Неловкая тема смерти, горя и потери (тем, кто все еще в матрице читать не рекомендуется).

Неловкая тема смерти, горя и потери (тем, кто все еще в матрице читать не рекомендуется). Посвящаю своим маме, папе, брату и мужу.

Мы ничего не знаем об обстоятельствах этого мира, сколько тысяч путешествий было перед нами и будет постоянно после нас. Но мы точно знаем, что мы, как люди которые непостоянны, переживаем свой собственный смысл только через человеческие связи. Которые особенно сильны в близких, семейных отношениях. Хотим мы того или не хотим, но своей жизнью мы пишем определенную историю, которую затем отмечаем через дни рождения, юбилеи и похороны, и отказаться от какой-то части невозможно.

С мая 2013 я потеряла маму, потом мужа, потом брата, и на прошлой неделе еще и папу. Дополнительно на фоне этих потерь было всякое сопутствующее, как то папин рак после ухода мамы, потеря первой и второй компании, ДТП, где старшего сына сбила машина, аутизм младшего и прочие мелочи жизни, перетрясти которые я мужественно поручила себе на прошлой неделе. Я разбирала свои тетрадки за этот период, выписывала из исписанного что-то интересное, что виделось совершенно новым для себя самой, чтобы вспомнить все это еще раз, и прополоскать свое сердце, не давая себе шанса увильнуть от этой работы. Ведь чтобы двигаться дальше, нужно разобраться со старыми проблемами. Иначе так и будешь все время спотыкаться о них, Света.

О чем я думала? О том, что пережить такое – это как воскреснуть после самого зверского метода казни со времен Меровингов. Колесования, например. Человека, прошедшего подобные испытания, в данном случае меня, в такие периоды нужно изолировать от общества, помещать в хирургические операционные, банки органов или похоронные бюро до тех пор, пока он не переживет боль утраты сполна. Иначе у этой боли будет много жертв и свидетелей. Потому что из твоего сердца тогда вырывается самая лютая ярость, вырывается из раны, где когда-то давно свою мощь обрела любовь. Эта зловещая сила соблазняет наблюдателей на танец; па-де-де расширяется, вовлекая в эту чудовищную хореографию детей, друзей, так называемых друзей, просто хороших малознакомых людей, оставшихся в живых родственников и государственные учреждения.

Уже который день вчера я опять плакала и слушала саундтрек своего саундклауда. За эти 4 года набралось почти 600 часов музыки (708 лайков и 3654 прослушивания), которые вместе с 213-ю книжками стали обезболивающим, смягчающим удары. 

Такие периоды в жизни человека – как смерть внутренней цивилизации. Ты и боль объявляете друг другу войну, где силы равны, и никто не уступит. И тогда крики и слезы превращаются в бациллы, способные заразить собой весь мир. И ты начинаешь разрушать все, к чему прикасаешься – и еду, и мебель, и связи с людьми. В такой период ты инфекционное заболевание для всех окружающих, особенно для супружеских пар, - они как будто видят в тебе угрозу; подобный отказ чувствуют раковые пациенты, когда их близкие избегают их из-за клеток, находящихся в непристойном положении. Вот тогда-то начинаешь неистово любить свое одиночество, которого всю жизнь хотелось избежать.

Потому что в такие периоды открывается его смысл. Заключается он в том, что боль утраты живет в нас задолго до того, как выпадет случай познакомиться с ней благодаря гробам, в которых закапывают бездушные тела твоих близких. Эта боль продолжительна, она начинается еще в детстве, когда ты приходишь к тому удивительному пониманию, что ты одинок, хотя вот есть папа и мама, есть сестра, братья, тетя, дядя и бабушка. Но ты одинок и ничего не можешь с этим поделать. Потом ты встречаешь близкого человека, обретаешь собственную семью, совместных детей и радости жизни. Ты всем сердцем клянешься - в первую очередь себе, - что будешь рядом, пока смерть не разлучит вас. Но даже тогда ты по-прежнему остаешься одинок. Невыносимо одинок.

