Причем это закладывалось в перестройку
Прочитал статью Натальи Черных о том, что молодежь не может себе представить каково было до Путина:
https://cont.ws/@49nata111119/...
И вспомнил, что надо показать молодым.
Вот небольшая повесть Людмилы Басовой о быте времен перестройки, которые были раем по сравнению с 90ми. Помните токсикоманов? Дети нюхали яды.
Была выпущена книжка в 1988 году "Детский литературой". Еще перестройка, но уже кошмар, переросший в 90е.
Длинновато получилось, но из песни слов не выкинешь.
ЗОЙКА И ПАКЕТИК
Повесть
- Ну, иди сюда, Альфа!
Собака подошла, лизнула Зойкину руку и уселась возле кровати. Морда ее была теперь на уровне Зойкиного лица.
- Ну что, поиграем в гляделки? - Зойка откинула со лба челку, пригнувшись, заглянула в желтые глаза Альфы, которые тут же стали косить в сторону. - Не хочешь?
Зойка обхватила рукой собачью морду, притянула к себе, повторяя:
- Не хочешь, значит?
Альфа напряглась, в глазах вспыхнули беспокойные, красноватого отлива огоньки. Собака пыталась вырваться из цепких пальцев, но Зойка сама разжала их.
- Ладно, некогда мне с тобой.
Альфа тут же отошла от кровати и улеглась поодаль, по привычке положив на лапу большую лобастую голову. Из-за это головы два года назад, когда отец притащил в дом щенка, его и приняли за кобелька, не удосужившись более внимательно ознакомиться с приметами пола. Собака оказалась “девочкой”, как объяснили Зойке родители, к тому же беспородной дворнягой.
Зойка встала, сняла ночную рубашку, швырнула на кресло, уже доверху заваленное шмотками, и стала торопливо одеваться.
Вчерашняя ссора с матерью казалась бессмысленной и безобразной. Зойка редко себе такое позволяла, а если бы вовремя вспомнила, что у матери сегодня день рождения, ни за что бы не стала связываться. И все-то из-за того, что убираться не хотелось. Вот не хотелось, и все тут, и хоть убей! А мама-то потому, видимо, и просила, что гости сегодня придут. Звать-то она, скорее всего, никого не звала, но уж кто-нибудь да обязательно придет.
“Ничего, сегодня мы все исправим, - решила про себя Зойка. - Все на высшем уровне сделаем”.
В прихожую прошла на цыпочках, мама была, кажется, в ванной - слышала плеск воды. Папа в такое время обычно еще спал. Завтракать не стала, двери за собой прикрыла неслышно. На улице холодно, весна поздняя, никак не пробьется, не осилит солнышко. Надо бы кофточку прихватить, но не возвращаться же! Тем более она ненадолго, совсем ненадолго.
Построение еще не началось, но из их 8 “Б” ребята уже собрались. Она им махнула поднятой рукой и - прямиком в школу, в учительскую. “Хоть бы не нарваться на классную, - думала Зойка. - Отпроситься лучше у Анны Сергеевны. Унылая пора, - так ребята прозвали учительницу литературы, - уже сидит, конечно, над тетрадками… Может, она отсюда не уходит? Старая дева, одинокая, как пень. Как пниха!
- Анна Сергеевна! Я к вам.
- Слушаю тебя, Варнеева.
- Понимаете, маме сегодня ночью….
- Что с мамой?
- Сердце так схватило! Я говорю - “скорую”, а она - нет, и все тут. Вы же ее знаете… Она когда-нибудь сгорит на своей работе. Ну, мы с папой ее сегодня не отпустили. Заставили позвонить, предупредить. Только, я думаю, побыть мне с ней не мешало. А то ведь уйдет. Или того хуже… Как вы считаете, Анна Сергеевна?
Унылая пора поднимает голову, внимательно вглядывается в серые
чистые глаза своей ученицы. Длинный нос ее морщится от сочувствия и жалости.
- Конечно, Варнеева, идите. Я предупрежу классного руководителя. Только, Зоя, конец года. Вы уж там побеспокойтесь на счет домашнего задания.
- Обязательно, Анна Сергеевна. Спасибо вам.
В коридоре протискивается сквозь толпу - прозвенел звонок, все ринулись в классы. Встречая своих, не останавливаясь бросаясь:
- Мама заболела. Отпустили.
На улице переводит дыхание, стоит минуту-другую, затем сворачивает в противоположную от дома сторону, садится в автобус, едет до остановки “Рынок”. Там не спеша проходит по цветочным рядам. Скудно, еще скудно, хоть и май месяц на носу. Крокусы, нарциссы, нет, это не для мамы. Гвоздики принесут сослуживцы. Каллы… Зоя даже передернулась. Мертвые цветы. Терпеть их не может. Вот это, кажется, то, что надо. Садовые лилии. Вот только пахнут очень уж одуряюще. Очень.
- Сколько?
- За сотню уступлю все три.
Берет не торгуясь.
- Спасибо, бабуся!
Бабусе нет, пожалуй, сорока. Она чуть обидчиво поводит плечами.
Теперь в центр города. Вот сюда, к этому зданию со знакомой табличкой “Администрация октябрьского района”, прямо в кабинет зампреда. Ага, у нее там люди. Впрочем, свои, сотрудники, и это даже лучше.
- Мамочка! Прости ,что врываюсь.. Просто у нас “окно”. Анна Сергеевна заболела, а мне так хотелось именно утром тебя поздравить…
Ахи, вздохи. Так у вас день рождения! У мамы дрожат руки, когда она берет цветы. Какие прекрасные лилии!
- Я пошла, мамочка, побежала. Дай поцелую. Не задерживайся сегодня, мы с папой ждем тебя.
Все, теперь домой. Дома только Альфа. Она явно не ждала Зою так рано и теперь не может сдержать неожиданную радость.
- Фу! - командует Зоя. - На место и лежать. Папочка, значит, уже смылся? Поехал малевать вывески на магазинах.
Когда Зоя с ним ссорится, а это случается реже, чем с мамой, и ей хочется по-особому уколоть отца, она обязательно называет его Пиросмани. А вообще-то они живут довольно мирно. Зойка много чего про папу знает. Ну, не столько конечно ,сколько Альыа. Альфа - та знает все. Это ежевечернее:
- Ну что, мать, мы, наверное, с Альфой в машину и туда, за город… Пусть собака порезвится, а то здесь от нее дети шарахаются.
Иногда предлагает:
- Может, и ты с нами?
Он ничем не рискует. Мама дорожит своим временем, ей некогда. Тогда он командует:
- Альфа, вниз, к машине! Альфа, пошли!
И вот тут-то очень старается не встретиться глазами с Зойкой. Не зацепить своим ускользающим взглядом. Ее всепонимающий взгляд. А она - уж как настроение. То подмигнет ему: иди, мол, чего уж… И тут же отвернется, а то будет ловить его глаза и глядеть, не мигая, не разжимая рта, не отвечая на заискивающую улыбку. А мама вдогонку крикнет:
- Только не простудись. Сегодня, кажется, сыро…
Зоя собирает с кресел и дивана разбросанное белье - колготки, трусики. Быстро сортирует: это - в грязное, это, стопочкой, в шифоньер. Хватается за тряпку, старательно стирает пыль с полированной мебели, пылесосит ковер, расстеленный на полу. Затем переходит в большую комнату, осторожно вынимает хрусталь из серванта, чистит его специальным порошком, затем полощет в растворе уксуса. Щеткой пылесоса проводит по корешкам книг - собраний сочинений классиков, прочитанных только ею, - тщательно вымывает полы.
Теперь в спальню родителей. Святая святых… Маленькой Зойке сюда вход был воспрещен. Не трогать маминых бумаг, папиных красок, не открывать ящики письменного стола. Конечно, заходила, трогала, открывала. Когда это обнаруживалось, мама ставила ее прямо перед собой. “Стой ровно! Руки из-за спины! Смотри в глаза. Только в глаза! Не смей отводить глаз!”
Зойке было лет пять, когда она впервые сумела не отвести глаз. И с той поры держалась.
