Хроники лузера
«Тут я сразу должен оговориться, перед лицом совести всего человечества я должен сказать: я с самого начала был противником этой авантюры, бесплодной, как смоковница. (Прекрасно сказано: "бесплодной, как смоковница"). Я с самого начала говорил, что революция достигает чего-нибудь нужного, если совершается в сердцах, а не на стогнах. Но уж раз начали без меня – я не мог быть в стороне от тех, кто начал. Я мог бы, во всяком случае, предотвратить излишнее ожесточение сердец и ослабить кровопролитие...»
В разгар киевского цитрусового бешенства maria d задала резонный вопрос:
"А где они там, на Майдане, писают?"
Скорого ответа от цитрусовых активистов не последовало, а мне вопрос сразу напомнил незабываемый август 91-го…
Когда в утреннем телевизоре угрюмо обнаружилось «Лебединое озеро», знаменующее для советского человека исключительно очередную смену власти, и ничего иного, я, как и все, тогда еще – советское – народонаселение, на пару минут впал в привычное оцепенение.
(Для кто помоложе, и кого, стало быть, угораздило произрасти в следующую историческую эпоху, в качестве учебного пособия можно порекомендовать поэму Тимура Кибирова «Смерть К.У.Черненко»: «Когда Шопен бескровными губами…», сопровожденную, впрочем, лаконичным комментарием – если одна советская власть, низвергающая другую, не менее советскую, почему-то полагает необходимым демонстрировать зрителям неподвижную картинку с цветуечками – тогда звучит Шопен, если же зрителя вздумают побаловать движущейся картинкой, то – «Лебединое озеро». Понять этого, как в старом грузинском анекдоте о русском правописании, нельзя, это надо запомнить. И учесть на будущее – если Шопен или «Озеро» – можно спать дальше, вас это не касается. Вот если вдруг Равеля или еще какого Гребенщикова заиграют, а то, к примеру, «Щелкунчика» покажут – тут можно и призадуматься, хотя досыпать все равно правильнее.)
Спустя же эту самую пару минут, как и вся здравомыслящая часть этого самого народонаселения, пришел было в себя, резонно рассудив, что у них – своя свадьба, у нас – своя, и не фиг друг другу в окошко заглядывать… Но все же сказалось выпитое предыдущим вечером, когда праздновали возвращение из экспедиции геологического дядюшки моей тогдашней подруги, носившей, вдобавок ко всем прочим выдающимся достоинствам, сказочное имя Василиса – и пришел я в себя не окончательно, поскольку стал нетерпеливо перебирать кнопки, пытаясь найти в ящике чего-нибудь попристойнее…
Ну, что там может поддержать жизнедеятельность безысходно похмельного организма – ну, Пьер Ришар какой с унитазом на ноге шкандыбает, или, к примеру, безнадежно лысеющий, и потому улыбающийся неотразимо грустной улыбкой Брюс Уилис человечество от очередной напасти спасать задумает… Да что угодно, хоть передачу для огородников, хоть что, хоть вообще даже, прости, Господи, какую-ни-то радость советских интеллигентов вроде «Осеннего марафона»–«Служебного романа»–«Иронии судьбы»…
Увы.
По всем каналам, угрюмо и неостанавимо, как Стаханов, идущий на побитие собственного трудового рекорда, с нескрываемым цинизмом подталкивая истощенную и утонченную утренней абстиненцией психику в сторону суицидальных поисков смысла жизни – страдали одни и те же маленькие лебеди с недокормленными злыми лицами в несвежих на вид пачках…
(…А здесь кусок выдран беспощадно – именно в момент написания прочел у Лукьяненки, что половина приходящих в издательство рукописей начинаются с описания похмелья… Прав, пожалуй, фантаст, ничего не поделаешь… Посему – скачки внутричерепного давления, ураганное производство алкогольдегидрогиназы, нелинейность осмотических процессов в клетках головного мозга и прочую занимательную биохимию опускаем. Да и кто ее, в конце концов, не знает всеми печенками! Отведите меня к нему, я хочу видеть этого человека!)
