Рожденные революцией

Автор рисунка и иллюстраций: Леонард Крылов

(Записано со слов моего знакомого ученого физика, Данилы Андреевича Ветрова)

Небольшая предыстория

После того как в далеком апреле 1964 года в день рождения Владимира Ильича Ленина меня торжественно приняли в ряды советской пионерии, я первого же дня с головой погрузился в бурную деятельность этой замечательной организации. Никогда не забуду то насыщенное интересными событиями и разными веселыми приключениями время. Дел было много. Мы постоянно принимали участие в каких-нибудь общественно полезных акциях: таких, например, как сбор металлолома и макулатуры. Причем все это проходило вовсе не рутинно, а как азартное и веселое соревнование между разными пионерскими отрядами. Особенно весело было собирать металлолом. Его собирали по всем дворам и закоулкам и потом складывали в большие кучи во дворе школы. Побеждал тот отряд, чья куча весила больше. На какие только хитрости не приходилось пускаться, чтобы добыть и притащить какой-нибудь увесистый кусок железа…

Одним из самых важных пионерских дел было шефство над ветеранами. За нашим отрядом было закреплено несколько пожилых ветеранов, которым мы помогали по хозяйству: делали уборку, бегали за продуктами в магазин и выполняли всякие их мелкие поручения. И это было совсем не в тягость, как можно было бы подумать, ведь взамен мы получали такую искреннюю и душевную благодарность от этих уже немощных и больных стариков, что нам было совершенно очевидно, какое большое и полезное дело мы делаем.

Среди таких ветеранов, которым мы помогали, был и тот самый седой дед, который принимал у меня пионерскую присягу. Как вскоре оказалось, это был человек невероятной судьбы, вся жизнь которого прошла в непрерывных сражениях и смертельных опасностях. Он жил один в крошечной комнатушке в коммунальной квартире на три семьи и был очень рад, когда мы к нему приходили. В благодарность за разную помощь он рассказывал нам удивительные истории из своей жизни.

Судьба деда была типичной для большинства представителей его поколения, которые родились на стыке времен, когда сопровождаемые чередой кровавых войн происходили титанические сдвиги во всей мировой истории. Дед прошел от начала и до конца три войны – Первую мировую, Гражданскую и Великую Отечественную. На его глазах отсталая царская Россия, где в норме был детский труд, бесправное положение трудящихся и ненормированный рабочий день, при Иосифе Виссарионовиче Сталине превратилась в могучую социалистическую индустриальную державу, которая развивалась такими невиданными темпами, которых прежде не знала и до сих пор не знает вся мировая история.

Родился дед в 1896 году в поселке Кольчугино (нынешний Ленинск-Кузнецкий) в потомственной шахтерской семье. В 1915 году он был призван в царскую армию и два года в составе драгунского полка воевал с немцами и австро-венграми, получив за это несколько боевых наград, в том числе и знаменитый Георгиевский крест. В 1918 году после заключения Брест-Литовского мирного договора дед вернулся домой и приступил к работе на шахте. Но мирная жизнь длилась недолго. В том же 1918 году он добровольно примкнул к Красной армии и воевал в ее рядах до конца Гражданской. А в 1941 так же добровольцем отправился на фронт; в передовых частях провел всю Великую Отечественную и в составе Первого Белорусского фронта дошел, наконец, до Берлина.

Имя у этого ветерана было такое же как у наших прославленных комдивов Чапаева и Панфилова – Василий Иванович, а фамилия типично шахтерская - Подгорный. Но я с первых же дней знакомства звал его просто Дед и был с ним исключительно на ты; наверное, в этом сказывалась моя извечная тоска по собственным родным дедушкам, которые, увы, погибли на фронтах еще до моего рождения. Несмотря на свое богатое боевое прошлое и не раз проявленный героизм, мой Дед совсем не производил впечатление какого-то книжного героя; в общении он был предельно прост и дружелюбен и с нами, своими маленькими помощниками, всегда вел себя совершенно на равных. Такая его черта, надо сказать, очень меня подкупала.

Я в то время – как и все поголовно мальчишки моего поколения – увлекался рассказами про героев революции. Моими кумирами были Щорс, Лазо, Будённый, Чапаев, Котовский, матрос Железняк и многие другие. Поэтому общение с непосредственным участником тех героических лет доставляло мне непередаваемое наслаждение. Мне хотелось узнать от Деда как можно больше всяких событий и точных подробностей Гражданской войны. И он охотно шел мне навстречу и рассказывал красочно и подробно о таких вещах, о которых я бы сам никогда не узнал из доступных мне книжек.

Среди его многочисленных и захватывающих историй выделялась одна, которая потрясла меня больше всего. Это была история про его непосредственное участие в героическом рейде партизанского отряда под командованием красного командира Петра Сухова, нашего сибирского Чапаева. История эта до сих пор не дает мне покоя, хотя прошло уже много лет с тех пор, как я ее услышал. Не знаю, почему о ней совсем не пишут в книжках и учебниках, ведь это история беспримерного подвига простых шахтеров и рабочих, которые в условиях полного окружения и подавляющего превосходства вражеских сил не побоялись с оружием в руках встать на защиту революции и с тяжелыми непрерывными боями в глубоком белогвардейском тылу проделали путь длиной более двух тысяч километров. И главным во всей этой истории было для меня то, что все эти события происходили не где-то там далеко, а прямо здесь, в моих родных краях, на моей родной земле, и основные ее участники – это мои земляки, кузбассовцы.

Перед самым Новым Годом наша пионервожатая и моя первая детская любовь, Олеся, попросила меня заглянуть к деду, чтобы узнать не требуется ли ему от нас какая-либо помощь. Я не стал мешкать и в тот же день после уроков помчался к нему. Дед очень обрадовался моему визиту, сразу же пригласил зайти и попить с ним чай с баранками, на что я с удовольствием согласился.

- Деда, а ты встречал в своей жизни кого-нибудь из героев Гражданской войны, например, таких, как Чапаев или Щорс? - спросил я.

- Я, Данька, не только встречал, - ответил Дед, - но мне по молодости даже довелось служить в красногвардейском отряде под началом одного такого героя. Если у тебя есть время, могу тебе рассказать о нем, хотя, признаться, тяжело мне будет об этом вспоминать…

- Расскажи, расскажи, Деда, - обрадовался я. – Я никуда не тороплюсь.

- Ну что же, можно и рассказать, - вздохнул Дед. – История эта небыстрая, так что подлей себе еще чайку, да устраивайся поудобней.

Я так и сделал: подлил себе в кружку горячего чаю и уютно расположился в углу старенького дивана, приготовившись слушать очередной рассказ Деда о Гражданской войне.

Детство и юность Васи Подгорного

- Для начала, Данька, я тебе расскажу, почему я принял революцию, - начал своей рассказ Дед. – Вот, ты сейчас ходишь в школу, а потом пойдешь в училище или институт и не заплатишь за это ни гроша из своего кармана; тебя бесплатно снабжают всеми нужными для школы учебниками, и ты носишь красивую пионерскую форму; работать с малолетства тебя не заставляют, а коли заболеешь тебя вылечат, и на отдых летом в пионерский лагерь отправят; опять же, все за счет государства. А вот в мое время, когда я был в твоем возрасте, мы ни о чем таком и мечтать не могли.

Работать я начал рано – с двенадцати лет. И на возраст мой скидки мне никто не давал. Работал, как все, по десять часов в смену. Выходной был всего один – воскресенье. Тут бы хорошенько выспаться, ан нет - нужно было с самого утра в церковь идти. А не пойдешь – начальство тебе штраф выпишет. Оно за этим строго следило. Платили же мне меньше чем взрослым, и за любую мелкую провинность либо нещадно пороли, либо штрафовали. А порой, случалось, выписывали и то, и другое. Зарплату вовремя никогда не выдавали. Думаю, это делалось нарочно. При шахте был магазинчик, где можно было брать продукты в долг. Стоили они при этом на треть выше чем в других местах. Однако ж выбора особого не было, и приходилось туда идти, чтобы дотянуть до получки. Накопившийся долг потом вычитали из зарплаты, от которой после этого, с учетом еще и различных штрафов, оставалось у меня на руках ровно с гулькин нос. Специальной рабочей одежды не было; в быту и на работе носил на себе одно и то же, поэтому костюмчик мой быстро приходил в негодность, так что на улице меня легко можно было принять за нищего оборванца.

По малолетству своему я никакой политикой не интересовался. Немного повзрослев, стал, конечно, всерьез задумываться, почему мир так несправедливо устроен. Но образования у меня не было, а самому разобраться в столь сложной материи никакой возможности не было.

В 1915 году я попал под мобилизации. В ту пору мне было 19 лет, и не без гордости могу сказать, что к тому времени среди шахтеров я уже стал уважаемым человеком и считался одним из лучших забойщиков на своей родной шахте.

В самом разгаре была Первая мировая, и на фронте дела для нас складывались катастрофически. Вследствие общего положения дел в стране и большевистской агитации наши войска были полностью деморализованы и едва удерживали линию обороны. Простой солдат воевать уже давно не хотел, а большинство офицеров по уши погрязли в повальном пьянстве, мародерстве и разврате. Бывали, конечно, и редкие исключения, но общую погоду они не делали.

Война тяжело сказывалась на всем укладе гражданской жизни. Цены безудержно росли буквально на все, а производительность труда при этом, наоборот, только падала. И немудрено – по всей стране шла массовая мобилизация. Да что тут далеко ходить, коли только у нас в Кольчугино практически все опытные рабочие и шахтеры были отмобилизованы. В шахты понабрали молодняк из глухих деревень, военнопленных и даже каторжан, что тут же сказалось на объеме добычи. Но самая большая проблема была даже не в людях, а в механизмах, которые обеспечивают работу шахты. Из-за войны новое оборудование из Германии получать стало невозможным, а механизмы, которые везли к нам из Англии на корабле, до нас тоже не дошли, т.к. корабль этот был потоплен немецкой подводной лодкой.

Чтобы не терять прибыль, владельцы шахты пошли на увеличение рабочего дня. Работать приходилось уже не по десять, а по двенадцать часов, а с учетом перерывов на обед, душа и переодеваний выходило так, что на работе люди проводили по тринадцать-четырнадцать часов. Условия труда были ужасающими. Начальство экономило на всем, в том числе и на безопасности. О простых рабочих господам никакого дела не было, главное для них было прибыль свою не потерять. Любая травма – и тебя без всякой жалости выкидывали с работы. Ни о какой компенсации и оплате лечения даже и речи не шло. Все списывалось на военное время и тяжелое положение в стране. Забегая вперед, скажу, что при Колчаке дела стали еще хуже: за проявление малейшего недовольства грозил расстрел, а рабочий день шахтеров по его личному распоряжению увеличили до четырнадцати часов в сутки.

Казалось бы, в такой ситуации самое время устраивать бунт или хотя бы начать хоть как-то бороться за свои права. Но кроме разговоров и ругани ничего такого не было. Любое открытое недовольство каралось незамедлительно. Жандармы не церемонились и по малейшему подозрению или доносу любого могли схватить как бунтовщика и запереть – это в лучшем случае – на несколько дней в кутузку без суда и следствия. Если бы мы могли как-то объединиться, то еще можно было бы думать о каком-то протесте. Но каждый был сам за себя.

И вот в такой безвыходной ситуации у нас в поселке вдруг появился человек, который сумел объединить вокруг себя всех недовольных и, главное, научить, что нужно делать и как бороться с царящей кругом несправедливостью. Звали этого человека Петр Федорович Сухов, но все скоро стали обращаться к нему не иначе как - товарищ Сухов. И вот об этом героическом человеке, будущем красном командире, я хочу тебе рассказать.

Сухов был сам не из местных, родом откуда-то с Урала. А приехал он к нам после боевого ранения и лечения в госпитале в чине отставного прапорщика. Он спасался у нас от царской полиции, которая преследовала его с самых юных лет за революционную деятельность. Ему удалось получить хорошее место – должность технического конторщика на нашей Кольчугинской железнодорожной станции. Но на тот момент мне с ним встретиться не довелось. Даже не слышал о нем, потому что еще до его появления меня призвали в армию, и демобилизовался я лишь в конце марта 1918 года после того, как советское правительство заключило с немцами долгожданный мир.

Кроме меня с фронтов вернулось много моих товарищей. Все мы устали от войны, тех тягот и лишений, которые были с ней связаны. Мы мечтали о том, чтобы жить в кругу семьи, о стабильной работе и справедливой зарплате. И все это нам обещали большевики, которые пришли к власти. Еще в армии в нашей солдатской среде было много их агитаторов, которые активно пропагандировали среди нас идеи коммунизма. И нельзя не признать, что делали это они весьма успешно. Многие из моих боевых товарищей, как и я сам, стали убежденными коммунистами и вступили в партию. Агитаторы нам говорили, что по ту сторону воюют такие же, как и мы угнетенные рабочие, которых, как и нас, силой заставили встать под ружье ради сугубо шкурных интересов господствующего класса. Легко догадаться, что воевать после этого нам, простым солдатам, совершенно не хотелось.

Помимо большевистской агитации на разложение армии влияло еще и поведение офицеров, особенно штабных. В их среде, как я уже про это говорил, царило повальное пьянство, разврат и безнаказанное мародерство. Свои же населенные пункты, которым не посчастливилось быть у нас на пути, подвергались нещадному грабежу и насилию. О планировании долгосрочной военной компании в штабах никто даже не задумывался. Единственной их целью было нахапать как можно больше. Чувствовали, что приходит конец их власти, вот и старались напоследок урвать себе побольше. Жизнь же солдатская для них и гроша ломаного не стоила. Мы это все отлично видели и, главное, ощущали на своей шкуре. Потери среди нас были просто чудовищные. Когда произошла революция, множество офицеров мы сразу же перебили под горячую руку и сами выбрали себе новых командиров, которые нам были по душе. Разумеют ли они в военном деле – на это никто не смотрел. Последние остатки боевой дисциплины окончательно пропали, после того как в войсках началось самоуправление. Можно было приходить и брать нас голыми руками. Немцы бы, наверное, так и сделали, если бы взявшие власть большевики под руководством Ленина и Троцкого не заключили с немцами Брестский мир. Все понимали, конечно, что такой мир был равен полному и позорному поражению. Только представь себе, что весь Юг России и Донбасс целиком и полностью отошли немцам. Но ведь и выхода другого просто уже не было – армия окончательно перестала существовать. Воевать ни у кого больше не было никаких сил. Большевики были в то время единственной партией, которая обещала, что даст стране желанный мир, фабрики рабочим, а крестьянам землю. Поэтому народ их и поддержал.

Вернувшись в поселок я застал там совсем уже другую жизнь, совершенно отличную от той, которая была там до моей мобилизации. Всеобщий душевный подъем среди простых тружеников был такой, что не описать словами. Над нами больше не было тиранов и угнетателей. Все теперь было в наших руках, в руках Советов. Как будто огромной тяжести груз скинули мы, наконец, со своей спины и смогли, наконец, вздохнуть свободно и глубоко.

Я снова устроился забойщиком на шахту. Но это уж не был рабский поденный труд. Нет! Теперь мы знали ради чего работаем. У нас была общая для всех нас идея, благородная цель – мы строим светлое коммунистическое будущее. Мы понимали и чувствовали, что мы уже не рабы своего бесправного угнетенного положения, мы – строители коммунизма! И это были вовсе не пустые слова, звонкая оболочка под которой ничего нет. Жизнь невероятными темпами кардинально менялась прямо на наших глазах. Хочешь пример? Пожалуйста, вот тебе пример: мы потребовали у руководства шахты, чтобы нам установили два выходных в неделю, а рабочий день стал восьмичасовым. И бессменный исполнительный директор нашего тогдашнего акционерного общества «Копикуз», Иосиф Иосифович Федорович, сразу же согласился с нашими требованиями. Наконец-то появилось время на личную жизнь, на отдых и самообразование. Мог ли я об этом мечтать еще год назад? Нигде во всем остальном мире тогда не было ничего подобного. Мы были тут пионерами, первопроходцами!

Жизнь кипела и бурлила. Строились огромные планы на будущее. Появилась перспектива и уверенность в завтрашнем дне. Что касается меня, то, как и многие мои товарищи, я сразу же пошел в вечернюю школу. Хотелось учиться, ведь в юности у меня такой возможности и близко не было. В вечерней школе у меня сразу появилось много друзей. Там же я встретил свою первую и единственную любовь на всю мою оставшуюся жизнь – Дусю. Мы почти сразу же с ней крепко сдружились, и уже скоро дружба наша переросла в настоящую большую любовь. В общем, жизнь моя на тот момент начала налаживаться. Но продлилось, увы, это мое большое счастье совсем недолго; месяц с небольшим, если быть точным. Сейчас это кажется совсем ничего. Но тогда в этот месяц для меня уложилась целая жизнь. Люди иногда десятилетиями никак не меняются. А для нас, пролетариев, скинувших со своих плеч тысячелетнее тяжелое ярмо угнетателей и вдохнувших воздух свободы, каждый миг этой великой новой для нас свободы не проходил бесследно. И к тому времени, когда темные силы снова захотели вернуть свою утерянную власть, назад нам пути уже не было.

Троцкий

В мае 1918 года как гром среди ясного неба в Сибири и на Урале вспыхнул мятеж белочехов. На тот момент, когда царской армия перестала существовать, а Красная армия по сути была еще только в проекте, почти полсотни тысяч прекрасно вооруженных, организованных и закаленных в боях с немцами и австро-венграми чешских легионеров – это была грозная боевая сила, которой советская власть вот так вот сразу ничего не могла противопоставить. К белочехам сразу же примкнула вся затаившаяся после революции царская и буржуазная нечисть. В нашей молодой Советской республике начался контрреволюционный мятеж. В старших классах, думаю, вам что-то про это и расскажут. Но сможете ли вы осознать, прочувствовать, какая катастрофа на самом деле произошла?

Сильно забегая вперед, скажу тебе, что после гибели нашего суховского отряда в конце осени 1918 года я примкнул к регулярным красноармейским частям на Урале и своими глазами видел ужасающее состояние дел в наших войсках. Впрочем, применить слово «регулярные» можно лишь очень условно к тому сброду, который представляли из себя собранные впопыхах крайне немногочисленные воинские части. При малейшей опасности солдаты массово бежали с поля боя, не редкостью были случаи мародерства, насилия над мирным населением, неповиновения командирам и самовольного оставления позиций. Царящий бардак лучше всего характеризует история, которая случилась около Перми. Тогда всего лишь один взвод белочехов обратил в паническое бегство почти две тысячи красноармейцев…

После той жесточайшей дисциплины и порядка, которую установил в нашем отряде товарищ Сухов, я испытывал чувство полной безысходности от того бардака, который я наблюдал в наших рядах. Второй большой бедой было отсутствие достоверной информации о том, что происходит вокруг. Всякое сообщение с центральным командованием напрочь отсутствовало. Часто мы не знали, что делается у ближайших соседей. Бывали дни, когда нам казалось, что все кончено – советская власть везде пала, и мы лишь единственная кучка пока еще живых ее защитников, окруженных со всех сторон полчищами не знающих жалости врагов.

