Валерий Шамбаров. ТАЙНА ВОЦАРЕНИЯ РОМАНОВЫХ (БЕЙ ПОГАНЫХ!) Глава 10

Предыдущая глава https://cont.ws/@severro/14347...

НАЧАЛО ДИНАСТИИ

Формирование второго Земского ополчения встревожило Заруцкого, оно грозило свести на нет его игру в пользу “воренка”. И планы нижегородцев он сорвал. Приказал верным ему казакам Андрея и Ивана Просовецких занять предполагаемые места сбора, Суздаль и Владимир, а в Нижний послал приглашение, чтобы шли под Москву, на соединение с первым ополчением. Перед Пожарским и Мининым встал нелегкий выбор. Последовать приглашению значило отдать рать в подчинение Заруцкому, смешать с его разложившимся воинством и погубить начинание. Либо нужно было вступать в междоусобицу на руку полякам. Вожди второго ополчения не сделали ни того, ни другого. Решили двигаться не под Москву, а кружным путем, по Волге, собирая силы здешних городов. Заруцкий такие действия тоже предвидел и выслал отряды для занятия Ярославля. Но на этот раз Пожарский оказался оперативнее. Отправил конный авангард под командованием брата, Дмитрия Лопаты-Пожарского, который форсированным маршем помчался к Ярославлю и успел туда раньше казаков. Андрей Просовецкий, двигавшийся к городу, развязывать междоусобицу тоже не хотел и повернул обратно.

Главные силы второго ополчения выступили 23 февраля 1612 г. Они, собственно, были ничтожными. 150 стрельцов, пару сотен добровольцев и тысяча дворян из Смоленска и Вязьмы — вынужденные покинуть родные края, они бесприютно скитались по стране и были приняты на службу Пожарским. В Балахне присоединился Матвей Плещеев, друг Ляпунова, в Юрьевце — служилые татар, в Кинешме — “подмога” от горожан. В Костроме воевода Иван Шереметев, верный Заруцкому, не хотел открывать ворота, но посадские взбунтовались и чуть не убили его, присоединившись к нижегородцам. Однако в подмосковных лагерях в это время произошел “переворот”. Самозванец Матюшка, угнездившись во Пскове, почувствовал себя настолько уверенно, что стал рассылать по стране манифесты. Его посланцы прибыли в таборы казаков, те от известий об очередном спасении “доброго Дмитрия” чрезвычайно возбудились, забузили и… учинили ему присягу, провозгласив царем. Заруцкий и Трубецкой перечить казачьему кругу не рискнули — можно было и под сабли попасть. А земские отряды Вельяминова, Погожего и Измайлова, занимавшие позиции у Тверских ворот, присягать “вору” отказались и вынуждены были вообще уйти, чтобы сторонники “Дмитрия” не напали на них. Освободительное движение снова раскололось.

Тогда Пожарский сделал своей “столицей” Ярославль. Новому центру власти надо было придать легитимность, и во все концы рассылались грамоты о присылке в Ярославль выборных и созыве Земского Собора. Правда, от выборов царя пришлось воздержаться. Основные кандидаты находились в плену или с поляками в осажденной Москве. Но возникло авторитетное правительство, Земский совет, куда вошло много представителей знати — бояре Куракин, Морозов, Долгоруков, окольничий Головин, князья Одоевский, Пронский, Черкасские, Шереметевы, Троекуров, Борис Салтыков. Пожарский получил титул “по избранию всей земли Московского государства всяких чинов людей у ратных и у земских дел стольник и воевода”. Организовывались органы управления — приказы. Благодаря высоким деловым качествам Минина, получившего звание “выборный всею землею человек”, наладился сбор налогов и пожертвований. Служилым выплачивалось жалование, дворяне и дети боярские наделялись поместьями.

