- И как ты посмел такое вытворить? - царь был в бешенстве в гневе. - Какой бы он ни был, безумец, пьянчуга, хитник - он не какой-то самозванец, он мой холоп. Мною наряженный на сей город воевода, боярами одобренный, и ты принародно его сёк? Грозил повесить на крыльце? А знаешь ли ты, Гришка, что сие измена? Измена, Гришка!
- Ведаю сё, Государь, - Григорий понурил голову, не смея взглянуть на разъярённого царя.
- Мне, думаешь, вызов ты бросил? Не мне, но Богу! От Него я ставлен на сё место и не моя власть дана сим скипетром, а Его власть и над воеводами и над народом. А ты её эту власть поругал, ей порушил! Ответствуй же за дело сие!
- Правду хотел сотворить, царь-батюшка, не порухи власти, но укрепления чаял!
- Правду? - царь ещё больше распалился. - Такие-то правдоискатели в первую голову к диаволу люд ведут! За такой правдой чернь идёт и под казнь шею подставляет. Чем, чем ты отличен от того ж Сары Менгеня? Он тоже правды искал! Своей правды, народной правды, а не божеской!
Боярская Дума присутствовавшая при этом была тише воды, ниже травы, когда говорил царь все поддакивали, только Шаховской сидел угрюмый и злой. Опечален был Ртищев, а Хитрово так всё воспринимал, будто не Григория распекал царь, а его. Прикипел сердцем к стрельцу за его добрый нрав и успех в башкирских степях, которому оружничий радовался безмерно. Как все ликовали по возвращению Григория в Москву, полтевцы вышли навстречу, салютуя троекратно. И вдруг такой оборот - гнев царя, опала! Да и за что? Дурака в сердцах высек... пусть и воеводу.
- Сего дня ты уфимского воеводу за бороду таскаешь, на овин его отправляешь, весь город на смех его берёт - завтра что? Кого завтра опозоришь? В ком недостаток найдёшь?
Алексей Михайлович вскочил с трона и вмиг оказался рядом с Григорием.
- А что думаешь - у меня нет греха? Может возьми посох сей, проучи и меня? Ну?!
- Не будет сего! Не можно даже укорить помазанника божьего!
- Это ты сей час мне ответствуешь, а дале что будет? Заматереешь, силушку почувствуешь, товарищей круг себя многих увидишь и ну-начнёшь в царе неправды искать?!
- Давид-царь пока ещё не был богоизбран, на Саула не смел руки поднять даже до смерти бегая от него...* Как же можно супротив гнева Божьего поступать?
- А другое в Уфе и окрестностях говорили будто ты не просто жилец государев, а сродственник мне. То сыном моим кликали, то братом. Что ответствуешь?
- Тому не повинен! Ни словом, ни делом поводу не давал, ближним всем наказал молву ту пресекать, а кто языками чешет тех гонять.
Внезапно царь обернулся к Ивану Хованскому, ощерился на него и ухватив за бороду повлёк на центр залы.
- А ты что лыбишься, негодная тварь божия? Не ты ли на пиру у Репнина в свинском образе на чин царский ругался?
Уж до чего Хованский был крупен и отдутловат, но словно пушинка пал к ногам монарха и взмолился, чуть ли не заикаясь.
- Вот любуйся, отрок негодный, вот таким и тебе быть, коли от дела пагубного не отстанешь! В глаза мне Тараруй льстит и пресмыкается, аки гад ползучий, за глаза же ядом брызжет. Не так ли, а, Тараруй? А ведь так же как и тебя, я его приподнял, приблизил к себе и что кроме гордости и спеси получил?
Бояре притихшие было загомонили, Хованский всем надоел своим местничеством и чванством. Однако как только государь сверкнул очами в их сторону многие притихли снова.
- А вы что? Мните о себе много? Хованский хоть и спесив, да кто из вас не таков? Со всей палаты добро бы десяток набрать достойных похвалы. Чванство ваше не меньше, чем Хованского, а туда же - не на себя оборотиться жаждете, а Хованского позорить. Он победитель Магнуса Великого, да сколько пользы несомненной Отечеству принёс, а вы чем хвалиться будете? Родом своим вами же позоримым?
Замолк. Смотрел на одного, другого, третьего пока не упёрся взглядом в Ртищева, который один не отводил глаз.