Единственным спасением для таких как мы в те суровые дни был знаменитый поезд Троцкого, в котором тогда располагался подвижной штаб всей Красной армии и который в первые месяцы контрреволюционного мятежа служил той единственной скрепляющей нитью, которая позволяла хоть как-то связать между собой войска и удерживать весь тогда еще совсем непрочный фронт против напирающих со всех сторон интервентов и белых.

Нарком Троцкий… Об этом человеке сейчас ничего не говорят, а если и говорят, то лишь в негативном смысле. За свои политические ошибки он был изгнан из Советского Союза и его имя навсегда вычеркнули из нашей советской истории. Может быть, и поделом. Не знаю. У меня не было никакой возможности самому в этом разобраться. Но для нас, простых солдат-красноармейцев, Троцкий был и навсегда останется в памяти как самый главный герой Гражданской. Ведь именно при его руководстве и при его полной ответственности за все дело из бесформенной и неорганизованной массы крестьян и рабочих в не бывало короткие сроки была выкована та самая непобедимая и легендарная Красная армия, о которой теперь знает любой мальчишка.

Этот человек не ведал страха и свое бесстрашие, и ненависть к врагам Революции передавал всем окружающим. Я на всю жизнь запомнил то неожиданно солнечное и теплое ноябрьское утро 1919 года, когда на нашу узловую железнодорожную станцию под Новониколаевском прибыл поезд Троцкого. К этому времени наша 5-ая армия под руководством Тухачевского в результате блестящей Омской операции уже молниеносно и почти бескровно освободила Омск, и настроение в войсках было приподнятое. Теперь нашей новой целью был Новониколаевск, который впоследствии был переименован в Новосибирск. К тому моменту там творилось настоящее вавилонское столпотворение. Небольшой провинциальный городок был буквально переполнен потоками беженцев, отступающими армиями белых и десятками тысяч интервентов. В городе свирепствовал сыпной тиф и польская контрразведка. Впоследствии, зайдя в город, нам пришлось хоронить замученных подпольщиков и им сочувствующих. Своими глазами я видел холодильный склад в Ельцовке, где в несколько рядов штабелями выше человеческого роста лежали трупы расстрелянных мужчин и женщин. Кроме того, в городе на тот момент располагался штаб Колчака, который провозгласил себя ни много ни мало Верховным Правителем всей России.

В ожидании поезда Троцкого уже в пять утра мы выстроились перед железнодорожными путями. Ожидание, однако, затянулось. Внезапно нам приказали разойтись и быть готовыми по малейшему зову вновь занять построение на прежнем месте. В сторону Омска на полных парах и издавая периодичные паровозные гудки помчался ремонтный состав сцепленный с вагонами бронепоезда. Оказалось, что поезд Троцкого попал в засаду. Пути перед ним были взорваны так, что лишь благодаря необычайному мастерству машиниста, поезд успел вовремя прервать движение. После этого до полного рассвета и подхода подкрепления охране поезда пришлось в меньшинстве отстреливаться от белых.

Ближе к обеду вновь объявили сбор. Мы снова выстроились. Раздался шум поезда. Мимо нас величественно и грозно ощетинившись пулеметами и пушками, не останавливаясь, прошел наш бронепоезд. Потом раздалось громкое шипение и нас плотно окутали пары двух спаренных паровозов, идущих следом на тормозе, которые тянули за собой нескончаемую вереницу вагонов. Это был огромный состав, представляющий собой подвижный штаб, в котором товарищ Троцкий безвылазно провел два с половиной года, разъезжая по всем фронтам. То был настоящий город на колесах. Там были узлы телеграфной и телефонной связи, типография, радиостанция, склады с амуницией и боеприпасами, штабной вагон и вагоны с вооруженной охраной; отдельные вагоны предназначались так же для бани, столовой, медпункта и гаража с пятью автомобилями; говорят, в одном из вагонов находились два самолета; была еще цистерна с горючим (паровозы топились сырой нефтью) и, кроме того, был отдельный вагон, который предназначался для музыкантов военного оркестра со всеми их музыкальными инструментами.

Вот этот-то военный оркестр первым делом и высыпал из своего вагона, едва только поезд полностью остановился. Музыканты выстроились вдоль путей и разом по команде молодцеватого дирижера дружно задули в медные трубы и забили в громкие барабаны – и по бескрайним сибирским просторам понеслись революционным маршем, разгоняя остатки тьмы и злобные призраки контрреволюции, звуки «Марсельезы», революционного гимна пролетариев всего мира.

Когда оркестр замолк, из вагона, сопровождаемый охраной из латышских стрелков, всех как один одетых в красные кожаные куртки, вышел высокий человек со знаменитой мефистофелевской бородкой, сверкающими на солнце очками и в черной командирской кожанке, перетянутой на груди крест на крест ремнями кобуры и военно-полевой сумки. Уверенным четким шагом он быстро подошел к заранее подготовленной для него трибуне.

Сотни глаз, не отрываясь, уставились на этого человека. Перехватывало дыхание. Еще бы! Перед нами был легендарный нарком, создатель Красной армии, ближайший соратник самого Ленина. В наши, ставшими уже привычными фронтовые будни, точно ворвался свежий грозовой ветер, ветер мировой революции. К горлу подкатывал ком и охватывала дрожь. Ясно ощущалась своя причастность к чему-то великому и важному. Этот человек творил мировую историю, творил ее в том числе и с помощью наших рук, наших жизней. Мы сейчас были не просто какие-то неизвестные никому рядовые бойцы никому неведомого фронта. Нет! Мы были солдаты революции на самом переднем крае борьбы всего мирового пролетариата против всего мирового империализма.

Троцкий начал говорить. Голос его был слегка взволнован. Чувствовалось, что возбуждение от недавнего боя еще не прошло в нем. Оратор он был необыкновенный. Каждое слово у него было сказано не зря, к нужному месту, в самую точку. Он будто чувствовал, что мы жадно хотим от него услышать и говорил именно об этом, о самом важном и нужном для нас на тот момент.

Речь Троцкого

Товарищи красноармейцы, мои браться и сестры! В первую очередь хочу поздравить всех вас с большой победой, которую вы только что одержали. Омск взят. Наш противник позорно бежит. Мы наступаем. Наши враги, дикие орды Колчака, вероломные чешские легионеры и подлые интервенты Антанты, дрожат от страха и не смеют уже дать нам полноценный бой, потому что знают, что им не выстоять против вас. Они уже грызутся от страха между собой и думают теперь только об одном: как бы поскорее удрать, затаиться в глубоких норах и утащить с собой в свои англии и америки все, что успели здесь награбить.

И тоже самое происходит по всей огромной Советской России. Под Петроградом, Москвой, в Кубани, Туркестане и на Кавказе, словом везде, рабочие и крестьянские массы, взявшие в руки оружие, гонят в шею интервентов и их верных псов, белогвардейцев и белоказаков.

Но мы все с вами хорошо помним, что еще год назад дела обстояли совсем не так. Еще год назад, когда только неожиданно подняла свою голову ядовитая змея контрреволюции, наше с вами положение было отчаянным. Еще год назад после победы Революции мы не собирались ни с кем воевать, поэтому у нас не было ни Красной Армии, ни желания брать в руки оружия и направлять его против кого бы то ни было. В первую очередь наша с вами Советская власть заботилась о том, чтобы накормить всех голодных, спасти обездоленных и дать приют бездомным. Но этим мирным планам не суждено было сбыться. Давайте же подробно рассмотрим, почему так произошло.

Дело в том, что угнетателям всего мира наша социалистическая Революция сразу же стала как собаке застрявшая кость в горле. Они хорошо видели и чувствовали, что пример Советской России, где всю полноту власти, в свои руки взяли рабочие и крестьяне, стал заразительным для угнетенных сословий по всему миру. Искры пламени русской Революции разлетелись по всей земле, каждую минуту грозя вспыхнуть всеобщим мировым пожаром. Вот чего они все по-настоящему больше всего боялись, не могли и не собирались этого допустить.

После заключения Брестского мира чешские легионеры рвались вернуться домой на свою родину. В своей основной массе это были такие же, как и мы обычные рабочие и крестьяне. Однако английские эмиссары Черчилля и собственные офицеры сказали им, что советская власть живыми их обратно не выпустит, отберет все оружие, а потом посадит в концлагеря, чтобы использовать их как дармовую рабочую силу. Эти темные люди им поверили. Воспользовавшись этим, мировая буржуазия стала использовать чешских легионеров, как свой передовой форпост, чтобы поднять мятеж, свергнуть советскую власть, а потом захватить и навсегда разрушить и саму Россию, раздробив ее на мелкие части. Вот какая у них была истинная цель, а вовсе не бескорыстная помощь белому движению, которое под их прикрытием начало повсюду поднимать свою голову.

В жизни нашего первого в мире социалистического государства под управлением рабочих и крестьян наступил критический момент. Бывшие помещики, дворяне, офицерье, купцы, кулаки и барыги всех мастей как клопы и тараканы повылазили наружу из всех щелей и под вооруженным прикрытием белочехов подняли вооруженное восстание. Поскольку нашей Красной Армии еще не существовало и на местах были лишь небольшие плохо вооруженные и плохо организованные добровольческие красногвардейские дружины, Советская власть была бессильна противостоять многочисленной, вооруженной до зубов и прекрасно организованной армии белочехов. И вот уже совсем скоро весь Дальний Восток, Урал, Сибирь, Украина, Кавказ и Прибалтика оказались под властью интервентов и белых. Советская власть там пала и была вынуждена уйти в подполье.

Империалистические державы, которые в другое время враждовали между собой как пауки в одной банке теперь перед лицом общей для всех смертельной опасности объединились и отправили свои экспедиционные корпуса с целью поддержки контрреволюционного мятежа и захвата новых территорий. Со всех сторон света в Советскую Россию устремились полчища интервентов. Во всей мировой истории никогда еще ни одна страна в мире не подвергалась одновременному нашествию такого количества разношерстных иностранных государств: Англия, Франция, Германия, Чехия, Италия, Греция, США, Япония, Китай, Румыния, Польша, Австралия, Канада, Индия. И это еще не весь полный список. Кроме того, на деньги Японии и стран Антанты были созданы и вооружены армии Корнилова, Колчака, Деникина, Юденича, Краснова, Врангеля, Алексеева. В этой мутной воде в огромных количествах расплодились бандиты, от чьих кровавых «подвигов» даже у повидавших виды солдат волосы встают дыбом. Некоторых из них вы уже отлично знаете и совсем скоро должны уничтожить на своем победном пути к Тихому океану: это бесчеловечные садисты, головорезы и отъявленные мерзавцы барон Унгерн и атаман Семенов.

В самое короткое время под этим чудовищным напором советская власть сохранилась лишь в нескольких центральных областях страны и, кроме того, в Москве и Петрограде. Большая часть страны была потеряна, а та часть, где еще сохранилась советская власть представляла собой лишь окруженный со всех сторон врагами небольшой островок. И этот небольшой и окруженный со всех сторон островок в мгновении ока оказался к тому же полностью отрезанным от всех жизненно важных для себя ресурсов – угля, нефти, продовольствия, железнодорожного сообщения и тяжелой промышленности.

Окруженная со всех сторон напирающими на нее врагами наша молодая страна Советов находилась в отчаянном для себя положении. В это время всем кругом казалось, что дни большевиков, наши с вами, товарищи, дни, окончательно сочтены; все кругом были убеждены, что пожар русской Революции вот-вот будет навсегда потушен и что совсем в скором времени никогда уже не будет на географических картах такой страны как Россия.

Все кругом были абсолютно уверены, что не существует в природе таких сил, которые в подобных обстоятельствах смогли бы не только выстоять, но и, в конечном счете, одержать победу над несметными и могущественными полчищами врагов. И все-таки, как мы все теперь хорошо видим, таки силы существуют, и имя им – Советская власть, Красная Армия и мировая рабочая солидарность.

Мы хорошо знаем и чувствуем, что трудящиеся всех стран начали активно сопротивляться планам своих правительств заставить их воевать против Советской России. Те же, кого все-таки удалось отмобилизовать и отправить воевать, не знают теперь, за что они должны здесь сражаться. Им всем здесь сразу же становится совершенно понятно, что дело, за которое их посылают умирать неправое и не принесет им ничего кроме подлой смерти, несмываемого позора и бесчестия.

«Кто же такой этот советский человек, которого никто на свете не может победить? - спрашивают теперь удивленно по всему миру. - Из какого такого теста он сделан, что оказались не страшны ему никакие трудности и преграды?»

Империалисты во всех своих буржуазных газетенках рисуют на советского человека карикатуры, показывают его злобным чертом с рогами и хвостом; выставляют советских людей грубыми, грязными и необразованными азиатскими варварами, которые подобно дикарям врываются в цивилизованные страны и топчут своими крестьянскими лаптями и рабочими сапогами все ценности их буржуазной культуры, без спросу отвоевывают себе достойное место под солнцем. Но давайте спросим, чего же на самом деле стоит вся их культура, если она зиждется на рабском горбу трудящихся? Чего стоит буржуазное солнце, если его лучи согревают только жирующих в роскоши богачей, а простой народ дрожит при этом от холода в своих жалких лохмотьях и убогих лачугах?

Впервые во всей мировой истории советский человек на весь мир громко заявил, что такого больше никогда на свете не будет. Не будет больше ни господ, ни рабов; и люди никогда не будут больше делиться на богатых и бедных. Те же кто, с этим не согласится – будут без всякой жалости подвергнуты справедливому и суровому революционному суду.

Давайте, положим конец всем сплетням и разъясним всему миру, кто же такой есть советский человек. Советский человек – это человек, у которого есть мечта; и эта мечта о всеобщем счастье и справедливости, мечта о всеобщем братстве и равенстве. Если отобрать у него эту мечту или заставить его забыть о ней – то не будет больше и советского человека. Лишь в этой мечте его несокрушимая сила, благодаря которой он способен на великую любовь и великую ненависть. И в этой его мечте как раз и кроется залог его непобедимости. Потому что можно уничтожить все человечество, разрушить все континенты, но нельзя уничтожить великую мечту. Мечта – непобедима и бессмертна. Получается, что и советский человек – непобедим и бессмертен, пока он жив своей мечтой сделать весь мир справедливей и лучше.

Советский человек — это не просто мечтатель, он – созидатель, и свою великую мечту он претворяет в жизнь своими собственными, а не чужими холопскими руками. Он взял в свои руки власть, чтобы поганой метлой вымести из своей страны мещанство, барышничество и безграмотность. Советская власть постановила, что культура должна служить и обогащать своими духовными ценностями весь народ, а не кучку так называемых избранных; солнце должно одинаково согревать всех, а не только некоторых важных господ, застолбивших за собой все самые теплые местечки.

Как громогласно провозглашает германский реакционный философ Ницше: «Чтобы построить храм, храм должен быть разрушен!». Что же, господа империалисты, мы намотаем эту вашу сентенцию на свой большевистский ус и, возможно, тоже возьмем себе на вооружение. Если культура будет продолжать служить только буржуазии – мы сотрем с лица земли такую культуру и на ее руинах создадим общедоступный храм культуры пролетарской. Если солнце будет продолжать светить только буржуазии – мы погасим солнце и зажжем над всей землей новое пролетарское солнце!

Но свою речь, товарищи красноармейцы, я хочу закончить не этими громкими и общими словами, а совсем другим. Как вы знаете из военного дела, есть цели стратегические, а есть цели тактические и оперативные. Точно так же и у Революции есть цели глобальные и общие, и есть цели промежуточные и частные. Глобальная и общая цель нашей Революции – создать во всем мире единую Советскую республику всех народов, где больше не будет процветать рабство и неравенство, царить безграмотность и темное невежество; промежуточная и оперативная цель Революции – это счастье и благополучие нашего советского народа и каждого отдельного гражданина, то есть, товарищи, каждого из вас и ваших близких. Потому что мы, коммунисты, это вовсе не романтично настроенные юные идеалисты и прекрасно отдаем себе полный отчет, что солдат революции в первую очередь идет сражаться и готов отдать жизнь вовсе не за каких-нибудь неизвестных ему угнетаемых бедных бедуинов Африки, а за свою личную свободу и достоинство, за свободу и достоинство своих товарищей по вооруженной борьбе, за счастье и благополучие своих близких. Сражаться за общее дело – это сражаться за то, чтобы сбылась ваша личная мечта и мечты всех ваших товарищей по оружию. Давайте прямо сейчас все вместе спросим, о чем мечтает простой советский солдат, наш с вами брат и товарищ.

Ефрейтор Иванова

Троцкий вышел из-за трибуны и быстро подошел к первой шеренге. Взял под руку кого-то из бойцов и повел его к трибуне. И тут мы все увидели, что это была совсем молоденькая девчушка в слегка ушитой в талии гимнастерке и залихватски задранной до макушки пилотке.

- Представьтесь, - приказал Троцкий.

Девчушка подняла руку в воинском приветствии и звонким голосом отчеканила:

- Ефрейтор Иванова, командир первого отделения второго взвода третьей медицинской роты.

- Как Вас звать по имени, товарищ ефрейтор?

- Катерина – ответила девчушка и густо покраснела.

- Ну что же, товарищ Катерина, просим Вас по-братски рассказать нам о своей личной мечте, чтобы все Ваши боевые товарищи точно знали за что они пойдут завтра в бой.

Девчушка немного задумалась, подняла глаза на ясное солнечное небо, а потом уверенно сказала.

- Я, товарищ народный комиссар, мечтаю, чтобы поскорее закончилась эта война, и чтобы после нашей окончательной победы наступила, наконец, мирная жизнь и я смогла бы продолжить учиться на врача. И еще…

На этих словах она смущенно замолчала.

Троцкий заулыбался и начал ее подбадривать:

- Не стесняйтесь, товарищ Катерина, – мы все здесь свои. Выкладывайте все начистоту. Еще вы, вероятно, мечтаете поскорей выйти замуж и нарожать кучу детишек. Так?

Тут мы все заулыбались. Конечно же, о чем еще может мечтать дивчина, да еще такая молоденькая и пригожая.