Сейчас она убирала спальню и думала о том, насколько мама беспомощнее ее во всем, что касалось домашнего хозяйства. Многих элементарных вещей она просто не умеет делать. Но ни за что не признается в этом. Только дела, загруженность, работа… Сама-то Зойка уж если возьмется, то все у нее в руках горит. Правда, берется далеко не всегда, Но сегодня дом сверкает чистотой. Отодвигает шторы и удивляется: какой разыгрался солнечный, ясный день.
Хрусталь переливается веселыми бликами, весенний воздух заполняет квартиру.
Альфа неожиданно вскакивает со своего коврика, с визгом несется к двери, тычет мордой в задвижку. Это, значит, вернулся папа, так бурно она никого не встречает. Зоя берет из рук отца цветы.
- Смотри, вспомнил!
- Я и не забывал. А почему ты не в школе?
- Только что пришла. Последнего урока не было.
Папа окидывает взглядом квартиру.
“Интересно, - думает Зойка, - спросит он, когда же я успела убраться или нет? Нет, не спросил. Он меня боится”, - с удовольствием отмечает девочка. Подходит, целует отца в щеку.
- Ну, давай придумаем, чем гостей потчевать будем? Ты уже ведь освободился?
Кивает головой, потом в раздумье произносит:
- Пить наши гости будут?
- Еще как. Ты что, не знаешь, как чиновники любят на халяву тяпнуть?
- Зоя, ну и выражения у тебя. И потом - ты-то откуда знаешь?
- А то я маминых гостей ни разу не видела! В общем так: делаем закуски всякие и разные и печем торт, если до него, конечно, дойдет.
Они надевают фартуки, и на кухне кипит работа. Руки у обоих ловкие, быстрые, и вообще сама подготовка к праздничному столу - это их праздник. Они почти не разговаривают, но почему-то именно в эти минуты Зойка испытывает к отцу необъяснимую нежность.
Однажды она спросила:
- Пап, вот когда я была совсем маленькой, ну, там всего шесть, восемь месяцев, скажи, ты варил мне манную кашу? Вот именно ты, а не мама, да? И кормил из ложечки, правда?
- Да, теряется папа. - Да, кажется, именно так и было. А что? Ты ведь не можешь этого помнить?
Зойка смотрит на него и качает головой:
- Помню…
В семь часов они сидят за накрытым столом. Белоснежная скатерть,
хрустальные рюмочки, вилочки-ножички. Еда пока на кухне, но все готово, разложено, только внести торжественно и все дела.
В половине восьмого Зойка не выдерживает, хватается за телефон.
- У нас комиссия по делам несовершеннолетних, - шепотом говорит в трубку мама. - Я совсем забыла вас предупредить. Так что и гостей не будет. Разве кто из комиссии…
Зойка перебарывает раздражение:
- Хорошо, мама. Мы вас ждем вместе с комиссией. Приходите обязательно.
В девять наконец, приходят, усталые, взбудораженные. Мама растрогана до слез, лезет в сумочку за платочком. Золя усмехается - у мамы в сумочке не бывает носового платка. Все что угодно - кипы бумаг, протоколов, записных книжек… Поворошив бумаги, мама подносит пустую ладонь к глазам, тыльной стороной ладони промокает ресницы.
Зойка рассаживает гостей.
- Прошу вас! Мы так старались!
Гостей немного. Заведующий районо Михаил Иванович, инспектор
райисполкома по делам несовершеннолетних Светлана Александровна и молодой мужчина в милицейской форме с погонами капитана. Он почему-то больше всех смущается:
- Так неожиданно… Товарищ Варнеева, можно сказать, скомандовала: “Все ко мне…”
- Спасибо ,что уважили… - Зоя подносит одно блюдо за другим, почти не поднимая темных густых ресниц.
Пепельные волосы разделены на прямой пробор, заплетены в одну косу. Платьице синее, в белый горошек, с отложным воротничком. Затем садится чуть поодаль, не влезая во взрослые разговоры.
Дальше идет как по писаному. Все восхищаются салатами, спрашивают рецепт. Зоя терпеливо объясняет. Гости переходят к чаю. Папа сидит как король. Глаза его, такие же серые, как у Зойки, с тем же ободком темных ресниц, распахнуты тепло и приветливо. Волосы, тоже пепельные, волнятся над высоким лбом, на затылке вьются колечками. Зоя однажды слышала, как смачно сказала в магазине продавщица вслед отцу: “Хорош мужик!”. Во время чая он уже два раза выходил на кухню, как догадывается Зойка, еще принять коньячка. В третий раз с ним вышел капитан, а затем и заврайоно, за столом явно не допили.
Светлана Александровна ела печенье, торты с удовольствием, хоть и жеманничала. А когда откинулась на кресло, вытирая салфеткой пальцы в шоколадном креме, изрекла:
- Да, Екатерина Васильевна! С таким тылом можно отдавать себя работе.
Вот с этой ее фразы и перешел разговор в деловое русло.
Зойка думала о своем, лишь изредка безразлично ловила фразы:
- Семьдесят семей неблагополучных. Почти все - неполные… В пяти случаях пьет мать… А подростки сейчас все по подвалам. И пьют там, и вообще черт знает чем занимаются. Да, время, конечно, тяжелое, переходное так сказать. Но разве нам было легче?
И лишь когда разговор зашел о бараке, чуть насторожилась. Отец тоже спросил:
- Что за барак?
Спросил, лишь бы поддержать разговор, но Светлана Александровна пояснила:
- Там когда-то учителя жили. Всех давно переселили, а строение все не снесут. Теперь там настоящий рассадник…
“На кого она похожа? - соображала Зойка. - Ага, конечно, на Лию Ахеджакову, когда та играет восторженных дурочек”.
- Ну, а что молодежь сама думает о своих проблемах? - спросил заврайоно. Голова у него лысая, но крупной, хорошей лепки, глаза почти не видны под нависшими веками, выражение их не поймешь. Зойка понимает, что из всех здесь сидящих он самый умный, и что ее, Зойку, он тоже видит и понимает как-то иначе, чем все.
- Я вот думаю, как Светлана Александровна на Лию Ахеджакову похожа.
Светлана Александровна поперхнулась, поджала тонкие губы. Не хочется ей быть похожей на Ахеджакову. Понятно, артистка не из красавиц.
- Нет-нет, - быстро говорит Зойка, - я ошиблась. На Татьяну Доронину, точно! - Добавила: - Когда была молодой, конечно.
Капитан рассмеялся, но тут же спохватился, смутился, деланно закашлялся. Усмешка едва заметно тронула губы заврайоно, а взгляд еще больше спрятался, ушел вглубь.
Папа взялся за гитару:
- Бросьте вы все о работе. Не надоело?
Запел Окуджаву:
- “Давайте говорить друг другу комплименты…”
Хорошо поет папа. Но уж очень под Окуджаву, даже интонации те же. Зойка однажды сказала ему, он обиделся: “Но ведь это его песни!” - “Но ведь поешь их ты!” - возразила она.
Вот так и посидели, потом разошлись. Мама сидела разомлевшая и это выражение тепла и умиротворенности не шло к резким ее, всегда скованным внутренним напряжением, привыкшим к озабоченности чертам лица. Папа был просто счастлив: его так много хвалили, так восторгались тортами, игрой на гитаре, песнями. Зойка почувствовала, как знакомая волна то ли злой отваги, то ли отчаянной тоски вновь поднимается в ней, теснит грудь.
- Папа, - спрашивает она, - будем убирать со стола?.. - Поднимает чуть побелевшее лицо, ждет, когда отец посмотрит на нее, и договаривает: - Или ты еще повезешь прогуливать свою суку?
- Зоя! - кричит мама. - Что за выражение! Как тебе не стыдно!
Зоя поворачивает к ней удивленное лицо:
- Ты что, мама? Вполне литературное слово. Помнишь, у Тургенева…
- Причем тут Тургенев! Я просто не понимаю, почему пятнадцатилетняя девочка должна пользоваться таким выражением да еще в отношении своей домашней собаки, у которой в конце концов, есть имя.
Зоя вздыхает:
- Да, действительно… Я как-то не подумала… Прости, мамочка.
Папа молча собирает чашки со стола. Альфа прислушивается к разговору, склонив набок тяжелую голову. Приятной прогулки сегодня не будет, это она поняла. А все остальное уже не ее, собачьи, сложности.
