержавшись на тонкой плёнке раннего ледка.
Реб Пинхас и реб Шмуэль медленно, опасливо возвращаются к упавшим, пытаются поднять стариков, но ноги их тоже скользят, и они тяжело по-стариковски сваливаются рядом.
- Очень жалко, что с нами не пошёл реб Мазе. Он великий человек, - сказал реб Мордыхай.
- Вся надежда на вас, глубокоуважаемый рабби, - пытается закрыть лысину старика своей кипой реб Арье Горлин.
Так и сидят лысые и седые белобородые старики на мокрой мостовой на углу Варварки и Солянки и смотрят, как их шляпы и картузы, перегоняя друг друга, катятся, подпрыгивают по улице, гонимые ветром.
Реб Авигдор Шнейдер, держась за стены, осторожно отправляется в погоню за шляпами и картузами.
И ни души в тот ранний час.
Только серая мгла носится тенями в перспективе улицы.
- У него была русская жена, значит дети у него гои, - сказал рав Мордыхай, поправляя кипу на мокрой лысине, - сам-то он, я помню, ходил маленьким, в хедер, потом бросил, была причина. Я не скажу какая… Но дети его…гои. Это о чём говорит, тем более, и не иначе? Что к Лейбе нужен особый подход, и я знаю хорошую дипломатию… Не задевать, только не задевать его самолюбие… У него большое самолюбие. И рав Пинхас прав, надо обласкать его словами, воспоминаниями. Кто не вспомнит своё детство, своих учителей, своих родителей… И он, конечно, пойдёт навстречу нашей просьбе и прикажет не громить евреев, тем более и не иначе…
- Да, - подтвердил реб Арье Горлин, - почтенный рав Мордыхай знает, что надо сказать Лейбе. Рав Мордыхай – большой дипломат. Лейба поможет евреям.
- Это верно, жена у Лейбы Бронштейна – гойка, Седова Наталья и двое детей от неё. А до этого была жена Соколовская. Он её бросил с двумя малыми… Дети у него - гои, но мы закроем на это глаза, мы это не знаем. Зачем нам это знать. Мы будем хвалить его. Мы поднимем его, - тонким голоском говорил либерал и полиглот реб Пинхас Чепелевецкий.
- Дети, дети …, - сказал, сидящий рядом с равом, реб Шмуэль
Рабинович, сколько еврейских детей перестали учить Тору, ушли из дома, из семьи и не слушают своих родителей… Ушли от еврейства…
- От еврейства нельзя уйти… Вставайте, вставайте, - сказал, вернувшись к ним, реб Йосеф Витебский, - Дайте, пожалуйста, вашу руку, почтенный рав Мордыхай… Вот так, так. Ещё немного… Надеюсь, что мы сможем уговорить наркома Троцкого вмешаться в эти погромы.
Старики, кряхтя, сначала на четвереньки, потом, хватаясь за кирпичи стены дома, за водосточную трубу, поднимаются.
- Наверняка вмешается и прекратит,– это реб Пинхас, - Вы знаете, как его зовут в газетах? – подтягивает своё старое тело к трубе.
- Как? – спрашивает, стоя на карачках, толстый реб Арье Горлин.
- Его зовут «стальной волей революции»… Он всё может.
- Если захочет, - прошептал, продолжая сидеть на мостовой, реб Шмуэль Рабинович.
- Да-да! Его слушается сам Ленин и ещё неизвестно, - добавил, цепко держась за трубу, реб Арье Горлин, - кто из них Ленин, а кто наш Лейба!
- Робойсой! Во-первых, это опасно сидеть на мокром заде и ждать свою шляпу, - Реб Моше, как самый молодой, догнавший и принёсший шляпы, - а во-вторых, мы опоздаем, и нас не пустят, а ради чего мы идём, чтобы поздороваться с часовым и вернуться домой?
Ребе Йосеф Витебский и ребе Моше Векслер подняли старых раввинов, и делегация вновь ринулась вперёд против ветра, против начавшегося ледяного дождя прямо к Спасским воротам Кремля, где их у будки с надписью «Стой! Пропуск» уже ждал специально присланный для сопровождения красноармеец.
- За мной! – скомандовал красноармеец, и делегация молча заторопилась, стараясь примериться под ровный шаг красноармейца.
В Кремле ветер утих. Дождя не было.