Но Катерина протестующе замахала перед собой рукой.

- Вовсе нет. Выйти замуж – разве ж это мечта? И так знаю, что, кто мне люб будет, – за того и выйду, – уверенно сказала она и гордо вскинула голову. Непокорная прядь волос выбилась из-под красноармейской пилотки и челкой упала ей на щеку.

Гул восхищенного одобрения пронесся по нашим рядам. Ефрейтор Иванова, Катюша, сестричка, она была одной из тех, кто не раз, рискуя жизнью, вытаскивал из-под огня раненных и контуженных бойцов, кто вносил луч света и тепла в наши суровые военные будни.

- Я мечтаю, - продолжила она, что однажды смогу приехать в Москву и попасть там на митинг, где будет выступать товарищ Ленин. После митинга, я хочу обязательно встретиться с ним наедине и попросить его помочь решить один очень важный для меня вопрос. Но об этом я могу сказать только лично ему. Больше об этом я ничего не скажу. Простите.

Троцкий положил ей обе руки на плечи и сказал:

- А давайте, товарищи, поможем нашей сестре осуществить ее мечту поговорить с Владимиром Ильичом, чтобы она не откладывала ее в долгий ящик. Мои телефонисты уже должны были наладить спецсвязь с Москвой и вот прямо из этого поезда мы можем связаться Кремлем и попросить товарища Ленина к телефонному аппарату.

У меня в груди в тот момент перехватило дыхание. Всех нас охватило необыкновенное возбуждение. Поговорить с великим революционным Вождем по телефону – это казалось настоящим чудом. Для всех нас Ленин был, если можно так выразиться, полубогом, почти мифическим существом, о котором мы постоянно читали из газет, много слышали о нем от наших комиссаров, а иногда даже слышали его голос по радио и видели на кадрах кинохроники. Мы, конечно, отлично знали, что он живой человек, чувствовали его дыхание и слышали биение его сердца, которое билось в унисон с нашими сердцами, но в то же время он жил в недоступном для нас мире, попасть в который было не легче, чем в далекое коммунистическое будущее. Как роящийся клубок пчел загудели наши ряды: «Неужели же такое возможно» ...

Троцкий взял Катерину под руку и в сопровождении своей охраны повел ее к вагону, где находился узел связи. Скоро они скрылись в вагоне, и наступила томительная тишина ожидания. Наш полковой комиссар, который во время речи Троцкого стоял рядом с трибуной, решил, что будет уместным тоже произнести речь, дабы заполнить время. Он встал за трибуну и начал было что-то говорить, но его никто не услышал: звук его голоса не смог к нам пробиться сквозь воздух, который стал точно густым и вязким. Все стояли повернув головы в направлении вагона, в к котором только что скрылись Троцкий и ефрейтор Иванова. Комиссар быстро оценил ситуацию, досадливо махнул рукой и молча отошел от трибуны и как все стал смотреть в направлении связного вагона. Наивно было даже думать, что после оглушительной артиллеристской канонады, которая только что отгрохотала у вас прямо над ухом, кто-то расслышит слабый треск одиночных ружейных выстрелов…

Пятнадцать или двадцать минут, пока их не было, пролетели совершенно незаметно. Первым из вагона выпрыгнул Троцкий. Он галантно протянул руку и помог спуститься с вагона нашей Катюше, снова взял ее под руку и повел к трибуне.

- Товарищ Катерина, доложите немедленно бойцам, что сейчас произошло – громко приказал Троцкий.

- Товарищи! – с сияющим лицом и срывающимся от волнения голосом начала говорить она. – Я сейчас… Я сейчас… Я только что лично разговаривала с товарищем Лениным! Он просил меня всем вам передать от него пламенный пролетарский привет! Товарищи…

Она больше не могла сдержать волнения и закрыла лицо своими руками, чтобы никто не видел навернувшиеся на глаза слезы. Троцкий с торжественным видом приобнял ее за вздрагивающие плечи и повел обратно в строй. Полковой комиссар, возбужденный с покрасневшим лицом, взлетел на трибуну и на этот раз уже громовым голосом закричал:

- Товарищи! Слава вождю мирового пролетариата, товарищу Ленину! Ура!

- Ура!!! Ура!!! Ура!!! – раскатистый гром нашего троекратного ура поднялся в воздух и на тысячи верст вокруг разлетелся с ветром по всему земному шару.

- Да здравствует мировая социалистическая революция! – продолжил комиссар. – Ура!

- Ура!!! Ура!!! Ура!!! – единым хором снова грянули мы в ответ да так, что шапки снега повалились с сосен и елей во всех сибирских лесах.

- Да здравствует вождь Красной армии, народный комиссар товарищ Троцкий. Ура!

- Ура!!! Ура!!! Ура!!! – проревели мы, чувствуя себя в этом миг не отдельными бойцам, а каким-то огромным, непокорным никакому внешнему и внутреннему врагу, единым организмом, имя которому – великий и могучий советский народ.

На следующий день началось наше общее наступление на Новониколаевск. Враг поспешно бежал, не в силах оказать никакого сопротивления. Слух о том, что ефрейтор третьей медицинской роты, Екатерина Иванова, лично разговаривала по телефону с товарищем Лениным, который через нее передал пролетарский привет каждому бойцу, мгновенно облетела все наши наступающие войска. Во всех дивизиях требовали, чтобы она лично прибыла к ним в подразделения и подробно, не упуская ни единого слова и повторяя каждую интонацию разговора с Вождем, поведала об этом бойцам и командирам. Сам Тухачевский вызывал ее в штаб армии и подробно обо всем расспрашивал.

Вся эта история придала нам невероятное воодушевление и помогла с небывалой силой обрушиться на отступающего, но еще могущественного и многочисленного врага и ускорить освобождение сибирских и дальневосточных городов. Если бы имя Троцкого не подверглось впоследствии остракизму, то эта история наверняка бы попала во все школьные учебники и исторические трактаты. Удивительно, как быстро стирается историческая память. В те суровые годы имя грозного наркома Троцкого гремело по всему миру, вызывая любовь и восхищение рабочего класса и нескрываемый ужас империалистов от Соединенных Штатов Америки до всех стран Европы и Азии. А теперь его имя у нас в стране или полностью забыто или гневно и презрительно порицаемо. Что ж, не будем с тобой, сильно переживать по этому поводу. Рано или поздно история все расставит по своим полкам, всех бесстрастно рассудит и каждому справедливо воздаст по его делам и заслугам.

Последнее танго

Итак, в двадцатых числах мая 1918 года по всей Сибири вспыхнул мятеж белочехов. В наше Кольчугино стали приходить новости одна хуже другой. Каждый день мы узнавали о том, что в очередном городе или поселке повержена советская власть. Беда стремительно подкатывала и к нам. Еще страшнее всех новостей были слухи. Говорили, что Петроград и Москва пали, что наше советское правительство в полном составе бежало за границу, а товарищ Ленин то ли захвачен в плен, то ли повешен.

Должен сознаться, что в те критические для молодой Советской Республики дни вопреки всему я находился в состоянии полнейшего внутреннего блаженства, поскольку обрел, наконец, свою возлюбленную, которая отвечала мне полнейшим согласием. Мой мозг, безусловно, осознавал весь ужас сложившегося положения, но внутри меня тем не менее царило состояние полнейшей эйфории. Никогда ни до ни после я не чувствовал себя таким счастливым, как в те трагические дни.

Несмотря ни на что, шахта наша продолжала работать. В один день после своей смены я вернулся в наш барак, где еще с царских времен жили такие же как я шахтеры. Уже с порога до меня из длинного коридора донесся громкий голос:

- Катись к черту со своим мнением, Кондратий! Нельзя быть как бы девственницей. Ты – либо ведешь себя как коммунист, либо ты в душе контра и только прикидываешься им для виду. Если не придешь завтра на митинг и не запишешься в отряд – между нами все кончено. Больше моих уговоров не будет. Все. Точка!

Я вошел в коридор. Мимо меня к выходу быстро прошагал товарищ Сухов. На мое приветствие он никак не прореагировал. По его лицу со стиснутыми до посинения губами и сжатым кулакам я понял, что он сейчас с трудом сдерживает свое бешенство. Меня это удивило, поскольку еще ни разу не видел его в таком состоянии. Но обстановка кругом складывалась критическая и, видимо, даже у этого железного человека нервы были на пределе.

Выходя из барака, Сухов всю свою ярость обратил на ни в чем не повинную входную дверь, которой хлопнул с такой силой, что она едва не вылетела из петель. Я пошел дальше к свой койке мимо занавесок, которыми были укрыты уютные уголки семейных шахтеров. Из-за некоторых доносились детские голоса и дразнящие запахи. Пределом всех моих самых радужных мечтаний было тогда поселиться со своей ненаглядной Дусей в точно таком вот теплом семейном гнездышке, занавешенном со всех сторон от посторонних глаз брезентовыми шторами…

Напротив моей кровати на своей койке сидел подперев свою курчавую голову мой хороший товарищ, Кондратий.

- Что тут у вас с Суховым стряслось? – спросил я.

- Сам вишь, что. Злится на меня. Хочет, чтобы я коммисарить пошел в его отряд.

- Что еще за отряд? – спросил я непонимающе.

Да, - махнул рукой Кондратий, - завтра сам все на митинге узнаешь.

По его расстроенному виду было хорошо заметно, что он сейчас явно не был расположен на разговор.

- Ну все-таки, - не отставал я, - будь же человеком, объясни.

- Плохи у нас дела, брат, - мой товарищ поднял голову и посмотрел на меня грустными серыми глазами. – Новониколаевск захвачен... Контра подняла мятеж... И откуда этих гадов столько повылазило на нашу голову! – Кондратий в ярости хлопнул себя могучей рукой по колену. – Надо, надо было всех бывших перестрелять, а не цацкаться с ними… Сколько волка не корми... Барнаульские на станцию звонили… У них та же беда. Снаружи белые да чехи с пушками давят, а изнутри - все местное кулачье и офицерье недобитое на них поперло… Наши пока на вокзале еще только держатся… Из последних сил… В окружении… Просят всех, кто может, прислать подмогу… Если бы не мадьяры, давно бы уже их там всех порешали…

- Что за мадьяры? – спросил я.

- Бывшие военнопленные, наши братья, венгерский пролетариат. Как же так, Василий, получается, что бывшие враги всей душой приняли советскую власть и дерутся за нее как лютые звери, а братушки, славяне, - нож в спину? А? Можешь мне ответить?!

- Надо бы помочь, раз просят… - сказал я.

- И ты туда же! – Кондратий окинул меня яростным взглядом.

- А головой, прежде чем языком молоть, слабо подумать? А обстановку выяснить прежде чем под пули лезть – кишка тонка?

- Я - рабочий человек, нет у меня возможности обстановку выяснять, - сказал я, повышая голос (я уже тоже начал злиться).

Но Кондратий, заметив это, уже резко сбавил тон:

- Ладно, ладно, не сердись, друг, - говоря это, он пересел ко мне на кровать и обнял меня за плечи. – Погорячился я. Прости. Сухов меня завел. Сам решай, как быть, но и меня выслушай. Разве ж я против своим помочь. Дело не в том… Суди сам. По всему Транссибу от Находки до Урала сейчас чехи хозяйничают. У них пушки, пулеметы. К ним примкнуло офицерье недобитое, казаки, бывшие фронтовики… А у нас что? Партизанщина сплошная. Половина не обстреляна. От первого же залпа наложат в штаны и бегом к мамке. Окромя винтовочек ничего нет, да и патронов к ним – кот наплакал. Не будешь же ты в штыковую против пушек и конницы казачьей бросаться… Да что тебе объяснять. Ты ж сам воевал. Должен все понимать не хуже меня. Наши из-под Новониколаевска, черепановские, сузунские, бердские и прочие – все туда драпанули, в Барнаул. Их же там тыщи должны быть… Где они теперь? Полегли? Дальше деру дали? Непонятно! В Барнауле больше, чем полста тыщ народу. А что мы можем? Максимум сотню бойцов наберем с горем пополам. А толку? Это ж капля в море. Как пить дать, все за зря полягут. Не так надо бороться. С умом. С пользой.

- Что же ты предлагаешь, Кондратий? – спросил я.

- Затаиться и ждать, - убежденно ответил он. – Помнишь, как мы, большевики, власть взяли. Ударили в нужный момент, в самую нужную точку, когда никто не ждал. Как тогда еще товарищ Ленин правильно сказал: «Вчера было рано, завтра будет поздно. Власть надо брать сегодня»». Вот и теперь нужно действовать так же. Уйдем в подполье, наберемся сил и ударим в самое сердце, когда никто не будет ждать, в нужный момент, ни раньше и не позже, когда любое промедление будет смерти подобно, как тогда, в Октябре…

Я не знал, что ему ответить. И Сухов, и Кондратий были опытными заслуженными большевиками с большим авторитетом. Оба они были открытыми и предельно честными людьми, убежденными коммунистами, прожжёнными до мозга костей революционерами. И все же между ними существовало негласное соперничество. И тот, и другой были по натуре лидерами с твердыми и непреклонными характерами. Сильным людям трудно ужиться вместе. Но, как это ни странно, меж собой дружили они крепко. Порой ссорились, ругались, бывало чуть не дрались, но потом как ни в чем не бывало снова сходились так, что казалось их друг от друга силком не оттащишь. Поэтому я ничуть не сомневался, что завтра же они снова помирятся, и Кондратий появится на митинге, забыв про все свои обиды.

- Не готов я сейчас ничего решить, - сказал я и поднялся. – Завтра после митинга будет видно.

Я переоделся в чистую рубаху и вышел из барака. Возле старой водокачки, как вчера условились, меня уже должна была ждать моя Дуся. Весь день я только и думал о том, как бы поскорей ее увидеть. Поэтому у меня не было никакого желания долго точить лясы с Кондратием. Едва за мной захлопнулась дверь барака, весь наш разговор с ним тут же вылетел у меня из головы, и я чуть не бегом поспешил на свидание.

К моему несказанному разочарованию у водокачки никого не было. Я обошел ее вокруг. Никого. «Не ужели не придет…» - мелькнуло у меня в голове. Но в этот самый момент чьи-то ладони зажали мои глаза.

- Дуся! – воскликнул я.

- Угадал, милый! – сзади раздался ее беспечный звонкий смех.

Мы кинулись друг другу в объятья.

- Побежали к клубу! Там сейчас танцы. – предложила она и, не дожидаясь ответа, схватила меня за руку и повлекла меня туда, где звучала музыка.

Скоро мы с ей уже были на танцплощадке, которая как обычно была полна народу.

Клуб представлял из себя большой каменный двухэтажный особняк бывшего купца Плотникова, который был реквизирован советской властью под нужды трудящихся. Над его центральным входом красовался большой транспарант с цитатой из В.И. Ленина: «Искусство принадлежит народу». Перед домом был разбит довольно большой парк, где и была оборудована танцплощадка. Среди имущества бывших владельцев обнаружился граммофон и целая коллекция пластинок. Сейчас этот граммофон как раз и был установлен на сцене и из него лились волшебные звуки танго. Танцующих в этот теплый июньский вечер было много. Причем почти все пары танцевали весьма прилично. Дело в том, что кроме танцев никаких других развлечений у нашей молодежи тогда по сути и не было, поэтому регулярные открытые уроки современных танцев пользовались бешеной популярностью. Многие парни и девчата старались при малейшей на то возможности отточить свое мастерство, чтобы потом можно было им блеснуть. Разумеется, танцплощадка была так же излюбленным местом, где назначались свидания и сводились новые знакомства.

Мы с Дусей старались не пропускать ни одной репетиции, поэтому я к тому времени уже весьма сносно танцевал и танго, и фокстрот. Что касается Дуси, она была в этом деле настоящей звездой местной величины. Кроме того, у нее был явный актерский талант и склонность подурачиться при любой подходящей возможности. На танцплощадке она выделывала порой такие головокружительные па и корчила столь уморительные гримасы, что окружающие надрывали животы от смеха. Когда мы танцевали с ней в паре я старался не отставать и соответствовать образу. В этот же вечер мы с ней превзошли сами себя. Не знаю уж, что на нас нашло. Возможно чувствовали, что это было наше с ней последнее в жизни танго…

Мы сходу вошли в танец. Дуся стала изображать из себя жеманную барышню, которая никак не может решиться принять ухаживания своего настойчивого кавалера, но при этом видно, что это ей очень хочется. Я же делал вид, что полностью потерял голову и умоляю ее быть ко мне благосклонной. Не прошло и минуты, как вокруг нас все расступились, давая нам больше простору. Дуся взлетала, кружилась, делала томные вздохи, ее гибкие руки выделывали всевозможные пассажи, полные непередаваемой грации и жеманства. Я же то вставал перед ней на одно колено, то хватал ее в порыве бешеной страсти, кружил вокруг себя, резко отстранял и снова ловил. Словом, мы были в ударе. Уморительные сценические образы рождались прямо на ходу. Зрители в восторге рукоплескали нам и требовали продолжения. Мы станцевали для всех еще раз, и все так же с неизменным успехом. Потом сменили пластинку, и из трубы граммофона полились романтичные звуки вальса. Все закружились в медленном танце. Дуся положила свою голову мне на плечо и танцевала с закрытыми глазами. Я бережно обнимал ее за нежную талию и сам с головой погружался в какое-то бесконечное и безмятежное блаженство…

После танцев я пошел провожать ее к женскому бараку, в котором она жила. Было уже достаточно поздно и вокруг царила непроглядная ночь. Кое-где лишь светились немногочисленные окна. Неожиданно Дуся задержала шаг и остановилась.

- Как хорошо, что ты у меня есть, - сказала она, пряча голову у меня на груди. – Как ты думаешь, когда наступит мирное время?

- Не знаю, - честно признался. – Боюсь, что еще не так скоро, как хотелось бы.

- К нам в барак сегодня заходил Сухов вместе со старым фельдшером из больницы - вдруг сказала она. – Сказал, что нужны две девушки в его отряд в качестве медсестер. Я очень испугалась, что мне может не достаться места и сразу же записалась. Я не смогу ни дня без тебя прожить, если ты уйдешь… Ты ведь тоже в его отряде?

- Да, теперь я точно в его отряде, - подтвердил я и еще крепче прижал ее к себе.

- Мне сегодня приснился ужасный сон… - сказала она. – Мне снилось, что я совсем голая и вся в крови стою одна на вспаханной земле, и меня всю насквозь пронизывает смертельный холод. Вдруг вижу, как ты идешь мимо. Я обрадовалась, хочу за тобой бежать, но не могу сдвинуться с места. Ноги мои точно ватные и меня не слушаются. А ты идешь и меня не замечаешь… Я начинаю кричать тебе изо всех сил. Но даже сама не слышу своего крика… А ты уже так далеко, так далеко, что тебя едва видно…

- Я всегда буду с тобой рядом, мое солнышко. Это был всего лишь плохой сон… - я пытался успокоить ее.