В Ярославль потянулись ратные люди. Хотя многих Пожарский был вынужден тут же рассылать, беря под охрану окрестные земли: в Тверь, Владимир, Ростов, Касимов. Роман Пожарский отогнал сторонников Заруцкого от Суздаля. Лопата Пожарский разбил атамана Толстого, грабившего Пошехонье, Иван Наумов очистил окрестности Переяславля-Залесского, Дмитрий Черкасский преградил путь запорожцам Ширяя и Ниливайко, шедшим на Бежецк, а затем пошел на Углич, где засели казаки, присягнувшие “вору”. Четыре атамана перешли на его сторону, остальные после короткого боя удалились. Получая такую защиту от врагов и грабителей, города стали активнее присоединяться ко второму ополчению.

Звезда Лжедмитрия III очень быстро закатилась. Интригу подвел Заруцкий, поскольку “вор” перешел дорогу “воренку”. В Псков был направлен “тушинский боярин” Иван Плещеев. Для видимости “признав” самозванца, начал настраивать горожан, что “Дмитрий не прежний”. Это псковичи, конечно, и сами знали. Но вдобавок Матюшка их достал. Выступать против шведов или банды Лисовского, снова вернувшейся на Псковщину, “царь” не спешил, зато в остальном вполне усвоил поведение первого Лжедмитрия. Опустошил городскую казну, бражничал, его слуги хватали на улицах и тащили “на блуд” приглянувшихся красоток. 18 мая его свергли и взяли под стражу. Возникла предпосылка к объединению патриотических сил. Дмитрий Трубецкой, которого Заруцкий изрядно ущемлял, через игумена Троице-Сергиева монастыря обратился к Пожарскому с предложением идти к Москве, обещая перейти на его сторону. Игумен и келарь монастыря Палицын горячо поддержали идею, но руководство второго ополчения не спешило, понимая, что авторитет Трубецкого невысок. В опустошенном Подмосковье трудно было бы снабжать армию. И Пожарский предпочел завершать формирование в Ярославле, где по Волге и ее притокам можно было подвозить все необходимое из менее пострадавших северных и восточных уездов.

К тому же оставалась и шведская проблема. Худшие опасений относительно приглашения шведского принца начали сбываться. Умер Карл IX, на трон взошел один из принцев, Густав II Адольф, а отправлять в Новгород своего брата Карла Филиппа, и дозволять перекрещивать его в православие он не спешил. В марте прислал манифест, что как только освободится, сам приедет заниматься русскими делами, а пока назначает губернатором Делагарди. Словом, и здесь зашла речь просто об аннексии Швецией русских территорий. После долгой осады пал последний непокорившийся город Новгородчины, Орешек — из 1300 защитников в живых осталось около сотни, и лишь тогда остатки гарнизона согласились капитулировать на условиях присоединения к “новгородскому договору”.

Аппетиты шведов росли. Они осадили Порхов, но были отбиты подошедшими из Пскова казаками. Возникли и претензии на выходы России к Белому морю. Шведы требовали сдачи Кольского и Сумского острогов, слали письма в Соловецкий монастырь. А “Новгородское государство” обратилось на Белоозеро и в Кириллово-Белозерский монастырь с призывом быть “в соединеньи” и признать шведского принца. На Земский Собор в Ярославль Новгород прислал не выборных, а… послов. С предложениями, чтобы Собор отправил посольство в Швецию просить на царство Карла Филиппа. И пришлось вести с новгородцами долгие переговоры. Пожарский поддел делегацию и их званием послов, и тем, что Сигизмунд надул с Владиславом, а “шведский Карлус король также на Новгородское государство хотел сына своего отпустить вскоре, да по си места уж скоро год королевич в Новгороде не бывал”.