Молчаливый красноармеец в длиннополой шинели и матерчатом шлеме с плохо пришитой красной звездой и мятым шишаком шагал впереди, не оборачиваясь. На штыке его винтовки серыми комочками - семь наколотых бумажек-пропусков.
Красноармейца звали Иван Зорин.
- Товагищ кгасноагмеец, вы лично охганяете товагища Нагкомвоенмога? Вы его лично знаете?– по-русски тонким голосом спросил красноармейца реб Пинхас Чепелевецкий, либерал и полиглот.
Красноармеец Зорин молчал и широко со стуком каблуков разбитых солдатских ботинок шагал по брусчатке Кремля.
- Мы уже как месяц пгосим, чтобы товагищ Нагкомвоенмог Лейб Тгоцкий пгинял нас и помог нам. У нас безотлагательное дело к нему. Я очень надеюсь, что это пгоизойдёт. Да?
- Да. Вчера товарищ народный комиссар по Военным и морским делам РСФСР, Председатель Реввоенсовета Республики на своём бронепоезде прибыл в Москву, - чётко и красиво, произнёс одним духом красноармеец Иван Зорин, - и принимает вас в первую очередь, товарищи еврейские священнослужители.
- Спасибо, товарищ, - поблагодарил красноармейца то же по-русски реб Моше, оттеснив ребе Пинхаса, и перешёл на идиш. - Вот видите, робойсой, мы чуть не опоздали. Я ведь знаю, о чём говорю. Барух Ха-Шем! пришли во время. Нас пропустили. Сопровождающий - личная охрана вождей. Лейба на месте. Всё теперь зависит от нас! Благословенен Ты, Царь Вселенной, что ведёшь и поддерживаешь нас в нашем деле.
- Это к успеху, - тонким голосом подтвердил реб Пинхас.
- Он не может отказать нам, - сказал реб Шмуэль Рабинович.
- Мы не за себя просим, за евреев попавших в несчастье, - подтвердил реб Йосеф Витебский.
- Не знаю, не знаю, - сказал реб Авигдор Шнейдер.
- ШМО, ЭСРОЭЛЬ, АДОН-НОЙ ЭЛОЙ-ЭХОД!- шептал старый раввин Мордехай.
- АДОН-НОЙ ЭЛОЙ-ЭХОД! – сказала делегация.
Зелёный стол. Лампа под зелёным стеклом. Три чёрных телефонных аппарата.
Кожаная куртка. На куртке Орден Красного Знамени. За курткой - пролетарская косоворотка.
Руки где-то под столом.
Выше куртки - фуражка с красной звездой.
Между курткой и фуражкой – пенсне, усы и бородка.
Потом лицо. Мелкое. Смуглое.
Нарком по военным и морским делам, Председатель РВС - Реввоенсовета Республики, член Политбюро ЦК РКПб и член Исполкома Коминтерна Лев Давидович Троцкий, не мигая, смотрел сквозь пенсне на столпившихся перед столом раввинов.
Начал, как и решили, рав Моше Векслер по-русски: - Шалом рав! Кхе-кхе… Шалом тебе, товарищ Троцкий, мы… пришли… от всех, от евреев…евреев… - но как-то смялся, замолчал под пронзительным сколом в пенсне вождя.
- Догогой Лейбл, - с тонким голосом вышел вперёд и встал перед реб Моше, реб Пинхас, либерал и полиглот,- У нас действительно плохие новости… мы пгишли пгосить тебя, как евгея…
Но Наркомвоенмор не дал ему закончить. Как бы сама собой из-под стола выскочила рука вождя, махнула, как заткнула рот раввину-либералу и полиглоту.
- Стулья!
- !
- Там стулья. Садитесь. Ваше дело, товарищи?…
Попятились к стене. У стены - стулья. Сели, как упали.
- Где ваше дело?
- ?
- Ну, ваша просьба… О чём вы сообщаете, что требуете?
- ?
- Не написали? Ну ладно, тогда говорите… Кто будет говорить? Не все сразу. Чётко и ясно. По-русски. Да, по-русски. Простите, товарищи, идишем не владею или по-украински, или по-русски, но, сами понимаете, короче… Список. Список? Кто здесь… Зорин! Анна Самсонна, где список товарищей!
Мгновенно в комнате появился Иван Зорин, встал у дверей: глаза торчком, в руке винтовка. Мимо пронеслась чернявая женщина в белом платочке, положила белый лист перед Военмором и исчезла вместе с красноармейцем Иваном Зориным.
