ИСТОРИЯ 10
Иван-дурак, Тетка и Бюрократическая нечисть
— Задавили-и-и!!!
Иван очнулся: «Померещилось что ли? Какое мне дело до Украины? Хотя, — Древняя Русь, Киевская Русь, Святая Русь…»
— Задавили-и-и!!! — Вновь услыхал он истошный вопль.
Иван опрометью бросился к двери и выскочил вон из избы. Прислушался.
— Задавили-и-и!!! — Вопил кто-то во тьме высоким женским голосом.
— Задавили-и-и!!! — Иван побежал на этот леденящий душу крик. — Задавили голубчика. Колесом истории переехали. На обочину касатика сбросили. Ой, что же я без тебя, горемычного, делать-то буду? Задавили-и-и!!!
Иван выбежал на шоссейку и обнаружил патлатую седовласую неопределенного возраста женщину в длинных темных ниспадающих одеждах, одиноко сгорбившуюся у кювета. Это она время от времени истошно орала благим матом во всю Ивановскую. Но странно: ее круглое, бледное в лунном свете лицо было так выразительно спокойно, что, казалось, никакого отношения не имело к звукам, выворачивавшим наизнанку всю округу. От женщины веяло пронзительным холодом.
— Эй, тетка! Чего разоралась? Кого задавили-то? — обеспокоено спросил Иван.
— А кого надо, того и задавили, — ответила женщина бесцветным спокойным голосом.
— Тебя это вовсе не касается. Погода нынче шибко скользкая. Вот, дурачок. И угодил под колесо фортуны. А я, дура, недосмотрела. Да чего уж теперь слезы-то лить? Что сделано, то сделано. Слезами горю не поможешь. А ты, милок, пошто по ночам шляешься? Случаем не мазурик? Много их ноне развелось. Того гляди, последнее отымут как в гражданскую. Постой-ка, никак Иван-дурак? — Тетка приблизилась. — Да, точно — Иван-дурак из страны Советов собственной персоной. Как это я сразу?.. Стара, девка, стала. Стара… Вот что, Иван, иди по этой тропинке. Не сворачивай. Дойдешь до болота – не оборачивайся. Перейдешь болото по мосту. Вниз не смотри. Уткнешься носом в стену. Проломи. За стеной увидишь колодец. Зачерпни ведро воды. Не пролей ни капли. Выпей. Всю! Такова твоя участь. Прощай!..
Тетка замолчала. Иван, слушавший ее как завороженный, обрел наконец дар речи.
— Слушай, Тетка, а зачем мне это? И что дальше будет?
— Не знаю, милый, — она равнодушно пожала плечами.
— Эва как. Не знает, а посылает. А кого все-таки задавили?
— Да человека одного. Любопытного. Вроде тебя. Тоже вопросами задавался. Все-то ему интересно было, что да как. Ну и, сам понимаешь, органы не дремлют. А потом меня упрекают, что я отбираю самых лучших…
— А как его звали?
— Кого?
— Кого задавили.
— А.., да я уж и не помню. Чего пристал?
— А ты кто ему? — не унимался Иван.
— Я-то? — Тетка осклабилась. — А я, мил человек, смерть его. И твоя. И всех живших, живущих и будущих. Я — смерть, приносящая избавление и забвение.
Ивана от таких слов мороз по коже продрал. Но он не удержался и опять спросил:
— А чего ж так убивалась, как родная, голосила во всю глотку?
— Я и есть родная. Я всем родная. Я, как и рождение, всем единственная. И все вы у меня единственные и неповторимые.
Вдруг Тетка еще плотнее придвинулась к Ивану, улыбнулась мертвящей улыбкой и заговорила неожиданно милым, молодым, влекущим голосом:
— Иван, Иванушка, дурачок ты мой. Видишь? — я все ближе и ближе. Хочешь, милый, поцелую тебя прямо сейчас?
Она прильнула к Ивану. Лицо смерти было никаким, но имело идеальные черты. И оно поглощало. А глаза… Глаза были бездонны и безбрежны. Они были двумя огромными неземной красы мирами чарующего безмолвия, точнее — распахнутыми настежь окнами в эти миры ужаса, боли и покоя забвения. И они влекли, влекли. Влекли… Неудержимо хотелось броситься в них, нырнуть и лететь сквозь бездну страха навстречу… «Чему? Дурак!!! — заорал в Иване инстинкт самосохранения. — Там ничто!!! Не смотри в глаза, Иван! Отвернись!!!»
Мертвенно-бледные, но пухлые губы смерти приоткрылись для поцелуя. Иван ощутил инистое дыхание с гнилостным запахом разложения. Тело дурака сотряслось в крупном ознобе. Инстинкт самосохранения в истерике забился под ложечкой. Сердце по-заячьи запрыгало разом во все стороны. Вся кровь хлынула в голову, и та пошла кругом. Перед глазами Ивана начала раскручиваться спираль его жизни. Инстинкт самосохранения вышел из штопора истерики и взял все рычаги управления Иваном в свои руки.