- Встань, Иван! Ещё раз услышу от ближних ли, дальних ли, что ты противу Бога и царя бранишься - ей, Богу голову ссеку при скопе народном, и потомков твоих извергну.
- Прости, батюшка, виновен, пьян был аки пёс...язык сам молол чего не помню.
- То-то и оно, что язык тобой правит, а не ты языком, как и Писание нам свидетельствует*. Ты сам думай головой своей - разве если я тебе в следующий раз спуску дам, не будет моё имя в посрамлении? Раз тебе вину отпустил, иной раз... Третьему не бывать! Охота мне потом будет за тебя свечки в поминовение ставить?
Тараруй присмиревший вернулся на своё место. Огорчение его смешано было с облегчением - настоящая беда миновала, ведь на волосок от смерти был.
- Что Хованскому, князю простил, тебе, чёрной кости простить не мочно. На конюшне сечь батогами тебя пристало - и так тому и быть! - сказал царь, обращаясь к Григорию и ко всем.
- Алексей Михайлович, царь милостивый, возьми слово своё назад! Не вели тому быть! - воскликнул Ртищев, а Шаховской добавил:
- Коли высечь Григория, то разве не будет имя государево поругано? Разве не вызовет это смятения в душах холопьев твоих, царь-батюшка?!
- Слова назад не возьму, и верный не поколеблется!
Царь стукнул посохом о пол и вышел из палаты.
Бояре не знали что делать. Обычая такого не было чтобы не завершив обсуждения всех вопросов, что наметили, царь покидал их. Что делать - далее совещаться, или отложить важные вопросы - в том числе дело о польских лазутчиках...
Григорий стоявший посреди залы отошёл к стене и опёрся о неё. Ему стало дурно, силы покинули и страшно хотелось разрыдаться.
- К твоему же благу сие наказание. Царь отходчив - сменит гнев на милость.
- Палок не боюсь - немилость вот что страшно! Каждое слово царское хуже палок.
Шаховской улыбнулся. Он-то понимал, что лучше получить по ушам словами чем по спине батогами.
- Ладно. Всё закончится и батоги и опала царская. Сего дня же прекратится, верно тебе говорю.
Григория сопровождали Стремянные стрельцы, что всегда стояли на охране Теремного Дворца. Они недоумевали - обычно жильцов и прочих дворян наказывали в приказах, а тут велели на конюшню волочь - и впрямь как чёрную кость.
Стремянной кат - Андрейка Чикмаз кнутом с одного удара мог позвоночник перешибить и более рослому человеку. Батоги не кнут, но в чикмазовых руках и нитка опасна.
- Нещадным боем велено бить или простым?
- Нещадным.
- Ох-о-хох! Ну, братцы, сторонись!
Григория одели в льняную рубаху, растянули на бревне коновязи и Чикмаз начал экзекуцию. Григорий хотел крепиться, сдержать стоны, но в какой-то момент уже не мог более терпеть, вены на лбу вздулись от чрезмерного напряжения и боли, а каждый новый удар казался последним. Обжигающие спину прутья опускались снова и снова - кат лупил точно, уверенно и почти бережно, пока наконец на брызнула кровь.
- Всё! Хватит! - заорал стремянной, руководивший боем, - До крови!
- Сам вижу! Не дури, а то и тебе всыплю!
Григорий давно был без сознания и его облили колодезной водой.
- Крепись, стрелец, семьдесят девять чикмазовых удара получил! Месяц будешь на животе спать, стоя есть, - заговаривал зубы стремянной. - Давай, браты, пособи Григрию Онисимовичу!
Рубаху сняли, всю спину смазали обильно медвежьим жиром и уволокли в караулку при Конном дворе - отлёживаться. К обеду, когда острая боль стала спадать, а пришла боль ноющая тупая, явился Пётр Махолай и увидев испоротого Григория только покачал головой.
- Боль снимем, мясо зарастёт, - успокоил он.
Медвежий жир он бережно стёр, нанёс какое-то своё зелье и боль действительно стала отступать, жал спал. Постепенно Григорий почувствовал что весь он обмяк, его сморило и он погрузился в тяжёлый, беспокойный сон.
