Не знаю, в какой момент я решил, что я его уже не брошу. Ведь это было немыслимо - оставить его у нас.
Мы зашли в квартиру, жена отпустила его с рук.
Пока мы раздевались, он осторожно прошёл в комнату. Остановился посередине, осмотрелся и поднял голову куда-то наверх.
На нашу старую, ещё советских времён, стенку.
Я уже писал, что как-то всегда знаю – о чём они думают, чего хотят.
И в этот момент я явственно понял, что Селифан-Мурзик, если бы мог говорить человеческим языком, сказал бы – «Это вот так вот вы живёте?!»
С интонацией беспризорника, который в первый раз попал в господский дом.
Полы – полированные. Так много всяких вещей!
Может быть уже тогда я понял, но пока безотчётно, что он останется.
То, что кот окажется таким красивым и полупородистым я тогда даже не думал.
Да и сказать по Мурзику этого было нельзя. Он был слишком несчастным и усталым.
Мы разделись.
Катя позвала его и стала показывать – где он будет кушать, где туалет и прочее.
Я продолжал переодеваться и смотрел на них.
И меня сразу удивило то, что Мурзик очень внимательно её слушал, ходил за ней и смотрел всё, что она ему показывает.
Вообще, ещё в этот вечер меня поразила его тактичность, которая в нём есть и по сей день.
Он прежде чем что-то сделать или куда-то войти, или залезть ко мне на кровать, смотрит на меня, как будто спрашивая – «Можно?»
Это меня покорило совершенно.
Конечно у нас не было ничего. Совсем ничего для котов.
Он поел.
Льдины на шерсти постепенно оттаяли, и мы стали укладываться спать.
Положили ему подушку под стул напротив нашей кровати, чтобы он был на виду.
«Супрастин» у меня был наготове. И я уже решил, что если что, то не буду спать и уйду на балкон на всю ночь.
К нашему удивлению, Мурзик не лёг на подушку.
Он положил на неё голову совершенно по-человечески.
А всей своей основной массой расположился на полу.
Мы смотрели на него, а он смотрел на нас, воспалённым, усталым взглядом после пережитой ночи ледяного шторма, лёжа на боку.
И только тут мы стали понимать, что он какой-то слишком длинный, что совершенно не помещается на эту подушку.
Мы долго обсуждали его, пока Мурзику не надоело, и он мявкнув недовольно – «что, мол, свет не гасите, в глаза светит!», перевернулся на другой бок, показав нам свой затылок, лежащий на подушке, и отвернулся лицом к стенке, как это делает человек.
Мы погасили свет и уснули.
Все трое.
Потом, мы с женой признались друг другу, что у обоих, не сговариваясь, была мысль, что, мол, «это я прикидываюсь, что я такой покладистый и идеальный, сейчас уснёте… и чик, по горлу бритвой!»
Когти у него не то что бы большие, но тоненькие как иголки.
И очень острые.
Понимание, что котик непростой, уже стало приходить к нам. Длинный. Лапы длинные. Хищные ушки с кисточками.
К слову, я забыл написать, что в первый вечер, в ночь нашего с ним знакомства, когда валил снег, но ещё не было ледяного шторма, и мы с ним разговаривали и курили, он в какой-то момент, совершенно непонятным образом, без прыжков и лишних движений, отделился от земли, и с характерным для него тоненьким голоском - «Ааа-ть!», прилепился к дереву, которое стоит у нас во дворе под сильным наклоном к земле.
Как человек-паук.
Посмотрел на меня, зависнув вверх тормашками – «видишь, мол, как я могу!», потом также без лишних движений отделился, и опять оказался на том же месте рядом со мной, сидя столбиком, как будто ничего и не было.
Я только и сказал – «Дааа… брат, ну ты даёшь!»
Первая ночь дома прошла беспокойно.
Плохо было котику.
Он бродил по квартире.
Ходил есть.
Издавал характерные для него звуки на своём инопланетянском языке, о которых я напишу отдельно, и, в результате, написал в свободную, никем не занятую кровать.
Причем так, как они умеют. Внешне она оставалась идеально застеленной, никогда не догадаешься, что на ней кто-то был, а внутри, под одеялом - вся мокрая.
Обнаружилось это не сразу.
К слову это был единственный, первый и последний раз такого мурзикиного конфуза.
Жена очень ругалась, перестилая постель на этой кровати.
У неё, в отличие от меня, в детстве и юности всегда были коты, и её отношение к ним проще, чем моё.