В Швецию делегатов отправлять отказались — мол, к Сигизмунду одних уже отправили! Но и ссориться было нельзя, чтобы не получить шведский удар в спину. И пришлось заключать с “Новгородским государством” даже “перемирие”! По условиям которого Собор обещал рассмотреть кандидатуру королевича, но только когда действительно приедет и перекрестится. А пока же Новгород должен был жить с Русью “в любви и совете”, не “подводить” московских городов к своему “государству” и “не чинить задоров” на границах. Да, Россия уже разваливалась. Стало гнуть свою линию и “Казанское государство” — сперва приславшее рать со стряпчим Биркиным, а потом отозвавшее ее. А “ярославское стояние” затянула и вспыхнувшая вдруг эпидемия “моровой язвы”. Часть ратников стала разъезжаться, других рассредотачивали, чтобы избежать заразы. 24 мая устроили вокруг города крестный ход, и эпидемия сама собой пошла на убыль.

Положение Польши в это время осложнилось. Турки нанесли на Украине поражение гетману Жолкевскому, и король отписал Ходкевичу, что сможет прибыть лишь в сентябре. Но Струсь получил подкрепления, его полк достиг 3 тыс. гусар и казаков и выступил из Смоленска. Летнее время лишило шишей их преимуществ, теперь на дорогах господствовали поляки. Крестьян, заподозренных в причастности к шишам, казнили вместе с семьями. Разгромив большой партизанский отряд, Струсь в Можайске соединился с Ходкевичем, и они прибыли в Москву. Там Гонсевский удерживал гарнизон в повиновении лишь алчностью, то и дело повышая оклады. Например, указывал: “Гайдукам счесть по 300 рублей за месяц”. В России такие оклады получали лишь высшие бояре, и то не в месяц, а в год.

Поляки еще разок ударили на казачьи укрепления у Яузских ворот. Но скорее ради пробы — может, совсем ослабли и получится разогнать. Встретили отпор, был ранен полковник Зборовский, и атак не повторяли. Струсь, как и настраивался, начал претендовать на первенство. И Гонсевский охотно уступил ему должность коменданта. Несмотря на уверения Ходкевича, что в сентябре король обязательно придет, большинство воинов гарнизона тоже засобиралось на родину. Они уже понимали, что дело пахнет гибелью. Но перед уходом круто ограбили Москву. Предъявили боярам счета за неполученные огромные оклады. А за неимением денег солдаты “в залог” растаскивали сокровища. Ободрали покровы на царских гробах, переплавляли в слитки ювелирные изделия. Массивную статую Христа из литого золота разломали на части. Забрали несколько царских посохов, два трона, шапки Мономаха Годунова и Лжедмитрия I, украшенные драгоценными камнями необыкновенной величины. Для видимости пообещали, что если пришлют деньги, то “залог” возвратят. Но троны, короны и посохи тут же разломали, поделив драгоценности.

В Москве остался полк Струся и часть сапежинцев с Будилой. Ходкевич снова выступил за продовольствием. А Гонсевский с обозом награбленного направился к границе. На них тоже напали шиши, но сила была слишком большая, а за свое золото “рацарство” дралось, как львы. Наскок отбили, а несколько сот “пленных” — в основном мужиков и баб, схваченных в ближайших деревнях, Гонсевский для отстрастки приказал посадить на кол. Вдоль дороги — на несколько верст по обочинам корчились в муках насаженные на колья еще живые тела.

Заруцкий же сделал последнюю попытку перехватить приоритет в освободительном движении. Решил взять Москву до прибытия Пожарского. И едва Ходкевич удалился, кинул все наличные силы на штурм. Полезли с нескольких сторон. Но великолепная московская артиллерия и свежие защитники нанесли атакующим огромный урон, и атака захлебнулась. Усилилось недовольство атаманом. А с другой стороны, давали свои плоды известия о дисциплине и хорошей организации в Ярославле, о четком снабжении и выплатах жалования. Туда стали уходить и земские ополченцы, и казачьи атаманы, пожаловали даже отпавшие от поляков запорожцы во главе с Тарасом Черным (Трясило).

