Русская история – не заимствования от «викингов» и монголов

В недавней публикации Ильи Рыльщикова «Про дядю Мишу, гаплогруппы и Плохишей» были приведены сентенции молодых норманистов о том, что у славян не было ничего своего, ни традиций, ни обычаев, всё заимствовано у викингов или монголов. Мне также приходилось слышать подобное. И в этом «приговоре» слились апофеоз с апогеем той исторической безграмотности, в которую ввергло российское общество длительное пребывание в российской исторической науке западноевропейских утопий, в концентрированном выражении известных как норманизм. Даже людям с незаконченным высшим образованием когда-то было известно, что развитие любого организма или системы происходит за счет внутреннего фактора, а внешнее влияние имеет вторичное значение. Но норманизм – не наука, поэтому его сторонники не отягощают себя объективным анализом закономерностей развития.

Попробую вычленить, что конкретно заключает в себе, по мнению молодых норманистов, благое влияние «викингов» и монголов на русскую историю. Изучение истории института верховной власти в русской истории, которым я занимаюсь в течение длительного времени, показывает, что именно эта важнейшая проблематика формируется в лоне концепций, согласно которым данный институт возникает и развивается в русской истории благодаря влиянию извне. Такой трактовкой отмечены: 1) призвание Рюрика в княжение словен в IX в.; 2) создание централизованного русского государства при Иване III в XV в. Подобный подход оказывает самое негативное влияние не только на изучение указанной проблематики, но и на изучение древнерусского политогенеза, в целом. Рассмотрю вкратце и ту, и другую «концепции».

Призвание летописного Рюрика в княжение словен толкуется норманизмом как прибытие скандинавских отрядов во главе со «скандинавом» Рюриком, не то наемником, не то завоевателем из шведского Рослагена. Ещё с XIX в. российские историки, поверив авторитету Г.З. Байера, Г.Ф. Миллера и А.Л. Шлёцера, транслировавших в России стереотипы шведского политического мифа, стали уверять, что именно в шведском Рoслагене «начало нынешнего государства Российского», поскольку из Рoслагена, грезилось им, прибыли варяги-русь, «коим отечество наше одолжено и именем своим и главным своим счастием – монархическою властью» и «…мы желаем знать, какой народ, в особенности называясь Русью, дал отечеству нашему и первых государей… Несторовы варяги-русь обитали в королевстве Шведском, где одна приморская область издавна именуется Росскою, Ros-lagen…» (Кайданов И. Начертание истории государства Российского. 2-е изд. СПб., 1830. С. VI; Карамзин Н.М. История государства Российского. Кн. 1. Т. I. М., 1988. С. 29-30, 67-68). Сейчас хорошо известно, что шведского Рослагена в IX в. не существовало.

Согласно другой распространенной концепции, влиянию Золотой Орды русская история обязана образованием централизованного русского государства и созданием единодержавной государственной власти в XV в. Подобный взгляд был высказан ещё Н.М. Карамзиным, который доказывал, что при монголах: «…рождалось Самодержавие …Нашествие Батыево, кучи пепла и трупов, неволя, рабство толь долговременное… однакожь и благотворные следствия оного несомнительны (выд. мной –Л.Г.). Могло пройти ещё сто лет и более в Княжеских междоусобиях: чем заключились бы оные? Вероятно, погибелью нашего отечества… Москва же обязана своим величием Ханам (Карамзин Н.М. История Государства Российского. Кн. вторая. Т. V. М., 1989. C. 218-223). Эти взгляды Н.М. Карамзина законсервировались в науке. Многие российские историки XIX в. стали проповедовать мысль о том, что монгольская деспотия заложила основы имперской государственности.

Поэтому, на мой взгляд, обе названные концепции: норманистская трактовка возникновения древнерусского института княжеской власти силами выходцев из Скандинавии и концепция о зарождении русского централизованного государства под влиянием золотоордынского владычества имеют методологическое родство, которое я сформулировала бы как идею вытеснения русских из собственной истории. При этом данная идея может проводиться осознанно, а может развиваться просто в лоне общепринятого историографического контекста. И норманизм играет здесь роль локомотива, тянущего за собой другие части состава, поскольку именно норманизм подготовил ментальную основу для восприятия преувеличенной, чтобы не сказать ведущей роли внешнего фактора в русской истории.