- Может ещё намазать его... - сказал командир наряда, увидев, что Григорий мечется во сне. - смотришь и отпустит его, а то смотри как его верит!
- Ты что?! Сия мазь - яд, нельзя много. Мало - убивать болезнь, больше - убивать больного!
Стрелец недоверчиво покосился на доктора.
- Зачем тогда её вообще давать? И так встанет!
- А с мазь встать к вечеру! Три дня - будет корошо.
Князь Шаховской нагрянул на Ногайский двор всё придирчиво осмотрел и приказал тайно оцепить его. Ногаи, калмыки, башкиры и татары, что были при конюшнях, при торгах, в ближних лавках были разосланы во все концы Москвы - чтобы под ногами не крутились, глаз не мозолили, только прибывших башкирских старейшин оставили на постое.
- Юрту праздничную ставь, украшай! - распорядился глава Разбойного Приказа. - Царя ждём!
В хоромах Ногайского двора, где порой останавливались именитые гости Степи, накрывали пиршественный стол, во дворе ставили пышную, раззолоченную юрту, на которую поверх ногайских узоров спешно накинули башкирские орнаменты шитые на льняных полотнах. Юрта скоро блистала золотом и серебром как изнутри так и снаружи.
- Красавиц башкирских найти обрядить в царское, ханское. Нет их? Мало? Ногайских красавиц веди! Ну, поспешай!
Башкиры не ожидали, что им предстоит быть принятыми царём с такой честью. Сами-то они были одеты парадно и богато, но что ещё придётся везти с собой и женские украшения и самих красавиц не знали.
- Сулпа* нет! Такыя* нет! Где взять нет!
- Нет не знаю и знать не хочу! Говори да! Ногайсике бери, что надо делай! Люди надо в помощь? Бери! Делай-делай!
- Монета надо, много, хороший монета - серебро!
- Привёз, всё привёз! Возьми у холопа - и нитки серебрёные у него есть.
Суматоха сначала всё перевернула вверх дном, но затем всё наладилось. Государя ждали после вечери - время было.
-Спит? - в караулку вошёл Алексий Прозоровский, и увидев исполосованного друга немного ошалал. - Эко его! Спина вся синим синя!
- Дело молодое, затянет, - добродушно сказал старший наряда.
- Давно спит?
- Да не сплю я... Сны такие жуткие, что неволей проснёшься. Алексий? Ты?!
Лицо Григория осветила искренняя улыбка, но когда он вскинул руки для объятья боль пронзила спину.
- Ох!
- И я рад видеть тебя! Ты сиди, - сказал Алексий, бережно обнимая друга и старясь не задеть пораненных мест. - Царь-батюшка осерчал на тебя?
- Угу. Вот всыпали. По делу хоть. То и радует, что не произволом батогов отхватил.
- Ну и шутки! Слышал я ты не просто прославился, самого Сары Мергена в Москву сволок.
- То не я... башкиры сами его в руки царя отдали.
- Ну прибедняться-то! Слышимо по всей Москве как ты голову чёрту в пасть суёшь - к башкирам в стан послом ездил. Враз бы тебе голову могли отчекрыжить.
- Я ж послом ездил, меня закон Степи оборонил.
Разговорились. Алексий рассказал о конце посольства и о своём пути в Россию, допытывал о том, что случилось у Григория.
- Изведал я, Алексий, что наши воеводы разные, но весьма крепкие. А есть и вообще непобедимые, ни в чём не уступающие немцам - хоть англицким, хоть цесарским, фрязям и прочим. Лях двинет на нас этот год - без зубов его оставим.
- Чего ж царь-то на тебя осерчал?
- А... Самоуправстовм и самозванством вляпался по самые ноздри.
- Самозванством? Э, брат, не шутишь ли?
- На спину глянь. Где уж мне шутить-то. Хорошо, что мясо с рёбер не спустили...
Григорий рассказал, как сам в Уфе руку на воеводу поднял, как в народе про него говорили, будто он то ли брат царя, то ли сын стороной прижитый - Алексий только головой качал - дело серьёзнейшее. После Смуты самозванство всё никак Русь не отпускало.
Григорий поводил плечами, поморщился от боли, но с удивлением обнаружил, что боль стала вполне переносимой. Накинул рубашку - она горела на спине как будто тёплую шубу одел.