- Нет! – вскрикнула она. - Пожалуйста, не надо меня дальше провожать, мне нужно побыть одной.

Она резко отстранилась от меня и убежала в темноту. Я остался стоять. Через некоторое время до меня донеслись из темноты звуки ее приглушенного рыдания.

Митинг

На следующее утро за час до начала смены состоялся митинг. Мелко моросящий дождь и серое небо полностью соответствовали всеобщему унылому настроению. На площадке перед зданием администрации шахты столпились горняки. Собралось не меньше двух тысяч человек. Все угрюмо ждали новостей.

Наконец Сухов вышел из дверей конторы и залез на специально подогнанную телегу, чтобы все могли его видеть. На его бледном лице резко выделялись темные круги под глазами – занятый организацией похода последние трое суток он почти не спал, но держался тем не менее достаточно бодро.

Сделав жест, чтобы все замолчали, Сухов начал говорить:

- Товарищи шахтеры, ситуация такова, что разводить тары-бары уже нет времени. Враг может быть здесь в любую минуту, поэтому давайте сегодня обойдемся без вступлений и любых вопросов, а сразу перейдем к делу. От лица парткома я уполномочен заявить вам следующее. Во-первых, оказать открытое вооруженное сопротивление мы не можем. Любая попытка сделать это приведет лишь к ненужным и бесполезным жертвам. Поэтому каждый из вас должен запрятать подальше свои партийные билеты – у кого они есть – и быть готовым к подпольной работе. Товарищи, ответственные за организацию такой работы, уже назначены, и кому надо в свое время о них узнает. Любое предательство или вредительство такой работе будет караться немедленно и беспощадно. Тех, кто захочет примазаться к новой власти, ждет неотвратимое и скорое возмездие. Хочу это особо подчеркнуть. Теперь, что, во-вторых. Многие из вас уже слышали, что формируется отряд добровольцев для оказания помощи барнаульским частям, которые находятся сейчас под угрозой полного окружения и готовятся к организованной эвакуации из города. Со вчерашнего дня никакой связи с Барнаулом больше нет, поэтому точную обстановку там на данный момент мы не знаем. Но абсолютно очевидно то, что наша помощь там сейчас совершенно необходима и критически важна для того, чтобы спасти наших товарищей от полного разгрома. Нас там ждут и верят, что мы придем к ним на помощь. Поэтому, товарищи, никакого выбора у нас нет, и мы должны оказать поддержку нашим сражающимся братьям, чего бы это нам не стоило. Мы все прекрасно осознаем, что многие из нас обременены семьями и иждивенцами, которые в случае ухода единственного кормильца будут обречены на голодную смерть или нищенское существование. Приходится смириться с тем, что советской власти больше нет и помощи им ждать не откуда. Поэтому приказывать мы никому не можем и каждый должен сам для себя сейчас решить, будет ли он вступать в отряд или останется здесь. На этом наш митинг объявляю законченным. Те, кто остается, пусть отправляются по своим рабочим местам. Те, кто решил записываться в отряд, строятся сейчас в очередь и походят ко мне по одному для записи и получения дальнейших распоряжений.

Закончив речь, Сухов тут же бодро спрыгнул с телеги и вернулся в конторку. Народ стал расходиться. Перед конторкой, выстроившись вдоль стены, чтобы меньше мокнуть под дождем, стала выстраиваться очередь из добровольцев. Я рванул туда, чтобы не оказаться последним. На пути мне попался Кондратий. Я обрадовался, увидев его. Он был один из тех редких типов людей, которых все хотят иметь в друзьях. Может быть потому, что при встрече с тобой он обязательно искренне улыбается, и по нему видно, что он абсолютно искренне рад тебя видеть. На самом деле очень редкое качество. Лично я за всю жизнь так и не смог этому научиться.

Вот и в этот раз приветливая улыбка на красивом и мужественном лице моего старого друга сразу же подняла мое хмурое настроение:

- Здорово, Кондратий! – сказал я. - Очень рад тебя видеть...

- Здорово, Василий, - сказал Кондратий, и мы обнялись.

- Ты тоже в отряд? – спросил я.

- Нет, остаюсь. Мое место здесь. Дела, брат, у меня тут намечаются сурьёзные… - сказал он многозначительно и добавил: - Я бы, может, и сам с радостью пошел с Суховым, да знаю, что тесно нам с ним вдвоем вместе будет…

- Понимаю… - сказал я.

Мы кивнули друг другу на прощание и разошлись.

Я встал в конец очереди. Передо мной было человек двадцать. Запись проходила быстро, поэтому минут через десять-пятнадцать я уже открывал дверь конторки и входил внутрь. В тесном накуренном помещении за небольшим столиком сидело двое: Сухов и его помощник, который записывал имена добровольцев в большую конторскую тетрадь.

Встречая меня, Сухов, чуть привстал со стула и протянул мне свою узкую ладонь с тонкими пальцами. Я уже знал, что субтильный вид этой интеллигентской кисти был обманчив. Рукопожатие Сухова было по-мужски крепким, а удар ребра его ладони легко мог проломить самую прочную челюсть. В нашей простой шахтерской среде за это уважали.

- Полные инициалы, год рождения, где-когда служил, род войск и чин, - скороговоркой по-деловому осведомился он.

- Подгорный Василий Иванович, 1896 года рождения. Годы службы 1915-1918, восьмая армия Брусилова, инфантерия, ефрейтор, - отчеканил я.

- Так, так отлично, - сказал Сухов. – завтра в полпятого утра быть здесь в полном походном снаряжении для получения оружия и инструктажа. Подробно объяснять, что все это значит, я так понимаю, не нужно.

- Так точно, товарищ командир, не нужно, - подтвердил я.

Сухов одобрительно кивнул и сказал, чтобы входил следующий из очереди.

На другой день, 10-го июня 1918 года, ровно в половине пятого утра я прибыл на место сбора. Нас выстроили в три шеренги примерно по сорок человек каждая для вручения оружия и распределения по отрядам. Товарищ Сухов стоял перед нами в центре и по тетради выкрикивал фамилии свежеиспеченных бойцов и приписанные каждому его новые воинские обязанности. Скоро очередь дошла и до меня:

- Подгорный Василий Иванович, - произнес Сухов, встретившись со мной глазами. – Начальник охраны обоза. У него в подчинении: Соловей Игорь Игоревич, Вандышев Алексей Сидорович, Бебекин Константин Богданович, Диденко Цезарь Петрович и Брут Демьян Ануфриевич…

На последнем имени Сухов внезапно осекся, и на его лице возникло озадаченное выражение.

- Откуда в наших рядах Брут? Что еще за черт!

- Я, товарищ командир! – сделал шаг вперед совсем молодой паренек с простецким крестьянским лицом. – Ваш писарь, видать, описался, - добавил он, перепутав ударение в последнем слове. - Моя фамилия Бут.

Все весело заржали.

- Вот-вот, писарь слегка описался, - добродушно передразнил его Сухов снова под наш дружный смех. – Мы этот бюрократический казус, конечно, сейчас поправим; но и вы, товарищ Бут, должны будете еще в бою доказать свою преданность. И мы все, товарищи красногвардейцы, - уже на полном серьезе обратился Сухов ко всему отряду, - должны будем теперь на деле доказать, что не для того мы устанавливали Советскую власть на Кузбассе, чтобы всякая недобитая контра диктовала нам, шахтерам, на нашей родной шахтерской земле свои старорежимные порядки.

- Смерть врагам революции! – неожиданно громовым голосом что есть мочи заорал Сухов.

- Смерть врагам! – таким же яростным и громовым хором мы, сто двадцать воинов-красногвардейцев, поддержали своего командира.

- Разойтись, - скомандовал Сухов. – разбиться по отрядам и быть готовым к походу. Через десять минут выступаем.

Честно признаться, новое назначение меня сильно разочаровало. В глубине души я надеялся, что меня сделают командиром разведгруппы или хотя бы командиром отделения боевой пехоты. Заниматься охраной обоза вместо того, чтобы быть в самых первых рядах наших боевых порядков, казалось мне верхом унижения. Стараясь ничем не выдать своего расстройства и делая неимоверное усилие, чтобы проглотить подкативший к самому горлу комок дикого отвращения к своим новым обязанностям, я, стараясь идти как можно медленней, побрел к повозкам, где столпились в ожидании моих распоряжений, подчиненные мне бойцы и возничие.

Воображение уже во всех своих неприглядных красках подробно рисовало мне, как на веселых и шумных танцплощадках в освобождаемых нами деревнях и поселках местные парни и девчата будут восхищенно обступать бойцов нашего отряда, а те, сплевывая прилипшую к зубам махорку, будут с напускным равнодушием рассказывать им о своих геройских подвигах. А что смогу рассказать им я, всего-то на всего начальник охраны какого-то гребаного обоза? «Трусливая тыловая крыса – вот ты кто!» - будут думать про себя девушки, стараясь держаться от меня подальше, чтобы, не ровен час, я не вздумал вдруг пригласить какую-нибудь из них на медленный танец…

Однако терять время на личные переживания в такой ответственный момент было недопустимо. Дабы отбросить от себя все посторонние и навязчивые мысли и с головой погрузиться в стоящую передо мной задачу, я в тот раз снова применил один свой личный надежный как отбойный молоток способ. Происходит это так: я мысленно представляю себе спуск в глубокую шахту. Когда подъемник касается дна ствола, я делаю шаг, чтобы сойти с него и переступить тем самым черту, которая отделяет меня от внешнего мира. Но это еще не все. Пока подъемник не начал поднимать на-гора предыдущую смену, остается еще последняя трусливая лазейка повернуть все обратно, а значит и связь с прошлым пока не до конца прервана. Чтобы это произошло, нужно дождаться, когда подъемник уйдет вверх, и я останусь один на один с шахтой.

Там наверху сейчас может быть зима или лето, может стоять яркий день или властвовать глубокая ночь; там сейчас где-то вовсю идет кровавая война, а где-то царит благословенный мир. Но здесь под землей ничего этого нет. Этому подземному царству не ведомы ни времена года, ни смены дня и ночи. Шум и суета земли сюда никогда не проникнут, и даже маленькие непослушные дети отлично знают, что под землей в шахте нужно вести себя тихо, если не хочешь в первый и в последний раз в своей жизни испытать на себе гнев старого Шубина... Здесь, в этом владении подземных гномов, хранителей несметных сокровищ, все всегда одно и тоже. Здесь царят свои справедливые законы, перед которыми все равны. Находясь в шахте, человек перестает быть атеистом. Каждый здесь начинает верить, и эта вера не разделяет людей, как там, наверху, потому что здесь, глубоко под землей, она, как и шахтерская судьба, одна на всех…

Медленно бредя к повозкам, я мысленно представлял себе, как незримый подъемник доставляет меня на дно ствола и затем резко уносится вверх, забирая с собой гудящие как осиновый рой и тревожащие меня думы. Подойдя, наконец, к ожидающим меня людям, я уже думал исключительно о порученном мне деле, за благополучный исход которого я отвечал теперь ценой собственной чести, которая, как говорится в известной солдатской поговорке, дороже жизни.

Как я уже говорил, повозок было пять. Нужно было для начала ознакомиться с порученным мне хозяйством, и я стал выяснять у старшего возничего, пожилого сторожа Михалыча, бывшего кочегара, предназначение и содержимое каждой. Выяснилось, что две повозки были медицинские; в них находились лекарства, марля, бинты; здесь же предполагалось размещать неходячих раненых. Еще одна повозка предназначалась для хранения продуктов и общих котлов; четвертая – служила арсеналом, там были запасные патроны и пулемет. Когда мы дошли до последней, пятой по счету повозки, неожиданно для меня выяснилось, что это - казна. Я был настолько ошарашен данным открытием, что даже переспросил Михалыча:

- Вы не шутите? На кой ляд нам в боевом походе нужна еще и казна! Мы что тут жалование будем получать?

- Это, командир, всякое барахло, которое мы будем у деревенского населения при надобности на продукты и лошадей менять. Чтоб, значит, понимали, что мы советская власть, а не бандиты какие. Сухова задумка. Вчера весь день с ребятами кольчугинских начальников, лавочников да барыг потрошили. Даже к самому Осип Осиповичу в гости пожаловали…

При этом известии у меня отвисла челюсть. Как такое вообще возможно…

- Вы что совсем с ума спятили? – возмутился я. – Наш Директор - это же… это же… – я даже не мог сразу подобрать нужных слов, так взволновало меня это сообщение. – Федорович – это же государственный человек! Обобрать его – это как обобрать самого себя, всех нас!

- Тоже Сухова задумка, - невозмутимо пояснил мне Михалыч. – чтоб, значит, алиби у него твердое перед новой властью было. Мы еще и на весь поселок раскукарекали, что у самого Директора все сундуки прошмонали…

Государственный человек Осип Осипович

Тут следует коротко пояснить, кем был для нас, простых шахтеров, наш незаменимый Директор, - именно так, с большой буквы - Федорович Иосиф Иосифович, которого мы меж собой звали - Осип Осипович.

Имя и заслуги этого великого человека еще в большей мере, чем имя и заслуги Льва Троцкого и Иосифа Сталина, были несправедливо преданы у нас полному забвению. А зря. Нынешним руководителям, да и молодежи, не мешало бы знать об этом подвижнике, посвятившим без остатка всю свою жизнь нашему шахтерскому делу.

Точной биографии его я не знаю, поскольку в 1937 году он был репрессирован и расстрелян по ложному – в этом нет сомнения – доносу, и о нем почти не сохранилось никаких сведений и упоминаний. Поэтому нынешняя молодежь про него ничего не знает, зато мы, старики, очень хорошо его помним.

Родился он где-то на берегах Днепра в семье потомственного военного моряка, адмирала Черноморского флота. По слухам, еще в юные годы проявил он себя как совершенно незаурядный юноша, и кто-то из его школьных учителей, мол, даже говорил, что считает, что не даром прожил свою жизнь, потому что воспитал и подготовил для Отечества такого юношу, как Федорович.

Отец Федоровича, как легко понять, видел в сыне продолжателя своей военной династии. Все его усилия были направлены на то, чтобы сделать из сына будущего морского офицера. Поэтому после окончания реального училища он отправил того в Петербург для поступления в тамошнюю военно-морскую академию. Легко же представить его родительский гнев и разочарование, когда он вскоре узнал, что сын его вместо этого вопреки отцовской воли поступил в Горный институт.

Объяснить столь необычный для представителя славной морской династии выбор профессии сейчас не представляется возможным. Но как бы там ни было, Федорович закончил институт с отличием и, получив хвалебные рекомендации самых выдающихся горных специалистов своего времени, отправился на Донбасс.

Хорошие горные инженеры по тем временам были большой редкостью и ценились дороже золота. Среди владельцев шахт за обладанием подобными специалистами шла настоящая война, где не было никаких правил, потому что оно сулило им в скором будущем баснословные прибыли и большие преимущества перед другими конкурентами. Но молодой инженер твердо отклонил все самые заманчивые и выгодные предложения и отправился заведовать небольшой захудалой спасательной станцией. Дело в том, что в столице он познакомился с социалистами и, будучи человеком предельно честным, полностью проникся их идеями. Поэтому он не желал, чтобы его знания послужили лишь тому, чтобы какой-нибудь капиталист увеличил свою прибыль за счет каторжного труда на него нашего брата, трудового рабочего класса.

По прибытию к месту своего назначения, Федорович обнаружил, что спасательная станция находится в самом плачевном состоянии. Не теряя ни дня, он принялся исправлять ситуацию. И уже через год станцию было не узнать. Федорович ввел для спасателей железную военную дисциплину, нарушители которой карались с всей допустимой строгостью. Стали обыденностью регулярные изнуряющие тренировки и внезапные учения. Были приведены в порядок все транспортные и спасательные средства, а личный состав до мельчайших подробностей знал свои задачи и обязанности. Круглые сутки под парами стоял локомотив, готовый в любую минуту помчаться для выполнения спасательной операции. Время на общий сбор и отправку дежурной спасательной бригады со всем необходимым снаряжением не превышало и двадцати секунд, что было быстрее, чем время сбора лучших пожарных команд того времени. Но самое главное, что все эти меры привели к значительному увеличению числа спасенных жизней.

В скором времени Федорович был приглашен руководить центральной спасательной станцией, где так же смог кардинальным образом улучшить дело, но уже в масштабах всего Донбасса. Не желая останавливаться на достигнутом, Федорович совершает длительную командировку по Европе, где знакомится с тем, как обстоят дела с обеспечением безопасности, профилактикой и проведением спасательных операций на самых передовых шахтах того времени. Он активно изучает европейский опыт, закупает в качестве образцов самое новейшее оборудование необходимое для безопасной работы шахт.

Все выше перечисленное уже было вполне достаточным основанием для того, чтобы снискать к себе самое глубокое уважение со стороны шахтеров. Но настоящую славу и известность на Донбассе принес ему следующий случай.

На шахте «Иван» произошел сильный пожар. Под землей в это время находилось много рабочих. Оперативно прибывшие на место спасатели не решились спуститься вниз и войти внутрь штреков, где колыхались волны ядовитого газового моря.

Узнав об этом, Федорович срочно прибыл на место трагедии, потребовал себе план шахты и погрузился в ее изучение. Через некоторое время он заявил, что пребывание на глубине не представляет никакой опасности. Ему никто не поверил. Тогда он сам лично спустился в шахту, отказавшись при этом брать с собой противогаз. Не меньше получаса он пробирался по задымленным штрекам и вентиляционным ходам, спотыкаясь порой о трупы погибших шахтеров. Поверхность смертельно ядовитого газового моря все время колыхалась на уровне груди. На одном из горизонтов луч его мощного немецкого фонаря перед лестничным отделением восстающей выработки выхватил кусок брезентовой парусины, которым был завешен ее вход для защиты от дыма; тут же раздались крики о помощи. Федорович нашел там группу смертельно перепуганных шахтеров, лишившихся уже всякой надежды на спасение. Он благополучно вывел их на поверхность, где их тут же со всех сторон обступили плачущие родственники…

Эта история сделала скромного заведующего спасательной станции знаменитым по всей Украине. О нем писали охочие до сенсаций журналисты во всех газетах. За этот подвиг его наградили золотым орденом «За спасение погибающих». Сам же он ни разу ни с кем не обсуждал этот случай. Чтобы отделаться от слишком назойливых расспросов, говорил лишь иногда, что никакой отваги с его стороны тут вовсе не было, а был лишь холодный аналитический расчёт и знание физических законов. Но подобная скрытность лишь только больше плодила досужие вымыслы. Суеверным и малограмотным шахтерам, которые понятия не имели о теории поведения в замкнутой среде плотных и легких газов, казалось, что без сверхъестественного вмешательства тут никак не могло обойтись. Поговаривали даже, что Федоровичу помог хозяин подземелий, легендарный старик Шубин, или, того пуще, что он - тайный чернокнижник и заключил сделку с самим дьяволом…

В скором времени, приведя в полный порядок и поставив на нужные рельсы спасательное дело на всем Донбассе, Федорович становится заведующим одного из рудников, незадолго перед этим полностью разрушенного пожаром. Всего года хватило ему, чтобы восстановить рудник и вновь сделать его прибыльным.