*
Первый урок - литература. Анна Сергеевна, собирая тетради с сочинением, чуть задержалась возле Зои:
- Варнеева, после уроков зайдите в учительскую.
Зоя пожала плечами: “Пожалуйста!” Сочинение о лишнем человеке Онегине она написала, к уроку - жизнь и творчество Гоголя - была готова. Что нужно Унылой поре? А здорово ее Зойка окрестила сразу после того, как услышала из ее уст пушкинское: “Унылая пора! Очей очарованье…”
Было действительно что-то унылое во всем ее блеклом облике, в некрасивой и немодной одежде, в старческой не по годам походке, но самым унылым и печальным на небольшом, узком личике казался длинный нос. А вот глаза василькового, невылинявшего цвета, как в насмешку, просто прекрасны.
Были моменты, когда Зойке казалось, что она любит эту женщину, что та почему-то близка ей. Но она тут же начинала яростно противиться этому чувству. Анну Сергеевну любили в классе все, в уж этого-то себе Зойка позволить не могла - быть как все. Она вошла в учительскую с независимым видом и, по своей привычке глядя прямо в глаза, доложила:
- Я вас слушаю…
Васильковые глаза учительницы, напротив, словно стеснялись чего-то, смотрели то вниз, то в сторону.
- Идем, Зоя, проводи меня, посидим по дороге в скверике, там и поговорим.
Устроившись на скамейке, она долго молчала. Тяжелую сумку с тетрадями пристроила рядом, облокотилась на нее, вытянув ноги, обутые в подростковые дешевые туфли.
Далее произошел у них не очень связный разговор.
- Зоя, - спросила учительница, - у тебя все в порядке?
- А что у меня может быть не в порядке, Анна Сергеевна? Вот только мама приболела…
- Зоя, я вчера была на этой комиссии. Там решалась судьба пятиклассника Руслана Амирханова, брата твоей одноклассницы Нигины.
- А что с ним такое, Анна Сергеевна?
- Я потом расскажу тебе. Хотя ты могла бы знать, если бы интересовалась своими одноклассниками. Но я не о том.
- Ах да, о маме! Не удержала я ее дома. Как вспомнила она про эту комиссию, так и все.
- И потом, твоя манера глядеть прямо в глаза…
- Разве это плохо? Нас всегда учили: честный человек должен смотреть прямо в глаза тому, с кем говорит.
- Наверное, я не очень честный. Мне, например, неловко смотреть тебе в глаза.
- Странно…
Учительница и впрямь смотрела куда-то вниз, чертила тупым носком на земле зигзаги.
“За что я люблю ее? - думала Зойка. - За что? За ее Пушкина? За “унылую пору”? За то, что ей сейчас так за меня стыдно?..”
Расслабившись, потянувшись к ней душевно, она и сама подалась вперед, почти коснулась плечом плеча учительницы, острым обонянием почувствовала застоялый запах, которым пропитывается одежда людей, живущих в редко проветриваемых помещениях, запах одиночества, и, сжавшись в комок, отпрянула. Через минуту-другую, справившись с комком в горле, с чем-то давящим в груди, Зоя уже говорила:
- Не люблю старых учителей. Вы не обидитесь? По-моему, их надо на пенсию отправлять, как балерин, до сорока лет. Вот вы, Анна Сергеевна! Что касается классиков, вы, конечно, знаете. Только классиков-то сейчас молодежь не читает. Ну если только по программе. Мы компьютерные девочки и мальчики… Нам что-нибудь поинтереснее, посовременнее. А знаете, у нас в классе никто не прочел “Как закалялась сталь” Островского, а я прочла по совету мамы. Вы ведь все делали жизнь с Павки Корчагина, ну, ту самую, которую прожить надо так, чтобы не было мучительно стыдно… Потому вам всем не стыдно быть такими бедными, да? А нам не хочется, нам будет стыдно. И вообще, как фанатик может быть идеалом? Такой, как Павка или овод. Видите, “Овода” я тоже читала. Я начитанная девочка.
Глянула на учительницу - та сжалась, как от удара, но остановиться уде не могла, ее понесло:
- Несовпадение идеалов, отсюда вечный конфликт отцов и детей, так ведь, Анна Сергеевна? И музыку вы нашу не понимаете, и песни, и танцы…
Анна Сергеевна чертила носком зигзаги, низко наклонив голову, и Зоя теперь видела только коротко стриженный седой затылок да покрасневшие, ставшие малиновыми маленькие круглые уши.
Так они помолчали неловко, неуютно. Затем Анна Сергеевна поднялась и
пошла. Шаг у нее был широкий, мужской. Зойка попыталась представить ее моложе, в туфельках на каблучках, с легкой, завлекающей, небрежной походочкой и … рассмеялась. Затем, повинуясь какому-то порыву, догнала учительницу, потянула к себе тяжелую сумку с тетрадями и, почувствовав сопротивление, потянула сильнее.
- Мы же договорились, я вас провожу. И потом, Анна Сергеевна, что же там в семье Нигины? Я, может, как вы сказали, действительно не очень интересуюсь одноклассниками и чего-то не знаю. Но Нигина?! Одна из лучших учениц. И братик ее такой раскормленный, такой ухоженный…
- Родители расходятся.
- Неприятно, конечно. Но эка невидаль! У нас в школе этих, как выражается моя мама, неполных семей…
- Вчера на заседании решили ходатайствовать перед судом о том, чтобы Нигина и Руслан были оставлены на воспитание отцу.
- Ого! Это уже интересно. Она что же, мать, пьяница?
- Да нет же, нет! - Лицо Анны Сергеевны сморщилось, и Зойка испугалась, что она сейчас заплачет. Но она справилась и заговорила торопливо, с неожиданной горячностью: - Мать Нигины чудесный человек, только беззащитный, совершенно беспомощный перед своим мужем. Тому нужен развод, но развод такой, чтобы он был во всем прав. Чтоб дети - с ним и дом - ему. Ну, как новый русский. Хотя он и не русский, - запуталась учительница. - Но не в этом дело. Просто мать Нигины, она же без детей погибнет…
Анна Сергеевна всхлипнула.
Они стояли перед четырехэтажным домом. Видимо, здесь жила Анна Сергеевна. Зойка ждала паузы, чтобы распрощаться, но учительница взяв ее за руку, уже тащила вверх по лестнице, с горячностью, почти бессвязной, твердила:
- Как это подло, как низко и мерзко…
Новенькие обои и цветной линолеум на полу смотрелись отдельно от старых, неряшливых вещей - доисторического дивана, занимавшего полкомнаты, покосившихся стеллажей, заставленных не аккуратно, а тоже косо, в два-три ряда кое-как пристроенными книгами. Огромный стол, занимавший вторую половину комнаты, завален журналами. И лишь один угол расчищен - на нем, видимо, проверялись тетради.
- Вы здесь недавно, Анна Сергеевна?
Зойка попыталась перевести разговор, но учительница, кивнув рассеянно, продолжала:
- Я хотела помочь, и словно о стену…
- Подождите Анна Сергеевна! - тоном старшей прервала Зойка. - Вы зря так волнуетесь. Отсудить детей знаете как нелегко? Их всегда оставляют матери, даже когда не нужно этого делать. Поверьте мне, я просто от мамы знаю. Надо, чтобы классный руководитель засвидетельствовал, что, мол, всегда воспитывала, со всех сторон положительная…
- Нина Алексеевна не стала этого делать. Наоборот…
- Ну, хорошо. Есть другие учителя. Вот вы. Вы же ходили?
- Да. - Анна Сергеевна опустила голову. - Но меня не выслушали. Не захотели.
Зойке стало неприятно. Это ведь прежде всего мама не выслушала.
- И потом, самое главное, спросят самих детей. Слава богу, не маленькие.
- Самое главное в том, что они желают остаться с отцом.
- Ну уж, Анна Сергеевна! Тогда что-то не так. Почему это дети…
- Потому что отец купил их души!
Зойка вытаращила глаза. Купил души? Смотри какой Мефистофель! А может учительница малость того?