- Ну, - сказал вождь, вглядываясь в список раввинов, - докладывайте.
Сначала говорил, как решили, раввин Моше Векслер, уже успокоившись и не заикаясь. Говорил по-русски, убедительно, как ему казалось, и красиво.
Товарищ Троцкий, Наркомвоенмор слушал.
Потом говорил, тоже убедительно, но картаво и не очень красиво по-русски реб Пинхас Чепелевецкий, либерал и полиглот.
Лейб Бронштейн слушал и не перебивал.
Потом говорил реб Шмуэль Рабинович, энциклопедист. Он говорил на идиш, рассчитывая, что Троцкий, как еврей всё же должен знать свой родной язык.
Лев Давыдович молчал и кивал головой.
Реб Арье Горлин не выдержал и сказал на идиш, что вот здесь, на этом стуле (смотрите же) сидит, сам Мордехай Лифшиц, раввин из Херсонщины, известный всему еврейскому миру мудрец и знаток Торы и Талмуда. И этот такой известный еврей пришёл просить тоже очень известного еврея господина Лейба Троцкого…
Он слушал их и огорчённо думал, что вот уже пять лет в мире идёт Пролетарская Революция, а эти призраки прошлого ещё живут в средневековье и не понимают, что еврейство - это обречённая национальная узость, которая неизбежно и победоносно будет сметена интернациональной широтой кругозора…
Он смотрел на них и удивлялся: эти белые бороды и пейсы… эти странные шляпы, картузы и лапсердаки…Он не сталкивался с иудаизмом, наверное, лет двадцать. Нет, евреи в его партийном окружении были, и евреев было больше чем достаточно, но таких, настоящих евреев он не видел давно… Смешные, смешные старцы…
Смешные? Но нет - они не так смешны, как кажутся… Что несёт религия пролетариату? Она несёт ему обман, отвлекает его массы от революции. Значит – это идеологический враг. Значит - они враги пролетарских интернациональных масс… Может их арестовать? Позвать красноармейца Зорина, чтоб арестовать.
Он нажал кнопку электрического звонка.
Появился решительный и готовый на любое дело по приказу наркома красноармеец Иван Зорин. Он всегда знал, что надо делать…не первый день у дверей наркома.
- Товари…
- Принеси воды. Быстро!
- Есть, то-щ нарком…
Дверь закрылась. Раввины сидели молча. Они всё сказали.
Когда-то русский учитель в одесском реальном училище хвалил его, называя златоустом. И он знал, как умеет словом, словом, а не пулей, воздействовать на массы. И он начал говорить:
- Не могу ничего для вас сделать.
Как опытный оратор, он знал, что будет дальше. И всё было так как было нужно ему, вождю, Наркомвоенмору, руководителю Мировой Революции.
Стало совсем тихо. Потом раввины как-то одновременно сникли и придвинулись к вождю, и реб Моше тихо спросил:
- Почему, товарищ Лев Давидович? Вы гройсер человек, господин Военмор… Мы просим не за себя, за евреев, для евреев…
- Почему?.. – Он умел держать паузу. Держал долго. Смотрел на еврейских людей, на раввинов.
Еврейские люди, раввины смотрели на Лейбу Бронштейна, на товарища Троцкого, на Наркомвоенмора.
- Слу-шай-те! Слу-шай-те!..
Раввины разом испуганно сжались и стали слушать.
… Вы слышите поступь миллионов?
Раввины переглянулись. Они ничего такого не слышали.
Наркомвоенмор чуть привстал, не встал, но чуть приподнялся, опершись на стол, и весь устремился в них - … Это идёт революция!
Стеклянный скол пенсне пронзительно сверкнул, - А для революции нет евреев, как нет других народов. Для неё нет разницы, все пролетарии. Про-ле-та-ри-и-и!
Вот вы, товарищ, как вас?… - прочитал по списку, - Моисей Янкелевич Векслер, вы поймите, товарищ Моисей, вы только подумайте - мы вместе с вами созидаём Всемирное Государство Справедливости! Спра-вед-ли-во-сти!!! Мы вместе с вами. Да-Да! И вы тоже его созидаёте и этот пожилой товарищ-раввин…
Пенсне ласково заблестело в сторону рава Мордехая.