К такому выводу меня подвели исследования западноевропейской утопической историософии XVI-XVIII вв. и её влияния на изучение русской истории начального периода. В результате этих исследований было выявлено, что матрицей для системы взглядов, известной под именем норманизма, стал шведский политический миф XVII-XVIII вв. Он начал разрабатываться в Швеции в Смутное время и был направлен на переформатирование русской истории для обслуживания своих геополитических задач, конкретно, для фиктивного обоснования исторических прав на завоеванные шведской короной русские земли. Для этого шведскими политтехнологами стали создаваться псевдонаучные труды с рассказами о том, что русские в Восточной Европе самые поздние пришельцы, а основоположническую роль в освоении Восточной Европы с глубокой древности играли предки шведов. Ключевой идеей этих трудов и стали сюжеты о шведском происхождении летописных варягов, принесших восточным славянам государственность и княжескую власть, и о финнах как первых насельниках Восточной Европы вплоть до Дона, находившихся в подчинении у шведских конунгов (О.Рудбек, А.Скарин). Русские же, согласно этим наработкам, появились в Восточной Европе не ранее V-VI вв. (Грот Л.П. Столбовский договор и шведский политический миф XVII-XVIII веков). Идеи данного политического мифа получили в XVIII в. большую популярность в Западной Европе, а с начала XIX в. были подхвачены представителями российской либеральной и левой мысли, что и объясняет их долгожительство в России.

Сейчас накопилось достаточно материалов, которые показывают, что русская история имеет более древние корни в Восточной Европе, чем это принято считать и должна отсчитываться от эпохи бронзы (также, как отсчитывается и начало истории многихнародов России). Материалы эти собраны, в частности, в фильме, показанном сравнительно недавно на канале «Культура», к которому я и отсылаю (О чем молчат храмы?). А общие выводы из этих материалов следующие: во-первых, начало русской истории следует отсчитывать от периода расселения носителей индоевропейских языков (ИЕ) на Русской равнине, т.е. от рубежа III-II тыс. до н.э., а во-вторых, русские являются насельниками в Восточной Европе, а не самыми поздними пришельцами.

Отторжение от русской истории без малого трёх тысяч лет лишает нас возможности представить во всей полноте процесс складывания древнерусской государственности и древнерусских институтов власти. А это, в свою очередь, создает питательную среду для любых фантазий на темы русской истории, что демонстрируют, в частности, и вышеприведенные примеры. Таким образом, именно норманизм и другие западноевропейские утопии, законсервирвавшиеся в российской науке, оказывают косвенно негативное влияние на изучение истории российской государственности различных периодов.

Кто первыми начали отрицать наличие древнерусского института княжеской власти до призвания Рюрика? Это были Г.Ф. Миллер и А.Л. Шлёцер. Но их выводы не являлись результатом скрупулезного анализа материалов русской истории – для этого у Миллера и Шлёцера не хватало ни знаний русских источников, ни элементарного знания русского языка. Зато они хорошо знали шведские околонаучные сочинения XVII-XVIII вв. Кроме этого в их взглядах прослеживаются и другие утопические теории, сформировавшиеся в западноевропейской общественной мысли XVI-XVIII вв. Часть из них была рождена в лоне идейного течения готицизма, немецкие основоположники которого провозгласили германцев законными наследниками Римской империи, а германские завоевания – источником созидания европейской государственности и монархической власти (Ф. Иреник, В. Пиркхеймер).

Представителями немецкого готицизма развивались и идеи об отсутствии у славянских народов монархической власти, относившейся сторонниками готицизма, а позднее и философами-просветителями к признакам государственности (Х. Харткнох). Таким образом и Байер, и Миллер, и Шлёцер выросли на этих взглядах, составлявших часть немецкой образованности того времени. А поскольку одним из теоретиков немецкого готицизма В. Пиркхеймером к гото-германским народам были особо причислены и шведы, то фантазии шведского политического мифа о шведо-варягах как основоположниках древнерусской государственности явились для Миллера и Шлёцера (как, впрочем, и для Байера) научной истиной, не требующей доказательств, поскольку они хорошо укладывались в стереотипы, заученные ими со школьной скамьи (Грот Л.П. Путь норманизма от фантазии к утопии // Варяго-русский вопрос в историографии / Серия «Изгнание норманнов из русской истории». Вып. 2. М., 2010. С. 103-202; Фомин В.В. Варяго-русский вопрос и некоторые аспекты его историографии / Изгнание норманнов из русской истории / Серия «Изгнание норманнов из русской истории. Вып. 1. М., 2010. С. 339-511).