- Я ушла, Анна Сергеевна! Выпейте валерьянку и почитайте Пушкина. “Унылая пора, очей очарованье…” Правда, сейчас весна, а Пушкин ее не любил, так ведь, кажется? Ну ничего, почитайте что-нибудь другое. Например, легенький детективчик, что-нибудь Марининой. Есть у вас? Счастливо!
Зойка открыла дверцу шифоньера, достала кожаный кошелек, в который родители складывали зарплату и из которого она время от времени вытягивала по сотенке. Операция эта проходила безболезненно: мама не пересчитывала деньги и вообще вряд ли могла учесть, сколько тратилось на семейные нужды. По магазинам она не ходила. Что касается папы - он иногда привозил огромные свертки мяса, колбасы, прочих продуктов - куда больше, чем можно было бы купить на мамину зарплату. Это ему платили натурой за работу. Папа был мастер на все руки. Продавщицы часто просили его наладить холодильную установку, починить электропроводку и даже сделать кое-какую плотницкую работу. Маме папа ничего об этих приработках не говорил, она и так старалась всегда уклониться от ответов на вопрос, где работает ее муж. Художник, и все тут.
Вытянув очередную сотню, Зойка натянула плотные вельветовые джинсы, мохеровый свитер, обула кроссовки, перекинула через плечо большую спортивную сумку. Уже в прихожей наклонившись над столиком трельяжа, написала записку: “Мама! Я иду к Оле Киселевой. Классная попросила позаниматься с ней математикой. Возможно, приду поздно, часов в 12. Не волнуйся. Оля меня проводит вместе с отцом”.
Все, теперь можно быть спокойной, телефона у Оли нет. Но Зойка, спохватившись, еще вернулась на кухню, взяла из холодильника палку колбасы, отрезала приличный кусок сыра, положила в целлофановый пакет оставшееся от маминого дня рождения печенье и все это сунула в сумку. Глянула на часы - время поджимало, до семи осталось полчаса.
Подошла к соседнему универсаму, но внутрь заходить не стала. Здешние продавцы знают все их семейство и обязательно доложат, что именно покупала Зоя, а скорее всего вообще не продадут ей вина.
Рядом, у закрытой двери “Приема стеклотары” маялся помятый мужичок лет тридцати с кошелкой пустых бутылок. Встретившись с ним взглядом, Зоя поманила его к себе. Лицо мужичка недоверчиво вытянулось, но он все-таки подошел. Протянула ему деньги:
- Возьми вина. Видишь, вон того… Сдачи оставишь себе, бутылку тащи сюда.
Пустырь уже зарос травой. Нежно-зеленая, она отчаянно выбивалась из-под обломков кирпичей, щебенки, торопилась, словно понимала: простор, образовавшийся после того, как снесли бараки, недолговечен.
Зойка размашисто шагала через пустырь к уцелевшему бараку, уже полуразваленному, без дверей и оконных рам, но с целыми стенами и крышей, на балках которой клочьями висел рваный толь, а кое-где яркими заплатами выделялась битая и оттого нерастащенная черепица.
Чья-то голова вынырнула из оконного проема и, узнав Зойку, успокоенно скрылась. Зойка застала здесь того, кого и предполагала застать. На полу на грязном рваном одеяле сидел красавец Гриша и бренчал на гитаре. Крутился двенадцатилетний Пакетик, а его сестра, по прозвищу Бомбейка, находилась, похоже, в другой “комнате” с Генкой - оттуда слышались возня и приглушенный смех.
Зойка соединила два дощатых ящика, взяла в углу мятую газету, чтоб застелить их. Под ней лежала тетрадка. Обложка, некогда, видимо, голубая, пожелтела от времени. Едва прочитывалась бледная надпись: “Дневник”. В верхнем углу был нарисован цветок, по-видимому тюльпан, тоже изрядно поблекший.
- Откуда? - спросила Зойка.
- С потолка, - ответил Гриша. - Нет, серьезно! Что ты так смотришь? С потолка свалилась в прямом смысле.
Зойка наугад раскрыла тетрадь.
- Тут про какие-то вши…
- Про вши?
- Точно! Вот слушай. “Вши совсем замучили. Вчера Люся принесла деревянный гребешок, который сделал ее дедушка. Зубья там совсем мелкие, даже просветов не видно. Мы сидели и вычесывали друг другу головы. Вроде стало полегче. А вообще мама говорит, что они не переведутся до тех пор, пока не будет мыла. Тогда придется отрезать косы…”
Зойка усмехнулась, свернула тетрадь трубочкой и сунула в сумку.
- Зачем тебе эта вшивая тетрадь?
- Не знаю, там посмотрим.
Расстелив газету, Зойка поставила на ящик бутылки с вином, достала еду. Позвала Пакетика. Смотрела с жалостью, как, стесняясь и не умея справиться с голодом, жадно ел Пакетик, какие у него маленькие, грязные, с въевшимися цыпками ручонки. Не повезло Пакетику - живет он со старой, глухой, почти выжившей из ума бабкой да непутевой сестрой, которая таскается по пьяным компаниям, всюду прихватывая за собой братишку. Но учится умный Пакетик хорошо, поэтому в “трудных” не числится, и та же комиссия, которой руководит Зойкина мама, судьбой его не обеспокоена.
Но эту жалость к Пакетику Зойка в себе не любила. Она размягчала ее, заставляя думать о том, о чем думать не хотелось. Поэтому и сейчас, выждав время, распорядилась:
- Ну что, Пакетик, наелся? Тогда пошел отсюда. Быстро! Играй на пустыре. Или беги к бабке делать уроки.
К “столу” вышли Бомбейка с Генкой. С брезгливым любопытством Зойка смотрела на встрепанные волосы девчонки, на пухлые, растянутые в улыбке губы, на щеку, перепачканную помадой. Та молча, нащупав под ящиком грязный стакан, сдула приставшие к нему крошки, наполнила вином, выпила залпом, опять наполнила и протянула Зойке.
- Послушай, а почему твоего братишку Пакетиком зовут?
Бомбейка задумалась, и незнакомое выражение печали появилось на сонном, ленивом лице.
- Когда мама принесла его из роддома, он был завернут в голубое шелковое одеяло, перетянутое ленточкой, и я закричала: - Какой красивый пакетик мама купила! Вот с того и пошло… Отец стал звать его Пакетиком.
- А где сейчас отец?
- Не знаю. Спился где-то.
- А мать?
- Сидит.
- А что она такого сделала?
Бомбейка пожала плечами:
- Бизнесом, дура, занялась, да куда ей? Подставили в два счета.
Зойка хотела спросить еще, как зовут ее, Бомбейку, но раздумала. Пусть остается Бомбейкой. Дальше в лес - больше слов. Узнает имя, начнет интересоваться, почему бы ей, уже получившей паспорт, не устроиться на работу постоянно, не заботиться о брате по-настоящему. Исчезнет легкость и простота, с какой они общаются друг с другом. Зойке и сейчас уже как-то странно, как-то не по себе оттого, что у Бомбейки была когда-то нормальная семья, в которой радовались появлению малыша и звали его Пакетиком.
- Никогда не надо вторгаться в личную жизнь, - говорит Гриша. - Именно это и губит больше всего наше общество…
С Гришей они познакомились в автобусе. Была страшная давка, и ее так прижало к нему, что спасу нет. Нехорошо, неловко было стоять Зойке, и она стала крутиться, стараясь бочком, чтоб не так вплотную. И тогда он обратил на нее внимание, посмотрел сверху вниз, все понял и вдруг, подавшись назад, сразу оттеснил всех, и Зойка, прошмыгнув ему под мышкой, оказалась у окна. Он тоже развернулся, сохраняя расстояние, спросил: “Все нормально?”
Зойка благодарно кивнула. Но что больше всего поразило ее, когда, уже освобожденная от давки, она глянула на Гришу, так это то, как похож он на ее отца. Только мягкие черты отцовского лица были здесь обозначены более четко, даже резко, а глаза нахальные, жесткие. Ну и, конечно, лицо это было совсем молодым, слегка за двадцать. Эта похожесть располагала Зойку, вызывала доверие, и, когда он вышел на той же остановке и заговорил с ней, она легко откликнулась, закинув на плечо сумку, болталась с ним по улицам без цели до самых сумерек, а назавтра обещала прийти в условленное место.