- Куда сходишь, Григорий Онисимович? Дохтур будет недоволен - наказывал тебя не тормошить и не пускать.
- А! Что он понимает! Я ж не немец, я крепче буду, да и жёнка моя беспокоится - ушёл к царю за подарками за службу, а всё не несёт! Пора и похвастсться наградой, - горько пошутил стрелец.
Караульного старшину довод о крепости русского мужика против немецкого убедил и он довольно крякнул.
- Ты-то с Катериной как? Сговорился?
- Выслал за ней пленного ляха Стефана Быстрицкого, которого ещё три года назад в деле на река Басе взяли. Стефан клялся привезти её в Ригу и о том меня упредить. А как прибудет, перейдёт в православие так сразу и помолвку объявим.
Алексий, рассказывая о своих надеждах, зарделся.
- А мы в Самаре венчались - перед самым башкирским набегом, под стрелами и пальбой можно сказать. Мэри за это время и стрелять обучилась - я удивился! А на лошади и без меня скачет как казачка. Куда двинем, дружище?
- Пойдём-ка к твоим в Осьмой - они тебя уже заждались. Сильно досадуют, что так всё вышло с опалой-то.
Небо насупилось. Только что было солнце, тёплый ветер трепал волосы, но с запада пришли тучи, накрыли столицу и скоро струи воды стали полоскать высохшие было улицы. Григорий и Алексий добирались до приказа пешком, поскольку после батогов седло было надолго заказано.
На торговой площаднице, в самом начале Знаменки их и застала гроза. Укрывшись под навесом пирожника они заодно и подкрепились, переждали первые удары непогоды. Когда же дождь стал сеяться мелкой каплей, вышли не обращая на него внимания. Стало свежо и холодно и Григорий накинул кафтан, который до того нёс в руках. Боль он почти перестал чувствовать, удивляясь тому как такое возможно.
- Книг привёз - не терпится с тобой пересмотреть их. Ратное дело в английской армии тирана Кромвеля было поставлено так, что они всех бивали, как они сами хвалятся. И правда зело любопытно то. Стрелять тоже учусь - но кажется у тебя рука и глаз вернее.
- После первого бочонка пороха у любого глаз и рука становятся верными. Каюсь, в своё время мне не хватало деньгИ на порох, и я в Приказе приворовывал, - улыбнулся Григорий. - Перевёл я его тьма как много, и берега на Якиманке засвинцевал... Сейчас-то я знаю, что за пальбу в Москве секут, а тогда только ленью ярыг сыскных и спасся, а то бы батогов поранее изведал.
- Якиманка не Москва...
Полтевцы накинулись на Григория как коршуны на цыплёнка.
- Гришуня явился, браты! А ну его!
- Э-э-э, братцы, вся спина батогами исполосована!
- Ну дай хотя б за пузо обымем! ЗдорОвой кабан растёт в нашей стайке!
- Ну как там наши в Самаре?!
- Слыхали дела твои! Главного башкирского ватамана в Москву свёл под суд царёв!
Стрельцы, что были в приказе побросали дела, окружили Григория и Алексия.
- Ну, где сына мой непутящий? От батьки бегает, разбойная харя! Пол-дня в Москве, а ко мне ни ногой? - прогрохотало сверху.
Тимофей Матвевич спустился вниз, приобнял Григория, подёргал за пробивающуюся бородку.
- Ну? Всыпали тебе, что батька не уважаешь? Каково?
- Добро всыпали, на пузе спать придётся.
- То-то! Ну как сам, как жена молодая?! Слыхали конями аргамацкими разжился в Степи?
- Да, есть чем похвалиться!
- Как себя шестая сотня показала? Бились в Самаре с башкирами?
- До настоящего дела не дошло, но когда в городе был смотр - орлами показали. Теперь оне в Уфе под рукой Языкова. Конями в Самаре разжились, теперь считай совсем как Стремянные стали.
- Вот ведь! Хорошо до Поволжских градов обернулся, с толком! Переполоха навёл однакож? - Полтев подмигнул. - Ну, к самовару?
Долго ещё сидели за общим столом, гоняя чаи и расспрашивая о российской окраинной земле, о башкирском бунте, о воеводах да ратных делах.