В общем, вытащив себя из постели, по дороге к холодильнику, где, как и следует у разумных людей, привыкших к размеренной и предсказуемой жизни, пребывала утренняя четвертинка рядом с бутылкой пива, вредный ящик я вырубил (а поскольку был тогда помоложе и поздоровее – то не исключено, что и вообще в сердцах перевернул злонамеренное электронное животное мордой к стенке).
Установившееся, было, душевное равновесие нарушила та самая подруга со сказочным именем. Чего она там вещала про коммунистический переворот и защиту демократии – ясное дело, не помню…
Мои ленивые попытки объяснить, что не пристало нормальным людям вмешиваться в балаган, разыгрываемый третьими секретарями с целью определить, кто из них станет вторым, а кто и вообще – первым, успеха не принесли, и со словами: «Ну, иди, защищай, чего влезет, только спать не мешай!» – я накрылся одеялом с головой и заснул.
Проснулся, как порядочный, поздним вечером.
Ах, эти вечерние пробуждения…
Солнце только-только скрылось за дальними крышами, но еще выбрасывает оттуда, как это изредка случается в задымленном центре, несколько отчетливых трапециевидных лучей, расширяющихся и размывающихся кверху… Бледная луна уже висит, и уже горит вечерняя Венера – тот самый общелитературный Веспер – а ты лениво соображаешь, какая часть звездного неба могла бы быть видна именно в этом окне через час-другой – если бы в московском небе вообще когда бы то ни было могли быть различимы звезды…
И уже успевает вызреть мирное решение – забраться через часик, когда совсем стемнеет, на крышу – осмотреться в поисках Летнего Треугольника – Денеба, Альтаира, Веги – которые в ясные ночи умудряются пробиваться даже сквозь замусоренное всем промышленным освещением небо мегаполиса – и уже от них, достроив по памяти созвездия Лебедя, Орла, Лиры, и восстановив в воображении всю остальную картину звездного неба, определить, наконец, что же там должно бы быть видно в это время года именно в этом окне – если бы мир был устроен так, как он должен быть устроен…
Стоп, стоп, стоп, куда понесло?
Какое небо? Какие звезды?
Это вообще другой август. И подруга совсем другая. И вокруг никакая не Москва, а вовсе безнадежно пасмурный Питер, и дело происходит на крыше комаровской дачи, под унылый вой кавказского овчара Игната, которого хозяева опасались оставить с тобой – ибо неукротим и злобен, и всех соседей перекусал, и сеттера с соседней улицы разом надвое перекусил, а ты доказывал, что вы с ним, в конце концов, компатриоты, и общий язык, так или иначе, найдете – и общий язык, действительно, нашелся мгновенно, только так и не удалось отучить этого добрейшей души страхолюда (кого он там кусал – мухи же не обидит!) от мерзкой привычки лезть с утра, вбежав в спальню, мордой под одеяло, тычась холодным носом в гениталии – все время лень было трусы натянуть – а потом укоризненно смотреть тебе, разбуженному малоприятным прикосновением, в глаза, жалобно подвывая: «Опять трахались?! А я? А когда же меня вязать? Я ведь уже полгода, как ополовоззрел до полного неприличия!!!» – вот и сейчас жалуется, что развели на дачной крыше сладостное непотребство, а его тут одного у крыльца бросили…
Не было звезд.
Никаких не было.
Ни Денеба, ни Альтаира, ни Спики…
Даже Венеры не было.
Август был дождлив и угрюм. Угрюм, как тяжелая, сырая, глинистая физиономия главного человека этого августа. Человека, который большинству окружающих приходился Вождем Демократии…
Мне он тогда – как и все прочие коммунистические и околокоммунистические физиономии, разыгрывающие между собой очередную как-бы-непримиримую-батрахомиомахию (коммунисты – справа, демократы – слева, дамы, аккуратней, здесь, кажется, паркет…) – никем не приходился. В чем я, как выяснилось впоследствии, был сильно не прав. Не я один, к сожалению.