Встретившись на другой день, Гриша предложил пойти посидеть к приятелю. Однако квартиру, в которой, как оказалось, никого не было, открыл своим ключом. По-хозяйски залез в холодильник, достал бутылку вина. Зойка выпила, взяла предложенную сигарету. Они сидели рядом на диване, легко болтая, и Гриша все придвигался к ней, рукой касаясь то плеча, то коленки, а потом обхватил, притянул к себе. Зойка, как тогда, в автобусе, вся напряглась, пытаясь вывернуться. И тут он спросил:
- Тебе сколько лет?
- Пятнадцать… будет.
- Тю! - Гриша, присвистнув, тут же отпустил ее. - Живи спокойно. Уж если я и поссорюсь с уголовным кодексом, то по более достойной причине.
Отошел на несколько шагов, окинул ее взглядом.
- Да, на семнадцать тянешь. А чего ж ты такая рисковая?
Зойка не ответила. Про себя знала, что он прав. Рисковая… Однажды с десятиклассницей Олей Быстровой - у которой уже были свои истории, вся школа об этом знала, - поехала на дачу. Тогда Зойка распустила волосы, накрасила тушью ресницы, подвела губы и выглядела на все восемнадцать. Сидела в компании совсем взрослых мужчин, а потом, когда стали разбредаться по закуткам парочки, выпрыгнула из окна в сад, перелезла через высокий забор, ободрав в кровь локти и колени,, а дома рассказала одну из немысленнейших историй, в которую ни один нормальный человек, кроме ее мамы, никогда бы не поверил.
Допили с Гришей вино, поговорили. Он Зойку обо всем расспросил, кто родители, как учится, чем интересуется, а она о нем так ничего определенного и не узнала. Встречаться стали часто, но ничего, никакого интима. Гриша относился к ней, как к подростку-приятелю. У Зойки было сложнее. Ни разу не нравился ей ни один ровесник, никогда не “ходила” она с мальчиком из своей школы - они были ей неинтересны. Пожалуй, и Гриша нравился ей не в том смысле, как это обычно предполагалось. Но было в нем что-то неординарное, какой-то дух опасности и тревоги исходил от него. Насколько Зойка догадывалась, работать он нигде не работал. Но и на блатного, какими она себе их представляла, не походил. Современный хиппи? Однако опять же ни длинных нечесанных волос, ни рубища. Импортные дорогие шмотки как специально подогнаны под его мускулистое, тренированное тело.
В барак между тем вошли еще двое. Похититель мотоциклов татарин Наиль, с лицом по-клоунски глупым, добродушно-бесхитростным. Толстые губы растянуты в улыбке: всем рад, всех любит. Мотоциклы он угоняет без всякой цели. Накурившись анаши, садится на мотоцикл, иногда на глазах оторопевшего хозяина, и мчит, вытаращив глаза. Другой, Илгонис, приехал откуда-то из Прибалтики, но зовут его ребята Швед. Зойка его терпеть не может. Физиономия у него умная, породистая, весь холеный, руки как у пианиста. А может, и в самом деле играет на пианино - мать у него народная артистка Латвии, хоть и работает теперь во Владимрском театре. Но однажды этот Швед своими красивыми руками прямо на глазах у девчонок так шмякнул об стенку щенка, который взял привычку крутиться здесь, в бараке, что тот и взвизгнуть не успел. А когда Швед утягивал Бомбейку за перегородку, та всегда выскакивала оттуда в криках и слезах.. Швед, в отличие от мальчишек, которые курят анашу, а иногда, за отсутствием таковой, нюхают всякую гадость, колется. Чем и как, Зойка не знает, но догадывается, что именно этот интерес приводит его к Грише, что об этом они шепчутся, а иногда шепот переходит в крик, было даже, за грудки хватали друг друга. Постояли так - оба здоровые, сильные, одного роста - и отступились, кончили миром.
Зойка курила анашу только раз, потом наотрез отказалась. Страх перед всякой зависимостью оказался сильнее желания приобщиться к “кайфу”. Кроме того, она хотела сдержать слово, которое дала одному человеку.
Опять прибежал Пакетик, обнял Наиля - тот любил возиться с детворой, - уселся рядышком с ним. Наиль бережно достал пачку из-под “Астры”, вынул две сигареты, начиненные анашой, протянул Бомбейке, затянулся сам, расслаблено прислонился к стене, вытянул ноги.
Зойка поднялась. Не хотелось сидеть со Шведом. Ее никто не удерживал. Она опять прошла по пустырю, затем направилась к остановке и села на троллейбус, который шел в сторону железнодорожного вокзала. Зал ожидания был почти пуст. Зойка пересекла наискось огромный зал и остановилась возле маленького закутка, на двери которого было написано “Медпункт”, но заходить не стала. Встав на цыпочки, заглянула в высокое окно. За столом сидела девушка в белом халате. Значит, Игорь сегодня не дежурит. А жаль, придется топать домой.
Альфа, увидев Зойку, радостно запрыгала. Ага, папа уже вернулся с прогулочки и, видимо, залег спать.
Мама вышла из кабинета.
- Мы волновались… Тебя проводили?
- Да, да, все в порядке! Проводили, накормили. А вот чай, если хочешь, попьем с тобой вдвоем. Идет?
- Вообще-то я уже пила. Но если ты хочешь…
- Просто настаиваю. У ребенка потребность пообщаться с родителями. Пусть с родителем в единственном числе. Но зато каким! Тем более, что у меня вопросик, ладно? Что там с матерью Нигины, за что вы отнимаете у нее любимых чад?
- Мне не нравится твой тон. Это слишком серьезно. И потом, не совсем этично посвящать тебя в эти дела, вы ведь одноклассницы. Но если уж так хочешь, могу сказать, что любимые чада сами от матери. За мою многолетнюю практику это…
- Мамуля! А вдруг они ошибаются?
- Есть и другие объективные данные. Классная руководительница рассказала, что мать ни разу не была в школе, не посетила родительского собрания. Они видели только отца.
Зойка разлила в чашки свежезаваренный настоящий индийский чай, душистый, коричневый, с красным оттенком, жадно отхлебнула и поперхнулась: горячо!
- Мамуля! А разве ты ходила ко мне когда-нибудь на собрания?
Мама резко отодвинула фарфоровую чашку.
- Я - другое дело…
- Разве? - Зойка смотрела ей в глаза открытым, наивным взглядом.
В какой-то момент на лице мамы появилась растерянность, но она тут же овладела собой. В голосе доверительные, мягкие нотки:
- Да, Зоя, другое. Если я не ходила на собрания, то только из-за занятости, да и необходимости в этом не было: я часто встречаюсь с директором, учителями, знаю все твои отметки. И вообще все про тебя знаю. И ты ничего не скрываешь от меня, потому что я всегда готова понять, помочь…
Зойка глядела на мать, не отрываясь.
- Да, - повторила она, - верно: все знаешь…помочь… понять… Ладно! К вам на заседание приходила Анна Сергеевна. Почему вы ее не выслушали?
- А вот это уж, прости, тебя не касается. - Мама нахмурилась, минуту-другую молчала, пытаясь связать одно с другим, и вдруг взорвалась: - Так это она решила через тебя действовать, через ученицу! Очень педагогично. Неужели она думает, что я позволю такими методами! Да я завтра же…
- А вот завтра ты ничего не сделаешь, мама. - Глаза у Зойки из серых сделались почти черными, губы чуть скривились. - Иначе, иначе…
- Иначе что?
Зойка глубоко втянула воздух, прикрыла глаза, перевела дыхание:
- Иначе не будет у нас таких доверительных бесед, мамочка. Такого взаимопонимания и желания придти друг к другу на помощь. А сейчас извини, я лягу, очень голова болит, переучила я сегодня.
Сон не шел, голова болела на самом деле. Зойка взяла одну книгу, другую. Читать тоже не читалось. Тогда, вспомнив о тетрадке, вскочила, достала ее из сумки и принялась читать.