Как справедливо подчеркивает известный исследователь варяжской проблемы В.В. Фомин, Шлёцер утверждал, «что до прихода скандинавов Восточная Европа представляла собой ”пустыню, в которой жили порознь небольшие народы”, ”без правления… подобно зверям и птицам, которые наполняли их леса”, …что ”русская история начинается от пришествия Рурика…” и ”что основатели Русского царства суть шведы”» (Фомин В.В. Слово к читателю // Скандинавомания и ее небылицы о русской истории. Сборник статей и монографий. Серия «Изгнание норманнов из русской истории». Выпуск 4. М., 2015. С. 13).

К слову сказать, готицизм практически не исследуется российской исторической наукой. И это удивительно, поскольку готицизм был идеологией, на которой выросли западноевропейские национальные государства. Со времени Миллера и Шлёцера российская историческая наука в норманистских работах в вопросах исследования древнерусского политогенеза не продвинулась ни на шаг. Современные норманисты возникновение раннегосударственного образования в Ладожско-Ильменском регионе связывают, по-прежнему, с некими викингскими отрядами, подавляющее большинство которых якобы было выходцами из Свеаланда, т.е. из Средней Швеции, и предводителем которых был «скандинав» Рюрик. Именно якобы с приходом этих «отрядов» и возник древнерусский институт верховной княжеской власти (Мельникова Е.А. Возникновение Древнерусского государства и скандинавские политические образования в Западной Европе // Сложение русской государственности в контексте раннесредневековой истории Старого Света. СПб., 2009. С. 89, 91, 96; её же. Скандинавы в прцессах образования Древнерусского государства // Древняя Русь и Скандинавия. Избранные труды. М., 2011. С. 53, 64).

Но если три с лишним века представители российской вузовско-академической системы уверяют, что начало русской государственности положили викингские отряды из Швеции, то почему бы отрядам хана Батыя не отдать пальму первенства в создании русского централизованного государства? Неслучайно ведь именно Карамзину принадлежат слова как о россах из шведского Рослагена, так и слова о «благотворных следствиях» Батыева нашествия, родивших самодержавие.

Однако если мы обратимся к результатам современных исследований политогенеза в Швеции и в державе Чингис-хана, то узнаем , что названные страны своим собственным первичным опытом в создании государственности и институтов верховной власти не обладали.

Выходцы из Свеяланд не могли в IX в. сформировать отряды, которые выступили бы организаторами института центральной власти на гигантских просторах Ладожско-Ильменских земель и Поднепровья. Причина проста: у самих свеев уровень социо-политической эволюции в IX в., согласно шведским ученым, не обеспечивал развитие собственной государственности, где одним из важных признаков является объединение исторически связанных друг с другом территорий под властью одного правителя. Только со второй половины XIII – начала XIV вв. королевская власть в Швеции, согласно шведским историкам, стала выступать «как форма относительно тонкой политической организации, как государственная власть». При этом, шведские историки подчеркивают вторичный характер этих процессов и прежде всего представлений о функциях и значении королевской власти, которые заимствовались извне (Gahrn L. Sveariket i källor och historieskrivning. Göteborg, 1988. S. 25, 110-111; Harrison D. Sveriges Historia. Stockholm, 2009. S. 26-36; Lindkvist Th. Plundring, skatter och den feodala statens framväxt. Organisatoriska tendenser i Sverige under övergången till tidig medeltid. Uppsala,1995. S. 4-10; Lindkvist Th., Sjöberg M. Det svenska samhället 800-1720. Klerkernas och adelns tid. Studetnlitteratur. 2008. S. 23-33; Weibull C. Källkritik och historia: Norden under äldre medeltiden. Stockholm, 1964. S. 42-43).