В свое (как и всех остальных, полагающих тогда, что это они там между собой колбасятся, нам обо все это пачкаться не пристало) оправдание могу сказать только то, что до того самого последнего момента, когда мелкие свитские недотыкомки, как-то так, между делом, поднесли трем, и так сильно неумным, а тут еще и в бане со всем сопутствующим распаренным, очень немолодым людям, которым пора уже было о душе подумать, проект уничтожения страны, никому (даже и самому носителю глиняной физиономии) в голову не могло прийти, какую роль в истории Империи сыграет вся эта шваль…
А вот на предмет «о душе подумать»…
Тому давным-давно…
В общем, была у меня в детстве книжка. Называлась – «Украинские сказки и легенды». Безумно жаль, что не сохранилась – уж очень богаты, подробны и фактурны были советские издания…
Легенды были, как я сейчас понимаю, по большей части гуцульские. «Западенские». Нет, не в сегодняшнем смысле. Скорее, наоборот. Нет, конечно, много было всяко-разного. Про Устима Кармалюка (самое краткое и емкое жизнеописание которого принадлежит фантасту Льву Вершинину: «Гайдамак. Больше 20 лет, как умел, боролся с панами. Бывал на каторге. Бит шпицрутенами и кнутом. Убит из засады в 1835 году. Зато погулял.»). Про «опрышка» Пинтю. Про прочих «опрышков».
Обычные гайдуцкие – любому гуцулу-болгарину-сербу-черногорцу-армянину (ну, у кого старые, подлинно гайдуцкие – то бишь антитурецкие – дела в генах зашиты) понятные байки, только люди не с турками, а с местными «панами» разбирались… Ну, что поделать, со всяким такое случится может…
Что там еще было? Ну, как-то непристойно-часто люди друг друга властям сдавали, а то и резали – в прямом смысле: пришел кум скрывающегося «опрышка» побрить, да и зарезал, потому как награда за голову была обещана… То есть это тогда, в детстве, казалось, что как-то слишком часто предательства происходят, вздумалось даже – украинская национальная черта такая (ну, была такая беда, шибко одаренный был мальчик, книжек лишних много читал, теоретизировать вчуже брался о вещах, которых руками не трогал – ну, чисто Гайдар какой, готовый кадр в тусовку младореформаторов – но, в отличие от всех этих, гайдаровских, с возрастом сделался если не умнее, то хотя бы ленивее), пока не вник подробнее в историю сначала армянскую (вот, блин, закладывали друг друга! Как же стыдно делалось, когда собственного пра-пра-пра-деда… ну, внучатого… или как это правильно сформулировать? Пра-пра-пра-свойственника, что ли? Все едино, родича – среди сдающих обнаруживал… Потом, правда, и его заложили… А умер геройски… И как к нему теперь относится? чума!), потом – сербскую (и у них та же жопа, ну, отлегло слегка…), наконец, уже копаясь в деталях истории русской, медленно начинаешь догонять, что любая история, если прописана честно – простыми летописцами, идеологическими задачами не отягощенными – одинаково постыдна. В той же ровно в той же мере, в какой и – героична…
И горе тому, кто начнет в угоду текущей идеологической коньюнктуре выворачивать истории суставы, выпячивая одну составляющую и скрадывая другую. Пройдет ведь пять-семь-десять лет – и суставы в обратную сторону выкручивать придется...
«Ми – гайдамаки, ми все однаки…»
О чем это я?
Интриговало только самоназвание – «опрышки» – пока, сделавшись постарше, не сообразил – да это же просто «опричники»! То есть – до людей, так или иначе, хоть и опозданием, доходило, чего там, в Москве делается, и они, естественно, называли себя теми, из историй «про Москву» слышанными (пусть и плохо понятыми) словами, поскольку – «русские люди», и чем западнее, тем «русее» – враги же вокруг (закарпатские вон до сих пор «русинами» остались) – и не придумал еще австрийских генштаб никаких «украинцев», не смастерил еще хромой бочар – из Гамбурга ли, не то из Вены – историка Грушевcкого, не завел его еще ржавым ключом; ничего еще не начиналось, и шебуршилась по окрестным лесам и предгорьям нечисть исключительно привычная, от века известная, без модернистских изысков.
А забавно было бы поднять сейчас из могил тех давешних «опрышков» и дать пообщаться по-свойски с пра-пра-внуками… Ну, без членовредительства, понятное дело, останавливая вовремя, за руку придерживая…
Ладно.