Явился полуполковник Моховской, принёс калачей, мёду, всякой снеди - двое стрельцов едва доволокли большие короба с провизией.
- Гуляем, братцы! Гришка вернулся!
- Что ж ты Алёшенька лютуешь-то? Глянь на Марью! Вся в слезах она умчалась к Гришке своему, а девка-то, видать, в тяжести... - корила царя царица. - Славно послужил тебе, и Самару сберёг, и уфимскому бражнику Волконскому горячих всыпал - по делу ведь! А ты лютовать? Не гоже так! Обидел Гришку ни за что ни про что!
Царица недавно болела и была ещё слаба, потому Алексей Михайлович не ходил к вечере, а служил службу в домашней церкви. Здесь Мария Ильинична и корила его перед образами. Царь молчал, что-то обдумывая и усердно отбивая поклоны.
- И ведь славы тебе доставил Григорий, а ты его вместо награды батогами потчевать... гоже ли?
- Так надо, сердце моё!
- Да кому надо? Он же тебе всем сердцем предан!
- Ему и надо, о нём стараюсь.
- Да кто ж так старается? Парня на конюшне излупцевали до крови, разве ж это радение о нём? А попадись тебе наш Алёша - так же бы его пороть нарядил? У Чикмаза дури - убил бы Гришку, как бы ты тогда грех такой замаливать стал?
- Не убил бы. То Чикмаз! Дело своё знает!
- Ну хотя бы Коллинза бы послал!
- Марьюшка не трезай меня! Что сделал для всех нас и прежде всего для Григорья польза великая. Алёша же к царскому служенью предназначен, Гришка к своему, ратному - воин он, перетерпит! Сей час он будет всем казать, что обиду на меня поимел, и людишки негодные к нему потекут - через то всё знать будем. что в городе деется, что по Руси замышляется.
- Дикое говоришь, государь мой! Разве ж сбутется такое.
- Всё, краса моя! Молимся!
Длинный день шёл к концу, стало понемногу смеркаться, когда царский поезд выехал к Ногайскому двору. Здесь уже было всё готово, все спокойно и величаво стояли на своих местах, как и подобало.
Бирюч ударил в небольшие литавры и заголосил, красиво выводя титулование царя, нараспев перечисляя княжества и земли. Тем временем дверца кареты открылась и царь сошёл на устланную коврами землю. В золотой ферязи, блистающей дорогими каменьями он казался небожителем даже среди богато изодетых степных людей или людей своей свиты. Башкиры пали ниц и стали ползти к стопам монарха, но он окликнул их.
- Встаньте, уважаемые! Лучшим людям народов степи пристало царю в пояс кланяться, а ползать в прахе земном. Не салтан я турский, на шах персиянский.
Старейшины поднялись, вглядываясь в лицо царя. Он был серьёзен, но не казался строгим. Подошёл к ним и каждого толмач представил, после чего старейшина кланялся в пояс.
- Хорошо, что вы прибыли в Москву. Гостеприимно ли вас встретили?
- Очень хорошо! - сказал старший из башкир и все закивали.
- Тогда идёмте.
Перед царём откинули полог юрты и он вошёл внутрь. На больших подсвечнниках горели яркие свечи - множество свечей и в юрте было светло как днём. Пол был застлан богатыми дагестанскими коврами - каждый стоил десятки полновесных золотых дукатов. На стенах висели драгоценные украшения, кое-где дорогое оружие, на самом почётном месте стоял небольшой трон.
Царь сел на приготовленное место, и подождал пока все рассядутся согласно старшинству.
- Дело ваше мне доложили люди верные, и я должен рассмотреть его как пристало тому кому Всевышний, да благословят Его каждые уста! - вверил судьбы наших народов. Мне пристало бы приехать в Степь, чтобы решить всё на месте, чтобы увидеть края где живёт башкирский народ, но тому радуюсь, что степные обычаи пришли ко мне. А раз так, то, - царь возвысил голос и крикнул - Евстафий, поди-ка сюда! Это что за дело такое - шандалы со свечами в башкирской юрте? так ли принято у башкир?
Рында, что ведал порядками пулей вылетел прочь и обернувшись в мгновенье ока принёс плошки с жиром, которые обычно освещали избы Ногайского двора.
- И ещё Евстафий... если это юрта, где же огонь?
