Некоторое время назад здесь обитали люди, ужасно страдавшие в преддверии праздника 9 Мая.
Многие из них были представителями творческой интеллигенции.
Из года в год они пытались свести День Победы ко дню, как они это называли, «скорби», в который, как нас убеждали, «всем надо просто помолчать».
Теперь этих людей принято называть либералами.
Примерно за неделю до 9 Мая начинался и катился тоскливый вой: они усиленно доказывали стране, что все эти салюты и концерты – неприличны.
Ах, как бы они были довольны, если бы 9 Мая по всей России царила гробовая тишина!
Как понравилось бы это цивилизованному миру, который мы спасли от нацизма и фашизма. Им не слишком нравится об этом вспоминать, а мы всё напоминаем и напоминаем.
Впрочем, что мы только о либералах.
Были у нас и другие весьма влиятельные общественные деятели, окормлявшие массы т. н. русских националистов, которые пели в сущности ту же песню, но на свой лад: вместо того, чтоб устраивать эти нелепые праздники, говорили они, «раздайте лучше деньги ветеранам».
Выказывали, значит, так свою заботу.
Скрывать не стану: всё это меня натурально бесило. И сразу скажу почему.
Ни первые, ни вторые собственно у ветеранов не спросили, как они относятся к предложениям отменить праздник – и либо помолчать, либо «выдать деньгами»: так сказать, монетизировать Победу.
У меня воевали оба деда и оба вернулись.
Я помню, как они ждали 9 Мая. Как они любили 9 Мая.
Впрочем, как и все ветераны вокруг: я застал времена, когда их было много; целые майские площади заполняли наши великие и гордые старики.
Причем у моего деда по материнской линии, Нисифорова Николая Егоровича, вместе с ним ушли на ту войну ещё три родных брата, мои двоюродные деды – и тоже вернулись!
И тоже любили 9 Мая. Это был главный их праздник – праздник жизни, праздник возвращения.
Но если везение вернувшихся с войны дедовских братьев я ещё мог объяснить (никто из них в пехоте не служил) – то случай моего деда, как я понял с годами, был исключительным.
Он был пулеметчиком и войну от Сталинграда до Венгрии прошел в рядовой должности, «пехотеем», или, как нынче бы сказали, «штурмовиком».
Мы сейчас всё лучше понимаем, что такое жизнь пехотинца в Отечественную. Выжил три атаки – под счастливой звездой родился. Выжил полгода – выпал за пределы вероятности.
Год?!
Да ладно, так не бывает.
Так вот, мой дед, говорю, прожил (получив одно ранение и одну контузию) – два с лишним года. Без единого отпуска!
Только с годами я стал понимать, почему у него нет фронтовых друзей – как в фильмах «Возвращение Будулая» или «Белорусский вокзал», которые мы так любили.
Он сам впроброс сказал как-то: каждый раз, когда возвращался в часть после ранений – в живых из прежнего состава не заставал никого или почти никого.
Только «вторых номеров» у его пулеметного расчета погибло за войну шесть человек.
И тут мы подходим уже к следующей новомодной, касающейся войны присказке, которую я по сей день продолжаю слышать от, казалось бы, вменяемых людей постоянно.
С горьким осознанием якобы некоей истины то здесь, то там – слишком часто, с перебором! – произносится: «Люди, прошедшие войну, не любили о ней рассказывать…»
Или, например, так: «Мой дед никогда не говорил о пережитом!»
Или так: «Видевшие войну – молчат о ней».
Более чем уверен, что большинство произносящих это людей не желают сказать ничего плохого. Ничто их не роднит ни с теми либеральными (на самом деле, никакие они не либералы) демагогами, ни с теми националистическими (и это тоже никакие не националисты) демагогами, о которых было упомянуто выше.
Однако пафос всех этих речей в итоге поневоле клонит нас к одному и тому же: «А давайте помолчим! Что мы можем знать о войне? Настоящие фронтовики ничего нам не рассказали!»
