ГАЛИНА ВОЛЧЕК О ЖИЗНИ, ТЕАТРЕ И СУДЬБЕ
В четверг, 26 декабря, не стало Галины Волчек. Выдающийся театральный режиссер, народная артистка СССР, почти полвека возглавлявшая «Современник», ушла из жизни в возрасте 86 лет. В память о Галине Борисовне публикуем еще один большой текст, записанный на творческой встрече «Театр как судьба», которая летом 2017 года проходила на Другой сцене.
Часть I
– Как рождался «Современник»? Можно ли сегодня повторить подобное?
– Мне кажется, сегодня повторить это, к сожалению, невозможно. Время другое и люди другие. Не хочу сказать «хуже» или «лучше» – другие. Мы собирались, потому что хотели что-то сказать, против чего-то внутренне бунтовали. У нас была внутренняя готовность существовать бескорыстно. На третьем курсе Школы-студии МХАТ мы обрели учителя – человека, который понимал нас, с которым мы говорили на одном языке. Им стал наш преподаватель Олег Ефремов. Мы не имели никакого статуса, работали в основном ночью, потому что только в это время нам предоставляли помещение – большую аудиторию, в которой мы потом и сыграли свой первый спектакль «Вечно живые».
Сегодня я, к сожалению, не могу себе такого представить. Сейчас для всех главное – съемки или, как это теперь называют, проекты. Я все понимаю. Нам тоже нужно было на что-то жить, было трудно. Рубль, занятый до зарплаты, был подарком. Но я знаю одно: если человек сделал шаг в то, что называется театр, все остальное он должен подчинить театру. Я счастлива, когда мои ребята, молодая труппа, которую я очень люблю, существуют против сегодняшних правил.
– Не стала ли оттепель для сегодняшних молодых людей пустым звуком? Что в этой эпохе дорого лично вам?
– Мы, заставшие отголоски сталинского времени, неслучайно считаем своей визитной карточкой спектакль «Крутой маршрут». Я привыкла к тому, что нельзя выпустить спектакль, пока его не одобрит комиссия. Спектакль «Эшелон», который потом шел по всему миру, включая США, приняли с пятнадцатого раза. Я не преувеличиваю. Это было в тот день, когда умер мой папа. Эта комиссия… Помню только, как они уходили молча после очередного прогона, и Табаков кричал им вслед: «Ну, если у вас нет мнения, то хоть впечатления-то у вас есть?».
Когда наступили другие времена – та самая оттепель, я поймала себя на том, что не могу начать спектакль, хотя на сцене все давно готово. Я подумала: а чего я жду? И вдруг поняла: комиссию! Я жду, когда они придут в очередной раз издеваться и закрывать спектакль, не объясняя причин.
…У меня был один спектакль по эстонской пьесе, в котором не было ничего предосудительного даже с их точки зрения. Но я хотела, чтобы музыка была разбавлена авторской интонацией, и решила взять песни Высоцкого. Спектакль был готов и вскоре должен был выйти. Вдруг меня вызывают. То, что они сказали, просто убило: «Берите любые – хоть Заболоцкого, хоть Северянина. Но только не Высоцкого». Я сказала: «Только Высоцкий». Под давлением разных обстоятельств они все-таки дали разрешение на шесть песен. И я была очень горда, что первые песни Высоцкого, прошедшие цензуру, прозвучали в нашем спектакле «Свой остров». Был 1971 год.
Оттепель – это сборы на кухнях, это стихи Евтушенко, Окуджавы, Ахмадулиной, Вознесенского, которые все читали… Частенько мы собирались в мастерской Эрнста Неизвестного – комнатушке, где одна к другой были составлены огромные скульптуры, потому что другого места для них просто не было.
Оттепель – это выставки, на которые все мы бегали. Помню, на ВДНХ в павильоне «Пчеловодство» проходила выставка «неугодных» художников. Был мороз, а я взяла с собой своего бедного маленького сына: «Поедем! Там выставка. Интересно». Приезжаем. Огромная очередь. Но кто-то сжалился и принес нам пропуск, чтобы мы прошли внутрь.