Ванька в страхе отпрянул от Тетки, повернулся и без оглядки побежал вглубь леса. Довольный хохот сытой, пьяной, распутной бабы долго несся ему вслед:
— Мы с тобой еще встретимся, Иван! И будешь ты моим, а я твоей на веки вечные. Пока, Иван. Ха-ха-ха. Пока, Иванушка!.. Пока, дурачок… ха-ха-ха…
Иван, управляемый спасительным инстинктом, бежал, что есть мочи. Можно сказать, во весь опор. За его спиной постоянно происходило что-то страшное. Он чувствовал, как это страшное становилось все страшнее, ширилось, нагоняло, сопело в самый затылок, того гляди, обманет, собьет с ног, ограбит, растерзает, поглотит… страшное прошлое…
Лес перед Иваном расступился, и он чуть, было, не угодил в мерзкую жижу трясины раскинувшегося перед ним болота, покрытого стелющимся смрадным туманом.
Куда деваться русскому мужику? Позади дров наломано немерено, дерьма наложено, — вовек не разгрести. Впереди — неразличимое в зловонном ядовитом тумане болотного настоящего и оттого сомнительное будущее. Застилает туман глаза. Застилает мозги. Жжет и травит душу ядом. Так и охота рвануть на груди рубаху, схватить в руки топор и бунтовать, бунтовать, бунтовать!.. налево и направо, пускать китайской зажигалкой красных петухов во все стороны.
И тут Иван увидал трухлявый мост в подвешенном состоянии, дрожавший, словно от омерзения, в густоте вонючего тумана над красно-коричневой болотной жижей.
Иван глубоко вдохнул, запрыгнул на мост и едва не свалился в болото: мост закачался, зашатался, затрещал. Иван быстро-быстро засеменил мелкими шашками и окунулся в серую вонючую мглу. И стало ему слыхать, как внизу, очнувшись от дремы, закопошились болотные гады, как запереговаривались они меж собой в том числе и по вертушкам правительственной связи. И догадался Иван, что эти гады — не кто иной, как чиновники да бюрократы всех мастей, уровней и размеров. Стали гады из жижи выпрыгивать и пытаться Ивана схватить за мягкое место, чтобы стащить с моста да засунуть в КПЗ, а там уж, не спеша, начать разбираться, что к чему. Некоторые, особо крупные, гады норовили проглотить Ивана целиком. Очень уж им хотелось переварить Ваньку, отрыгнуть да сплюнуть. Вот тебе и жижа болотная!
* * *
В бюрократическом болоте
Привычек, глупости и лжи
Срезают мысль еще на взлете
Инструкций пули и ножи.
Болотной жижи порожденье —
Безумной ненависти плод.
Его любое воплощенье —
Холодный нравственный урод.
Эй, человек, поберегись! —
Болотных гадов стерегись.
...Припустил Иван, что есть мочи, вприпрыжку. А туман сгущался, дурманил до одури, того и гляди — сам с моста к гадам.Чад бюрократических закорючек, чиновничьих извращений все душнее и душнее. Комплексуя и конвульсируя, Иван на издохе вынырнул из готовой его переварить липкой массы на белый свет и уткнулся носом в стену. Чуть, было, лоб не расшиб. Что делать?
Назад никак нельзя. Только прямо. А стена — до самого неба, гладкая и скользкая. Присел Иван, призадумался. Тем временем выглянуло солнышко. Пригрело. Разморило. В сон потянуло. Припекать стало не на шутку. Жара! Жара!! Пекло несусветное!!! И допекло! Куда и сон делся: или вперед на штурм треклятой стены, или жаркое под болотным соусом.
Гады обрадовались. Ложками по тарелкам застучали. Начали сети интриг плести, козни друг другу строить, казни устраивать, слабых топить и по трупам к Ивану ползти. Почуял Иван неладное: вот-вот навалится на него вся нечистая рать грязной государственной машины, переломает ему косточки да в пыль сотрет. А перед ним — стена!
И стал Иван от безысходности да от жары биться головой об стену. Гул и треск — на всю округу. Даже гадам как-то не по себе стало. Поутихли. Сбились в кучу-малу за спиной Ивана, переговоры меж собой затеяли, вопросы разные понаставили и решать их начали. Всяких резолюций повыносили. И забегали вверх-вниз циркуляры, приказания, указания, наказания, отчетные сводки, сводные отчеты и прочая тому подобная дребедень. Внезапно из одного особо крупного размера исторглось:
— Давай, Иван! Давай! Долби, круши проклятую стену. Нам самим от нее никакого толку. Наоборот: ни днем, ни ночью никакого покоя, — давит своей непоколебимостью. Мы бы и сами, да некогда. Делом заняты. А ты, Иван, долби. У тебя мозгов нет, а, значит, и вышибить их невозможно. Ибо вышибать-то нечего. Долби, Иван! Шайбу! Шайбу! Шайбу! Оле, оле, оле, оле!