И это вот какая-то, простите, навязчивая блажь.
А наши великие книги о войне – их что, не фронтовики, что ли, написали?
Или кто-то рискнёт усомниться в боевом пути Юрия Бондарева, Евгения Носова, Константина Воробьёва, Василия Субботина?
Кто-то всерьез может сказать, что Семён Гудзенко, Павел Шубин, Сергей Викулов – не знали войны?
Мой дед Николай Егорович – любил рассказывать о войне. Приходил к нам, своим внукам, и на ночь – рассказывал. Рассказывал, как погибли все его «вторые номера». Как форсировал Днепр и едва не утонул, потому что снаряд угодил в их понтон и погиб весь расчет сразу, а он, не умевший плавать, ухватился за бревно, выбрался. Рассказывал, как лежал с ранением, и подлечившись, дежурил на крыше и однажды сбил (то ли он, то ли стрелок на другой пулеметной установке) немецкий бомбардировщик.
Потом, помню, я купил видеокамеру, и он с удовольствием и вдохновением рассказывал под запись про весь свой военный путь. Долго говорил!
В своей жизни, так сложилось, я встречал, я знаю сотни ветеранов новейших военных конфликтов.
И я вам ответственно говорю: мужики любят рассказывать про войну. Может, и не все, – иные отмахиваются просто потому, что по жизни и по типу не рассказчики, – но в большинстве – любят.
А иные, кто, знаете, не рассказывает, ссылаясь на то, что «тяжело про это вспоминать», – им зачастую и нечего вспоминать.
Ну бывает так.
Люди ж ждут от ветеранов героических подвигов, а иные служили при хозчастях, при штабах – ну и чего им выдумывать-то. Они и молчат.
Но во все времена, во все эпохи и о великих победах, и даже о великих поражениях люди спокойно говорили.
Наши предки не скрыли этого от нас!
Иначе б мы, русские люди, не имели б ни «Слова о полку Игореве», ни «Севастопольских рассказов», ни «В окопах Сталинграда».
…Другой мой дед – Прилепин Семён Захарович, был артиллеристом, отвоевал самое начало войны, прошел жуткие бои, угодил в окружение, попал в плен.
И до самого конца войны ходил по мукам в концлагерях.
И рассказал потом мне, внуку, что никто из тех, с кем он попал в плен, никто из тех, с кем был в первом своем лагере, потом во втором, потом в третьем, – не дожил до победы.
Те же, с кем он был освобожден – не были его боевыми товарищами. Они были не слишком давними его знакомцами в очередной фабрике смерти.
Я к тому, что у обоих моих дедов был объективно исключительный опыт.
Но, знаете, если и у Семёна Захаровича спрашивали о тех годах, он отвечал тоже. И про страшные бои лета 41-го, и про окружение, и про плен.
Не скажу, что слишком подробно говорил – но мы, юные дураки, и не догадались подробно расспросить. Однако если спрашивали – отвечал: спокойно, точно, давая предельно зримую картину.
Посему скажу нынче твёрдо.
Раз мои деды не молчали, то и я не буду.
И другим не советую.
Потому что там, где молчат – там исчезает память.
И если мы ещё худо-бедно помним, о чем молчим, то наши дети и вовсе не поймут смысл этой лукавой и немой скорби.
Из этой скорби они не вынесут ни правды, ни ответов – а лишь одно беспамятство.
Минуты молчания нам достаточно.
Остальное время будем петь, пить, вспоминать, любоваться на салют.
Нам есть что вспомнить.
Нам нечего стыдиться.
Мы победили.
Я несу в себе кровь победителей.
Несу в себе преисполняющую меня память о тех людях, что выжили там, где выжить не было ни одного шанса – и рассказали мне о том.
С чего бы нам молчать об этом?
Оценили 5 человек
9 кармы