Когда наступила перестройка, от нас вроде бы отстали. В один год мы рассказали все, на что в нашей стране долго и упорно закрывали глаза. Мы поставили и «Звезды на утреннем небе», и «Смиренное кладбище». Мы были счастливы, что руки наконец-то никто не связывает.
…Теперь, когда вспоминают оттепель, поют хорошие песни, меня это умиляет. Но на самом деле это было очень важное время.
– В сегодняшнем обществе, в нагнетании ненависти, истерии, в пробуждении среди людей самых низменных качеств, не настало ли время ожидать новую оттепель?
– Я всегда говорю, что я не политик. Моя политика – на сцене. Мой ответ там. Вряд ли, задавая мне этот вопрос, вы думаете, что я отвечу: да, мне нравится все, что вам так ненавистно. Мне это тоже отвратительно. Однако я люблю свою страну, я в ней выросла и никогда не хотела уехать. Все плохое, что в ней есть, я знаю и вижу. И пытаюсь с этим бороться тем, что делаю в театре.
– О чем сегодня сожалеет счастливая Галя Волчек?
– Мне некогда особенно сожалеть, к счастью. Все закономерно. Правильно сказала одна из моих свекровей: «Для тебя театр – это дом, а дом – это театр». Вся моя жизнь подчинена работе. В нее ушло абсолютно все. Если даже в таком физическом состоянии я ничего не пропускаю, работаю и каждый день держу руку на пульсе, это уже и есть ответ на ваш вопрос.
Часть II
– Кого вы считаете своим учителем? Кто оказал на вас самое большое влияние?
– Я считаю себя счастливым человеком, потому что Бог дал мне возможность быть знакомой, общаться, а иногда и дружить с людьми, которых сложно и перечислить. Я уже говорила об Олеге Ефремове. Это человек, без которого не было бы «Современника». Собрал нас он, и я его никогда не предам ни в мыслях, ни в чувствах.
На меня очень повлиял кинематограф. Я жила в одном доме с легендами советского кино. Это и Савченко, и Пырьев, и Птушко, и Кармен… Создатели советского кино были для меня дядями и тетями, которые дергали меня за косички, когда я играла около дома в классики. Безусловно, эта аура на меня подействовала.
Главным эталоном был, конечно, Михаил Ильич Ромм. Его дочка Наташка была моей лучшей подругой, и мы жили день у Роммов, день у нас. Квартиры находились в соседних подъездах. Мне было не так много лет, но все встречи с Роммом, его рассуждения о времени, рассказы об искусстве, впечатления от жизни я помню. Чем старше мы становились, тем больше их ценили. Помню, когда нам было лет десять-одиннадцать, он рассказывал о фильме Чаплина «Месье Верду». После этого у меня никогда не возникало желания посмотреть сам фильм – мне не хотелось портить впечатление, которое создал Ромм.
Мне посчастливилось общаться с Григорием Михайловичем Козинцевым и сняться у него в «Дон Кихоте», а потом – в «Короле Лире». За что – не знаю и никогда не узнаю. Хотя я сама его уговаривала: «Григорий Михайлович, это не моя роль». Свое изображение я терпеть не могу (поэтому перестала сниматься), однако он настоял. Я снялась, и этот опыт был грандиозным.
На съемках мне повезло встретиться и с Евгением Львовичем Шварцом. Как-то Козинцев ему сказал: «Евгений Львович, завтра Галя уезжает, ее съемки кончились». Он говорит: «Как?..». А Козинцев: «Ну, вы напишите ей какую-нибудь сцену, она еще побудет». И наутро Евгений Львович мне, никому не известной, принес текст новой сцены.
Необыкновенный человек – Зиновий Ефимович Гердт. Я до сих пор его цитирую, он сказал: «Есть два места в Москве, где вас не обманут – консерватория и театр “Современник”». Как можно такое забыть?..
Огромную роль в моей жизни сыграла дружба с Анджеем Вайдой. С ним я была абсолютно свободна и откровенна. И благодарна ему за все.