Тогда Заруцкий не остановился перед попыткой физически устранить Пожарского, подослав для этого казаков Стеньку и Обрезка. В толпе у съезжей избы Стенька хотел пырнуть воеводу ножом, но в давке его подтолкнули, и нож ранил шедшего рядом с князем казака Романа. Убийц поймали, на допросе они выдали “заказчика”. Заруцкий лихорадочно заметался в поисках выхода. Пытался даже заслать гонца с предложением союза к иранскому шаху. А поляки, зная о его проблемах, направили к нему некоего Бориславского с письмом, переманивая на свою сторону. Атаман эмиссара не арестовал и оставил при себе. Но православный поляк Хмелевский, служивший у русских, узнал и донес Трубецкому. Бориславского схватили и быстро казнили, чтобы замять дело. Однако и Хмелевскому, спасая жизнь, пришлось бежать к Пожарскому.

К июлю во второе земское ополчение удалось собрать 20–30 твс. чел., из них 14 тыс. профессиональных воинов: поместной конницы, казаков и стрельцов. Доставили тяжелую артиллерию из поволжских крепостей. Хотя часть сил отвлекалась на другие направления. На случай нападения шведов укреплялись Устюжна, Каргополь, Углич, а получив известие о нападении “литовских людей” на Белоозеро, Пожарский отправил туда рать Образцова. Между тем поступали известия, что Ходкевич, собрав припасы может вот-вот вернуться. И к Москве выступили авангарды Дмитриева, Лопаты-Пожарского и Туренина. 24 июля Дмитриев прибыл к столице, выдержал бой с поляками, сделавшими вылазку из крепости, и встал между Тверскими и Покровскими воротами, перекрыв Смоленскую дорогу.

После этого Заруцкий отдал приказ казакам сниматься и уходить. Послушались его лишь 2 тыс., в основном всякий сброд, с ними он ушел в Коломну, к Марине и “воренку”. А донские казаки во главе с атаманом Межаковым остались с Трубецким. Главные силы Пожарского с обозами и артиллерией достигли столицы 20 августа. Съехались для переговоров с Трубецким, но общий язык найти не удалось. Трубецкой зазывал разместиться в своем, уже готовом лагере, где было много пустых строений и землянок. Но там царил дух казачьей вольницы, грозивший подорвать дисциплину второго ополчения, и рать пришлось бы подчинить Трубецкому — он был хоть и тушинским, но боярином, а Пожарский — лишь стольником. К тому же лагерь стоял с востока от Москвы, а противник ожидался с запада. И Пожарский с Мининым от приглашения объединить войска отказались, встали отдельно, в западных кварталах за Арбатом.

Успели вовремя. Именно в эти дни на Москву выступил Сигизмунд III. Но большую армию сформировать не смог, у него было лишь 4 тыс., и он двигался медленно, с остановками, скликая шляхту. Зато Ходкевич был уже на подступах. Он собрал большой обоз припасов и получил сильные подкрепления — литовскую конницу, отряды Корецкого, Неверовского, Млоцкого, Граевского, Величинского, примкнули 8 тыс. запорожцев Наливайко и Ширяя. В целом войско насчитывало 12–14 тыс., не считая слуг, плюс гарнизон Москвы в 3,5 тыс.

Пожарский опередил врага всего на день, у него успело подойти около 10 тыс. ратников, да у Трубецкого осталось 3–4 тыс.

Ходкевич появился 21 августа. Встал на Поклонной горе, а следующим утром нанес удар там, где его и ждал Пожарский. Польская конница переправилась через Москву-реку у Новодевичьего монастыря, а артиллерия из Кремля и Китай-города начала обстрел русских позиций с тыла. Ополчению пришлось разделить силы. Часть стрельцов и пушек Пожарский оставил против возможных вылазок осажденных, 5 сотен дворян послал для подкрепления Трубецкого, занявшего позиции в Замоскворечье, а навстречу частям Ходкевича выслал свою конницу, и на Девичьем поле пошла рубка. Враг теснил, накатываясь атака за атакой. Русская кавалерия сопротивлялась, бросясь в контратаки. И все же ее опрокинули и погнали. Однако под прикрытием конницы пехотинцы Пожарского завершили оборудование полевых острожков и попятили противника картечью и пулями.