И тут я не выдержал, и очень жёстко сказал –
«Не ори на кота!»
Катя замолчала, посмотрела на меня такими глазами, как будто видит меня в первый раз, и я понял, что открылся ей с новой, неожиданной для неё, стороны.
Но, самое главное – я не задохнулся во сне.
Аллергия совсем никак себя не обнаруживала.
Я даже стал гладить и тискать кота.
У него оказался необыкновенно покладистый и терпеливый характер при всех его бойцовских способностях.
Он позволяет делать с собой буквально всё, даже если ему не всё нравиться.
И ещё я заметил, что он очень боится сам причинить боль другим.
Пусть и по неосторожности.
Мы сели завтракать.
Мурзик тоже поел и пошёл в коридор ко входной двери.
Сел, глядя на неё, и стал издавать истошные, полные безнадёжности звуки – «А-аааа! АааааЙ!».
Мы продолжали есть и решать – что нам дальше делать с ним.
Плач Мурзика нарастал.
Мы делали вид, что ничего не слышим и не видим.
Наконец Мурзик, осмотрев все углы возле двери, на предмет какого-то тайного выхода, совершенно отчаявшись, взлетел, и прилепился на двери своими длинными лапами.
Это было уже невыносимо.
Мы хохотали до слёз.
Вид распластанного на двери кота, вытянувшегося во весь рост, до еще с безжизненно свешанным вниз, лисьим хвостом, это было очень смешно.
Я такое видел только в «Том и Джери».
Было впечатление, что кот летел-летел откуда-то и со всей дури впечатался в дверь.
При этом, Мурзик орал свою душераздирающую песню, похожую на еврейский фольклор – «Ай-я-я-яй! Ай-я-я-яй!»
Так и хотелось прибавить – «Запёрли меня! Запёрли!».
Тут я понял, что Стена Плача - вот она.
И выглядит она на самом деле вот так, а не то, что я видел в Иерусалиме не один раз.
Да простят меня мои читатели, я не выдержал, и громко спросил с характерным акцентом – «Селифан! Ты что? Еврей?!»
На что жена тихо сказала – «Как ты догадался?»
Было понятно, что Мурзика не удержать.
Надо было его отпускать на «историческую родину», то есть на улицу, во двор, в подвал, к друзьям и подругам.
Кстати, в домовом чате, когда все решали – «чей кот сидит обледеневший у лифта?», написали, что он не наш. Пришлый.
Здесь живут у нас коты в подвале.
И много.
Их кормят.
С десяток мисок разного цвета стоят в ряд.
Откуда он взялся?
Откуда пришёл ко мне тогда?
У него оказался на редкость добродушный нрав.
Я это понял уже потом, когда наблюдал за ним на улице.
Он лезет ко всем котам.
И к животным вообще.
Лезет с тем, чтобы поиграть. Познакомиться.
А они разбегаются от него врассыпную, потому что он большой.
И чужой.
Собаки вообще впадают в бешенство. Рвутся с поводка, лают, пытаются кинуться на него.
А он сидит в своей идеальной, египетской позе, и смотрит на них совершенно спокойно и с недоумением.
Никого не боится.
Как он выжил на улице с таким характером?
Не знаю.
Конечно, он был когда-то домашним котиком.
Но если и потерялся или выкинули, то это было давно.
Потому что вся его огромность, это - видимость.
Это шуба.
Когда я стал его гладить, то чуть не заплакал от того, какой он тощий.
Одна длинная кишка.
И косточки.
Я только и сказал – «Бедный мой блокадный ленинградский котик… Откуда же ты взялся здесь?
В Москве?
Как, впрочем, и я…
Наверно ты пришёл ко мне оттуда?»
Но я отвлёкся.
Пришлось встать, подойти и снять Мурзика со двери. Одеться, взять на руки, и пойти с ним на улицу.
Я его посадил посреди двора. Он стал оглядываться по сторонам. Что-то высматривать. Принюхиваться.
А я…
Усилием воли – заставил себя уйти.
Хотя ноги просились вернуться.
Катя, конечно, была поражена тем, что у меня нет аллергии. Если бы не это обстоятельство, она давно бы уже завела кота. Дети наши взрослые, и мы им уже не очень нужны, хотя мы себя продолжаем убеждать, что это не так.
Да и я, как уже писал, не хотел никого заводить.
Боялся привязаться.
Конечно мне не было покоя весь день.
Вечером я зашёл во двор и позвал его.
И он ко мне вышел.
Я взял его на руки и понёс домой.