Остальные гады подхватили, зааплодировали. Аплодисменты стали бурными и продолжительными. Переросли в гром оваций. Послышались возгласы «Ура!» и «Да здравствует Иван-дурак!». Гады встали кто на что, кто на кого и начали дружно скандировать: «И-ван, ду-рак! И-ван, ду-рак! И-ван, ду-рак!..»
Раздался оглушительный треск. Гады от неожиданности онемели и даже в растерянности оцепенели. В наступившей напряженной тишине Иван в очередной раз долбанул проклятую стену окровавленным лбом и … пробил! С грохотом, заполонившим пространство, стена стала рушиться, обращаясь в облако вековой пыли и затхлой плесени. Иван наугад бросился в это облако и кубарем вывалился из него, но уже с другой стороны падавшей стены.
* * *
Глуха непроницаемо,
Глупа непробиваемо
Система без названия,
Но чинопочитания,
Коленопреклонения,
Тупого поклонения
Слепого большинства
Закону меньшинства.
Только тот бывает прав,
Кто имеет больше прав.
Кто имеет меньше прав,
Тот, естественно, не прав.
И всем на устрашение
По воле злого гения
Система запрещения,
Всего и вся презрения,
Но самовосхваления,
Не зная поражения,
Стоит как монолит
Самодержавных плит.
Совершенно тот не прав,
Кто, права других поправ
И закон к рукам прибрав,
Судит всех, кто прав, не прав.
Вьюг скорбные стенания,
Снегов лихое таянье
И миражей дрожание,
И сытых мух брюзжание —
Предвестники падения
Системы вырождения.
Виновен старый мир.
Наивен новый мир.
Кто имеет больше прав,
Тот по-своему не прав.
Кто имеет меньше прав,
Не всегда бывает прав.
Но самоистязание
Порочно притязанием
Системы запрещения
На перевоплощение
В систему разрешения
С идеей всепрощения.
И сбросит анархизм
С себя анахронизм.
Несомненно, будет прав
Тот, кто, истину избрав,
Укротит свой гордый нрав,
Поступится частью прав.
Толкает благодушие
В безумие бездушия.
Таит единогласие
Внутри себя безгласие.
Ведет единодушие
В пучину равнодушия.
И все же мир един:
И раб, и господин.
Абсолютно будет прав
Тот, кто, истину признав,
Муки совести познав,
Укротит свой гордый нрав.
...А гадов привалило. Не всех, но в изрядном количестве. И поделом извращенцам!
Иван рукавом отер со лба кровь, смешавшуюся с потом и пылью, увидел колодец и рванул к нему — в глотке-то сухо, да и обмыться надо. Подскочил он к срубу, схватил ведро, опустил дрожавшими от нетерпения руками и поднял полнехонькое. Тогда и вспомнил наказ Тетки-смерти: «…достанешь из колодца ведро воды, ни капли не пролей, всю выпей. Такова твоя учесть. А что дальше будет, не знаю.»Вздохнул Иван. Делать нечего. Припал к ведру и стал жадно глотать студеную жидкость. Оторвался, а в ведре и не убыло. Иван продолжил. От холодной воды свело зубы и зазнобило. Живот расперло. Нижний кран не выдержал внутреннего напора и пустил течь. Иван открыл его, слил воду и снова припал к ведру. Так он пил и пил. Пил, сливал и снова пил. И все без толку — ведро оставалось полным.
«Я что, водокачка?» — возмутился про себя Иван. И возникло в нем подозрение, будто он на собрании, а докладчик с трибуны льет воду прямо ему в уши. Вода все косточки Ивану перемывает, мозги разжижает и прет обратно из всех дыр и щелей. И жрать охота — невмоготу!И вскричал Иван:- Хватит воду лить! Хватит из меня, народа, дурака делать. Права не у вас — у меня. Обязанности не у меня — у вас. Жрать хочу! Я от воды разбух, с голоду опух. Даешь жрать! Даешь зарплату! Даешь работу! Тьфу, на вас!..
Ну, что делать? Не зря говорят: не плюй в колодец, — пригодится воды напиться. Вмиг все исчезло.
И погрузился Иван в свободу. Живи, как знаешь. Делай, что хочешь. Иди, куда глаза глядят да ноги несут. Работай, где угодно, кем угодно и как угодно, если кому-нибудь это угодно. Получай, сколько сможешь, если можешь. Свобода!
Стал Иван шарить в этой свободе.
Пошарил глазами вокруг себя — никого и ничего.