В свете этой горькой правды, но правды необходимой для публичной манифестации, неловкая тема смерти приобретает свой смысл. Уход близких - это процесс институционализации этого одиночества, это строительства храма собственного кошмара, гнева и вины, жертвоприношение, которое отвратительно отдает дань этому чувству. Отвратительно, потому что честно и неизбежно. Те, кто уже побывал на темной стороне согласятся со мной. Все они.

Почему? Потому что всю жизнь, почти каждую человеческую связь я изо всех сил скрывала это и держала в себе. При таком избегании многие связи получаются лживыми и бессмысленными, а периоды уединения теряют свою божественную суть, а именно – благословение, обновление и накопление сил, - и в свете пожирающего, жадного и неразборчивого эгоизма становятся личными сезонами жестокой психической зимы, превращающей сердце в лед.

Я вижу этот период буквально как страну, без людей, деревьев, домов, транзитной системы, по которой можно было бы из нее выбраться; тут нет никаких отпусков, флагов, дней рождений, нового года с елкой и подарками, прочих праздников и дружеских посиделок. Я вошла в нее без карты, паспорта, совершенно одна, с двумя маленькими детьми, и мне приходилось отыскивать свои дороги, выбирать собственные ориентиры и запоминать предупреждения об опасности. Ум разжигает потрясающие образы распада и потери. Я не помнила точного дня, когда я приехала в эту страну, и до сих пор не уверена, что смогу избавиться от этого гражданства и покинуть ее.

Жизнь каждой семьи имеет свои естественные метафоры, которые органично вырастают из национальных, культурных и социальных обстоятельств умирающего института брака. Метафоры принимают много форм, но все они – образ заведомой ампутации близкой человеческой связи, уничтожение смысла семьи. Я твердила одну и ту же фразу: "Почему Гитлера нет, а семья разрозненная? За что тогда бился мой дед?"

Первые полтора года, столкнувшись с незнакомым шоком, я даже не могла заплакать. Этот ужас молчаливо кричал во мне, выражаясь в резко изменившемся отношении мужа, который не смог вынести собственную неспособность сопереживать, отпечаток советского детства, полного семейного холода и уничижения. Вместо поддержки он орал на меня и крушил еще сильнее в течение четырех месяцев. И после – его тоже не стало. И вторая волна боли утраты стала еще невыносимее, открыла глубины и многогранность человеческой психики. Последовали еще одни четыре месяца агонии, во время которых сестра сообщила мне, что пропал брат, и воображение мое нарисовало очередные похороны, которых я совершенно не готова была вынести, потому что была убита предшествующими по причине той же к ним неготовности, о которой я тогда еще не знала. Поэтому я сбежала из нашего города в мой любимый город. И тогда, в самолете, впервые за прошедшие полтора года я расплакалась, посмотрев фильм "Жасмин" Вуди Аллена. "Знаете, люди могут вынести столько боли, прежде чем выбежать на улицу и закричать!" – чистая правда, спасибо мистер Аллен.

Естественная склонность каждого родителя состоит в том, чтобы избавить своих детей от такой же боли, насколько это возможно по-человечески. Но нет никаких метафор, достаточно мощных, чтобы описать момент, когда надо заглянуть в глаза детей и сказать им про их отца. Как если бы я зашла в дом, облила все бензином и зажгла спичку. Нет метафор, чтобы сказать, как все мы, взрослые их семьи, которые должны защищать их своей солидарностью и любовью, - все искалечили и разрушили. Это стало предметом тяжелой печали, мучительной симфонией нашего коллективного горя. В доме тогда поселилась величественная хрупкость звенящего холода. Мы не говорили о пройденных испытаниях должным образом, но их лица говорили мне о том, что они все знают и прекрасно понимают. Тогда они начали грызть ногти, спать с криками, а у младшего понизились лейкоциты, сделав его смертельно бледным, с черными кругами под глазами, - наглядная демонстрация переживания человеческой скорби. Страх и бессильный стыд перед поврежденными детьми были и остаются моей самой назойливой одержимостью.