Стремительно вошёл красноармеец Иван Зорин, в одной руке он нёс розовый графин с водой, в другой – привычно сжимал цивьё винтовки, поставил графин на зелёный стол…
- Дай им воды…
Красноармеец Иван Зорин повернулся и протянул графин самому рослому и самому бородатому старику.
Реб Моше смотрел на графин и не знал, что делать, но графин не взял. Тогда красноармеец Иван Зорин сунул графин, стоящему рядом, маленькому бородачу ребе Пинхасу, тот тоже не взял графин.
Красноармеец Иван Зорин стоял посреди кабинета с графином в одной и винтовкой в другой руке, оглянулся на наркома, понял, что нужно исчезнуть.
И исчез.
Графин остался на коленях рава Мордехая.
Мизансцена с графином продолжалась минуты три, не больше, и вождь, опытный оратор, не упустил мысль. Она трепетала вдохновенная. Он продолжал:
- И… этот пожилой товарищ-раввин…, и красноармеец Иван Зорин и все, все… Поймите, дорогие товарищи раввины, это не просто революция, это Мировая Революция! А кто и что в этой Революции мы все? Мы есть хворост в великом идейном Пламени.
И я, и вы…
И нет выше чести, как сгореть в этом Пламени Мировой Революции...
… Вы только представьте себе изумительное и светлое будущее Пролетарской Вселенной, увидьте, товарищи-раввины, сияющие вершины вековечной мечты человеческой - коммунизма. Вы только вообразите себе, как счастливо будут жить наши потомки…
Пенсне победоносно сверкало
…Не будет никакого угнетения…
На лице вождя Мировой Революции сияла самая лучшая из всех человеческих улыбок.
…Все будут свободны…
Маленькие сухие ладошки вождя взлетели ангельскими крылышками.
… И не будет рабского труда…
Вождь сел, но мысль его воспаряла над столом.
… И вещи перестанут быть смыслом…
Нужна была пауза. Он остановился, снял запотевшее пенсне.
И стали видны его глаза.
Глаза были маленькие, красные и усталые.
Протёр стёкла и продолжал уже спокойно и деловито:
… Да-да! Захотите себе хлеба пошли и взяли. Заметьте, не купили, а взяли. Или вам нужна обувь – вы вошли в самый лучший магазин, и надели самые лучшие сапоги…
Опытным глазом красного оратора он наблюдал за слушателями. Пока никакого восторга. Какие-то они… Не такие. Но что это. В щель в дверях он увидел восторг. Там за дверью стоял красноармеец Иван Зорин и слушал...
И Наркомвоенмор, вождь Мировой Революции вновь поднялся, распрямился во весь свой маленький рост и заговорил громко, чтобы его слышали не только в этой комнате, но и в приёмной, но и в коридоре, но и за стенами Кремля, но и во всём мире!
- Всё будет общим! И земля, и реки, и леса… Да! Мы не остановимся, и как рекомендовал великий Карл Маркс, мы вслед за ликвидацией частной собственности, ликвидируем семью, введём жён в общее пользование, а детей будем воспитывать сами, всем обществом… Это! Это будет общечеловеческий рай, товарищи священнослужители…
Голос его окреп. Он смотрел в окно. За окном было серое утро.
… А для несогласных мы создадим трудовые армии…
Его звали «стальной волей Революции». Его звали Красным оратором Мировой Революции… Он взял паузу. И голос его стал тихим, печальным и доверительным.
-… Но для осуществления этой мечты нужны жертвы… Да, жертвы!
Тонкое пенсне говорило о жертвах, бородка говорила, тонкие руки говорили. Вождь снял фуражку, и звезды на фуражке и кожанке совместно говорили о неизбежной победе через неизбежную жертву. Всё в кремлёвской комнате говорило о сияющих вершинах Красного Будущего Вселенной.
А уши Главного Красного Комиссара уже слышали победные звуки «Марсельезы».
- Мы наш мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем… - Он слышал величавое совместное пение пролетариев всего земного шара… И хотел, очень хотел влиться в пении с мировым пролетариатом.
А глаза видели жалкую кучку еврейских попов, которые тупо смотрели на него и, молча, о чём-то продолжали его просить… Что они ничего не поняли? Странно… Так чего они хотят?
- Что? - спросил евреев нарком Троцкий.
Он ещё видел красные полки, штурмующие небо, ещё видел огромную, бесконечно высокую, пронзающую облака величавую башню коммунизма.