Ходкевич послал в атаку наемную пехоту. А части Струся и Будилы устроили встречную вылазку из Чертольских и Водяных ворот. Их ждали и встретили достойно, повыбили и загнали обратно. Будила писал: “В тот день несчастные осажденные понесли такой урон, как никогда”. А оборону острожков Пожарский подкрепил спешенными отступившими кавалеристами. Сражение продолжалось 7 часов. Трубецкой стоял в бездействии за рекой, в районе Крымского двора. Ходкевичу удалось отрезать от своих отряд русских, прижать к берегу, и они спасались вброд, появившись в Замоскворечье. Командиры сотен, присланных Пожарским, требовали вмешаться, но Трубецкой медлил, удерживая их. Тогда они по собственной инициативе стали переправляться через Москву-реку, за ними устремились четыре сотни казаков, и получив фланговый удар свежих сил, поляки отступили.

23 августа прошло без боя. Ходкевич вел перегруппировку, перенес лагерь к Донскому монастырю, готовясь наступать теперь в Замоскворечье, на участке Трубецкого. Тут дорогу через пожарище перекрывали два казачьих острожка. Один с внешней стороны — у Серпуховских ворот, возле церкви Св. Климента, другой — с внутренней, у церкви Св. Георгия на Яндове. Ночью изменник Орлов провел 600 гайдуков через посты, и они налетом овладели внутренним острожком. Пожарский тоже перегруппировал силы. Послал в Замоскворечье отряды Туренина и Лопаты-Пожарского, а сам передвинулся к броду на Остоженке, чтобы прикрывать прежнее направление и одновременно иметь возможность подать помощь за реку.

24 августа Ходкевич нанес двойной удар. Конницу бросил на перебравшиеся в Замоскворечье части Пожарского, оттесняя их к броду, а пехота пошла на прорыв обороны Трубецкого. Проломила ее и углубилась по Ордынке, а просочившиеся ночью гайдуки напали с тыла на Климентьевский острожек, разогнали казаков и захватили его. Дорога в Кремль открылась, и гетман сразу двинул туда приведенный обоз в 400 возов. Но казаки не ушли далеко, засели в окрестных кустах и развалинах. Объехать острожек стороной обоз не мог, и когда вражеские солдаты распахнули ворота, чтобы пропустить возы через укрепление, русские открыли огонь. Лошади падали, метались в стороны. Дорога закупорилась, а казаки с подоспевшими на подмогу товарищами ворвались в острожек, перебив и разогнав неприятеля. В результате в Кремль удалось прорваться 300 пехотинцам Неверовского, но обоз, растянувшийся по Ордынке, был разрезан, часть его попала в руки казаков.

В бою возникла пауза. Понеся огромные потери, Ходкевич дал передышку частям. Он ждал вылазки гарнизона — но Струсь и Будила были так побиты накануне, что уже не смогли предпринять ее. Русские тоже понесли большой урон, и тем не менее Пожарский готовил решающий удар. В казачьи таборы агитатором отправился Авраамий Палицын, вдохновляя людей на еще одно усилие помощью Св. Сергия Радонежского. Потрепанная русская конница сосредотачивалась в Замоскворечье в царских садах. Авангард возглавил Минин — 3 сотни дворян и роту Хмелевского. Уже под вечер он атаковал поляков, стоявших у Крымского двора. За ним перешли в наступление все, кто мог — на правом фланге полки Пожарского из садов, на левом ринулась казачья масса. Были взяты остатки обоза, русские ворвались во вражеский лагерь, Ходкевич откатывался на Воробьевы горы — только при преследовании у него было перебито 500 чел. Гетман практически лишился армии. У него осталось всего 400 конников, горстка пехоты и 4 тыс. запорожцев. И под покровом темноты он ушел прочь, а по дороге казаки бросили его, предпочитая промышлять самостоятельно.