После прошли еще одни полтора года полного забвения и невыносимого стресса. Это было самое болезненное и ценное время, которое мне когда-либо приходилось проводить. И это состояние нельзя пройти, кроме как через полное погружение в горе, тревогу и вину. Я познакомился с незнакомцами, которые жили внутри меня. Я хотела забыть все прошедшее, перестать скучать и плакать, гневиться и сходить с ума. Все время я думала только о том, как жили наши семьи, как мы были связаны друг с другом и, что более важно, как мы были друг с другом не связаны. Думала о том, как исчезли все друзья нашей с мужем семьи, как самоустранились еще живущие из наших родителей - его мать и мой отец, но которые, иногда появлялись для того, чтобы нанести болезненный удар, потому что, как я сейчас понимаю, им было еще невыносимее, чем мне. Я думала о тех людях, которые помогли мне пройти через это все. Не знаю, понимали ли они, что я переживаю или нет, но я уважаю возвышенный героизм их соучастия. Я думала о тех мужчинах, которые пытались заводить со мной отношения, не замечая, что мне очень плохо, что я не умею принимать любовь, не умею плакать, когда мне больно, не умею выражать гнев, когда со мной дурно поступают, и не умею любить их в ответ так, чтобы они почувствовали себя нужными. Все происходило быстро, потому и заканчивалось быстро. Мысли мчались моментально, а жизнь значительно медленнее и, к сожалению, более детальна. И поэтому все в ней – небессмысленно.

Мои связи с людьми все были исчерпаны, хотя я нуждалась поделиться накопившимся, особенно остро это в период эпопее с младшим, но это оказалось невозможно, так как понимание и выражение чувства - мой личный Эверест. Я ошибалась и злилась, ошибалась и злилась, и конца этому не было видно. Зато я обнаруживала, на сколько я эмпатична, начинала понимать многие свои состояния, возникающие от взаимодействия с людьми. И от сделанных выводов совсем испугалась, потому что главный из них – это то, что все-все-все (так или как мне это сейчас видится) окружающие люди находятся в еще большем нервном напряжении, чем я, реальность оценивают еще хуже, хотя никто не умер, и проблемы их совершенно житейские, решить которые можно просто их обсудив с кем-то. Я не смотрю на них с высока, потому что сама там была, и оцениваю их, как и проблемы детей, например, совершенно серьезно и считаю их уважительными. Но от общения отстранилась, потому что просто видела, как токсично действую на окружающих, срывая покров с их незащищенных чувств, обнажая страхи и трудности, посмотреть на которые они, возможно, еще не готовы или просто не хотят.

Тогда я встречалась с Биллом, и он, наверное, был самым чутким, кто попадался на моем пути. Нам даже удавалось искренне общаться, открываться и делиться чем-то важным, помогая тем самым проходить свои собственные уроки, через взаимность человека с человеком. Но все равно едкий привкус испорченных человеческих связей создавал какой-то непреодолимый барьер, который нельзя сломать; – в какой-то очередной раз, когда он давал мне денег, я расплакалась и сказала, что я так благодарна его финансовой поддержке, но мне грустно от того, что я понимаю, что деньги только решают следствия, а не причины. А я так мучаюсь от того, что не понимаю этих причин, которые меня тяготят, которые нужно исправить, чтобы двигаться дальше. И хотя я не вижу ответов, я все равно продолжу задавать вопросы, потому что верю в то, что все можно исправить, если услышать от другого человека нужную информацию. Выслушав меня, Билл, 47-летний успешный банкир, задумчиво произнес "Yes… Good advice is what we need…", и его взгляд стал болезненно-грустным и пустым.

В теме смерти таится одна мучительная подлость, которая обнажает суть близких связей, суть семьи, которая часть общества. И заключается она в том, что несмотря на отсутствие близости в жизни, а даже совсем наоборот, сплошных ссор и отчуждений, боль утраты от этого меньше не становится. Потому что не бывает любви, которая сегодня есть, а завтра нет. Она всегда есть. Просто мы разучились ею пользоваться.