Старейшины заулыбались, им пришлось по нраву что царь оказывает им такое внинмание и честь.
- Так это... царь-батюшка, ковры же прожжём!
- Так убери ковры! Убери этот трон... Где подушка хоть бы и татарская?
Наконец всё было сделано поприхоти царя, и в центре юрты - правда в жаровне - заиграл огонь, сполохами освещая лица присутствующих. Плошки были неказисты - самые обыкновенные плошки, да и жаровня была из простого, даже плохого железа, но теперь в юрте повсюду была Степь.
- Не из-за скверного характера своего требовал я от людей моих, чтобы всё было как в степи. Желаю чтобы вы были здесь, в этой юрте, словно у себя дома. Вы здесь хозяева, я ваш гость - так и будем говорить...
- Русский царь очень мудрый и великую милость нам оказывает! - откликнулся самый старший и уважаемый из башкир Зияфеддин Аксубаев.
Все замолчали и царь продолжил:
- И коль скоро я в гостях у вашего народа, то и говорить мы будем на вашем языке, - царь кликнул толмача и в юрту вошёл молодой башкир в богато шитом серебром халате. Выглядел он не меньше чем богатый мурза, или даже царевич, но сел напротив царя на самом малопочётном месте, как служитель всех кто был в юрте.
Алексей Михайлович немного помолчал, собираясь с мыслями и неторопливо начал разговор, заходя издалека, постепенно подходя к самой сути. Он рассказал всё что было ему известно о бедах восставших, и о том, что было предпринято им и его властями против притеснителей, рассказал о том, как Сары Мерген получая милости царя между тем проявил вероломство и копил силы для мятежа, чем навлёк на себя гнев не только царя, но и Всевышнего. Толмач ещё недавно плохо говоривший по-русски сейчас переводил уверенно и точно, старейшины одобрительно смотрели то на него, то на царя. Наконец пришло время и царю послушать рассказы мудрых.
Костерок прогорал и в него неторопливо подкитывали новые и новые ветки, треск смолы создавал особый настрой - и действительно казалось не в Москве дело, а на краю Степи.
Царь видел глаза этих людей. видел их боль и слёзы, которые они проливали по своему народу и своей земле, а они видели как откликаются их слова и слова молодого толмача в сердце царя. Толмач переводил с жаром, принимая всё произносимое близко, пропуская всю боль и горе через себя.
На дворе стояла глубокая ночь, но вокруг юрты беспокойно кружились стрельцы, дьяки, стольники. "Всё ли ладно у царя с этими степняками?" Не решаясь выяснить что происходит внутри князь Шаховской едва не рвал на себе волосы - самообладание его почти оставило. Из-за вйлочного покрова юрты не было слышно ни звука, только дым поднимался к звёздам.
- Как кончится всё кину службу! - в сердцах бурчал Фёдор Иванович.
Кричали первые петухи когда царица прислала гонца, тревожась куда запропастился её венценосный муж.
- Сказывай царице, что Алексей Михайлович с послами башкирскими в беседе. Всё в порядке, - наставлял вестника Шаховской, хотя он бы отдал свою правую руку, чтобы точно знать, что с царём всё действительно в порядке.
- Мудрый царь прислал к нам в Степь молодого, но очень разумного и отважного воина, но мы уже целый день не видим его лица, а хотели бы похвалить его перед царём, за смелое сердце и за ясный ум. Много слов от разных людей великого царя мы слышали, но делом свои слова засвидетельствовал лишь он - и вот, поверив ему, мы здесь!
- Боюсь, что после такой долгой дороги он спит, тем более, что и супруга его нам сейчас его не отдаст, хоть бы и царь просил о том!
Все засмеялись и этот смех достиг ушей Шаховского, который выдохнул и чуть было успокоился, но червь сомнения вновь начал его точить. "А над чем они смеются?! Голоса царя-то не слышно! Уж не расправе ли над ним рады?" И снова тревога накрыла с головой, заставив непрестанно ходить рядом с юртой.
- Григорий сын Онисимов приближённый ко мне человек и все обещания его - как мои обещания. Верность его и разумность доказана не раз. Завтра обязательно его увидите вновь.
Григорий был в Восьмом приказе, когда Мэри вся в слезах и со сбившимся с головы платком ворвалась внутрь.