“23 ноября 1944 года. Уже три дня не писала, да ничего особенного и не произошло. Хожу в госпиталь, мою полы, ухаживаю за лежачими. Ко мне все привыкли, и если не приду или задержусь, старшая медсестра Юлия Михайловна на меня ругается. А дома ругается мама, потому что я не успеваю делать уроки да дома мало помогаю.
Сегодня привезли новеньких. В восьмой палате лежит молодой парень с ампутированными по колено ногами. Культи у него гниют и чернеют. Семен Иванович сказал, что, видимо, придется резать дальше. Я мыла полы, вдруг этот новенький как закричит: “Нянька, дай судно!” Я растерялась, выскочила в коридор, но ни Таси, ни тети Нины не было. А он опять закричал: “ты что, не слышишь?” И тогда я понесла это судно, только старалась ни разу не посмотреть туда. Руки у меня дрожали. А он, видимо, только потом заметил, что я совсем девчонка и тоже смутился. Хотя, может быть, мне это показалось. Ведь он уже столько валялся по госпиталям и я привык ко всему. А судно у меня никто не просит. Я только убираюсь или кормлю, кто не может есть сам, или пишу письма.
Новенький спросил, как меня зовут. Я сказала: “Анюта”, а он засмеялся и говорит: “Про тебя песня есть. Знаешь?” И вдруг запел: “Всего одна минута - приколет розу вам на грудь цветочница Анюта”. И еще сказал: “Ты и в правду Анюта. У тебя глазки Анютины”.
Зойка отложила тетрадь, странно взволновавшую ее. Она много читала, и о войне тоже, Но то были книги, написанные писателями. А эти строки принадлежали девочке, которая жила в далеком 44-м. Как удивительно, что тетрадь попала к ней. Некоторые листки были слипшимися, она осторожно расправила их, чернила тоже побледнели, но прочесть можно. Зачем-то понюхала тетрадь. Пахло пылью, ветошью. Затем осторожно положила в верхний ящик стола и выключила свет. Спать еще не хотелось, но прошла взбудораженность. Можно было тихо-тихо полежать в темноте.
Утром она порадовалась тому, что сегодня нет литературы. Встречаться с Унылой Порой ей было как-то неловко. Зато Нигинка, на которую она обычно не обращала внимания, теперь то и дело притягивала ее взгляд. В профиль она была хороша. Тонкий, с горбинкой нос, чуть крупноватые яркие губы, миндалевидные глаза. Волосы собраны на затылке, в ушах крохотные сережки со светлыми слезками. “Бриллианты ведь”, - осенило Зойку. Шейка длинная, стройная, да и вся посадочка необычная, такая бывает у балерин - спинка в струнку вытянута. Она, как и Зойка, держится особнячком. Но кто-то ее должен знать поближе. Радька, пожалуй, они жили на одной площадке.
После уроков подошла к нему:
- Пройдемся, разговор есть.
Радик сразу согласился: пойдем. Он вообще был парень покладистый. Присели в том же скверике, в котором вчера сидели с Анной Сергеевной.
Зойка спросила напрямик:
- Ты в курсе, что там у Нигинки делается?
Радька потемнел лицом:
- Сволочь она, твоя Нигинка! Дрян ьпродажная! От матери отказалась, скотина…
- Послушай! Ты можешь полегче и поподробнее?
- А тебе зачем? - Теперь в глазах его читалось недоумение. - Тебе-то что до всего этого?
- Считай, что нужно. Не для сплетен, по крайней мере. Ты меня знаешь.
- Ну ладно. В общем, мать… она у них вообще в семье голоса не имела, вроде прислуги жила. Нигинкин отец и поколачивал ее частенько. А сейчас решил развестись и опыты такие стал делать. Подержит детей на воде и хлебе - вот так вы будете жить, если останетесь с матерью. А потом завалит деликатесами - а вот так со мной. Нигинку побрякушками, тряпками одаривает, этому дурачку машину обещал к совершеннолетию. Вот они и повторяют всюду, что хотят жить с отцом, мать грязью обливают. А та только плачет день и ночь. Да зачем тебе, Зойка?
Замолчал, задумался так сосредоточенно, что желваки заходили под скулами.
- Может, помочь хочешь? - Не дождавшись ответа, заключил: - Как же, ты поможешь! - и пошел прочь.
Помогать Зойка действительно не собиралась. Особенно после вчерашнего разговора с мамой. Но нестандартность ситуации будоражила ее воображение. На следующий день к ней на переменке подошла Нигинка.
- Ты что так меня разглядываешь? Не видела раньше?
- Ну, в какой-то степени…
- Узнала от матери о наших делах? Осуждаешь? Оправдываться я перед тобой не собираюсь, но раз уж ты в курсе, скажу: я сделала выбор, и он был для меня нелегкий. У отца другая женщина, которую он любит, он нас с ней познакомил, но жениться обещал не раньше, чем кончит школу Руслан. Что же касается матери, мне ее жалко, но поверь, как личность она просто ничтожна. В конце концов, стирать и готовить я уже умею сама. Да, кстати, тут Радик собирается меня воспитывать с помощью общественного мнения. Скажи, пусть не будет идиотом, он тебя послушает.
Вечером Зоя никуда не пошла. Мамы, как всегда, допоздна не было, папа уехал выгуливать Альфу - так у него это называлось. Другая женщина… Однажды Зойка попросила знакомого парня с машиной поехать за ним следом, туда, на берег Клязьмы, чтобы посмотреть на пассию отца. Они остановились поодаль, Зойка видела в сумерках два силуэта, резвящуюся собаку. Но едва открыла дверцу, чтобы подойти поближе, прячась за кустарником, как Альфа тут же застыла на месте, навострив уши, а потом с радостным лаем кинулась в ее сторону. Пришлось срочно ретироваться…
Как всегда легко справившись с домашним заданием, она забралась с ногами в кресло, включила торшер и стала читать.
“27 ноября. Я не люблю смотреть на себя в зеркало, потому что сразу расстраиваюсь и начинаю думать: почему я такая некрасивая. Безногий парень, его зовут Вася, сказал, что у меня “анютины глазки”. Это правда. Зато все остальное… Нос длинный, подбородок торчит, фигура нескладная. Если бы не высокий рост, никто не поверил, что мне уже шестнадцатый. Какая-то недоразвитая. Вчера в госпитале всех насмешила. Молодая раздатчица Тася - она вдова с двумя детишками - нравится всем больным. Когда во дворе устраивают под патефон танцы для выздоравливающих, ее всегда приглашают нарасхват. Меня тоже приглашают, потому что раненых много, но это уже когда всех других пригласят. Эта Тася время от времени начинает чего-то бояться и говорит: “Ну все, попалась я, пропала теперь”. А через несколько дней радостно объявляет, что все обошлось. Вот и вчера при тете Нине, Юлии Михайловне и мне стала причитать: “Ну все, девки, теперь уж точно. Точно попалась!” И, расстроенная, побежала за обедом. А я спросила: “Она что, ворует продукты?” Тетя Нина с Юлией Михайловной уставились на меня, а потом как стали хохотать, я еще ни разу не видела, чтоб они так хохотали. Тогда до меня дошло, чего Тася боится, и мне стало так стыдно. Конечно, если бы они знали, что у меня даже ничего нет, хотя у других девчонок бывает даже в 12 лет, они бы так не смеялись. Мама говорит, что это от плохого питания. Но это она меня успокаивает, питаемся не так уж плохо. У мамы карточка рабочая и на меня иждивенческая. А меня еще в госпитале подкармливают. Правда, это все равно не так, как до войны, но если честно - я уже не помню, как было до войны, а мама, конечно же, помнит”,
Зойка читала быстро. Ей и вечера одного много, чтобы прочесть эту тетрадь. Но залпом читать дневник Анюты почему-то не хочется. Она опять так же бережно кладет его в верхний ящик стола. Потом, закрыв глаза, пытается представить себе эту Анюту. Мешает имя - сразу возникает в воображении хорошенькая синеглазка в светлых кудряшках, с розовым, пухлым ртом. Но ведь там ясно сказано: длинноносая и нескладная. Интересно, какие ассоциации вызывает имя “Зоя”? Ей оно не нравилось. С какой стати мама так назвала ее?