Столь выдающиеся организаторские способности просто не могли долго оставаться незамеченными на самом верху. Поэтому не удивительно, что участники образовавшегося в 1913 году международного акционерного общества «Копикуз» пригласили его на должность директора-распорядителя. Предложение было более чем почетное и заманчивое, но Федорович согласился далеко не сразу. Он прекрасно понимал, что для эффективной работы и преодоления бюрократии царских чиновников полномочия у него должны быть чрезвычайные, соответствующие гигантскому масштабу стоящей перед ним новой задачи. Ему нужны были твердые гарантии, что все его распоряжения будут беспрекословно с точностью и в срок выполняться. И все необходимые полномочия и гарантии в конце концов ему были даны.

Дело, которое ему предстояло, по размаху можно сравнить разве что с возведением Петром Первым нового стольного града на безлюдных и болотистых берегах финского залива. Федоровичу для начала предстояло в самые кратчайшие сроки отыскать на диких и неизведанных сибирских землях новые месторождения и оценить запасы уже имеющихся. Ведь до того момента Кузбасс был способен обеспечивать лишь весьма ограниченные местные нужды. Требовалось же нарастить объемы добычи до уровня достаточного для того, чтобы дать мощный толчок индустриальному развитию всей необъятной по размерам восточной части России.

Один в поле, как известно, не воин. И Федорович лучше других понимал, что в одиночку ему такую задачу не осилить. Ему удалось благодаря своему авторитету и дару убеждения привлечь к себе в помощники множество талантливых инженеров, опытных шахтеров и ученых, среди которых особо следует отметить гениального самородка доменщика Кураку и своего бывшего учителя в Горном институте, профессора Лутугина. Последний, что называется, сгорел на работе, но оставил после себя подробнейшие и точные пластовые карты угольных месторождений кузбасского бассейна. Сделанные благодаря самоотверженной работе Лутугина и всей его команды оценки показали, что Кузбасс имеет под собой не какой-то второстепенный захудалый бассейн, а что это – одно из крупнейших месторождений в мире, чьи запасы превосходят половину всех разведанных к тому времени угольных месторождений Российской империи. К слову сказать, после нелепой и преждевременной кончины русского ученого, все оставшееся после него имущество представляло собой лишь одну огромную коллекцию ценнейшей и передовой научной литературы по горному делу…

После того, как границы угольного бассейна были очерчены, перед Федоровичем стояла задача из отдельных разрозненных рудников и угольных копий создать единый индустриальный и логистический узел. В новый промышленный район должны были войти наш Кольчугинский, Кемеровский, Прокопьевский, Киселевский, Тельбесский рудники; Абашевские, Крапивинские, Анжерские копи и Гурьевский металлургический завод. Необходимо было строить железные дороги, возводить жилье для специалистов и рабочих, создавать, порой с нуля, всю сопутствующую инфраструктуру. Труд воистину титанический. Но будучи человеком мыслящим в обще государственном масштабе, Федорович отнюдь не ограничивал себя этой сложнейшей задачей. Уже в то время зародилась у него грандиозная идея Урало-Кузнецкого маятника.

Если говорить совсем коротко, то идя идея Урало-Кузнецкого маятника представляла из себя следующую формулу: Уралу – кузнецкий уголь, Кузнецкому бассейну – уральскую руду. В те годы это был проект, несколько опережавший свое время, но после Октябрьской революции он стал критически важным для выживания молодой Советской Республики. Дело в том, что по условию Брестского мира вся индустрия Юга, включая и угольный Донбасс, полностью и без остатка, перешла в распоряжение Германии. Поэтому неудивительно, что Председатель Совнаркома, товарищ Ленин, горячо поддержал ставшую в одночасье как никогда своевременной идею Федоровича и немало поспособствовал тому, чтобы тот немедля начал ее воплощение.

На Барнаул – в добрый путь на Голгофу

Теперь, Данька, получив некоторое представления о заслугах и масштабах этой личности, думаю, ты хорошо понимаешь, степень моего возмущения, когда я узнал, что мы, революционные шахтеры, посмели наложить свою лапу на его личное имущество. И только осознав хитрый замысел Сухова, я немного успокоился. Мы все уже к тому времени отлично знали, что чехи и белые безжалостно истребляют всех, кто активно сотрудничал с советской властью. Под горячую руку и толком не разобравшись, они запросто могли расстрелять даже такого заслуженного человека как Осип Осипович. Поэтому тот факт, что он сам пострадал от наших рук, мог сослужить ему неплохую службу, когда в Кольчугино войдут наши враги. А в том, что это должно произойти в самые ближайшие часы, ни у кого не было уже ни малейших сомнений.

«Итак, я, в добавок ко всему, теперь еще и за казну должен отвечать» - с грустью размышлял я. Вот уж, действительно, мне было над чем призадуматься. Во время войны с Германией из-за нехватки рабочих рук на шахту брали всех подряд, в том числе военнопленных и каторжан. После революции большинство из них так и осталось при шахте. Вполне может статься, что кто-то из бывших грабителей и бандитов затесался к нам в отряд, преследуя какие-то собственные шкурные интересы, а вовсе не ради борьбы с контрреволюцией. Казна отряда для таких могла стать желанной и лакомой добычей.

Мысленно костеря про себя на чем свет Сухова за такие «подарки», я стал отдавать распоряжения:

- Повозку с казной поставить вперед. Диденко, Бебекин! Головой за нее у меня отвечаете. Ночью будете дежурить поочерёдно. Буду проверять. Увижу, кто спит – расстреляю на месте.

Соловья и Бута я назначил охранять арсенал, который поставил сразу вслед за казной, а за Вандышевым и собой закрепил наш походный госпиталь - две медицинские повозки, поставив их в самый конец. Есть ли там среди лекарств спирт и его точное количество, вслух я предпочел не уточнять. Это можно было сделать и потом, не привлекая лишнего внимания.

Ровно через десять минут, как и обещал, Сухов дал команду двигаться. Провожающих практически не было. С родными и близкими все простились еще накануне. Чтобы не создавать лишнюю сутолоку и не мешать последним сборам, Сухов настоятельно попросил провожающих сюда не звать. Но кое-кто все-таки пришел. Среди них я увидел Кондратия. Мы уже двинулись, когда он подошел ко мне, крепко обнял меня на прощание и сказал:

- В добрый путь, брат. Коли даст наш пролетарский бог, свидимся еще.

Я посмотрел ему в лицо. У него в глазах стояли слезы. Крепко пожав его мужественную руку, я сказал:

- Прощай друг, может, и свидимся…

Но свидеться нам уже не пришлось. Непостижимым образом мне удалось выжить после тюнгурского разгрома последних остатков нашего партизанского отряда, а Кондратий в марте 1919 года был расстрелян колчаковцами после неудачного мятежа, который навсегда вошел в героическую историю Кузбасса как «Кольчугинское восстание». Тогда вместе с ним в Камышенском бору было расстреляно не менее шести сотен отважных горняков, которые отдали свои жизни в за светлое коммунистическое будущего, которое, если все-таки есть на свете пролетарский бог, обязательно когда-нибудь наступит.

Шли мы легко. Подавляющее большинство нашего маленького отряда составляли опытные бывалые солдаты, прошедшие Первую мировую. Двум нашим девчонкам медсестрам, конечно, было бы за нами никак не угнаться. Ну так они даже и не пытались, и весь поход до самого Барнаула проехали на телеге.

О том, чтобы добираться по железной дороге, не могло быть и речи: там безраздельно господствовали чехи. Поэтому Сухов выбрал маршрут, который проходил через Салаирский хребет.

Жаль, что я не художник и не писатель, и поэтому не могу в достаточно ярких красках передать тебе всю необыкновенную красоту и величие нашей родной природы. Когда ты, Данька, вырастешь, обязательно хоть летом, хоть зимой пройдись с недельку по этим прекрасным и диким местам, которые служат отличным пристанищем не только для многочисленных местных медведей, но и, как выяснилось, оказались гостеприимным и надежным убежищем для красных партизан. В то время, когда мы шли, их конечно еще там не было. Но вскоре после прихода к власти адмирала Колчака и введением им драконовских порядков, партизанское движение по всей Сибири приняло гигантский размах.

На вторые сутки пути мы были уже возле Барнаула. До сих пор страшно жалею, что мы не пришли туда глубокой безлунной ночью, потому что зрелище, которое перед нами предстало было воистину ужасным и не одному мне показалось дурным предзнаменованием чего-то страшного, что ждало нас в будущем. Я, конечно, был в курсе, что почти ровно год назад, второго мая 1917 года, здесь произошел чудовищный по своей силе пожар, оставивший без крова чуть ли не половину населения этого злосчастного города. Об этом пожаре и его последствиях еще долго потом писали все российские газеты, но то, что мы увидели своими глазами, действовало угнетающе. Город представлял собой пепелище. Пройдясь по самым городским окраинам до железнодорожного вокзала, что находился в двух верстах от границ самого города, я смог насчитать от силы пять или шесть более менее уцелевших каменных зданий. От прочих домов остались лишь одиноко торчащие остовы, да кучи пепла. В одночасье лишившиеся всего, жители вынуждены были ютиться в землянках. Я даже не берусь себе представить, каково им было потом в таких условиях еще долгие годы переносить суровые сибирские зимы…

Мы уже знали, что накануне в городе произошло восстание, и вся власть в нем теперь принадлежала контре; телеграф, почтамт и все важные административные здания были захвачены. Единственным местом, за которое еще шла борьба, и где укрылись представители советской власти, оставался железнодорожный вокзал. Поэтому в малознакомый нам город мы даже не совались, а держась окраин, сразу двинулись к вокзалу.

Там царила дикая сутолока. Десятки вооруженных людей толпились возбужденными кучками; то и дело формировались небольшие отряды, которые спешно куда-то отправлялись; откуда-то прибывали раненые. Со стороны реки слышались выстрелы. Иногда бухала пушка. Основные силы красногвардейцев сейчас находились еще в достаточном удалении от города в районе станции Алтайская, где проходила основная линия обороны. Но узнав о восстании и грозящих обходах с флангов, наши должны были вскоре покинуть этот наспех созданный укрепрайон и вернуться в город.

Мы остановились на площади перед вокзалом, а Сухов ушел внутрь, чтобы выяснить обстановку. Примерно через два часа с небольшим он вернулся в сопровождении трех человек и энергично начал отдавать распоряжения:

- Товарищи, наша задача очистить город от мятежников. На отдых времени нет. Отправляемся сейчас же. С нами будут Савелий и Порфирий, - Сухов представил двух пришедших с ним людей. - Они из местных. Так сказать, проведут нам экскурсию по Барнаулу и покажут достопримечательности.

- Подгорный, - обратился ко мне Сухов. – Вот товарищ Резников, он покажет тебе, где расквартировать обоз. Охранников я у тебя пока забираю. А девчонки потом пусть идут сразу в госпиталь. Там не хватает рук…

Отдав распоряжения, Сухов тотчас повел отряд в город, а я подошел к Резникову, чтобы познакомиться:

- Василий, - сказал я, протягивая ему руку.

- Иван, - представился он. – Мы вас, однако, заждались… Тяжко тут у нас… Ну, двинулись. Тут не далече.

Я отдал распоряжение возничим следовать за нашим проводником. Через десять минут мы уже были на месте. Возничие занялись лошадьми, а девушки сразу же ушли с Резниковым в госпиталь. Я остался предоставлен самому себе. Некоторое время я походил вокруг повозок, проверяя, что все на месте и за лошадьми налажен должный уход. Потом уселся на брошенный кем-то пустой ящик от патронов и принялся скручивать цигарку и набивать ее табаком. Поглощенный этим мирным занятием я не сразу заметил, как подле меня остановился какой-то человек.

- Браток, махорочкой не поделишься? – спросил он.

Я поднял голову и увидел мужчину в гражданском крепкого телосложения и на вид около тридцати пяти. Мне бросилось в глаза его чисто выбритое лицо и умный изучающий взгляд. Про таких как он говорят, что образование у него на лбу написано. Признаюсь, я, как человек рабочего происхождения, лишенный возможности долго учиться, всегда тушевался перед людьми образованными, остро чувствовал какую-то свою ущербность по отношению к ним. В то же время внимание со стороны таких людей льстило моему самолюбию. Внутренне я всегда тянулся к таким ученым людям, надеясь от общения с ними узнать что-то новое, недоступное прежде моему пониманию. И еще я испытывал огромное доверие к образованным людям, которые, в отличие от меня самого, читали много умных книжек и способны самостоятельно осмысливать происходящие вокруг явления. Сам то я книжек в руках почти не держал. Моя доля, и доля моих товарищей, - держать в руках отбойный молоток или винтовку, а в политических вопросах я безнадежно плавал и лишь каким-то внутренним чутьем угадывал направление, которого следовало держаться. Кроме этого, я весьма был обрадован поговорить с местным и прояснить для себя текущую обстановку.

- Отчего же не поделиться, угощайтесь, пожалуйста, - приветливо сказал я, протягивая незнакомцу щепотку своей махорки.

- Пахом, - представился он, протягивая мне широкую ладонь.

- Василий – сказал я, пожимая его руку.

Пожатие его руки оказалось каким-то мягким и рыхлым. Мне оно было неприятным, но я списал это на то, что этот человек совсем из другой среды, где твердое мужское рукопожатие, вероятно, совсем не принято.

Мой новый знакомый, между тем, молчал, он торопливо скрутил из куска газеты цигарку и сразу же жадно затянулся. Видно, что с куревом у них тут большие проблемы. Видать, несладко им приходится, зажатыми со всех сторон врагами.

- Что же это, - спросил я, вспомнив слова Кондратия, - у вас в городе контра свободно хозяйничает. Вас тут десятки тысяч народу, а сами с ней справиться не можете.

- А у вас что ли не так? – спросил Пахом и с интересом посмотрел на меня.

- У нас в Кольчугино совсем не так. Мы всю недобитую контру вот где держим, - я поднял руку, сжатую в кулак. – Если бы только посмели рыпнуться на советскую власть, мы бы их через пять минут сразу всех в расход пустили. Мы, шахтеры, таких шуток не любим.

- Ну так то у вас, - задумчиво протянул Пахом, - а у нас тут шахтеров нема.

- А рабочие, пролетарии? – спросил я.

- И пролетариата тоже нема. Заводов нет и заводских, как ты понимаешь, тоже. Почитай, одни крестьяне, да мелкобуржуазные элементы. Вот и получается, что советская власть вроде как и была, да никому особо не нужна. Некому ее защищать здесь. Надо бы, конечно, для порядка обратно ее восстановить, да только встречать с цветами ее никто не собирается. Вот такая, Василий, у нас с тобой дилемма.

Я смутился. Что такое эта «дилемма» и почему она у нас с Пахомом вдруг появилась откуда ни возьмись я понятия никакого не имел. Чтобы не выдавать свою необразованность, я замолчал и тоже затянулся своей цигаркой.

- А девки у вас, гляжу, дюже красивые, - вдруг сказал он. – С вами пришли?

- Наши, кольчугинские! – с гордостью сказал я, обрадовавшись разговору на более понятную мне тему. – Добровольно пошли защищать революцию, чтобы ухаживать за ранеными.

- Стало быть, в госпиталь, Резников их повел, - задумчиво себе в усы сказал Пахом.

- В госпиталь, - подтвердил я.

- Ну, значит, я тогда пошел. Дела, брат. Свидимся еще, - махнул мне на прощание мой новый знакомый и не спеша пошел в сторону вокзала. Провожая его взглядом, я увидел как на встречу ему в мою сторону идет Резников. Подойдя ко мне ближе он сказал:

- Девчат ваших в госпитале пристроил. Пусть пока там будут. Раненых много. Работы выше горла… О чем это с тобой тут Мерзлякин беседовал?

- Да так, закурить попросил, - сказал я. – Говорит, что в у вас в Барнауле одна контра и советскую власть защищать некому…

- Так то оно, может, и так, - раздраженно сказал Резников. – Только ты его поменьше слушай. Мерзлякин – эсер…

- А разве эсеры не с нами, не с большевиками?

- А черт их разберет. Спроси эсера, какова его вера… Послухать, так вроде наши, а как посмотришь по делам, так и сомнение начинает одолевать. Как выразился товарищ Ленин, редиски они…

- Это ж как надо понимать? – удивился я.

– А так, - объяснил он, - снаружи - красные, а внутри - белые.

- А мне он понравился, видно, что человек образованный, свою точку зрения имеет, - сказал я, вспоминая новое для себя слово «дилемма», значение которого мне теперь страстно хотелось узнать, чтобы пополнить им свой словарный багаж и тоже как-нибудь при случае вставлять в разговор.

- У косого Егорки глаз шибко зоркий. Одна беда - смотрит не туда… - сказал на это Резников. – Я тебе, Василий, по простому скажу: Мерзлякин – пьяница и бабник. И в том вся его гнилая сущность. Будь моя воля, гнал бы его в шею…

Я промолчал, но про себя тогда совершенно не согласился с Иваном. Лишь потом пару месяцев спустя, я убедился, что Резников был абсолютно прав в своем желании гнать в шею этого эсера, и сам уже был готов голыми руками разорвать глотку этого эсера Мерзлякина, да только было это уже слишком поздно…

После ухода Резникова я до самого вечера я больше ни с кем из местных не общался. Оставалось только гадать, что происходит вокруг и где сейчас наш отряд. Ближе к полуночи я прилег на телегу вздремнуть, но едва крепко заснул, как почувствовал, как меня кто-то пытается растормошить:

- Вася, проснись же! – услышал я сладкий для моего слуха голос и тот час весь мой сон как рукой сняло:

- Дуся!

Да, это была она. Она обняла меня за шею и прижалась ко мне щекой:

- Милый, я всего на минутку.