В этом марте я начала вставать с кровати охотнее, не мучаясь от тяготеющего пробуждения и от того, что надо как-то проживать этот день, заново обучаясь радоваться жизни. И как-то незаметно, само собой, стала ощущать себя счастливой, просто потому, что другое состояние совершенно себя исчерпало своей невыносимостью. В свете такой трансформации, я решила вспомнить свои желания, чтобы не двигаться дальше оголтело. И это оказалось дико сложным делом, потому что было так больно, что я просто все забыла, - такой механизм психики, стирающий лишнее, потому что иначе - тебе не выжить. И как только что-то начала нащупывать, случился неожиданный совершенно для меня папин уход, который как будто отмотал меня в более худшее состояние, потому что просто даже на физическом уровне теперь ощущаю опять то, что надеялась уже пережито и, при повторе, будет переживаться как-то по-другому, хотя ценность опыта, несомненно, ощущается. Но боль утраты все такая, как прежде. Боль утраты – мой друг.

Я не могу сказать, что была близка с отцом, и даже знаю, что я тут совершенно не уникальная, поэтому судить не собираюсь. Но хочу сделать выводы и ими поделиться. Я имею в виду не степень родственной любви, потому что мне очень сложно не любить человека, даже если я не связана с ним хороводом социальных ритуалов. Но мне жаль то, что несмотря на все усилия памяти, я так и не смогла вспомнить ни одного эпизода, где семья была бы, как говорится, "вся в сборе", и чтобы царило тепло, радость и поддержка. Но зато, на таком удручающем фоне, я стала гордиться собой (не путать с гордыней) и даже уважать за то, что правильно реализовала ошибки наших отцов и сделала нечто очень важное - создала прочный фундамент доверительных отношений с детьми, где нет места для запретных тем, будь то наркотики, секс, смерть, Бог, обиды, предательство, обман и прочее. И невыносимый чудовищный бардак в их комнате не заставит меня даже на уровне мысли совершать акт насилия над свободой воли этих детей, потому что это не женская обязанность тыкать их в то, что является моей зоной ответствености. И так как моральных сил для уборки нет и, тем более, для того, чтобы разобраться в причинах бардака и их устранить с приемлемой для меня нравственной педагогичностью, то я просто туда не захожу, тщательно тем самым оберегая хрупкий процесс воспитания, которое есть - общение и взаимопонимание, и свое шаткое моральное состояние тоже не тревожу.

В одной книжке по социальной психологии голландского профессора Карила Русбульта я прочитала его теорию об "эффекта Микеланджело", которая описывает то, как совершенные, любящие отношения имеют силу, чтобы вылепить нас в людей, какими нам предназначено быть. Микеланджело говорил, что фигуры, которые он создал, спали внутри камней, ожидая открытия. Это суть развития любви, которую мы обязаны создавать вместе с нашими партнерами. Эта такая заманчивая мысль. Любить так, чтобы помогать друг другу вырасти и стать самим собой, и даже гораздо лучше. Создавать такие отношения, в которых мы будем взаимодействовать, а не играть в пин понг из взаимных ложных реакций. Этот пин понг сплошь и рядом, как будто все совсем обезумели и перестали заботиться о собственном благополучии и счастье, забыв, что оно связано напрямую с благополучием каждого партнера нашего пути, тем сильнее, чем сильнее и ближе эта связь.

Я хочу, чтобы любовь перестала церемониться с каждым из нас и стала беспощадной. Чтобы она начала безжалостно лепить нас и нашу жизнь, создавая каждый раз из каждой связи человека с человеком произведение искусства, которое достойно нас и любви, которую мы заслуживаем. Такова воля Бога, если хотите. Наши отношения были бы гораздо счастливее, если бы мы перестали врать, проявляли больше воли, овладевали своими страстями и были лучшими друзьями. А влюбленные сосредотачивали свою энергию либидо на одновременном расцвете и поддержке целей друг друга, вместо того, чтобы сжигать друг друга в мелочных играх.

Как в "Трех товарищах" Ремарка. Где любовь и дружба сильнее смерти; потому что светла печаль мужественных и упрямых людей, а сердечную сущность их характеров невозможно разрушить даже самым горьким опытом и негативными проявлениями жизни. Пусть будет так. Да поможет нам всем Бог. Аминь.