Была там, среди прочих, легенда – которая, собственно, и не позволила книжку забыть – «Как запорожцы спасались». Одна из немногих «восточных»…
Я ее, понятное, дело, в детстве не понял. Но – от запредельной непонятности – запомнил почти дословно. Так с ней и живу – которое десятилетие. Чем дольше живу – тем лучше пониманию.
А первая строка – это уже давно и навсегда самая моя любимая фраза из всей мировой литературы:
«Ежели какой запорожец вдруг да до старости доживет…»
Описывался там исход запорожца в Лавру. Как выкапывает он из земли свой – накопленный за долгие годы непосильного разбойничьего труда – бочонок золота (как говаривал много позже Дмитро Корчинский: «Жить надо по-христиански – нищенством и грабежом…»), и как начинается могучая казачья гульба по пути из Сечи в Киев, обрастающая по пути новыми и новыми спутниками. Безостановочное питие и уж строго безостановочный перепляс – ритуальное требование, по-видимому, хотя об этом не было сказано ни слова, но четко проговаривалось, что пляс не останавливался ни на минуту, одни спят, другие пляшут, а когда все на ногах, и движутся по шляху – то все пляшут…
И так до самого Киева.
А там – доплясывают до ворот Лавры, стучатся в ворота…
– Кто там?
– Запорожец!
– Чего надо?
– Спасаться!
Приоткрываются ворота, проскальзывает в них старый запорожец, принимают у него остатки мошны – если после этого всенародного празднества в ней еще хоть что-то осталось – тут же снимают с него жупан, надевают власяницу, – «и начинает он спасаться…» А праздник за воротами сам по себе затихает – платить больше некому…
И с каждым годом все неотвязнее звучит это в ушах, пока до тебя окончательно не доходит, что только так, и никак иначе, должна наступить старость…
И все отчетливее проступает ключевое слово:
«Ежели какой запорожец ВДРУГ да до старости доживет…»
И когда сейчас, уже не сильно молодым человеком, пытаешься представить этих троих – там, в Беловежской Пуще – когда, казалось бы, только одно и оставалось сделать – выйти из бани, в чистых рубахах, свистнуть этих самых недотыкомок, велеть сей секунд представить сюда бандуристов и гудошников – и, неспешно перебирая ногами вокруг зажигающего посередине… м-м-м… кто там у них помоложе-то, чтоб в главные плясуны годился? Не Гайдар же! Ну, хоть Бурбулис, или, там, Шахрай какой – этот, помниться, пару лет спустя все рубаху пьяным рвал, что, мол, никакой не еврей, а самый натуральный казак… Ну, вот, вокруг этого «казака Шахрая» (почти «казака Мамая», если кто такого фольклорного персонажа еще помнит), выплясывающего посередке в одних шароварах, сверкая, как у Гоголя, голым потным торсом, вот вокруг него, гоголевским же степенным старческим переплясом, мелко семеня, двинуться туда, на юг, к Лавре – благо, вернули ее уже церкви, ожил монастырь – тем более, не в одиночку, втроем, все до нужного возраста дожили, не каждому удается, и по пути друг друга и поддержать можно – и шуткой, и так, просто – не мальчики, чай, дружеская рука – всегда кстати…
Гоп, куме, не журысь…
Нет, никогда нам не понять – что там делалось у них внутри, что там делается сейчас…
Это ж не люди просто – променять, то, что должно было, то, что просто автоматически следовало из их сборища – на вот этот бред, за окном происходящий. Это даже не страшно, это именно та самая, (опять – гоголевская) чертовщина, которая абсолютно чужда человеку, при всей своей бытийной близости и обыденности, и именно поэтому не особо страшна – можно перекинуться словом, можно взнуздать и махнуть в Питер за черевичками, вообще – можно играть, как со всяким серьезным врагом… Проиграл – сам виноват. Кто ж тебя заставлял с врагом связываться? Кто тебя подбивал? Но вот действительно страшного – нет совсем.