- Как ты? – спросил я.

- Все хорошо. Помогаю ухаживать за ранеными… Сейчас несколько наших в госпитале… Своим ходом пришли… Тяжелых к счастью нет и убитых тоже. Все сейчас про нашего Сухова только и говорят! Представляешь, за полдня наши очистили весь город! Завтра к обеду должны вернуться, а пока на вокзал прислали много еды и захваченного оружия.

- Это хорошо, - обрадовался я. – Дуся, милая, как же я по тебе соскучился…

- И я по тебе, милый… Ну все, мне надо бежать… До завтра! – Она нежно поцеловала меня в губы и ушла.

На следующий день ближе к обеду, как мне и сказала Дуся, наши вернулись. Я узнал об этом по возгласам, которые стали вдруг доноситься со стороны вокзала:

- Суховцы! Суховцы идут!

Услышав эти крики я побежал к вокзалу, решив, что за пять минут моего отсутствия с моим хозяйством ничего не может случиться. Мне не терпелось увидеть по скорей своих. Все время моего бездействия сердце мое было не на месте и я сильно переживал за наших. Добежав до фасадной стороны железнодорожного вокзала я почти сразу увидел наших. Отряд возвращался одной большой колонной по четыре человека в ряд. Лица у всех были усталые, но довольные. Впереди шел Сухов, рука у него висела на перевези, на пиджаке виднелись следы крови. Но обычно сдержанное и строгое лицо его сияло улыбкой. Он что-то оживленно рассказывал какому-то человеку - не из наших -одетым в военную форму. От сердца у меня сразу отлегло. За колонной тянулся воз из нескольких телег. Видимо, там были продукты и, возможно, захваченные боеприпасы и оружие. Еще мне сразу же бросилась в глаза не меньше полусотни гражданских, которых вели под конвоем. Это были очень прилично одетые люди. Лица у них у всех были хмурыми. Потом я узнал, что это заложники из числа местной буржуазии и бывших господ.

Я вернулся к своим телегам, и опять до вечера пребывал в полной неопределенности относительно текущей ситуации и наших дальнейших планов. Наши расположились где-то на вокзале и у меня не было возможности поговорить хоть с кем-то, что бы выяснить обстановку. Лишь к вечеру ко мне подбежал посыльный от Сухова, забойщик из моей смены, Серега Драгунский, чтобы сообщить новость:

- Здорово, Василий! Тебе приказ от Сухова. Завтра рано утром эвакуация. Уходим на Омск! До станции Алейской Поедем на поезде, поэтому следует быть готовым к погрузке в вагоны. Точное время пока не скажу, но начнется не позднее двух ночи. К пяти утра уже должны выехать.

От Сереги же я узнал, что в город уже срочно стянули все красногвардейские отряды, которые держали оборону в районе станции Алтайская; со всех сторон вокруг нас сжимается кольцо и уходить пока еще можно только по железной дороге; и за нее сейчас ведут ожесточенную борьбу венгерские камрады под командованием Оскара Гросса.

Ситуация, видимо, начинала резко ухудшаться, потому что сборы начались гораздо раньше, чем предполагалось. Уже ближе к полуночи поступил приказ о срочной эвакуации и погрузки в вагоны. Под все мое хозяйство, включая лошадей и телеги был выделен один товарный вагон. Поскольку я заранее все продумал и проинструктировал должным образом возничих, то мы управились меньше, чем за час. Из числа бойцов нашего отряда мне было выделено несколько помощников. От них я более-менее узнал текущую обстановку.

Удерживать Барнаул более не имело смысла. Белые стремительно накапливали силы для последнего решительного штурма города. Нам же подмоги ждать было не откуда. Город был зажат в полукольцо, которое неуклонно сжималось. Боеприпасы были на исходе и ряды защитников таяли на глазах; и, что хуже всего, резко усилились панические настроения среди защитников города. Нам противостояли закаленные в боях и до зубов вооруженные регулярные силы чехов и кадровые военные из числа белогвардейцев и казаков. У нас же большая часть красногвардейцев представляла из себя простых рабочих, большинство из которых впервые взяли в руки оружие. Единственную реальную силу представлял из себя отряд венгров интернационалистов, бывших военнопленных, под командованием Оскара Гросса. Его бойцы резко отличались отличной выучкой, дисциплиной и даже внешним видом: на поясе у каждого висели связки гранат. В отличии от подавляющего большинства чехов, венгры – мы их называли «мадьяры» - приняли социалистическую революцию и грудью встали на защиту советской власти.

Глубокой ночью 15 июня 1918 года наш поезд стоял под парами на железнодорожном вокзале Барнаула, готовый в любой момент тронуться. До нас несколько больших составов уже было отправлено. На случай неудачного прорыва предполагалось защититься заложниками. Прикрывать отход был назначен Оскар Гросс с ротой своих мадьяр. Было обговорено, что за ним и его людьми еще до утра будет прислан паровоз для отхода. Увы, кажется, нам не суждено было выполнить это обещание. Подозреваю, что все до одного оставшиеся для прикрытия отступления отважные венгры во главе со своим командиром геройски погибли. Вечная память и слава этим мадьярам-интернационалистам, добровольно отдавшим свою жизнь на чужой земле во имя идеалов социалистической революции.

(продолжение следует)

Примечания

Памятник П.Ф. Сухову

Памятник Сухову — мемориальный комплекс в с. Тюнгур Усть-Коксинского района большой бюст, установленный рядом с захоронением героя Гражданской войны П.Ф. Сухова и его бойцов.

История

В августе 1918 года по Уймонскому тракту проходил отряд Красной гвардии П.Ф. Сухова. Суховцы двигались по маршруту с. Абай — с. Юстик — с. Усть-Кокса — с. Нижний Уймон — с. Катанда — с. Тюнгур — г.Байда.

Часть суховцев во главе с Сулимом дошла до переправы через Катунь в районе Ини.

Выдержки из дневника, написанного 1 января 1923 года бывшим начальником барнаульского 1-го партизанского Красного отряда Ивана Долгих:

«Отряд наш с каждым днем все таял и таял и когда мы поняли свою ошибку, что дело освобождение Сибири, дело не нескольких недель, то поспешили исправить ошибку и собрались уйти в Монголию, откуда думали пробраться в Семиречье.

И нам бы это удалось сделать, если бы не измена одного из нас, некоего Жебурикина, правого эсера, ссыльного отбывающего 8 лет каторги. Жебурикин и сейчас живой, живет в Барнауле.

Мною после в 20 году, я арестовал его, встретив на улице, представил в ЧК, дал его обвинительный материал, где он просидел 8 месяцев и по постановлению коллегии, выпущен, дело прекращено за давностью. Жебурикин - эсер.

Окруженные со всех сторон в Горном Алтае, в селе Тележихе, мы должны были вступить в бой с казаками и чехами и после двух суточного беспрерывного боя, отбили по всем направлениям противника, но обессиленные таким сильным боем, за отсутствием огнеприпасов, должны были отступить на с. Чёрный Ануй и с. Черга. Много раненых и убитых оставили мы там.

А по занятию Тележихи казаками, они всех, оставленных нами раненых и сестёр милосердий, добили самым безжалостным образом.

После Тележихинского отступления, нас осталось совсем незначительная кучка - 280-300 человек, которые и пошли по Уймонскому тракту к границе. Теперь, благодаря своей малочисленности и отсутствию обоза, который до этого мы таскали с собой, более 100 подвод и которые все сожгли сами при отступлении из Тележихи, мы стали подвижнее и нас уже не могли выслеживать так.

Дошли мы до Абая, тут нас встретил делегат из Катанды, некто Казаруев, эсер, который был знаком по каторге Жебуркину. Казаруев говорил нам, что нас ждут в Катанде, что там нам гораздо легче пройти в Монголию. Приняв его за своего, мы послали с ним вперед Жебурикина, а сами, ничего не подозревая, шли им вослед.

Придя в Катанду, где нас очень хорошо встретили, мы узнали, что за два дня до нас здесь крестьяне обезоружили группу в 30 человек из отряда «Сатунина». Мы еще больше расположились на крестьян.

Простояв день в Катанде, запаслись сухарями, мы двинулись дальше, в Тюнгур. И с тем намерением переправиться через Катунь Аргутом и двинуться к Монголии.

Но не доходя 8-ми верст до Аккему, когда отряд растянулся в очень узком проходе, на нас со всех сторон посыпался град пуль. Тут мы поняли, что были выставлены заранее.

Сжатый со всех сторон отряд расстреливали на выбор. Отступать было некуда, справа внизу за 60-80 сажень шумела Катунь, слева скалы. На полуверсте больше половины красноармейцев было убито. Остались разрозненные кучки, разбрелись по горам.

О сопротивлении и думать было невозможно, так как противника не было видно. Весь отряд был уничтожен.

На четвертые сутки, доведённые до отчаяния, сдались 80 человек, да было поймано казаками 50—60 человек. В числе пойманных и тов. Сухов. 50 человек в том числе и тов. Сухов были расстреляны.

Полковник Волков приказал расстреливать всех, спускающихся с гор. Таким образом, погиб почти весь отряд. Отбившись с четырьмя товарищами, я бродил 7 суток по горам. Обессиленные окончательно отсутствием хлеба, питаясь орехами и ягодами, после целого ряда мытарств, нас поймала Тюнгурская самоохрана и привела в Тюнгур.

Мы уже трое, четвертого зарубили казаки во время скитания по горам, во время одной остановки, когда он пошел поискать ручей. Привели нас в Тюнгур. Самоохранники сказали нам, что только вчера расстреляли всех ваших здесь…»

Разгром банды Кайгородова

Мы публикуем полностью воспоминание полковника Ивана Ивановича Долгих (13.07.1896, Барнаул – ?.?.1956, Москва), который не щадил жизни для освобождения забитых баями, зайсанами, купцами алтайцев, о том, как было покончено с бандой А.П.Кайгородова. Времена изменились.

Если до уничтожения СССР имя И.Долгих упоминалось на Алтае как имя героя, то теперь ряд так называемых журналистов-демократов, любителей различных купцов, баронов и князей, стремясь «быть в теме» поливают его грязью, вытаскивая на свет сомнительные воспоминания, не скупясь на чёрные краски для рассказа о герое Гражданской войны. Они дружно забывают даже о том, что именно под руководством И.И. Долгих в 1935 году была совершена первая западно-сибирская альпиниада на Белуху, когда на седло самой высокой горы на Алтае поднялось 83 человека и на восточную вершину 43 человека.В числе восходителей на Белуху было 8 ойротов.

А Кайгородов возводится в ранг героя-освободителя, с придыханием и трепетной дрожью в голосе рассказывают о нём самыми ласковыми словами и готовы прогнуться всем телом под этим подъесаулом, служившим в личном конвое агента иностранных держав Колчака и получившим от атамана Дутова благословение на военные действия на Алтае, соратником и союзником генерала барона Романа Унгерна фон Штернберга.

Мы не даём никаких оценок происходящему… Мы просто предлагаем информацию, как говорится, из первых рук.

Снежный поход

(Воспоминание о разгроме банды Кайгородова)

(Воспоминание о разгроме банды Кайгородова)

1921-1922 год были годами кулацких восстаний в особенности на окраинах Советской республики. Полоса этих восстаний коснулась и горного Алтая. Руководимый белогвардейским офицерством кулацко-байский центральный Алтай весь был в огне восстания. Начавшееся брожение среди кулачества еще в 1920 году, разразилось крупным восстанием в 1921 году.

С осени 1921 года почувствовавший конец своему влиянию в Монголии Кайгородов, перейдя границу русского Алтая, подошел долиной р. Аргута к селу Катанда и почти без боя занял последнее, захватив весь гарнизон частей 186 полка в плен. Окрыленный успехом, не встретив на своем пути сопротивления, Кайгородов с главарями бандитских шаек братьями Кармамом и Товap Чегураковыми двинулся в центральный Алтай—Абай, Усть-Кан, Черный Ануй, захватывая по пути заставы полков 62 бригады.

По мере движения вглубь Алтая, брожение среди алтайского населения и русской части кулачества усиливалось, и, наконец, в результате агитации агентуры Кайгородова в декабре месяце 1921 года, восстало большое село Тележиха. Обезоружив продотряд, повстанцы двинулись на присоединение к Кайгородову. Одновременно банды Кайгородова соединились у Телецкого озера с Штанаковым и Словарецким, а также по Катуни с бандой Семенека, намереваясь двинуться на Алтайск — Бийск. Тогда из горно-алтайских и подошедших из Бийского уезда частей особого назначения были сформированы истребительные отряды, которые и сыграли решающую роль по ликвидации банд.

Будучи укомплектованы исключительно из коммунаров и бывших партизан, большей частью жителей гор, имея возможность быстро передвигаться, так как истребительные отряды были сформированы исключительно из кавалерии, не имея обоза и ничего лишнего, кроме овса, даже не имея в обозе огнеприпасов, которые находились на руках у коммунаров (по 250—300 патрон) отряды ЧОН оказались более приспособленными к действиям в горах, нежели пехотные части бригады.

После того, как 18 полк 62 бригады был атакован в Онгудае объединенными бандами Кайгородова и Колесникова особым сборным отрядом состоящим из 3 отдельного дивизиона ЧОН и 1 Семипалатинского полка, двигавшейся форсированным маршем с Уймонского тракта через Абайские белки на подмогу полку, бандиты были отброшены обратно. Третий кав. дивизион под командой тов. Meкакова двинулся по следам банды и после 4-х суточного беспрерывного движения, останавливаясь только на 2-4 часа для кормежки лошадей, нагнал банду а Терехтинском ущелье. Завязав бой, кавдивизион сбил Кайгородова с Каракольских и Терехтинских белков и, не отрываясь от банды, начал преследовать ее по Терехтинскому ущелью.

Углубившись слишком далеко в Терехтимское ущелье один из эскадронов, руководимый мною, был обойден отрядом банды лыжников, занявших проход и перевал и только, благодаря исключительной выдержке коммунаров, эскадрону удалось прорваться через цепь банды, оставив в ущелье 5 чел. убитыми и более 20 лошадей.

Обморозив при переходе через горный перевал более 50 человек налетевшим неожиданным ледяным бураном, какие бывают зимой на алтайских белках, дивизион, понеся большие потери людским и конским составом вернулся обратно в долину Каракола.

II

Отдохнув в юртах и пополнив свои ряды людским и конским составом, 3 дивизион с приданным ему 4 отдельным кавдивизионом получил оперативное задание дойти до Чикатаманского перевала, распечатать закрытый пакет, содержащий боевой приказ, и действовать согласно указаний объявленных в приказе.

Поднявшись на Чикатаманский перевал, глядя на долину, расстилавшуюся перед нами, которая накануне стала могилой 3-х батальонов 185 полка, командир отряда тов. Менаков распечатал пакет.

Из приказа мы узнали, что 2-м соединенным отрядам 1-му и 2-му под общим моим руководством приказано пройти белками с Чуйского тракта на Уймонский и спуститься в поселок Тюнгур, войти в соприкосновение с бандитом Кайгородовым и разбить его на голову. Приняв отряд от тов. Менакова (которого 62 бригада отзывала за Терехтинские операции), я созвал совещание командного состава, проводников и местных охотников. Из разговоров мне удалось выяснить по общему настроению всех присутствующих на совещании, что задача эта невыполнима по причинам непроходимости горных перевалов, вследствие больших снежных заносов.

Белки непроходимы бывают даже и в малоснежную зиму не то, что в такую, какой была зима 21-22 года, да еще в конце ее, было это 5 апреля по н. ст. Охотники на лыжах боялись заходить на Яломанские белки. Так говорили все охотники без исключения и в особенности старейший из них т. Волков, уроженец поселка Тюнгур, который хорошо знал весь центральный Алтай. Он заявлял, что Яломанский водораздел самый дикий нетрудно проходимый даже летом, что на этом горном кряже летом только 2 тропы,— одна Терехтинская, которой мы уже пробовали проникнуть на Уймон, но неудачно, где чуть не остался один из эскадронов, вторая долиной р. Катуни со средней переправы на Джаты-Кочку и Сок-Ярык, Аргут и Тюнгур.

Взвесив все обстоятельства, я принял следующее решение—двинуться левым берегом р. Катуни через Джеты-Кочку, Сок-Ярык, устье Аргута, на Тюнгур, выполняя тем самым конечную цель нашего похода.

Приняв это решение я двинул отряд долиной р. Катуни. Не доходя до средней переправы у „Верблюжьей шейки" наша разведка обнаружила заставу противника. Здесь мы ввели в бой один эскадрон, так как ввести большие силы не было возможности, благодаря узкого ущелья, Схватка эскадрона в пешем строю была безуспешна. Противник невидимый, сидящий за скалами, был неуязвим. Видя бесполезность дальнейшей осады и бесполезную трату людей, после 4 часового боя, потеряв 5 чел. наступление пришлось приостановить. Нам удалось взять 2-х бандитов в плен, от которых мы узнали, что начиная от средней переправы из бандитов стоят заставы в Сок-Ярыке, Джеты-Кочке и Усть-Аргуте.

Убедившись, что намеченным мною маршрутов не выполнить оперативный приказ, я решил повернуть обратно и перейти Яломанские белки. Решение, обреченное заранее на провал, как мне пытались доказать другие товарищи, однако, не видя другой возможности выполнить данный мне приказ, я отдал распоряжение готовиться к выступлению.

III

Утром 6-го апреля в 4 часа устроив смотр отряду, я выяснил, что овес вышел весь, не было хлеба и сухарей. Приказав запастись вареным мясом на 3 суток, а также отправить всех лишних и больных проводников, бросив не входящих в отряд крестьянских вьючных лошадей, бывших под овсом, отряд через 4 часа, имел только запасных лошадей, двинулся на страшный Яломанский перевал. Довести со стороны Чуйского тракта до перевала взялся один из пленных алтайцев-бандитов.

Без особых затруднении мы достигли подножья перевала в 10 часов вечера. Отряд расположился на привале. Разгреб снег. Накормил лошадей на гривках, где было поменьше снега „подножным кормом". Отдохнули. Через 6 часов отряд двинулся дальше. Погода благоприятствовала нам, было очень морозно, но тихо. Через несколько часов отряд был на перевале. Отсюда начались мучения отряда, длившиеся 3 суток. Переход был сплошным мучительным снежным походом. Увеличившиеся трудности по мере движения вперед, несколько раз заставляли меня думать об отказе от этого плана. Только благодаря громадному напряжению воли всего отряда, мы продолжали двигаться. Отряд медленно, выбирая где меньше снегу, постепенно, но верно шел вперед, люди то там, то здесь утопали в снегу, который был местами с человеческий рост.