Пошарил в карманах — дыры.
Пошарил в голове — пусто.
Окружавшее не давило, не жало, не угнетало, не заставляло, не мучило, не предлагало… Свобода!
И никто ничего не давал!
И стало Ивану тоскливо и одиноко в этой самой свободе. До смерти хотелось есть. В животе появились голодные спазмы. На грани голодного обморока Иван подумал: «Вот она, оказывается, участь моя — сдохнуть на свободе от голода».
Но умирать ему было вовсе не с руки ни на свободе, ни в рабстве, ни в относительной зависимости. Иван активизировался в окружающем свободном пространстве и напряг ситуацию в поисках выхода. К своему удивлению он обнаружил, что свободно может самостоятельно преобразовывать все подряд и в любом направлении. Однако ему хотелось в нужном, то есть в направлении удовлетворения естественных потребностей: во-первых, — поесть, во-вторых, — оправиться…
Но, как Иван ни старался, быстро найти необходимое направление для утоления чувства голода не получалось. А, значит, не выходило и оправиться. Иван чуть не плакал: свободой уже сыт по горло, а жрать до сих пор нечего.
«Да на хрена мне такая свобода?!» — пришла в голову мысль. И сразу Иван очутился в замкнутом пространстве. Он сидел на полу одиночки в тусклом свете жалкого подобия лампочки Ильича. В нос ударила невообразимая вонь, исходившая от стоявшего в углу предмета, носящего ласковое женское имя Параша. Клацнуло. В двери, обитой ржавым листовым железом, появилось отверстие. Иван вскочил на ноги и дернулся к нему. Грязная волосатая лапа просунула в отверстие поднос с миской, кружкой, ложкой и ломтем хлеба. Иван подхватил поднос. Лапа исчезла. Клацнуло. Дверь вновь обрела ржавую невинность.
Иван тупо уставился на то, что держал в руках. Вид пищи… Подумать только! Минуту назад он готов был отдать полцарства за корку хлеба. И что? Вот он, хлеб, под носом. И миска с баландой. И кружка с мутным. Но запах пищи конкурировал с запахом содержимого параши.
Иван взял ложку, с отвращением почерпнул жижу, поднес ко рту и, задержав дыхание, проглотил. О-о-о!.. лучше бы он этого не делал. На вкус пища оказалась настолько отвратной, что Ванькины внутренности остановили ее еще в пути по пищеводу и резким движением выбросили обратно в миску.
Снова клацнуло. Грязная лапа выхватила из рук Ивана поднос и исчезла. Иван остался наедине с собой. Желудок виновато молчал. А душа уже вновь начинала жаждать свободы.
«Будь все проклято! Если это — моя участь, то лучше смерть», — родилось в голове Ивана.
Все перевернулось, перемешалось, перекрутилось. Особенно время и деньги. Жизнь и смерть сплелись в единый клубок. Окружающее запульсировало в бешеном, немыслимо жутком ритме. Хаос и порядок входили друг в друга, как нож в масло, и в гневе обиды выходили из себя. Любовь и ненависть ожесточенно трахались на пороге порока. Свобода и рабство деловито занимались садомазохизмом. Нищета и роскошь купались в дерьме. Вера и атеизм изощрялись в словоблудии, меняясь местами…
Иван пал на колени и взмолился:
— Прости меня, Господи! Грешен я, грешен, ибо горд и неразумен… — и провалился он в черную яму беспамятства.
Прошла часть вечности. «Я» Ивана пребывало на границе всего и ничего и было свободно не только от внешнего, но и от внутреннего закрепощения.
Наконец, Господь смилостивился, и «Я» вернулось в ипостась существования.
Иван приоткрыл глаза. Поза его была омерзительно похабна — мордой в тарелке с собственной блевотиной, правая рука хваткой бывалого онаниста держала надкушенный банан, другая крепко вцепилась в недопитую бутылку зубровки.
Безобразно, тоскливо и скучно…
* * *
Терем одинокий на краю земли.
Пусто. И далеко не видать ни зги.
Над пустыней ветер гонит толпы туч.
Солнце в них стыдливо прячет мая луч.
В тереме гуляют скука и тоска.
Хлещут водку злые, мрачные уста.
Им роднее осень, вьюжная зима.
Им весны зарница вовсе не мила.
Гость у них отменный, то — моя душа
На краю вселенной свой приют нашла.
Захмелев, тоскливо улыбнулась скука.
А тоска завыла, как со скуки сука.
И душа забилась в угол от тоски.
И со скуки тоже взвыла и с тоски.
Долго, ох как долго вместе им стонать.
За бутылкой водки ночи коротать.
В тереме далеком скука и тоска.
Хлещут водку злые, мрачные уста.
Жизнь течет сквозь пальцы…
Оценили 0 человек
0 кармы