Но то же самое говорят современные исследователи об уровне социополитической эволюции в державе Чингиз-хана и его преемников. Ведущие российские специалисты в области политогенеза у монгольских народов Т.Д. Скрынникова и Н.Н. Крадин относят Монгольскую кочевую империю к предгосударственной форме политической интеграции, по их формулировке, к суперсложному вождеству.

Особую ценность исследованиям этих авторов придает то, что они рассматривают Монгольскую кочевую империю как неотъемлемую часть кочевого мира, выделяя специфику, общую для кочевых империй. Снаружи кочевые империи, подчеркивают они, смотрятся как настоящие завоевательные государства (наличие военно-иерархической структуры, международного суверенитета, специфический церемониал во внешнеполитических отношениях). Однако изнутри они представляются как конфедерации (союзы), основанные на непрочном балансе племенных связей и редистрибуции внешних источников доходов без налогообложения скотоводов.

Для данной статьи особый интерес представляет вывод этих авторов о том, что формирование государственных институтов в кочевых империях осуществлялось под большим влиянием оседло-земледельческих обществ. Политогенез в среде номадов, подчеркивают они, обязательно сопровождался завоеванием земледельческого общества, заимствованием норм и ценностей земледельческих господствующих классов. С течением времени это приводило к расколу в стане завоевателей, который заканчивался либо внутренними конфликтами и гибелью династии, либо оттеснением кочевников на периферию (Крадин Н.Н., Скрынникова Т.Д. Империя Чингис-хана. М., 2006. С. 12-55, 490-508).

При этом Н.Н. Крадин, рассматривая специфику политогенеза в киданьской империи Ляо и чжурчжэньской империи Цзинь, показывает, что даже раннегосударственные образования в этих обществах относятся к так называемым вторичным государствам, т.е. образовавшимся по соседству и под определенным влиянием цивилизационных центров (в данном случае, Китая). Для этих государств, подчеркивает Н.Н. Крадин, было характерно не только заимствование тех или иных компонентов средневековой китайской политической культуры и или даже структурного копирования бюрократической китайской системы, но и влияние более развитых дальневосточных обществ на менее развитые. Кидани оказали существенное влияние на политогенез у чжурчжэней, а чжучжэни – на политогенез монголов (Крадин Н.Н. Пути становления и эволюции ранней государственности на Дальнем Востоке // Ранние формы потестарных систем. СПб., 2013. С. 65-82).

Таким образом, держава Чингиз-хана, провозглашенная в 1206 г., несла в себе как черты, традиционные для кочевых народов – особого мира, отличного от мира земледельческих обществ, так и черты политической культуры своих предшественников – вторичных этнополитических/ раннегосударственных образований, возникавших на территории будущей Монгольской кочевой империи. И что же при такой специфике Чингизиды могли дать потестарно-политической культуре русских княжеств? Напротив, в соответствии с отмеченной зависимостью кочевых обществ от политической культуры земледельческих обществ, верхушка улуса Джучи должна была бы подвергнуться влиянию политической культуры русских княжеств. И наверняка это влияние испытывала, однако, в таком ракурсе русско-ордынские отношения, насколько мне известно, не рассматривались.

А именно при данном подходе можно было бы объяснить, почему хан улуса Джучи стал на Руси именоваться царем – титулом, применявшемся в домонгольское время к русским князьям. Историк А.А. Горский выявил около десятка случаев его применения к русским князьям, но высказал уверенность в том, что «царь» в домонгольскую эпоху был не более чем обозначением князя «высоким стилем» (Горский А.А. Русское средневековье. М., 2009. С. 85).

Вряд ли это объяснение адекватно отражает средневековую русскую потестарно-политическую традицию и смысл русских титулов, но такова плата за то, что, по образному выражению В.В. Фомина, мы 400 лет платим дань норманизму. Ибо норманизм вобрал в себя западноевропейские исторические утопии, где стержнем является идея принесения древнерусской государственности и княжеской власти «со стороны». По времени, подчеркивает В.В. Фомин, это намного больше, чем наши предки вынуждены были платить дань Золотой Орде (Фомин В.В. Указ. соч. С. 7-8).