А что касается дневника… нет, Зойка никогда не доверилась бы бумаге, никогда не позволила себе быть такой откровенной. При одной мысли, что кто-то, пусть случайно, мог заглянуть бы и прочесть, ее кидало в жар. Интересно, как бы она смогла описать тот вечер, когда, сидя на полу в полуразрушенном бараке, она обкурилась анаши? А вспоминала об этом Зойка часто.
Сначала воспоминания были смутными. Дикий смех, который овладел всеми, Бомбейка танцевала и кривлялась, все прямо катались по полу. Даже Пакетик, которому анаши не дали, заразился безумным весельем. Наиль в десятый раз пытался рассказать про то, как угнал мотоцикл, и не мог, давился смехом. Потом на всех напал голод. Пакетика послали за хлебом, он притащил четыре буханки, их съели тут же, отламывая большими кусками, давясь от жадности.
Потом вроде как провал. Следующее воспоминание - уже на улице, на пустыре, пытаются перепрыгнуть через маленькую, заполненную водой рытвину, которая кажется целым озером. Пакетик прыгает туда - сюда, зовет сестру. Та поднимает ногу, но вдруг визжит, отскакивает назад, все хохочут. И опять провал… Потому что сообразить, как Зойка оказалась в медпункте на железнодорожном вокзале, зачем вообще понесло ее на вокзал, она не может до сих пор.
Молодой парень в белом халате осторожно вытирает ей лицо белой салфеткой. По запаху Зойка догадывается, что ее рвало. Взявшись за плечи врача, старается сесть. Голова кружится, внутри все дрожит. Лицо парня кажется знакомым. Где-то уже видела она эти темные глаза, эту мягкую улыбку. Почему-то вспоминается Новый год. Ну да, Новый год. Зойка в гостях с папой и мамой. И он, этот доктор… Нет, еще не доктор. Высокий интеллигентный мальчик снимает с елки золотой шар и протягивает ей.
С трудом разнимает слипшиеся губы:
- Ты меня знаешь?
Он кивает.
- Ты понял, что со мной?
Опять кивает.
На лицо его, секунду назад такое ясное, ложится тень.
- Ты не скажешь маме?
- Не скажу, если ты все расскажешь сама и пообещаешь…
- Обещаю.
Зойка наконец-то вспомнила. Это Игорь. Их родители раньше дружили семьями. И Новый год, золотой шар - все это было на самом деле. Зойку трясет все сильнее и сильнее, она вдруг заходится в плаче. Игорь наливает в стопочку микстуру, вливает ей в рот, зубы дробно стучат о стекло.
- Я думала, вы уехали. Я никогда тебя больше не видела…
- Мы действительно уехали в Москву, там я окончил мединститут и вот видишь, вернулся в родной город.
Он заглядывает ей в глаза, трясет за плечи.
- Зоя, зачем ты с ними? Ты же умница. Какие взрослые, хорошие стихи ты читала тогда у елки!
- Мне так трудно, Игорь, так плохо…
- А с ними лучше?
- Не лучше. Но интереснее, раскованнее.
- Не может тебе быть интересно с ними, не придумывай.
- Можно, я буду приходить к тебе?
- Конечно. Обязательно приходи. Только я здесь не каждый день. Вернее, ночь. А теперь пойдем, а то поздно. Проводить я тебя не могу, но на такси посажу.
Ну как такое доверить дневнику? Нет, Зойка никогда бы не рискнула.
Вечером следующего дня она долго сидела над докладом, который должна была сделать на факультативе по биологии. Убрала квартиру. Мама спросила:
- Что-то ты стала домоседкой?
Папа собирался гулять с собакой, и Зойка неожиданно предложила:
- А вот ты бы, мамочка, бросила все свои дела да поехала с папой покататься. Там знаешь как хорошо, у речки? Хоть бы воздухом подышала.
- Да, - переминаясь с ноги на ногу, неуверенно поддержал папа. - Может, действительно?
- С какой стати! - возмутилась мама. - У меня еще …
Зойка не дослушала, что там у нее еще, ушла к себе в комнату.
“5 ноября. Рассорилась с мамой, и так нехорошо теперь на душе. Маме отоварили карточку - дали хлеба, селедку и бутылку водки. Водка нам не нужна, и мы решили с соседкой Соней, которой тоже дали бутылку водки, пойти к кирпичному заводу, где все на се меняют.
Она зашла за мной и при маме спросила, пишет ли с фронта отец. Я сказала: пишет, недавно прислал письмо. Мама так на меня глянула, что я и домой возвращаться не хотела. Хотя обменяли мы очень хорошо - каждую бутылку на четыре брикета сухого борща. И конечно, только я вошла, мама стала кричать: “Не смей ничего придумывать! Если отец пропал без вести, это не значит, что у тебя есть причина его стыдиться!”
Ах мама, мама! Я-то ее понимаю, а вот она меня понять не может. Да разве я могу стыдиться отца? Я-то знаю, что он с семнадцати лет был отважным красным командиром, что когда-нибудь все объяснится и, бог даст, папа вернется домой весь в орденах. Мне очень хочется в это верить, но дело в том, что в классе только и разговоров, где чей отец воюет, какие получил награды. А многим уже пришли похоронки. И меня так и подмывает тоже что-нибудь рассказать о папе.
Мама раньше преподавала литературу в школе, а потом, когда папа пропал без вести, и мы перестали получать его аттестат, ушла работать на оборонное предприятие. У нее сначала, наверное, не получалось - она так уставала, что не могла даже спать, ночами лежала и плакала. А потом, видно, привыкла. Еще она устает от шума станков. Я иногда заведу патефон, поставлю что-нибудь из ее любимых пластинок, а она так страдальчески сморщится и просит: “Ради бога, не надо. Так хочется тишины…”
Мама вообще-то любит музыку серьезную, но есть у нее, как она говорит, свои слабости. “Слабости” - это Вертинский, Козин и Петр Лещенко. Я их тоже очень люблю. Когда Лещенко поет свои “Журавли”, хочется плакать.
Здесь под небом чужим
Я как гость нежеланный …
А у Козина больше всего нравится: “Мой костер в тумане светит…”.
Сейчас написала все это и подумала: может, мама не из-за шума не хочет их слушать, а из-за воспоминаний?
2 декабря. Вот уже и зима наступила. Хоть бы не была такой холодной, как в 42-м. Топить нечем, а мама сильно кашляет, у нее болят и опухают ноги.
Васю будут оперировать. Вот он чудак. Все время хвалится, какой везучий. Уже сто раз всем рассказывал: “Нет, вы представляете, чтобы сапер подорвался на мине и остался жив? Да такое раз в сто лет бывает!”
Ему кто-нибудь скажет: “А как жить будешь без ног? Вернешься в свою деревню, ну и куда ты годен?”
А Вася смеется: “Да хоть куда! Сапожничать стану, а то и плотничать. Найдется дело. А может, гармонистом, артистом то есть, заделаюсь”.
Вася играет и на гармошке, и на гитаре. И поет песни, которые я раньше никогда не слышала. Например, про то, как муж, чтобы испытать жену, написал ей с фронта письмо: “Дорогая жена, я калека, нету ног, нету правой руки…” Жена ему отвечает, что он ей такой не нужен, а дочка пишет, чтобы папочка приехал, что она будет катать его в колясочке. Ну, он приехал, живой, здоровый, вся грудь в орденах, забрал девочку и назад.
Многие раненые плачут, когда слышат эту песню. Или еще, другую, там от имени матроса про любимую девушку: “Ее повели на позор и на стыд, связали ей белые руки. Отец ее ранен, братишка убит, мне так написали подруги…” Я однажды списала слова этих песен, дала маме, а та рассердилась, сказала, что это все очень далеко от поэзии. Если бы она еще слышала “Гоп со смыком”! Там, видно, столько нехороших слов, что Вася, когда поет ее при мне, вместо них то и дело произносит “та-ра-ра”, а остальным подмигивает.
Семен Иванович очень жалеет, что Васю придется резать дальше. Он говорит: “С коленками человек это не то, что без коленок. Но раз речь идет о жизни, торговаться не будем”. Операция завтра.