- Гриша, ну что ж ты...
Обняла, расплакалась. Стрельцы умолкли. Мгновенье назад балагурили - теперь лица их были мрачны и печальны.
- Кто тебе сказал?
- Питер МакОлей.
- Вот дохтуришко! Ну не мог язык за зубами подержать? К чему тревожить красу мою?
- Да что значит тревожить? Я ждала тебя, а тебя нет и нет! Извелась вся!
- Ну как мне к тебе на глаза показаться? В таком-то виде!
Вперёд шагнул Алексий Прозоровский.
- Мария Патриковна, не ругайте избранника свово! Я виновен - свёл его в приказ, а тут мы скопом и заболтали Григория!
Мэри увидев Прозоровского улыбнулась и просияла сквозь пелену слёз, как солнце порой выглядывает из-за туч, но всё равно слёзы градом лились из прекрасных глаз.
- Алексий! Не виновного ищу, а сокрушаюсь о несправедливости... Как же так?!
- Полно, Маэл Муйре, не горюй! За дело получил, по росписи грехов своих, - утешал её Григорий. - Вот не поверишь, всыпали мне и мне сразу легче на душе стало!
- Больно?!
- Очень! Но МакОлей чем-то смазал и всё - жар есть, боли нет, - врал Григорий, сам почти веря в свои враки.
Мэри смахнула слёзы, так и не прекратив плакать, но тут же обратилась ко всем присутсвующим:
- Люди добрые! Мужа своего изымаю из вашего общенья!
Тимофей Матвеевич Полтев подошёл к заплаканной Мэри, обнял её и поцеловал в щёчку:
- Потом придёте и всё расскажете. Ты сильно не горюй! Мы за Гришку заступимся, если что. Такому соколу крыльев не подрезать!
Мэри с благодарностью посмотрела на него, в ответ чмокнула в щёку и сказав краткое "спасибо!", и, ухватив Григоирия и Алексия за руки, выскользнула вон.
- Как там Кэт? - ещё всхлипывая, но уже успокаиваясь спросила Мэри Алексея.
- У неё всё было хорошо - она оставалась в Англии какое-то время, а затем с тётей отправилась в Польшу...
Мэри удовлетворённо кивнула и посмотрев на Григория, бледнея произнесла:
- Показывай!
- Ну вот нет! Ещё чего? Тебе что, мало беспокойства? Так ещё и...
- Показывай-показывай! Нечего мне врать, что всё прошло. Знаю, хорохоришься! А на самом живого места нет!
- О, Мэри! Вы знаете слово "хорохориться"? Вы стали совсем русачкой! - воскликнул Алексей, восторженно.
- Зубы мне не заговаривайте, оба!
- Любовь моя, да я сам ещё не видел что там у меня на спине! - пытался отшутиться Григорий, а Алексей от "зубы заговаривать" пришёл вообще в неописуемый восторг.
- Мэри, да ты говоришь по-русски лучше, чем Катрин! Несказанно потрясён!
- Гриша, снимай рубашку. Мне НАДО видеть!
Нехотя Григорий стал стягивать рубашку, ожидая, что Мэри побледнеет ещё больше и лишится чувств. Но произошло неожиданное.
- Кхе-кхе, - она провела рукой по горячей, распухшей спине мужа и почти философски произнесла. - Не так-то и худо, как я боялась!
- Ай! Больно!
- В одном месте только кровь, но, главное, кости вроде целы.
Григорий глядел во все глаза на свою хладнокровную половинку, Алексей встал как вкопанный.
- Между прочим семьдесят девять ударов получил, - почти обиженно сказал Григорий снова натягивая рубашку.
- Пройдёт-заживёт! - Мэри завязала кисти рубашки, осторожно поправила ворот и взяв голову мужа в ладони поцеловала. - Ты мой герой! Хотя б немного сердце моё успокоилось!
- Ну знаете! - наконец пришёл в себя Алексей Прозоровский. - Это просто чудо какое-то чудное!
Мэри смахнула слёзы, осушила глаза, и улыбнулась.
- Мужчин жалеть - только портить! Так говорил мой отец. А разве мой муж не настоящий мужчина, герой и умница?
- Ну немножко-то пожалеть можно? - почти насупился герой и умница. - Хотя б самую малость?