Как я могу не сказать про Товстоногова? К нему я ездила на репетиции. Мне было важно понять, какими отмычками он пользуется, чтобы создать такой театр, каким был БДТ.
Словом, всех начиная от Фаины Георгиевны Раневской мне посчастливилось знать и, скажем так, быть невдалеке. Слово «дружить» в данном случае не употребляю даже по отношению к Высоцкому, который был близким человеком для меня и моей семьи.
Отдельно отмечу моих педагогов по Школе-студии МХАТ.
В школе я училась очень плохо: как-то заставила себя окончить 8-й класс, а 9-й и 10-й сдавала экстерном, чтобы наконец освободиться. Школа была для меня чем-то отпугивающим. Эти интонации из уст моего завуча… Фильм с Евстигнеевым «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» – просто детский лепет по сравнению с ней. Такая была эсэсовка… Короче говоря, с уроков я сбегала в Третьяковскую галерею. Это было близко – мы жили в районе Большой Полянки.
Когда я была насыщена Третьяковкой настолько, что знала не просто расположение залов, но и в каком году Третьяков купил первую картину и где она висит, в моей жизни появился кинотеатр «Ударник». К этому моменту я стала старше. Своего любимого артиста Жана Габена в фильме «У стен Малапаги» я увидела 38 раз. Потом поменялось время, поменялись и вкусы. Я стала бегать на «Девушку моей мечты» с Марикой Рёкк.
… Трудно выбрать кого-то из учителей. Они были во все времена, есть и сегодня. Неважно – старые или молодые. Реже всего это мои коллеги. С ними я мало общаюсь. Но среди кинорежиссеров, художников и многих других людей у меня постоянно появляются учителя.
– Как театру оставаться вечно живым?
– Мне кажется, это самое трудное. Надо постоянно держать руку на пульсе. Надо слышать и знать, что происходит за окном, жить этим. Надо уметь забывать о себе, что я делаю до сих пор – иногда излишне, потому что на этом погубила свое здоровье. Надо помнить, что есть дело – театр. И не реагировать, когда плюют не только в спину, но и в лицо. Чему я подвергалась много раз. Я устала об этом говорить, но с самого 78-го года мне, а соответственно и «Современнику», мстили за поездку в США. Такие вещи надо вычеркивать, забывать. Понимать, что есть главное. А главное – сохранить то, ради чего вы собрались.
И, конечно, нужно думать о молодой труппе – должна вырасти смена, ее нужно готовить заранее. И передавать эстафету не тогда, когда рука для этого уже не поднимается, а когда вы еще молоды и полны сил.
– Мешает ли должность руководителя должности режиссера?
– Конечно, роль, как я это называю, цепной собаки зачастую мешает. Утром я просыпаюсь и первым делом звоню заведующему труппой: «Никто не заболел? Ничего не случилось?». И так постоянно.
Иногда в театре возникает болезненный вопрос, ответом на который становится «распоряжение Галины Борисовны». От моего имени вывешивается такой приказ, который может висеть только в воинской части. И я начинаю объяснять людям, что директор прав, и то, что написано в документе, по сути своей верно. Просто не в такой форме.
– Расскажите о самом счастливом дне вашей жизни.
– Самый счастливый день моей жизни – день, когда я родила сына. Утро воскресенья было невероятным. Начать с того, что все говорили: да нет, она сегодня не родит. А я смотрю на часы и думаю: в понедельник – ни за что… Рожу сегодня! Ну, и родила.
Я читала разные книжки о том, что делать с маленьким ребенком, как его купать, что ему давать и так далее. Но когда вошли в палату и сказали: «Сейчас вам принесут ваших детей», – первое, что я сделала – нырнула в тумбочку и схватила расческу. Чтобы мой сын увидел меня в первый раз такой страшилой – ну, нет. И начала причесываться. Прекрасно понимая, что он ничего не запомнит.
Часть III
– На что вы обращаете внимание, когда берете человека в труппу?
– Были прецеденты, когда я видела артистку на экране, а потом она оказывалась в «Современнике». Так было с Чулпан, со Светланой Ивановой и отчасти с Аленой Бабенко. Безусловно, хорошо, если девушка-героиня красива. Но я реагирую, в основном, на присутствие или отсутствие личности. Если в человеке есть личность, мне неважно, какой у него рот и нос.