Оттуда, оттуда из небесных высот доносилась «Марсельеза».
«…Это есть наш, последний и решительный бой!».
А перед ним сидели унылые старые евреи в лапсердаках с бородами и пейсами, и один тихо повторил на его вопрос:
- Много крови, еврейская кровь течёт по земле…
Другой добавил:
- И на Хегсонщине, где ты годился и везде…
Что за бред? О чём это они? Революция есть революция. Это война. И как на всякой войне кто-то кого-то убивает. Иначе нельзя победить! И нарком холодно отказал:
- Ничем не могу помочь, - произнёс он на плохом идиш, - Идёт революция, - и добавил по-русски, - «Революция. Лес рубят, щепки летят!»
- Щепки? - сказал рав Йосеф Витебский и встал, - евреи – это не
щепки. Вы тоже еврей, товарищ Лев Давидович.
- Скажите тем, кто вас прислал, что я не еврей.
- Те, кто нас прислал, скорее всего, уже мертвы. Надо успеть спасти живых евреев!
- Но причём здесь евреи? Какие евреи? Вы должны понять, что евреи – это не народ. Это понятие. Старое, изжившее, но по-ня-ти-е!!! Да, да!
Встал реб Шмуэль Рабинович, сделал шаг вперёд к столу.
- Но в тебе, Лейб, течёт еврейская кровь…
- Я – не еврей. Я – социал-демократ! Я - интернационалист.
- Значит ты не еврей, ты – сосалдомкрат?
Поднялся со стула и сделал два шага к столу и заговорил реб Авигдор Шнейдер:
- Значит, тебя родила мать, которая была понятие? Отец твой тоже понятие? Мы просим помочь не понятиям, а живым людям, евреям!
- Нет, - сказал главный комиссар, упираясь и, начиная, сердится, - я ж вам говорю, что я не еврей!
- Поднялся и сделал три шага к столу реб Пинхас: - Мы понимаем, товагищ Тгоцкий, что вы не евгей, что вы соцалдемкгат? Что идёт геволюция. Это можно понять, Но как можно понять, что гибнет евгейский нагод! Вам же не безгазлична судьба своего нагода…
- Какого народа? Какого народа? Мой народ – это пролетарии всех стран. Вот мой народ!
- По России идут погромы, убивают евреев, товарищ Троцкий, - реб Моше стоял среди раввинов у стола наркома, - В Вязьме – полтысячи убитых евреев, в Великих Луках – тысячу, в Жмеринке - 2 тысячи, в Бердичеве - 4 тысячи, во Львове - 20 тысяч… убитых, изувеченных, изнасилованных, ограбленных, изгнанных евреев…куда? Это большевистские погромы… Нужно …
- Нет, - сказал «Стальная Воля Революции» поднимаясь над зелёным столом, - не устраивайте мне здесь еврейский балаган. Что за дела? – его рука уже несколько раз тянулась, было, к звонку, вызвать красноармейца Ивана Зорина, но что-то удерживало его. Он понял, что он не смог их убедить своей вдохновенной речью, речью, которая приводила в движение тысячи и тысячи красных воинов, после его речи эти тысячи шли в бой, и строчили тачанки и гремели орудия, и они побеждали. Этих же дремучих еврейских попов он не смог убедить, заставить поверить ему. Но он ещё надеялся, что возьмёт реванш в борьбе с этой еврейской глупостью и тёмным упрямством. Он сел, приготовился, как встал на старт… Пли!
- Если у вас больше ничего нет, то…
Сейчас, кто-то из них… А, этот молчаливый старик с графином.
Ну-ну…
Рав Мордехай поднялся. Розовый графин с водой он держал обоими руками. Он неважно говорил по-русски, но Наркомвоенмор его понимал:
- Теперь послушай меня, господин вождь. Рав медленно понёс графин к столу, - Ты меня конечно не помнишь. Но я тебя хорошо помню. И помню отца твоего Давида, и мать твою помню. Вспомни свою мать, Лейбл. Твоя мать звала тебя: мой Лейбеле…
Рав Мордыхай прошёл сквозь столпившихся у стола раввинов, как бы отослал их к стульям, и они ушли и сели.