Совместное сражение сплотило ополченцев, обе рати объединили силы, и во главе их встал новый триумвират — Трубецкой, Пожарский и Минин (при номинальном главнокомандовании Трубецкого). Были установлены 4 батареи — в Замоскворечье, у Пушечного двора, на Кулишках и Дмитровке. Начался обстрел крепостей. Полякам было отправлено предложение сдаться, выдержанное в весьма корректных тонах: “Всему рыцарству князь Дмитрий Пожарский челом бьет…” Князь обещал: “Я беру вас на свою душу и всех ратных людей своих упрошу: кто из вас захочет в свою землю идти, тех отпустим без всякой зацепки”, ослабевшим и раненым обещались подводы. Ответили по-хамски: “Московский народ самый подлейший в свете и по храбрости подобен ослам или суркам… впредь не пишите нам ваших московских глупостей, а лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей”.

Впрочем, стойкость поляков во многом объяснялась тем, что они захватили “в залог” оставшиеся сокровища, венцы Грозного и другое. Как можно бросить такие богатства? Грабили и частных лиц. Ворвались даже в дом Мстиславского, избив его, отобрав имеющееся продовольствие и ценности. Обобрали и епископа Арсения Елассонского и, как он писал, “отняли у русских всякий провиант, вещи — серебро, золото, одежды златотканые и шелковые”. Иван Голицын возмутился — и тут же отправился в темницу. Хотя гарнизон был уже обречен. В сентябре начался голод. Съели ворон, собак, кошек. Первыми вымерли роты Неверовского, прорвавшиеся без денег и собственных припасов. Делиться у “рыцарства” было не принято. В начале октября выпал снег, закрыв еше сохранившиеся кое-где лебеду и коренья.

И чтобы продержаться до подхода короля, полковники приказали вывести из тюрем и забить на съедение русских заключенных и пленных. Потом стали жрать своих умерших. Потом убивать друг друга. Будила писал: “Пехота сама себя съела и ела других, ловя людей… Сильный зарезывал и съедал слабого”. Сожрали гулящих девок, отиравшихся при воинстве. Потом принялись за слуг. Даже торговали в открытую человечиной. Голову продавали по 3 злотых, ступни ног — по 2. Людей хватали на улицах, заготавливая мясо впрок. Правда, русских в крепости осталось мало, одни погибли, другие бежали, третьих выгнали, как лишних едоков. Но бояр дежали в качестве заложников. И те, недосчитываясь слуг и служанок, вышедших за ворота, сидели по домам в ужасе, как бы и до них не дошла очередь. Этот кошмар довелось пережить и Михаилу Романову с матерью, инокиней Марфой, во время осады находившимся в Москве.

Поляки по-прежнему вели себя дерзко, сдаваться отказывались. Но их части быстро таяли, из 3,5 тыс. бойцов осталось 1,5 тыс. Этим воспользовались казаки и 22 октября со списком чудотворной Казанской иконы Богородицы пошли на штурм. Надежно прикрыть стены противник уже не мог, русские ворвались в Китай-город. Туда торжественно внесли икону, после чего и был установлен в этот день православный праздник. А поляки, стиснутые в Кремле, наконец-то согласились на переговоры. Сперва, впрочем, еще хорохорились, выпустив только “лишних” — жен и детей бояр (опять же предварительно обобрав их). Их Пожарский лично взял под покровительство и проводил в свой лагерь. Потом отпустили самих бояр. Но Струсю уже стало ясно, что продлить агонию истощенный и больной гарнизон не в состоянии.