– Какой спектакль был для вас самым сложным?
– Все они непростые, но самой сложной работой, пожалуй, были «Три товарища» – из-за количества занятых людей. Сейчас мы едем на гастроли в Англию, и принимающая сторона, взявшая помимо «Трех сестер» «Трех товарищей», должна будет принять 98 человек. Кстати, анекдот в том, что собаку для спектакля дадут на месте – свою мы взять не можем, потому что, прежде чем выйти на сцену, собака должна полгода прожить в Англии…
– Вы недавно вернулись к спектаклю «Двое на качелях». Нет ли планов вернуться к «На дне»?
– К спектаклю «Двое на качелях» я вернулась только потому, что появилась Чулпан, которая заинтересовала меня, как новый подход к роли и пьесе. А вообще, я не очень люблю возвраты. Евстигнеев в роли Сатина был для меня не просто удачей, а сущностным подходом к этому герою. В старом МХАТе я видела спектакль, в котором народный артист заявлял с пафосом: «Человек – это звучит гордо». Как вспомню это, так думаю: нет, не хочу. Пусть у меня останется тот спектакль, который я когда-то поставила, и тот результат, который мне дали Евстигнеев, Дорошина, Даль, Кваша и все, кто в нем играл.
– Расскажите о работе над спектаклем «Игра в джин». Как шли репетиции с Гафтом и Ахеджаковой? Что подразумевает финал постановки? Есть ли в ней третье действующее лицо – Бог?
– Это так. Весь финал – это переход героев из жизни, которую они проживали на наших глазах, в розовый, наивный свет. Ахеджакова – замечательная актриса, но этот спектакль был моим осознанным подарком Гафту. Репетиции шли трудно – с Гафтом вообще очень трудно. Я его обожаю и как артиста, и как человеческую данность, ценю личность, которая стоит за этим чудовищно трудным характером. Но терпеть это тяжело.
Пьесу я привезла из Америки в 1978 году – ее мне отдали артисты и автор. Я схватила и только в самолете опомнилась: а с кем я буду ее ставить? У меня же нет ни одного старого артиста. Тогда я своими руками отвезла ее Товстоногову. А теперь она вышла и у нас.
– Как вы воспринимаете, если зрители уходят со спектакля? И как живете с этим дальше?
– Однажды в антракте после спектакля Романа Виктюка «Мелкий бес» ко мне подошли две дамы и воскликнули: «Как вам не стыдно! В своем театре вы разрешаете играть такую гадость. Мы сейчас уйдем». Я ответила: «Пожалуйста. Но лучше все же дождитесь финала и посмотрите на реакцию зала». Они не ушли. Закончился спектакль. Ползала встали и начали кричать «спасибо» и «браво». Я cпросила: «И кого я должна слушать: вас или их?».
Конечно, каждый день я узнаю, сколько зрителей ушло в антракте. И сейчас в репертуаре есть спектакль, с которого уходят. Но я считаю, это не повод сразу с ним расставаться. Посмотрим, как сложится его судьба.
– Расскажите о своем самом экстравагантном поступке.
– Я должна была ставить «Вишневый сад» в Америке, все уже было решено, и вдруг мне пишут: будет задействовано столько-то человек, но двое должны быть афроамериканцами. Я очень уважаю афроамериканцев, но... в «Вишневом саде» кто это может быть? И как это делать? Отказаться было уже невозможно, и я стала соображать. Вдруг мне в голову приходит мысль: Лопахин… Лопахин будет черным! И Варя. Поскольку она неродная дочка. Когда этот черный парень (а он был очень способный артист) выходил на авансцену (я вводила его почти в зал) и произносил знаменитый монолог Лопахина: «Вишневый сад теперь мой! Мой! Я купил имение, где дед и отец были рабами, где их не пускали даже в кухню», – в зале стояла такая тишина, которую мне редко доводилось слышать в театре.
Оценили 0 человек
0 кармы