Он стоял над Наркомвоенмором, упёршись старыми жилистыми руками в розовый графин на зёлёном столе и всё ближе и ближе, как бы, надвигался на лицо вождя…- ты помнишь, как звала тебя твоя родная мама, да благословенна её память! Она звала тебя Лейбеле… Ты понимаешь мамелошн? Это говорю тебе я, старый Мордыхай. Я помню тебя мальчиком. Лейбл, надо спасти евреев! Ты помнишь, чему учила тебя Тора?.. Ты такой большой человек… Ты многое можешь. И ты должен помочь своим братьям евреям, которые гибнут. Ты шутишь, что ты не еврей? Да? Так нельзя шутить, Лейбеле.
У Троцкого начался нервный тик в левом углу рта – предвестник падучей.
- Нет, я интернационалист, я – не еврей…
Нажал на кнопку.
Зорин давно смотрел на происходящее в открытую дверь. Он не умел удивляться. И только ждал, когда нарком нажмёт.
- Зорин, зови Шульмана! Давай их отсюда!
- В Лефортово?
- Гони!… Вон гони!.. Нет, стой! Я сейчас… Зови доктора, Волнянского зови!
Красноармеец Иван Зорин загромыхал ботинками куда-то по коридору
Евреи повскакали с мест и заторопились к двери.
Последним с трудом повернулся и засеменил за ними рав Мордыхай. У самой двери он взялся за медную ручку, чтобы удержаться от старости, постоял с минуту, но вдруг почти разогнулся, голова его перестала трястись, лицо порозовело. Он повернулся и снова пошёл, пошёл на вождя сильный и вдруг какой-то молодой и упругий, остановился у стола, оглянул Троцкого как-то сверху прищуренным зорким глазом, сказал с усмешкой:
- Я помню, как драл тебя меламед Йосеф за тот свиной окорок, что ты спёр с этим гоем Опанасом… Как его? Коренным. Да, рихтикер, Коренной была фамилия того гоя…
- Не правда, это он спёр…
- И сожрали окорок тот и самогон ворованный пил с ним… Что отрицать будешь?
- Не правда!
- Правда, правда! А кто повесил исправникова кобеля у него же в чулане?
- Чего?
- Че-го? А кто с дружками выбил моелу Бланку глаз в Пурим?
- Но я был маленький!
Тревожный знакомый сигнал звякнул где-то в черепе Наркомвоенмора, так бывает перед приступом. Не опоздать. Рука быстро нащупала коробочку. Вынул порошок, отвернулся, насыпал в рот запил из горла розового графина. (Где доктор? Почему так долго!)
- Маленький? Нет, ты уже тогда был большой гойлем! Маленький!? А после чего тебя, Давид, отец твой, срочно отправил спасаться в Одессу! Ворюга! Отрицать будешь, «тротц»? Ты не «тротц», ты просто поц…
- Слушайте, товарищ раввин! – еле сдерживался Лев Давидович, - Я вас не знаю! И поймите же, наконец, что я - не еврей!
- Не еврей? И не знаешь меня?
- Ты слышишь, старик? Я – не, не – яв-рей! Я не понимаю, твой язык! Не понимаю, что ты говоришь! Я не знаю тебя!
- Не знаешь меня? А вот я сейчас при всех скажу, за каким занятием я застал тебя в уборной при колонии, поц! Сказать при всех?
Троцкий давно не говорил на идиш, и почти забыл этот язык, но понимать-то всё понимал. По-ни-мал!
И его объял страх и ужас, как когда-то давно в забытом детстве …давно-о!… давно-о!
- Молчи-и-и, за-кен! - что есть силы заорал Наркомвоенмор. Пот струился по лицу. Руки были мокрые. Он уж ничего не видел – пенсне запотело, и всё стало мутным.
… За двадцать пять лет партийной, революционной и военной работы, ещё какой работы! опасной, нервной, суетной, такого ужаса, такого детского страха он ещё не испытывал. Его била дрожь. Он не мог говорить. Гортань онемела.
Ну да, это было, ну было, ну было!!!… Ну и что? Ко-гда это было? Когда-а-а? Всё уже забыто, забыто, зарыто… В голову бросилась горячая струя крови. Во рту разливался знакомый вкус ржавого металла. В глазах заискрились бронзовые мухи.
Начинался припадок.
Сквозь муть сырых стёкол пенсне он нашёл и нажал нужную кнопку и жал! жал! жал!
Накатил грохот бегущих ботинок.