Теперь о свободном уходе речи уже не велось, были предъявлены условия безоговорочной капитуляции. 27 октября остатки поляков сдались. И в Китай-городе, и в Кремле, русские увидели жуткие картины загаженных церквей, разграбленных дворцов, обворованных гробниц. И повсюду в жилых помещениях находили чаны с засоленной человечиной, распотрошенные и недоеденные части трупов. В общем было видно — и впрямь “поганые”. Между двумя частями ополчения существовало соглашение о разделе трофеев и пленных. Будила с сапежинцами сдались войску Пожарского — они уцелели все. А солдаты Струся сдавались Трубецкому. И казаки, увидев, что сделали со столицей, большинство своих пленников перебили. А опоганенную Москву пришлось чистить и святить, как место, в котором побывала нечисть. Кстати, перед сдачей героические защитники не поленились припрятать лучшую часть награбленного в специально оборудованных тайниках — их нашли, подвергнув пытке Андронова.

Руководители ополчения сразу стали рассылать грамоты о созыве Земского Собора. Но оказалось, что заниматься этим рано, а вот столицу взяли очень своевременно. К ней как раз приближался Сигизмунд. Взяв часть смоленского гарнизона, он довел войско до 5.400 чел., в Вязьме соединился с остатками рот Ходкевича, но пошел не по разоренной Смоленской дороге, а по Ржевской. Тут и узнал, что Москва пала. Король сразу вспомнил об отвергнутом им прежде смоленском договоре, принялся в воззваниях убеждать, что явился дать на царство избранного русскими Владислава, который якобы болел и не мог приехать раньше. Но подчиняться ему уже не желали. Крохотная крепость Погорелое Городище встретила поляков залпами орудий, а воевода Шаховской не без издевки посоветовал: “Иди, король, под Москву, будет Москва за тобой, и мы готовы быть твои”.

В столице о подходе врага тоже узнали неожиданно. К серьезным сражениям она была не готова. Город был разрушен, в нем не было продовольствия, поэтому большинство дворян распустили по домам, и часть казаков разошлась в более сытые края. Но хотя у Трубецкого и Пожарского осталось 3–4 тыс. бойцов, было решено ни в какие переговоры с интервентами не входить и выслать рать, не допуская их к городу, чтобы прибытие Владислава не наделало новой смуты. Сигизмунд тем временем подошел к Волоколамску. Воевода Карамышев скис, хотел было сдаваться. Тогда донские казачьи атаманы Нелюб Марков и Иван Епанчин фактически отстранили его от командования и поляков не впустили. У короля взыграло честолюбие, он осадил городок, а в Москву отправил посольство во главе с Мезецким в сопровождении полка из тысячи всадников.

Земское ополчение церемониться не стало. Конницу встретило возле Ваганькова, побило и отбросило, причем и посол Мезецкий перебежал к русским. А взятый поляками в плен дворянин Филисофов показал: “Москва людна и хлебна, все обещались не брать королевича на царство и умирать за православную веру”. Даже Волоколамск сдаваться не намеревался. Казаки отразили три штурма, да еще и предприняли вылазку, отобрав у врага несколько пушек. А уже начинались метели и морозы. И снова вокруг сновали шиши, убивая фуражиров. 27 ноября король дал приказ отступать. Побрели по зиме, бросив застрявшие в снегах обозы, теряя замерзших и обмороженных воинов…

И Русь смогла заняться государственным устроением. Главное было — достичь гражданского мира. Для этого земское правительство постановило прошлое не ворошить и старых счетов не поднимать. Кто бы и в каком лагере не подвизался в Смуту, сохранили все пожалования и чины, даже полученные от тушинского “царика”. Недействительными признавалимсь только боярские и прочие чины и награды, пожалованные Сигизмундом, а под арест взяли лишь прямых польских пособников, Андронова и его подручных.

В январе 1613 г. стали съезжаться делегаты на Земский Собор. Приглашались выборные от всех сословий: дворян, духовенства, посадских (горожан), стрельцов, казаков, черносошных и дворцовых крестьян. Каждый уезд должен был прислать 10–30 делегатов (например, двиняне — 20 от посадских и крестьян, 5 от служилых и 5 от духовенства) с наказами избирателей, чтобы говорить о царском избрании “вольно и бесстрашно”. Собор открылся после трехдневного строгого поста и молебнов — чтобы Бог вразумил делегатов сделать правильный выбор. В принципе, кандидатура осталась одна, Михаил Романов. Василий Голицын находился в плену, Мстиславский себя дискредитировал.