Сегодня выплата «дани» Золотой Орде вернулась, но это уже дань историческая. И я вижу в этом безусловное влияние того же шведского политического мифа, который породил норманизм. Поэтому сейчас перед российской исторической наукой стоят, на мой взгляд, две насущные задачи: восстановление утерянных начал русской истории и возвращение изучения этих начал на научные основы, избавленные от мифов норманизма.

В отдельной публикации я приведу перечень мифов норманизма или совокупность аргументов, демонстрирующих ненаучность этой системы стереотипов. Здесь же напомню только один пример из исландских саг, рассказывающих о скандинавских поселенцах в Америке. В ряде исландских саг рассказывается о том, как исландские поселенцы с острова Гренландия достигли североамериканского побережья где-то в период с конца X – первых годов XI вв. Но обосноваться там надолго не смогли, т.к. были изгнаны местным населением – инуитами. Каков результат пребывания скандинавов в Америке? Выступили они там создателями государственности, освоили речные пути, создали торгово-ремесленные поселения? Нет. Результат их пребывания там был близок к нулю. Потому и изгнали их индейцы – за ненадобностью.

Приписывание выходцам из Скандинавии особой роли в устроении династий и государств в странах Западной Европы идет вразрез с тем фактом, что и история династий, и история государственности в этих странах имеет очень древние истоки. Поэтому прийти на готовенькое – это один расклад, расселиться на сравнительно небольших, почти безлюдных островах и организовать там свою социальную жизнь в форме простых самоуправляющихся крестьянских общин – это другой расклад, а создавать на гигантских территориях сложную социально-политическую систему с институтом центральной наследной власти и городской жизни – это уже совершенно отдельный ресурсный проект. На американских континентах этот проект стал осуществляться, когда за выходцами из Европы встали государства, причем, не скандинавские.

Также и к развитию русской государственности и русского института княжеской власти ни скандинавы, ни скандинавские традиции никакого отношения не имели. Поэтому избавив летописных варягов и князя Рюрика от ненаучной коросты норманизма, можно будет начать восстанавливать древнейший период русской государственности. В помощь этой работе послужит привлечение к исследованиям источников, которые сохранили сведения о древнейших временах русской истории. К таким источникам относятся, например, сказания о Тидреке Бернском или Тидрексага.

Этот источник, как известно, передает эпическое наследие, восходящее к событиям V в. – войнам гуннов во главе с Аттилой и готов во главе с Теодорихом. Но кроме гуннского и готского правителей в ней фигурируют Илья Русский и русский король Владимир, правивший, согласно Тидрексаге, в V веке. Известный российский историк С.Н. Азбелев, исследуя эпическую предисторию Новгородской земли, блестяще доказал, что этот Владимир совпадает с образом эпического князя Владимира из русских былин, бывшим правителем Руси в период, когда она подверглась нашествиям гуннов. Территория, подвластная эпическому Владимиру, включала земли от моря до моря, простираясь далеко на восток и превосходила размеры позднейшего Киевского государства X в. Этим и объяснялся интерес к Владимиру и Руси в Тидрексаге, главная тема которой, казалось бы, позволяла о них не упоминать (Азбелев С.Н. Устная история в памятниках Новгорода и Новгородской земли. СПб., 2007. С. 38-56).

Именно этот Владимир (С.Н. Азбелев установил, что в былинах его полное имя было Владимир Всеславич), прозывался Владимиром Красное Солнышко, что означало не проявление ласкового отношения к нему народа (дескать, солнышко ты наше, рыбка золотая!), а маркировало его конфессиональную характеристику – солнцепоклонство, т.е. систему древнерусских дохристианских верований. А князь Владимир Святославович вошел в русскую историю как Святой, т.е. как проводник христианства. Совершенно очевидно, что это были две разные исторические личности, принадлежавшие к разным эпохам. Пора вернуть русской истории князя Владимира Всеславича – Красное Солнышко. Источники для этого, как видим, имеются. Надо только снять с русской истории иго или ярмо утопий, которые оттргают от ней тысячелетия.

Лидия Павловна Грот,

кандидат исторических наук