Вбежал товарищ Адольф Волнянский, личный врач Наркомвоенмора, столкнулся с толпой евреев в дверях, придавил толстым животом, раскидал, оттолкнул, ворвался в кабинет, за ним прорвался товарищ красноармеец Иван Зорин с винтовкой.
Раввины исчезли.
Троцкий бился под столом, хрипел, пускал пену, колотил руками по красному ковру, сучил короткими ногами в начищенных хромовых сапожках.
Личный врач товарищ Адольф сунул Наркомвоенмору гуттаперчевую уздечку в рот…
Изо рта шла пена.
Пахло мочой.
Евреи шли по Москве. Появились прохожие. Но было по-прежнему пусто и холодно.
И по-прежнему первозданная мгла носилась над улицами Красной столицы.
Делегация свернула на Солянку.
И кто-то, кажется, реб Шмуэль сказал:
- Он не еврей, я предупреждал. Напрасно просили…
- Ребе Шмуэлю очень хочется, чтобы мы все были дураками, - огрызнулся реб Моше.
- Нет, я не это хотел сказать. Эта публика врёт, как дышит, Они клянутся и отрекаются. Это у них, большевиков, в крови. Их бог тоже отрёкся, как говорит их «завет», от матери и семьи в Кане Галилейской, потом отрёкся от своего народа и даже пошёл на смерть, чтобы нас убивали, сжигали и делали погром…
- Троцкий - не христианин.
- Да, но для нас это одно и то же, что христианин, что соцалдомкрат, большевик, интернацлист. Они все за то, чтоб нас, евреев, не было…
- Нет, мы не напрасно посетили этого гойлема, - сказал старый ребе Мордыхай, - мы сделали всё что могли, а о невозможном мы будем просить Ха-Шема, да благословиться Его имя…
- Я не хочу ничего плохого сказать, но реб Мордыхай хорошо его приложил! – вдруг сказал реб Пинхас. - А?…Ты - не «троц», ты – «поц»!
И старые евреи остановились.
И, остановившись, переглянулись.
Степенность и воспитанная годами сдержанность не позволяли им открыто расхохотаться. И они трогали друг друга за мокрые руки и прикасались губами к пальцам. Глаза их смеялись. Но такое топтание на мокрой и скользкой мостовой на том самом коварном углу Солянки и Варварки привело к падению!…
Подвели ноги рава Мордыхая, и, увлекая друг дружку, старики-раввины попадали на мокрую мостовую и сидели и сдержанно смеялись, вспоминая вождя Наркомвоенмора.
- Ты не «троц»! Ты - … !
- Военмор - «поц»!
- Это же надо - … !
- Но скажите мне раби, - сквозь смех поинтересовался Арье Горлин, - что же этот гой «троц», такое вытворял в уборной, отчего он так завизжал до припадка?
- А чем занимаются подростки, когда они думают, что они одни? Он подглядывал в дырочку в женскую половинку и занимался рукоблудием…
- Чем-чем? – одновременно отозвалась степенная делегация раввинов, сидя на мокрой мостовой.
- Ну, мастурбацией!
- Драчил что ли?! – использовал грубое слово либерал и полиглот реб Пинхас Чепелевецкий.
- Хэт поурим, грешком юношества…, реб Пинхас, вы, как-то выражаетесь… Гм… не очень!
- Драчил!!! Военмор драчил! Ой-ха-ха! Ай-ха-ха-ха! – степенные, годами воспитанные в сдержанности раввины не выдержали и открыто смеялись.
- Смотрел в дырку и …!
- А кто там, в женской половинке-то был? Ой-ха-ха!
- Кто-кто, откуда я знаю? Может хрюшка давидова…
Откуда ни возьмись, на только что пустой улице собралась толпа.
Люди останавливались, пытались помочь старикам, и, сами, не зная от чего, тоже вдруг веселились, а некоторые, поскользнувшись и упав рядом с раввинами, смеялись, как давно уж не смеялись в Красной Москве.
- Робойсой, - вдруг серьёзно сказал реб Моше, - Может мы совсем забыли и смеёмся… А в Вязьме - тысяча убитых евреев…
- Нет, мы не забыли евреев! – сказал, с трудом поднимаясь, рав Мордехай, - Мы не забыли и, смеялись над этими, которые живут не здесь и не сейчас, которые убивают тех, кто живёт здесь и сейчас. Нам горько, но мы умеем смеяться, когда нам горько, и это даёт силу евреям и уверенность, что Творец мира нас не оставляет!