Байку о том, будто Романова выдвинули бояре, поскольку он “мал да глуп”, пустил в свое время Костомаров со ссылкой на П.И. Мельникова, якобы видевшего такое письмо. Но Мельников потом это опроверг, а байка осталась. На самом деле именно бояре выступали против Романова. Однако и между собой не могли договориться и ухватились за кандидатуру шведского Карла Филиппа. Что не понравилось служилым и казакам. За что боролись-то? Одних иноземцев еле вытурили — и других звать! Страсти накалились. И, пользуясь этим, появились другие кандидаты. Свою избирательную компанию активно вел Трубецкой, были сторонники Черкасского, Воротынского, “воренка”. Хотя история, будто в цари метил и Пожарский, не более чем клевета. Князь хорошо понимал, что избрание ему не светит, а избыточным честолюбием не страдал. Даже в грамотах ярославского Земского совета он подписывался десятым, уступая первенство более родовитым, а под Москвой уступил номинальное первенство Трубецкому. К тому же после ранения в голову, Пожарский болел “черной немочью” (видимо, эпилепсией), и приступы надолго выводили его из строя.

Но представляется любопытным, что возникший разброд Земский Собор преодолел беспрецедентным решением — отправить всю Боярскую Думу “на богомолье”. И без нее выработалось первое общее постановление — не искать на царство иноземцев и “воренка”. Тут уж для Романовых открылась прямая дорога. К их партии примкнули родственники — Черкасские, Лобановы, Троекуровы, Михалковы, Вешняковы, Шереметевы. Поддержал их Троице-Сергиев монастырь, казаки, дворяне, купцы. После размежевания гражданской войны Романов устраивал всех еще и тем, что не принадлежал ни к одному лагерю, ни с кем не имел личных счетов. Его отца Филарета, казаки с уважением вспоминали по пребыванию в Тушино. Славу Филарету снискала и мужественная позиция в смоленском посольстве. И 7 февраля на заседании Собора предложения об избрании Михаила были поданы с нескольких сторон: от служилых г. Галича, от донского атамана Межакова, от келаря Троицы Палицына и калужского купца Судовщикова. Предварительное избрание состоялось. Делегатов распустили на 2 недели в свои города — “проведать”, поддержат ли кандидатуру их избиратели.

21 февраля собрались снова, уже с боярами. И когда те опять заикнулись об иностранных принцах или отсрочках — надо, мол, самого Михаила привезти да посмотреть, “черная” часть Собора возмутилась. Заявила, что хватит тянуть волынку и заводить интриги. Окончательное обсуждение вынесли на Красную площадь, где собрались толпы народа, и они единодушно одобрили избрание Романова. В это время совершил свой подвиг костромской крестьянин Иван Сусанин — Михаил с матерью, выйдя из осажденной Москвы, уехали в Ипатьевский монастырь, и одна из шаек поляков, бродивших по стране, сделала попытку похитить новоизбранного государя, сорванную самопожертвованием Сусанина.

А от Собора туда выехала делегация во главе с рязанским архиепископом Феодоритом. 14 марта, созвав костромичей, с чудотворной Федоровской иконой Богородицы пришли звать Михаила на царство. Инокиня Марфа, начавшая переговоры за 16-летнего сына, долго отказывалась. И, кажется, не для видимости. Россия была совершенно разорена, Марфа указывала и на печальную участь прежних царей: Федора Годунова, Лжедмитрия, Шуйского. Делегаты же убеждали ее, что “все люди Московского государства уже наказались от смут”. Объявляли, что если мать и сын откажутся, то Русь и церковь без царя окажутся в окончательном поругании от “поганых”, и Бог за это с Романовых взыщет. И после долгих уговоров наконец уломали. В стране началась новая династия.

Продолжение   https://cont.ws/addpost/journa...