По мере движения вперед, снег был все глубже и глубже. К 2 часам дня 7 апреля был сделан второй привал. На остановке командиры эскадронов доложили, что появились уставшие лошади, которых придется бросить. Настроение командного состава и всего отряда было подавлено. Было видно, что еще не много и скрытый ропот может перейти в прямое неповиновение. Нужно было что то предпринять.

Опасение внушал мне 2-й истреботряд, который состоял из жителей горных деревень, старых партизан охотников. В отряде были и беспартийные, явившиеся добровольно с начала еще мобилизации коммунаров. Отряд оперировал уже несколько месяцев. Был не в одной переделке, показал себя боеспособным, по плохо выдержанным и дисциплинированным. Со стороны стоящего во главе 2-го отряда тов. Воронцова, я встретил полное сочувствие к стремлению перейти Яломан. Но остальной командный состав, за небольшим исключением, был колеблющимся. Сказав всем, что разговора не может быть о возвращении обратно, я заявил, что первый, выразивший неповиновение, кто бы он ни был, будет рассматриваться, как бунтарь и расстрелян. После этого, воспретив проводникам говорить что либо о перевале, я разрешил зажечь костры. Через 6 часов с привала отряд двинулся дальше.

Следуя в конце отряда, я видел, как на месте стоянки осталось несколько лошадей. Двигались молча, не разговаривая. Настроение было безразлично-подавленное, не было слышно ни шуток, ни смеху. Роптать тоже перестали. Так прошел весь остаток дня в безмолвном движении.

Часов в 8 вечера остановились на привал. Мороз становился все крепче. Развести большие костры было не из чего. Зажгли маленькие кучки высохшего можжевельника, вырытого из под снега, который не давал ни света, ни тепла, а тлел, напрасно отнимая труд.

Взвесив все обстоятельства я решил не собирать даже командный состав. На стоянке я увидел, что есть уже пешие, что брошено больше 30 лошадей и чтобы не заморозить людей, приказал двинуться через 5—6 часов. Но, узнав от проводника, что пройдено перевалом не больше половины пути, решил торопиться. Подумал, если застанет буран (подобно Терехинскому)— смерть всему отряду. После 4 часового отдыха, ночью, поднял отряд и двинулся дальше. Во главе отряда пустил самый надежный эскадрон 3 кавдивизиона.

В беспрерывном движении вперед и вперед прошел весь наступивший день 8-го апреля. Глубина снега местами доходила до 3-х аршин да и число отставших лошадей уже перешло 50. Фактически мы уже не измеряли время сутками, не отличали дня от ночи, поход был сплошным движением вперед. Люди поняли, что возврата обратно не может быть и, в конце концов, стремление к цели постепенно охватило всех. Воспользовавшись возбужденным настроением я давал только короткие передышки и не считаясь с тем, день или мочь, - вел отряд все вперед и вперед.

Девятого, в 10 часов появились первые отстающие люди: отдав единственного сохранившегося своего заводного коня, я велел бросить часть седел. Идущих пешком слабых бойцов посадил по несколько человек на лошадь вместо здоровых. Остановились на привал в 12 часов.

Выяснилось, что до спуска осталось не более 5-8 верст. Разложив костры уже из появившихся пней и заколов несколько лошадей на шашлык, я решил дать большой отдых для последнего перехода и подсчитал свои силы. К 4 часам только подтянулись задние. Точно выяснить число уставших лошадей не удалось, но их уже подходило к сотне. Людей, уставших и отставших насчитывалось уже тоже несколько десятков.

Обсудив создавшееся положение, я решился на крайнюю меру. За час до наступления темноты отдал распоряжение сняться с привала, отобрать сильнейших лошадей и людей. Всех пеших и отстающих оставить двигаться за нами по мере сил. Это значило, что в случае бурана оставить людей без помощи на верную смерть. Подумав над этим, я все же иного выхода не видел. Обстановка требовала принятия исключительных мер и, несмотря на несогласие командного состава, который по моему не уяснил значения этого маневра, все же отдал распоряжение готовиться к выступлению. Оставив часть под опеку коменданта отряда, в 7 часов вечера 300 всадников, на довольно свежих еще лошадях, я повел вперед, в последний переход.

IV

К 10 часам мы подошли уже к первому крутому спуску. Отряд остановился. Находясь в середине отряда, я узнал, что причиной остановки было то, что отряд дошел до крутого спуска и пробиравшийся во главе командир взвода остановился, не решаясь двигаться дальше. Видя, что дух колебания начинает овладевать бойцами, я добрался кое-как пешком до головы отряда и, выяснив от проводника, что таких крутых спусков будет несколько, приказал командиру головного взвода спуститься первому. Видя его колебание я вынул наган, щелкнув курком, поставив его на взвод, повторил снова приказание. Тогда комвзвод слез с коня, шагнул вперед и скрылся в темноте. Снова отдал приказ слезать с лошадей впереди стоящим красноармейцам и взяв в повод лошадей спускаться за комвзводом. Момент был напряженный. Но вот первый красноармеец начал спускаться, за ним последовали остальные.

Пропустив весь отряд, я начал сам спускаться вниз. Спуск представлял крутую катушку вниз. Вытекающий из горного кряжа ключ расплывался по дну ложбины и застывая образовывал сплошной слой льда. Спустившись саженей 200-250, мы очутились на узкой, но длинной поляне сажен в 300, После чего снова подошли к такому же, как и первый спуску. И так беспрестанно двигаясь вперед мы спустились с 8 спусков.

По мере увеличения спусков, увеличивалась трудность. В начале мелкий ручей был все больше и больше. Расплываясь в течение зимы, он залил весь мелкий кустарник и образовал сплошную, неровную корку льда, представлявшую большие затруднения для спуска. Дойдя до 9 спуска, я сделал небольшой привал для того, чтобы подтянуть отставших, которых было очень много. Я выяснил от проводника, что за последним спуском будет заимка Коробова перед выходом в долину Катанда.

Подсчитали лошадей. Оказалось, что более 150 человек были уже пешими, а некоторые еще спускались с 5 и 6 спусков. Видя, что скоро рассветает, я набрал 160 человек, из которых 50 было пеших и сказал обращаясь к бойцам, что возврата при всем нашем желании не может быть, так как нечего и думать подняться обратно по тем же обледенелым утесам, с которых только что с таким трудом спускались. Наше спасение в стремительном движении вперед. Красноармейцы ЧОН и сами чувствовали это.

Приступили к последнему спуску, который был самый крутой и обледенелый. Мне пришлось бросить на середине спуска свою последнюю уставшую лошадь с седлом. Всего погибло при спуске не менее 80 лошадей. Кроме того, нам пришлось оставить двух разбившихся человек и часть усталых. Отряд спустился в долину и в 4 часа утра был на заимке в нескольких верстах от Катанды. От жителей заимки мы узнали, что накануне нашего прихода Кайгородов находился в селе Катанда. Подсчитали людей и лошадей оказалось, что дошло со мной только 140 чел. Большая половина из них были пешими. Чувствуя серьезность момента, я решил не дожидаясь подтягивания отставших ударить на с. Катанду. Взяв на заимке 20 лошадей, разделил отряд на 3 группы, послал по одну тракту на Тюнгурюкский перевал, другую на Уймонский и с третьей группой пошел сам в наступление на село Катанду.

V.

Все конные группы подошли одновременно к Катанде. За конной группой наступали пешие, цепью 60-70 человек.

Подъехав к с. Катанда конные лавой ворвались в село, мигом зарубили не успевших опомниться часовых. Понявшие в чем дело, бандиты стали выскакивать из домов и в беспорядке открыли стрельбу. Но после небольшого сопротивления все были порублены. 40 лошадей во главе с самим Кайгородовым взяты в плен. Таким образом, весь штаб Кайгородова за исключением начальника штаба попал к нам живьем. Пробовавшие бежать бандиты были постреляны на перевалах нашими засадами. Кроме того, Тюнгурская засада взяла в плен на перевале, ничего не подозревавшую группу бандитов, которая состояла из интенданта банды Кайгородова, одного начальника отрада и 3-х бандитов. При попытке к сопротивлению начальник бандитского отряда был убит, остальных привели.

В Катанде мы забрали 2 пулемета, около 400 винтовок и 30.000 патрон, 200 лошадей и всю материальную базу. Так окончил свое существование известный алтайский бандит Кайгородов.

Перейдя Яломанские белки зимой, отряд сразу сделал то, что в течение целого ряда месяцев невозможно было сделать целой группе отрядов. Не даром по поводу этого удачного перехода Пом. Главн. Ком. по Сибири впоследствии командующий Сибирским Военным Округом т. Петин издал приказ:

„10 апреля 1-й и 2 истреботряды товарищей Долгих и Воронкова, составленные из частей 3-го Бийского и 4-го Алтайского кавдивизиона особого назначения и 3-го Алтайского Отдельного Эскадрона, пол общей командой тов. Долгих, совершив поистине „Суворовский — 40 верстный переход через Теректинский хребет, при глубине снега в 3 аршина, потеряв при подъемах и спусках через крутые утесы до 167 лошадей и таща на своих плечах пулеметы и седла, спустились на рассвете в долину р. Катанда и внезапным ударом захватили в д. Катанда весь бандитский гарнизон, в том числе самого Кайгородова и его штаб. За разгром основного ядра Кайгородова в д. Катанда, Т. Долгих награждается орденом Красного Знамени.

Приказ ввести в действие по телеграфу и прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях и командах".

(Приказ Пом. Глав. Ком. по Сибири № 353 от 22/IV-22 г.).

Отдохнув 4 часа, подтянув далеко не всех отставших, забрав 200 лошадей, отряд расстрелял всех оставшихся бандитов, отрубил голову Кайгородову, которую послали в штаб 62 бригады для доказательства разгрома банды, После чего отряд на рысях двинулся на Малый Уймон и Коксу прорывать кольцо бандитских отрядов.

И.И. Долгих

Переведено в текстовой формат и отредактировано Е.Гавриловым. Ссылка

Бой суховцев в Тележихе

(воспоминания местного жителя Швецова Василия Николаевича)

 ***

Приходили солдаты, приносили разные сведения о положении дел в России. В их рассказах было что-то чудовищное, невероятное, ужасное, а подчас и смешное. Трудно было разобрать, где правда, а где ложь. Они рассказывали, что временное правительство свергнуто, Керенский бежал из дворца, переодетый в женскую одежду, что все министры арестованы и посажены в Петропавловку, что власть силой взяли большевики. Русских, говорили они, в их числе мало совсем, а все евреи, латыши, поляки, немцы, что организован ЦК партии (само-то слово ЦК не русское), руководит им еврей. Будто бы тайно привезли в закрытом вагоне какого-то полунемца-полутатарина, он самозванно создал совет и объявил себя правителем. Создана красная гвардия, которой командует тоже еврей - какой-то Троцкий да Муравьев. Дворец охраняют вооруженные латыши, русских заставили драться между собой Рассказывали, что идут большие бои белых с красными. На Россию напали четырнадцать стран. В Сибирь направлен из-за границы верховным правителем Колчак. Организуются для борьбы с белыми и в Сибири красногвардейские отряды. Один из таких отрядов - Сухова П.Д. - проходил через наше село

...Второго августа 1918 года был праздник грозного небесного наездника и метателя стрел Ильи. Служба в церкви продолжалась не более двух часов, и народа было не много. По-праздничному одетые верующие, в большинстве старики и старухи, по одному и группами выходили из церкви в ограду, поворачивались лицом к храму и троекратно крестились на застекленную икону с выгоревшим от солнца ликом какого-то святого. Шелестя полами длинного подрясника, направился к выходу и поп. Навстречу ему из ограды, с намасленными и подстриженными под кружок волосами, бегом бежал член церковного совета Егор Ерутин. Запыхавшись, с побелевшим лицом, он сказал: “Батюшка, красные...” Из-под горки по грязной дороге к церкви ехало несколько вооруженных всадников, на рукавах у всех красные ленточки.

Все молодые. Среди них один совсем еще мальчишка. Сначала как-то боязно было нам пацанам, но въезжавшие улыбались и спрашивали, нет ли в селе каких солдат, где находится сборня. Впереди отряда на рыжем коне сидел, видимо, командир с кривой саблей на боку и револьвером в кобуре. На нем не было головного убора, черные волосы развевались на ветерке. На площади у здания сборни отряд был построен, из рапорта одного из военных мы услышали фамилию - Долгих. Вслед за прибывшим отрядом, запрудив всю улицу шли многие десятки пароконных подвод. На каждой, держа винтовки на коленях, сидели по три-четыре красногвардейца. На десяти подводах были раненые и больные, с ними пять сестер-санитарок. Были в отряде и пожилые, лет за сорок, пятьдесят. Из прибывших в здание сборни вошло несколько человек. Не большой зал с прогнившим полом и конура - канцелярия были полны людей. Военные требовали, чтобы их, как можно быстрее, обеспечили нужным количеством подвод, а пока разместили людей по квартирам. От последних дождей на дорогах была непролазная грязь, телеги увязали по ступицы, лошади пройдя от Бащелака и Большой Речки устали, надо менять. Староста, Иван Кобяков, человек не расторопный, отвечал: "Это мы устроим, собирать подводы сичас пошлём, а пока станьте на фатеры, пока то да сё, день - то к вечеру будет".

Он послал дежуривших десятников наряжать мужиков, чтобы запрягали лошадей и подъезжали к сборне. Но быстро собрать подводы было действительно трудно, так как лошади на весь праздничный день отпускались пастись, а у многих были оставлены на пашнях. Намерения ночевать у командиров не было, пока староста готовит подводы, накормить людей и дать не много отдохнуть. Под штаб отведён был двухэтажный дом бывшего купца Семёна Таскаева, стоявший в самом центре села.

Фамилия командира отряда передавалась от одного к другому. Называли Сухов, но который из военных, никто из нас не знал. Начальство было поставлено на квартиру через дом от штаба, к Хлыстикову Алексею. Бойцов разместили в нескольких домах, где были большие ограды: у Зуева Николая, Бронникова Василия, Шмакова Петра и Белькова Василия. Рота мадьяр была поставлена к Брусницыну Михаилу, Щетникову Никите и Шубину Евсею. Командир роты русских с несколькими красногвардейцами и женой пришли к Швецову Николаю. Кухня расположилась в усадьбе Уфимцева Петра. Обоз с продуктами, оружием и прочим грузом находились на площади у церкви и школы. Раненых и больных вместе с санитарками поставили в трех домах: у братьев Колупаевых Лазаря и Мелентия и Хомутова Дмитрия.

***

Как только отряд занял деревню, сразу же были выставлены караулы с обоих концов Тележихи. В квартирах, где стояли солдаты, хозяйки готовили обед. Нам, молодежи, хотелось посмотреть на всё своими глазами, побольше узнать. Никто нас нигде не задерживал, мы заходили в дома, познакомились с мальчиком-красногвардейцем лет тринадцати, его звали Володя. Одет он был в черную куртку, солдатские сапоги и брюки, на голове красная феска с кисточкой.

На следующий день, время уже перевалило за полдень, когда собирались возчики с подводами, но их было мало. Требовалось в пять раз больше. Десятники снова обходили каждый дом, но и к вечеру достаточного количества не набралось. Командиры снова решил переночевать. Прошел слух, что Сухов хотел бы провести собрание граждан. Пришли на него не более трех десятков мужиков, прибежали туда и мы. На помосте из толстых плах возле плотного крашеного забора* стоял, и что-то говорил человек среднего роста. Обросшее короткой щетиной лицо с резкими чертами было усталым, волосы и брови, как вороново крыло, глаза - две черные смородины. Одет, в военную форму, сбоку кобура. Это и был Пётр Сухов. Возле него, облокотясь о забор, стоял военный, к которому обратился Сухов: “Вы, Дмитрий Григорьевич, что-либо скажете?”. Он что-то ответил, я не смог расслышать. Человек этот был Сулим.

За малочисленностью людей никакого схода не состоялось. Собрались больше фронтовики. Сухов и Сулим разговаривали с ними, рассказывали об организации красногвардейских отрядов, о борьбе со старым режимом, призывали к восстанию против белых. О многом их спрашивали, особенно бывшие фронтовики. Понравился мужикам этот простой разговор. Расходясь по домам, они говорили: “Да разве белый офицер будет так объясняться с простым народом ”.В этот день домой я явился только вечером. В сенях на лавке стояли два полных ведра, из которых мать наливала парное молоко толпившимся красногвардейцам. В комнате за столом сидели отец и военный.

*С тех пор, за восемьдесят лет в Тележихе не появилось ни одного крашеного забора.

Здесь и далее примечания А. Швецова.

Гость был выше среднего роста, с рыжеватой бородкой, подстриженными усами, копной рыжих волос. Отец сидел на стуле и держал на руках ребенка. Возле самовара наливала в стаканы чай высокая, красивая, женщина. На пальце левой руки было золотое кольцо, а на полуоткрытой, загоревшей шее - золотая цепочка. Женщина называла военного Андрюшей, а он ее - Наташей. Я понял, что это муж и жена. Фамилия его была не то Вишневецкий, не то Вишневский.

Как попал в горы отряд Сухова, каков был его маршрут - я тогда не знал, но казачьи сотни и роты колчаковских войск во главе с полковником Волковым неотступно следовали за ним. Ночью они заняли дороги вниз по Аную и на поселок Колбино, куда должен был направиться отряд. Также были перехвачены дороги вверх по Аную и по Язевке на Солонешное. Белые заняли с трех сторон высоты, окружающие село. Незанятой осталась восточная, с двухкилометровой горой Будачихой.

Рано утром отряд готов был к выступлению. Часть подвод была уже за поскотиной, но в пяти километрах от села разведку обстреляли белые. Началась паника, подводчики поворачивали лошадей обратно. Все вернулись в село. По команде красногвардейцы стали быстро занимать горы, окружавшие Тележиху. Часть русской роты с пулеметами заняла Маралий щебень и от него к северу до Глинки вершину Артемьевой горы, северную ее часть до поскотины - рота мадьяр. В позициях белых было больше преимущества, так как они заняли самые высокие сопки, откуда стреляли по позициям красногвардейцев и по селу. Засвистели на разных нотах пули.

В каждом доме переполох. Женщины с детьми и старики лезли в погреба. Мы же, подростки, не хотели прятаться, бегали к церкви, где располагался обоз, в школу, к штабу. Отстреливающихся красногвардейцев на вершинах голых гор западной стороны было видно. К обеду пошёл дождь, лил до вечера и всю ночь. Возчиков на площади было не менее ста человек, среди них паника и ругань. Лошадей кормить нечем, поить приходилось под свистом пуль на речке. Много было взято у населения верховых лошадей. Долгих на вороном иноходце несколько раз проносился из края в край села.