- Амен, - сказали раввины и пошли. Нужно было успеть на послеобеденную молитву.
- Троцкий делает революцию, а бронштейны платят…, - ветер сорвал с бороды ребе Авигдора Шнейдера, который замыкал неторопливое шествие старых евреев, и понёс, понёс эти слова вместе с дождём и первым снегом по мглистой Москве, в которой так не наступил день. Долго ещё не наступит.
Они шли и говорили, о том, что сегодня йом шиши, пятница, и вечером придёт, как «невеста» шабат, и соберутся евреи в своих еврейских семьях, еврейские женщины зажгут праздничные свечи и накроют пусть не богатые, но всегда чудесные еврейские столы, рассядутся вокруг столов еврейские дети и придёт субботний праздник. Шабат шалом!
И евреи всего мира будут молить Всевышнего, да благословенно Его Имя, о спасении наших братьев-евреев в этой стране и по всему миру.
А по Москве в сторону Новодевичьего монастыря шёл красноармеец Иван Зорин.
Шёл красноармеец Иван Зорин в старых ботинках и обмотках. На штыке его болтались забытые, не сданные еврейские пропуска.
Он шёл и пел «Марсельезу».
Ему было двадцать лет.
Он шёл и пел.
Идти ему было далеко.
Он жил теперь в Новодевичьем монастыре, где ему с женой Зиной дали комнату в бывшей монастырской келье.
Рядом с винтовкой тяжелил спину красноармейца мешочек с перловой крупой. Живот красноармейца Зорина грел под гимнастёркой большой каравай хлеба.
В Кремле была хорошая пекарня. Наркомвоенмор заботился о своих людях.
Красноармеец Иван Зорин думал, как и Лев Давидович, что очень скоро они вместе завоюют весь мир и создадут замечательную жизнь для всех в мире, пролетарский рай всеобщей Справедливости..
- Эх, вот будет житуха! Зашёл в магазин – бери, чего хочешь! Мы с Зинкой возьмём себе – она туфельки, я – сапоги хромовые, как у Льва Давидовича... И мысль красноармейца вдруг скакнула к событию сегодняшнего утра, - Чего они к товарищу наркому пристали, эти жиды, особенно этот, старый горбун. Была б моя воля всех бы этих жидов к стенке. Чего они с этими бородами, с пейсами. Все люди как люди, а эти с пейсами! Что больше всех надо?.. Ну-ка, ну-ка, подожди - сапоги, туфли общие... – это всё ладно, но зачем жён?.. это обоб-ще-ств-лять… Зинка – это его Зинка! Его и ничья боле…
Спустя какое-то время к Наркому по военным и морским делам, Председателю Реввоенсовета Республики, члену Политбюро ЦК РКПб и члену Исполкома Коминтерна Льву Давидовичу Троцкому вновь прибыла еврейская делегация, но светская и более представительная,
Это была делегация евреев - деятелей искусства и литературы, евреев - учёных, евреев – студентов, евреев - портных, евреев - инженеров и, конечно, евреев пролетариев.
Просьб и жалоб к Председателю РВС было очень много. Много было разных вопросов, в том числе и о национальной политике большевистской власти…
Эта встреча широко освещалась в советской прессе.
Журналисты подчёркивали, что на вопрос о национальности Лев Давидович так и отвечал, что он не еврей, а интернационалист. И что евреи – это средневековые предрассудки, что после мировой революции, которая уже началась, и уже пылает по всему миру, никаких наций совсем не будет, ибо пролетарии национальностей не имеют…
Делегации с какими-либо просьбами по национальному вопросу к Наркомвоенмору после этого уже не обращались.
Были ещё делегации, но Лев Давидович, в конце концов, приказал положить конец еврейским делегациям и не принимал больше евреев.
Не до евреев было Наркомвоенмору.
Надо было раздувать компламя, поднимать Вселенную на мировую революцию
Но нет-нет, а вдруг припоминались ему прищуренные глаза старого рава Мордехая, его голос с усмешкой:
- Ты - не «тротц», а просто «поц»!
И тогда он весь сжимался от детского страха разоблачения и шептал про себя.
- Я же тебе говорю, старик, что я - не еврей! Я – интернационалист, я – социал-демократ. И отвяжись же, от меня, наконец! – оглядывался и добавлял робким шепотом, - А то хуже будет…
Оценили 4 человека
4 кармы