Нет ИСКУШЕНИЯ, нет соблазна, нет того, с точным чекистским прищуром, понимания, что там у тебя самого внутри спрятано, на чем тебя можно зацепить, поймать, повести… Украинская нечисть, при все ее обилии и разнообразии, вся – внешняя, чужая, муравейная, тараканья, им вообще нечем тебя соблазнить, они иные, совсем чужие, небелковые, в конце концов…
Именно поэтому – совершенно естественно покушение на Чубайса.
Так же, как и естественно отсутствие покушений на Коха, Фридмана, Абрамовича…
Покушение – это попытка правосудия, это, как ни парадоксально, знак уважения, признания некоторым образом… Признания в качестве человека, несущего ответственность за свои поступки, пусть бывшего, но – человека…
Покушаться ведь можно только на человека, на своего… ну, бывшего своего, ушедшего к ЭТИМ…
Всем же известно, что ЭТИ, пока бывший человеческий детеныш не встанет во главе стаи – сильно в возможностях ограниченны…
А на того же Коха – ну, кто будет покушаться? Зачем? Ну, время придет, власть сменится, решит дезинсекцию провести – ну, выморит…
Власть – это ж, некоторым образом, главморилка. Одну выбрали – смотрим. Морит тараканов? Ни хера не морит… Ну, давай другую выберем… (Что сама идея – власть выбирать – это, некоторым образом, болезнь… Ох, и долго же доходить будет…)
Кто в здравом уме на таракана покушение организовывать станет?
Ну в самом деле – подходит сосед, с горящими глазами, сообщает, что его тараканы на кухне достали, и он сейчас организует покушение на Главного Таракана – он его как-то вычислил – то ли усы особо длинны и кольцами завиваются, то ли надкрыльями он как-то особо шелестит… Куда звонить будем?
Нельзя ненавидеть таракана. Это болезнь. Ненавидеть можно только более-менее своих.
Хохлы в нечисти лучше понимали…
Да, впрочем, и водилась она у них там густо – немудрено, что разобрались…
А уж теперь как расцвела да расплодилась… «Яка краса, вiдродження краiни!»
Мдааа…
Я-то про тот август собирался…
В общем, просыпаюсь я под вечер первого дня противостояния власти неостановимо наплывающей и власти столь же неостановимо сдувающейся, свежий здоровый, в абсолютно равновесном состоянии духа, довольный собой и мирозданием – а тут Василиса возвращается.
Я, естественно, интересуюсь – как, мол, она там – защита-то демократии? Совсем уже защитили, или, может, какие-то еще недозащищнные куски-участки все же сохранились? И вообще – спать будешь, или опять митинговым бредом грузить?
И тут вот вздорная девица (стыдно ли ей стало, что домой спать вернулась, вахту демократическую не достояв, или просто чем попало пыталась от моего не особо утонченного юмора заслониться) возьми, да и брякни:
«А нас до утра по домам распустили. Женщин – за медикаментами, а мужиков – за оружием!»
Вот эта неожиданная (и, как несколько часов спустя выяснилось – абсолютно, разумеется, лживая) фраза, вернее, вторая ее половина: «а мужиков – за оружием» – меня сильно встревожила…
Нет, разумеется, я не стал воспринимать происходящий балаган всерьез…
Но, поверив услышанной фразе, явственно представил, как эти «распущенные» из утренней толпы неведомым мне начальством «мужики», воспринимающие, по дурости своей непроходимо мирной – и именно поэтому нестерпимо жаждущей приключений на толстую бюргерскую жопу – психики, всю эту мерзкую и насквозь фальшивую ситуацию всерьез, сейчас впрямь озадачатся поисками оружия…
Ну, ладно, члены охотсоюза – те просто свои двустволки приволокут, а прочие что?
Не иначе – ментовки разоружать пойдут, куда ж еще?
Всю следующую ночь я ворочался рядом с безмятежно дрыхнущей подругой, воображая московских обывателей, пытающихся ментовским оружием завладеть, перепуганных и ни хрена не понимающих ментов, пытающихся свое кровное, табельное отстоять – и остающиеся после этого вселенского безобразия штабеля трупов…
В общем, ранним утром, оставив утомленную демократией подругу мирно досматривать во сне свободу на баррикадах, поплелся я уныло к этому самому «Белому дому».
Оценили 0 человек
0 кармы