В штабе постоянно находились военные, приходил туда и сельский писарь, искалеченный фронтовик, Федот Филиппов Из ворот выехали Сухов и Сулим, с ними два ординарца, первый на рысях ускакал в нижний край села, второй - в верхний. Стрельба не прекращалась. В санчасть, в дом Колупаева Лазаря, привезли тяжело раненного в живот разведчика.

...Было уже далеко за полдень. Возвратились с позиций Сухов с Сулимом. Им было некогда идти обедать на квартиру. Хлебосольная заботливая хозяйка Татьяна Семеновна принесла в штаб в трехлитровом чугунке горячие жирные мясные щи, на сковороде стопу блинов и глиняную кринку молока. На площади горело несколько костров, на них готовили себе чай да кашу и сушили промокшую одежду подводчики из других посёлков.

С кладбищенской щебнистой горки, что в центре села, сняли стоявший пост и увезли пулемет на гриву у Третьего ключа. Местный житель, бобыль Митька Кобяков, так его все звали в селе, бегом вынырнул из ограды брата и с винтовкой, нецензурно ругаясь в адрес белых, побежал Шеманьевским переулком к реке, перешел по сходням через пруд мельницы и поднялся на позиции красногвардейцев. Вместе с ними он сутки стрелял по вершинам сопок, занятым казаками.

Всего насмотревшись и наслушавшись, мы с другом - Ваней Брусницыным - зашли к нему домой, там располагались мадьяры. Некоторые из них, разговаривая на своем языке, играли в незнакомые нам карты, несколько человек обедали. В комнате возле печи и на натянутой веревке сушилась мокрая одежда. Один мадьяр на ломаном русском языке расспрашивал нас, как звать, сколько лет, где были и что видели. Они были бодрые, веселые, но вид у всех был усталый. Никакой боязни у нас не было, мы с ними разговаривали и тоже смеялись. Отца дома не было, он ушёл к подводам на смену дежурившего там соседа, на корм лошадям унёс пол мешка овса. Мать возилась у печки, старшая сестра принесла из речки ведро воды, командира не было. В сенях, на кочме, вповалку спали красноармейцы. На горах, шла редкая перестрелка. Казаки почему-то активности не проявляли. Наш верхний край пули из-за гор и строений не доставали, а нижний обстреливался с двух сторон: с запада - с горы Баданки, с севера - по реке Ануй. Там в некоторых домах были продырявлены стекла в окнах.

Мать начала выпекать хлеб для ужина, а мне велела зарезать гуся и двух петухов для супа. Сестра принесла из огорода полное ведро огурцов. Управившись со своими делами, я перешёл через дорогу и в соседней ограде смотрел, как повара готовили ужин, как раздавали большими черпаками прямо в вёдра суп и кашу. По улице, в карьер, по липкой грязи, носились на верховых лошадях военные. Совсем свечерело. Пришёл с поля скот. Опять два ведра парного молока стояли в сенях на лавке, но мать не разливала, а черпали своими кружками сами красногвардейцы, осталось и нам. Наступила темень, в комнате зажгли десятилинейную лампу, а в кухне семилинейку. Солдат осталось только двое. Вскоре пришёл командир роты уставший и намокший. Мать собрала на стол, поставила и кринку свежего молока. В комнате Андрей что - то рассказал Наташе, она заплакала. Взяв с собой одного солдата, Андрей ушёл.

Четвертого августа рано утром вернулся отец, его сменил сосед. Пришли солдаты с горы, они попеременно завтракали в кузне и уходили каждый на свое место. Мать спала считанные минуты, не давал спать маленький ребёнок, да и обед надо готовить для военных. Приехал на лошади командир роты. На осунувшемся лице стали заметны морщинки. Завтракали за одними столом, он с женой и отец с матерью. Не громко разговаривали, Андрей что - то рассказывал, поминал Сухова, позиции, пулемёт, воду.

Казаки со всех сторон открыли интенсивный огонь, обстреливали все занятые красногвардейцами позиции. Окруженное с трех сторон село было похоже на муравейник: одни спускались с гор, другие поднимались, к штабу и от него в разные стороны по деревне гоняли верховые. Среди подводчиков гомон, смех и мат. Меня позвали в комнату, отец спросил, не побоимся ли мы с Ваней Брусницыным отнести по ведру воды Артемьевым логом до ближайшего поста. Место безопасное, пули туда не попадают. Мать не возражала. Я с удовольствием согласился, был проинструктирован, взял ведро и отправился к своему другу, который жил через три дома. С большим трудом мы дотащили вёдра с водой до вершины, воду красногвардейцы взяли, а нас отправили обратно и сказали, чтобы больше не ходили. В березняке, по которому шли было затишье, там росло очень много клубники и земляники, на обратном пути мы вдоволь покушали ягод. Обедал я у деда с бабушкой, которые жили в отдельной избушке на одной ограде, бабушка была хромая, в погреб хорониться, как другие, они не лазили. Стрельба, особенно сильная, слышалась в нижнем конце села. Возле артельной лавки, в которой торговали с раннего утра и до позднего вечера, мы встретили нашего знакомого Володю на своем Орле. Он был такой же веселый и бодрый, но разговаривал с хрипом - от родниковой холодной воды. Обувь и одежда на нем были забрызганы грязью, и красная феска уже не имела того вида. С ним был, одетый не по росту, паренёк со шрамом на щеке. Он сказал, что звать его Гриша и жадно, как взрослый, глотал махорочный дым. Низкорослый конёк под ним до полубока был в грязи. Подводчики, освободившись от груза, разъезжались по квартирам, а местные по своим домам.

Пятого августа утро ничем не отличалось от предыдущих. Вялая перестрелка началась к обеду, и вдруг страшный гром от взрыва потряс лес и горы, поверг в панику жителей. Старые солдаты безошибочно определили, что стреляет трёхдюймовка. И действительно, казаки привезли из Солонешного орудие и, поставив его у подножия Вострушки, начали стрелять по позициям суховцев и по селу.

Первый снаряд упал на гуменную крышу Михаила Ерутина. Там были сложены зимние сани, и находилось несколько телят. Все это было разметано и перебито. Поблизости в нескольких домах повылетали стекла. Через короткое время - второй взрыв такой же силы. Снаряд разорвался против сборни, где паслись козы Телегина Кирьяна, всех их, как ветром снесло к реке.

По занятым суховцами позициям, вдоль горы со стороны Язевки, казаки повели сильный ружейный и пулеметный обстрел.

Третий снаряд ударил в пятнадцати метрах от крайнего окопа. С облаком пыли летели большие куски земли и щебня, все это скатывалось по склону горы в Ануй. Начальство на верховых лошадях понеслось в нижний край деревни. Мадьяры с квартир тоже ушли.

Раненые и больные были охвачены беспокойством. Везде суета, напряженность, взволнованность. Из обоза взяты боеприпасы, выданы на кухню продукты, в лазарет унесли несколько метров белого полотна, видимо, на белье и простыни. Тревожные чувства одолевали всех.

Командование, очевидно, решило окончательно вывести отряд из села в ночь на шестое августа. Нужны были проводники. В качестве провожатых были выбраны Егор Фефелов, двадцати пяти лет, фронтовик Михаил Жуляев, сорока лет, бедняк, охотник, имел семь детей, Никита Щетников, лет шестидесяти, рыбак, бедняк. Сухов объяснил, зачем их вызвал, что это строго секретно, что штаб и сельское управление на них вполне надеются и доверяют, они, хорошо зная местность, смогут провести отряд и их за помощь не забудет история. Он спросил согласны ли, смогут ли, не боятся ли, все трое ответили положительно и заверили, что об этом ни с кем не обмолвятся и сейчас же на своих лошадях прибудут в штаб.

Стемнело. Пошел мелкий дождь. Командирам подразделений был отдан приказ о подготовке к отступлению. Из обоза от церкви на двух подводах увезли оружие. За последней усадьбой Корнея Шилова на берегу реки, разложив большой костер, покидали его туда, а потом сбросали в речку. Через день тележихинские мужики вытащили из воды обгорелые стволы и разнесли по домам. Позднее часть из них была отремонтирована, пригодилась в девятнадцатом году, в восстании против Колчака.

На площади из обоза военные - хозяйственники раздавали подводчикам, муку, крупу, сахар, чай, повара топорами перерубили спицы, ободья в колесах, оглобли у походной кухни, раскололи котлы. К условленному времени к штабу подъехали проводники. Привел свой кавалерийский отряд Иван Долгих. Сборы проходили без лишнего шума. Решено было оставить раненых и больных двадцать восемь мужчин и пять сестер - хожалок. По каким - то причинам отстали несколько человек, находившихся на постах, которые потом, побросав оружие, разбрелись по лесам и горам, но, не зная местности, выходили в другие сёла, где их арестовывали и перепровождали в волость. К двенадцати часам ночи пришёл командир роты Андрей. У отца были осёдланы две лошади. Мать наложила в торбочку продуктов. Наташа расцеловалась с матерью и вышла следом за Андреем. Мне же и сестре Анне было сказана масса добрых пожеланий.

В непроглядной темени, под дождем, по непролазной грязи, через булыжники и колодины отряд двинулся за проводниками. От штаба пошли вверх по речке, по узкой тропе поднялись на левое крыло горы Будачихи и через “Воровские ворота” проследовали на Елиново. По какой - то причине позднее набралась ещё группа, не менее пятидесяти человек, которых вслед за отрядом увёл Прокопий Евсеевич Добрыгин. Отстали от отряда юноши Володя и Гриша. Медсёстры Дерябина, Федянина, Обухова, Красилова и Костикина остались около раненых и больных. Потом ещё очень долгое время ходили в народе слухи о том, что где - то по Загайнову ключу закопаны красногвардейцами два пулемёта, многие потом искали, но ничего не нашли.

***

После ухода красногвардейцев мертвая тишина опустилась на село, изедка слышался где-то одиночный лай собаки. На рассвете со стороны казаков прогремело несколько ружейных залпов и пулеметных очередей по бывшим позициям красногвардейцев, но ответных выстрелов не было. Стрельба длилась не более десяти минут. Дождь прекратился, лучи солнца прогрели землю и от неё повалил пар. Подоенные коровы по протоптанным тропам уходили на пастбище. Не слышно было разговоров через городьбу соседок. Что - то будет?

Часов в десять утра с нижнего края села, в проломы и открытые ворота поскотины ворвались с шашками наголо чубатые казаки и карьером поскакали селом и стороной по гривам к сборне, где были уже староста с писарем и десятник со сторожем. Это была разведка. Вслед за ней через недолгое время по два в ряд, с пиками у стремени и с винтовками за плечами шагом проследовал большой отряд белоказаков. С Язевского седла на рысях спустился отряд не менее пятисот человек. С третьей, южной, стороны также строем по два вступила в село нескончаемым потоком казачья конница.

Штаб белых расположился в двухэтажном доме Николая Зуева. Стройный звон всех семи колоколов знаменовал или встречу, или созывал верующих на молебствие. В тесном полутемном здании управы было полно казаков. Староста Кобяков еле успевал отвечать на вопросы двух начальников, по-звериному смотревших на него и чего-то требовавших. С мертвенно-бледным лицом в своем закутке-канцелярии за письменным столом сидел писарь и перебирал бумаги. Староста беспрестанно посылал десятников за людьми, чтобы немедленно явились на сборню.

Почти в каждом доме начался обыск, в разных концах слышались одиночные выстрелы. Из Артемьева лога с винтовкой в руках медленно шел мадьяр, по какой-то причине, не спустившийся ночью с позиций. Двое казаков Шеманаевским переулком наперерез ему поскакали к реке. Не успев дойти до переходов через пруд, он был убит. Пожилой казак переехал выше переходов речку, слез с коня, снял с убитого сапоги, забрал трехлинейку а труп столкнул с тропинки под откос.

Раненые и больные не находили себе места, однако не теряли надежды остаться в живых. Ведь когда - то и где - то была заключена конвенция между государствами, создавались органы Красного креста. Некоторые из раненых были грамотные. Среди них выделялся высокий, с серым лицом, звали его Коля. Нам, пацанам, когда мы приносили раненым продукты, он рассказывал о французской революции, и девятьсот пятом годе, и о Ленском расстреле. Было ему не больше двадцати пяти лет.

На сборне сутолока. С группой казаков послали десятника показывать место сожжения оружия. Из зарослей пасеки деда Лихачева вышел красногвардеец с винтовкой и направился через мелкую протоку к жилью. Казаки стали по нему стрелять. Он успел скрыться в старом овине Евлантия Лубягина. Овин с речки и из ограды был окружен. Одни предлагали его поджечь, другие кричали, чтобы красноармеец выходил и сдавался. И он вышел. Казаки вывели его на горку к школьной изгороди и зарубили шашками. Труп не убирали до вечера. В оградах домов, где находились раненые, полно белоказаков. Слышалась матерная ругань, раненых вытаскивали на улицу. С некоторых были сорваны бинты, из ран текла кровь. Санитарок тоже выгнали из комнат, сыпалась брань и похабные эпитеты. Сбившисьв кучку они стояли и плакали. В кладовой дома Колупаева Лазаря лежал тяжело раненый в живот и слабым голосом просил пить. Какой - то казак пнул дверь в кладовку и навскид выстрелил ему в голову и грудь, колупаиха сползла по стенке и потеряла сознание, закричали ребятишки.

Все раненые и санитарки были собраны в одну ограду Мелентия Колупаева, и окружены кольцом казаков, которые не переставали издеваться над жертвами. От сельского управления подъехало восемь подвод. Всех местных жителей, детей и мужиков отогнали от ограды далеко за дорогу. Из толпы неслось тихое подвывание.Суховцев погнали в открытые ворота к телегам, в каждую посадили по три-четыре человека. Подводы, выехав на дорогу, направились к сборне. Сидевшие в них раненые с тоской смотрели на вершины гор, где вчера еще были позиции их отряда.

Полковник Волков в веселом настроении после пропущенных нескольких стопок закусывал со своими приближенными. Он был доволен победой и, не задумываясь, отдал приказ расстрелять пленных. От штаба в карьер поскакали к подводам трое казаков. Под конвоем полусотни раненых повезли в нижний край села. В пяти километрах от последних домов, в конце копи, на устье Четвертого ключа была подана команда остановиться. Пленным приказали слезть с телег, отойти на голый пригорок.

За казачьим конвоем, гнавшим санитарок к сборне, шла большая разновозрастная толпа жителей. У самого крыльца с мертвенно бледными лицами, держась под руки, все пять остановились. Та, что повыше всех, смущалась своей заметной полноты - она была беременна. Возраст их был от двадцати до тридцати лет, не более. На крыльце стоял казак с золотыми зубами, и помахивая нагайкой, издевательски кричал: “Может, кто-нибудь этих красных сук замуж возьмет?” Никто не осмелился подать голос. Он спустился со ступенек, подошел к той, что была беременна, матерно выругался, два раза ударил ее плетью и заорал: “А ты вон отсюда, шлюха", верховые казаки оторвали ее от подруг и в толчки проводили до дороги.

С бранью, подталкивая пиками, санитарок погнали на безлесную глинистую горку и там расстреляли. Как фамилия оставшейся в живых мне неизвестно Она слышала залпы, оборачивалась назад, но чьи-то руки ее удерживали. До ее сознания плохо доходили сочувственные советы и разговоры шедших с нею женщин. Её завели к старикам Печенкиным. Старуха Капитолина Софоновна, узнав кого к ним завели, запричитала и, обняв незнакомку, сказала, что никуда ее не отпустит. Она жила у стариков Печенкиных около двух месяцев, потом дед Терентий отвез ее к своим родственникам в Большую Речку. В 1920 году, уже при Советской власти, она не раз посылала письма старикам, о чем они рассказывали соседям.

А обыски в селе не прекращались. Все четыре дня дед Аверьян Березовский был в подводах, его лошадь была запряжена в одноколку с красной бочкой. Увез он ее вечером шестого августа к себе домой, поставил под навес, а сам приболел и залез греться на горячую печку. Назавтра налетели с обыском казаки и обнаружили в бочке порох. Накричали на деда, огрели его раза три плетью и приказали везти одноколку к сборне. Допрашивавший его казак, матерно ругаясь, кричал, что он спрятал бочку с порохом, что он красный, что его надо расстрелять. Перепуганный старик только и смог сказать: “Батюшки, ничего я не знаю, я в подводах...”. Полуживого от страха деда забросили в каталажку. Угодливо заискивавший, перед сидевшим за столом казачьим начальником Ободов

- Ваше благороль, дед, может и не виноват, может он в самом деле не смотрел в бочку-то, да и слепыш он. Надоть сюда его сноху Дуньку, это она, подлюга, бочку-то спрятала.

Начальник поаернулся к старосте.

- Ты что, не слышишь, ведь толк говорит мужик-то. Посылай за этой стервой!

Трое казаков галопом помчались арестовывать не ожидавшую беды Авдотью Кирилловну. Плач четырех детей выплеснулся из дома на весь украек. Ближние и дальние соседи сбежались к усадьбе Березовских. С криком обеими руками вцепилась в мать четырнадцатилетняя дочь Вера. Их подвели к крыльцу сборни. Старший конвоя ушел в здание, пробыл там не более двух минут. Возвратившись, указал рукой следовать на гору, где лежали еще не зарытые тела четырех медсестер. Веру казаки с трудом отшвырнули в сторону, а ни в чем не повинную женщину подталкивая пиками, увели и расстреляли. За один день, шестого августа 1918 года в Тележихе убили тридцать пять человек.

Ночь на 7 августа была грозовая, ослепительные молнии вонзалась в каменные россыпи и в верхушки столетних лиственниц. От грома дрожали стекла в окнах. Тележихинцы спали немногие часы. У большей половины в домах стояло по нескольку казаков. Поселились они сами и требовали, чтобы для них были приготовлены завтрак, обед и ужин. Требовали властно, со злостью, без улыбок.После завтрака, утром полковник Волков отдал приказ сигналить сбор, строиться поэскадронно на площади, возле хлебных общественных амбаров. Старосте приказали нарядить хорошо знающего проводника до поселка Елиново. Строго наказали, чтобы до ухода полка никого из села не выпускать. Около двенадцати часов дня по непролазной грязи казаки ушли из Тележихи, оставив к себе ненависть в душах взрослых и детей. В хвосте полка ехали красногвардейцы Гриша и Володя, как пленные. Оставили ли их в живых - неизвестно.

Ссылка