Так у нас и пошло дальше. Ночевал он дома.
Утром я его выпускал.
Вечером забирал.
Единственное, мне и так есть о чём подумать, побеспокоиться и понервничать.
А эта неопределённость стала меня тяготить ещё больше.
Это мой кот?!
Или не мой?!
Это абсолютно мужская проблема.
У меня все и всё – должны быть под контролем.
И вообще – ненормально, что он шляется неизвестно где по подвалам.
А потом спит с нами в постели!
Я мучился.
Это вообще моя проблема.
Я не умею отпускать.
Я писал, что в моей жизни хватило похорон и всяческих потерь.
И я не умел с ними примириться.
Я стал думать, что этот кот послан мне специально, чтобы я научился отпускать.
Научился доверять.
И коту.
И жизни.
И Богу.
Но в один вечер, уже после нового года, Мурзик не вышел ко мне.
Ночь прошла без него.
А на следующий день я опять пошёл его искать.
И он пришёл.
Только дома я заметил, что у него воспалился один глаз.
Немного.
Я поднял тревогу.
Катя сказала – «Это же коты. Ничего страшного. Бывает».
Я написал, что у неё отношение проще ко всему этому.
Но на следующий день, когда мы его снова отпустили, а сами ушли гулять, то, когда вернулись, Мурзик уже сидел на скамейке у парадной, с полностью заплывшим глазом, и гной стекал по щеке.
Он ждал нас.
Это было впервые.
От такого мы оба чуть не разрыдались.
Катя, конечно выслушала от меня всё, что касается – «ничего», «это же коты» и «пройдёт».
Хорошо, что у неё сестра учиться на ветеринара. Немедленно были куплены капли-антибиотики.
Я видел много раз, как у бездомных кошек, которые не даются в руки воспаляется глаз. А сделать для них ничего невозможно.
И через некоторое время встречал их уже с бельмом вместо глаза.
С этого момента, Мурзик уже не был отпущен на улицу ни разу. Мы его усиленно лечили.
И вылечили.
Благодаря чему Вы видите теперь фотографии не
одноглазого котика.
Он покорно терпел всё.
Он умный.
Я точно знаю., что он понимал, что мы его спасаем.
И несмотря на все его утренние песни «Ай-я-я-яй!» у двери, я его больше не отпустил.
Единственное, я стал одеваться, брать его на руки, и выходить с ним на балкон подышать.
Теперь… два раза в день, я стою на балконе, как дурак, в проёме окна, как мадонна с младенцем на руках.
Кажется, охранники одного из въездов на ВДНХа, прямо над которым мы живём, уже тихо ржут надо мной, сверяя часы.
Хотя, может мне кажется.
Я стал плохо видеть.
А вот Мурзик видит хорошо.
Ему всё интересно.
Машины. Люди. Огоньки.
Он рассматривает всё с таким важным видом, что я его прозвал смотрящим по ВДНХа.
Кивает головой как лошадка в стойле, жадно хватая носом воздух.
И урчит.
Урчит он постоянно.
По поводу и без.
Причём с такой силой, что содрогается всё тело.
Лапы и уши.
На балконе по куртке мне передаётся этот необыкновенной силы резонанс. И проходит в капюшон.
И мне иногда кажется, что я в стереонаушниках слушаю, как работает мотор мотоцикла Харлей Девидсон.
Собственно, поэтому он и стал Мурзиком, а Селифаном только по пачпорту.
Многие, посмотрев фотографии, написали мне, что мы с ним похожи, и почему-то побоялись, что я обижусь.
Мы действительно похожи.
И не только внешне.
Я всю жизнь страдал от того, что меня воспринимают не тем, кто я есть.
Или – нежнейшим и интеллигентнийшим существом.
Или законченным бандитом, особенно если посмотреть мои роли в кино.
Или ещё кем-то.
А не то, и не другое.
И Мурзик.
Совсем не тот, бесстрашный, бойцовский, уличный кот, который шёл ко мне через сугробы напролом в ту самую, первую ночь.
Про то, как Мурзик оттаял, и не только от облепивших его шубу льдин, а оттаял душой и вспомнил, что он совершенно нежный, ранимый, домашний котёнок – в продолжении, которое следует.
А оно – следует.
Потому, что как я уже писал – душа у них есть.
У всех.
И у Мурзика тоже.
ПРОЗА.РУ
© Copyright: Осипов Алексей Альфредович, 2023
Свидетельство о публикации №223021101412
Оценили 1248 человек
Оценили 2 человека
2 кармы