- Нет! - Мэри была непреклонна. - Не жалеть я тебя буду, а холить и лелеять!
- Холить и лелеять... - повторил Прозоровский озадаченно. - Давно ли вы, Мэри ни слова по-русски не говорили?
- Давно, Алексий, очень давно! Ещё до Пскова, до Москвы, Перяславля, Самары, Уфы, Казани, Нижнего и Владимира. Так давно, что кажется и не со мной было...
- Оh! I would have to speak english like you in russian (О! Мне бы так говорить по-английски. как вы по-русски).
Теперь для Мэри настал черёд удивляться.
- You, Alex, talking tolerably well, better than scots or poles. (Вы, Алексей, говорите вполне сносно, лучше чем шотландцы или поляки).
Пока Григорий и Мэри отсутствовали в Москве, дом, что им жаловали из казны был оставлен на попечение Восьмого полтевского приказа и там жили самарские стрельцы, вернее их пятидесятники и старшины. Вернувшиеся хозяева застали дом в некотором небрежении, какое всегда случается у служивых, которые несут службу вдали от дома и своих семей; но с прошлого вечера, как Мэри вступила в права хозяйки и нагнала туда прислуги, в доме всё блистало. Самарцев потеснили, "согнав" со второго жилья, но они были не в обиде, перебравшись кто в приказную казарму, а кто в надворные клети григорьевой усадебки - благо было лето и пустые клети быстро обустроили и там стало вполне вольготно.
- А видел ли ты, Алексий, текинских лошадей? Хочешь полюбоваться? - спросил Григорий, предвкушая удивление друга.
Конюшня на подворье была совсем маленькой - четыре стойла и никакого простора для свободного хода коней. Мэри, улизнув в конюшню после недолгой возни выехала к ним, вскочив на Рюзгара без седла и правя без узды - по-ногайски - как учила её Айшат, дочка мурзы Нурбека.
- Истинно амазонка на небесном коне! - воскликнул Алексей. - Что за день сегодня?! Статный какой и рослый! Красавец! В Англии даже таких не видывали!
Мэри склонилась к шее коня и что-то ему шептала по-ногайски, чтобы жеребец не так волновался. В новом, тесном месте ему было явно не по себе.
- Завтра же прикажу на месте огорода сделать простор для лошадок, - сказал Григорий. - там в конюшне ещё Касирга - Буря. Кобылица что надо! Только вот норовистая. А этот, Рюзгар, спокойнее, хоть и быстр как самый настоящий Ветер. Но довольно! Иди ко мне, любимая!
Желая помочь Мэри сойти с коня, Григорий понял руки и чуть не обморочился от боли - в глазах потемнело, нить сознания едва не прервалась.
Мэри порхнула из седла, обняла мужа и что-то стала шептать совсем так же нежно как только что шептала взволнованному Рюзгару.
- Всё, отпустило... Идёмте в дом, посмотрим, что моя чаровница там наколдовала, каких ещё чудес?
На торжище Мэри набрала всякого - начав с посуды и свечных шандалов, заканчивая образами в серебрёных рамках. Убранство горницы теперь радовало глаз и дышало свежестью. Вечер наступил незаметно за долгими разговорами. Зажгли свечи. Стряпуха принесла нехитрой снеди, к которой Григорий и Мэри привыкли в дороге, на второе успев приготовить томлёной баранины.
- Радостно снова быть в Москве всем вместе! - сказал довольный Григорий. - Осталось только дождаться, когда Катерина явится к нашей вящей радости, и вы тоже заведёте себе гнёздышко - большое и уютное, как то принято у князей Прозоровских!
==========
Давид-царь пока ещё не был богоизбран, на Саула не смел руки поднять даже до смерти бегая от него... - история из 24 главы 1-й книги Царств Ветхого Завета.
Писание нам свидетельствует - отсыл к 3 главе Послания Иакова "Ибо всякое естество зверей и птиц, пресмыкающихся и морских животных укрощается и укрощено естеством человеческим, а язык укротить никто из людей не может: это - неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда".
Сулпа - украшения в виде колье, подвесок.
Такыйя - праздничный головной убор на манер тюбетейки.
царский поезд - вереница карет или саней.
Оценили 17 человек
35 кармы