10 декабря. В ночь перед операцией я совсем не спала. Утром пришла в школу, холодина страшная, все укутаны кто во что горазд. Вообще нас, семиклассников, осталось совсем мало. А старших вовсе нет, все работают. Кое-кто, кому исполнилось 18, уже воюет. Я бы тоже бросила школу, но мама твердит: закончи хотя бы седьмой. Писать не на чем, тетрадями в основном снабжаю я. У мамы сохранились большие стопки тетрадей с сочинениями выпускников. Во многих исписаны только 4-5 листов, а остальные чистые. Сегодня я тоже принесла тетради, но нас со второго урока отпустили из-за холода. Я помчалась в госпиталь.
15 декабря. Васе все хуже и хуже. У него заражение крови. Писать некогда.
17 декабря. Умер Вася”.
Зойка, которая решила дочитать сегодня дневник, отложила его с досадой в сторону. Семнадцатого декабря всего два слова. Записи продолжаться уже в январе. Что ж так куце о Васе-то? Небось сидела возле него день и ночь, и горевала потом, и плакала. Самое-самое и не написала. Эх ты, Анюта!
Захотелось выйти из дома, прогуляться. Сходить в барак? Сто лет не была. Нет, лучше, пожалуй, к Игорю. Вдруг дежурит?
Пробравшись к узкому высокому окну, как и в прошлый раз, подтянулась на носочках и, расплющив о стекло нос, улыбнулась. Игорь был там! Ничем не выдав своего присутствия, Зойка смотрела, как он померил давление пожилому мужчине в форме железнодорожника, затем что-то сказал, и тот покорно лег на кушетку, обнажив ягодицы. Игорь на мгновение наклонился над ним с полным шприцем, затем пациент поднялся, торопливо натянул брюки, заулыбался: видимо, поблагодарил. Зойка, мгновенно отпрыгнув от окна, подождала, когда железнодорожник выйдет из медпункта, и рывком открыла дверь.
- Привет!
- Привет! Что не была так давно? Заучилась?
- Да как сказать…
- Да вот так и говори, как есть.
Зойка уселась на кушетку. Как хорошо, как уютно ей в этом маленьком закутке. Какие хорошие глаза у Игоря, какие красивые руки! И чувство, будто все-все про тебя знает, а тебе от этого совсем не плохо, не стыдно. Сейчас она ему расскажет про дневник, про Анюту…
Но не тут-то было! В дверь просунулась старушечья голова:
- Доктор! Я перрон подметала, а там человек валяется. То ли пьяный, то ли больной, в темноте не разберешь. Да и боюсь я их, окаянных. Ты бы посмотрел!
- Зой, ты посидишь, меня дождешься, ладно? Я тогда закрывать не буду. Думаю, недолго.
У Зойки испортилось настроение. Вот всегда так! Только станет хорошо, как что-то тут же должно вломиться в это хорошее.
Она сначала сидела, нахмурившись, на кушетке, затем подошла к стеклянному шкафчику и стала изучать стоящие там лекарства. Эфир… Кто-то у нее просил достать эфир. Кто-то из барачных. То ли Наиль, то ли Бомбейка? Точно, Наиль. “Вату к носу, морду в целлофан - м полный балдеж”.
У Зойки часто забилось сердце. Она приоткрыла дверь, выглянула в зал - Игоря не было видно. Ловким движением открыла шкафчик, взяла флакон, сунула в сумку и, дернув замок-молнию, перевела дыхание. Затем, услышав шаги, вышла навстречу Игорю.
- Игорь, ты чего так долго? Еле дождалась. Пора! Побежала. До следующего!
В бараке ей так шумно обрадовались, что Зойка даже растрогалась. Бомбейка лезла целоваться, Зойка брезгливо увертывалась.. Наиль хлопал в ладоши, наливал бормотуху, которую Зойка сроду не пила, предлагал анашу, от которой она раз и навсегда отказалась, называл дорогой кентухой. На одеяле, свернувшись калачиком, спали Сафар и Пакетик. Гриши не было.
- Пропал Гришка! - весело сообщил Наиль. - мы думали, вы вместе решили с нами не водиться, а ты, значит, не знаешь. И Шведа тоже нет. Мы заскучали. Вот вчера я малость разжился, а то насухую все. К тебе боялся идти, а телефона не знаем. Ты, слышь, дай телефон, а?
Зойка молча слушала эти излияния. Мгновенная растроганность ушла, хорошее настроение не возвращалось. Она швырнула под ноги Наиля пузырек с эфиром: разобьется - пусть разобьется. Он не разбился. Зойка повернулась и, ничего не объясняя, ушла.
На следующее утро ей не захотелось идти в школу. Она вообще не любила школу, но иногда это находило как приступ, и по опыту знала - тут уж она через себя не переступит. День-другой придется посимулировать. Встала, пошатываясь, в ночной рубашке, рукой обхватив горло. Сипло спросила:
- Мама, где у нас сода? Что-то не продохну. Боль страшная.
Остальное все отработано. Мама дает наставления, папа кипятит молоко, мешает его с боржоми, стоит над душой, чтобы пила горячее. Затем уговаривает сделать компресс. Зойка соглашается, но все в ней уже дрожит от злости, она почти на срыве, ей хочется остаться одной.
Но когда папа уже стоит на пороге, она неожиданно окликает его, просит присесть рядом, заглядывает в глаза:
- Папа, скажи, если бы вы с мамой решили разойтись…
Папа смотрит оторопело, затем освобождает свою руку из руки дочери. Говорит глухо:
- Мы не разойдемся.
- Нет, ты дослушай меня, пожалуйста. Представь, что все-таки разошлись бы. Ты захотел бы оставить меня с собой? Или с мамой?
- Мы не разойдемся…
- Господи! Как с вами трудно! Но могут же люди порассуждать на отвлеченные темы?
- Я не хочу рассуждать на эту тему.
- Ладно, иди! - кричит Зойка. - Уходи скорее, пожалуйста!
Зойка лежит, закрыв глаза, не шелохнувшись, час или два, затем проваливается в глубокий сон. Проснувшись, срывает с шеи компресс, отшвыривает его на пол, достает тетрадку.
“15 января 1945 года. Вши совсем замучали. Вчера Люся принесла деревянный гребешок…”
“Это же строки, которые первыми попались мне на глаза там, в бараке”, - вспомнила Зойка.
Там, в бараке… в бараке.
Что-то екнуло к нее в груди, что-то заметалось, затревожилось. Она поднялась, не понимая, что с ней происходит. Наталкиваясь на вещи, с трудом отыскала брюки, но вместо того, чтобы надеть, принялась искать свитер и потеряла их. Наконец все собрала в кучу, оделась и выскочила из дома.
На пустыре пыталась остановиться, передохнуть, одуматься: “Да что, в конце концов, случилось, почему я мчусь туда как угорелая? Что он, сгорел этот барак или его, наконец, снесли? Нет, вот он, стоит!”
- Кто здесь? Бомбейка, Генка, Наиль, отзовитесь!
Молчание. Но вот лежит кто-то на полу. Боже мой, почему он так лежит, Пакетик? И отчего блестит, сверкает его голова, чем он накрыт?
- Пакетик, Пакетик!..
Зойка хватает его за руки. Они совсем холодные. Что же он не отвечает! Да ведь у него пакет на голове, вот почему он молчит. Зойка срывает пакет, запах эфира разливается в воздухе.
- Пакетик! - рыдает Зойка. - Пакетик!
Крик застревает в горле, она вскакивает, обезумев, и мчится куда-то, мчится, не разбирая дороги. Четырехэтажный дом, подъезд, лестница на четвертый этаж. Почему сюда? Значит, она бежала сюда?
Надавив звонок, она уже не могла оторвать от него пальца, и когда Анна Сергеевна открыла дверь, почти упала на нее.
Вдруг, потеряв голос, шепотом:
- Анна Сергеевна! Анна Сергеевна! Там Пакетик в пакетике. Мертвый. Анна Сергеевна!
Чистые синие глаза плескались рядом сочувствием, непониманием. Зойка опустилась на пол, мгновенно прозрев:
- Вы Анюта. Ну конечно же, вы - Анюта.
Засмеялась, затем заплакала и снова:
- Пакетик там. Мертвый…
Людмила Басова
Оценили 16 человек
33 кармы