Бенедикт Сарнов. "Борьба за право писать плохо"

Написано более 30-и лет назад. Актуально сейчас, касается проблем нынешних бесплодных "деятелей культуры". МногаБукаф, интересно, не для всех :)

БОРЬБА ЗА ПРАВО ПИСАТЬ ПЛОХО

Как-то попалась мне в букинистическом магазине тоненькая ветхая книжечка. На желтовато-серой, выцветшей от времени, грубой бумаж­ной обложке бледным, тоже потускневшим от времени шрифтом было оттиснуто: «К вопросу о политике РКП(б) в художественной литерату­ре». Глянув в оглавление, я увидел, что это стенограмма совещания, ко­торое состоялось в Отделе печати ЦК РКП(б) 9-го мая 1924 года. Дела, стало быть, давно минувших дней. И все-таки я решил эту книжицу ку­пить: как-никак профессия обязывает. Но едва только я раскрыл ее и на­чал читать, как мне сразу же стало ясно, что в руках у меня оказалась настоящая драгоценность. Я проглотил эту маленькую книжку, что на­зывается, взахлеб — с живым, отнюдь не «историко-литературным» инте­ресом, словно речь на этом давнем совещании шла о сегодняшнем, об­жигающе злободневном.Книжечка оказалась поразительная. Самое поразительное в ней бы­ло то, что за шестьдесят с лишним лет она ни капельки не устарела. И, боюсь, не скоро еще устареет.Но прежде надо рассказать по порядку, ч то это было за совещание и чем оно было вызвано.Группа писателей-попутчиков, как их тогда называли, обратилась в ЦК партии с жалобой на литераторов, группировавшихся вокруг жур­нала «На посту». Те буквально не давали этим самым попутчикам житья. Они ретиво и въедливо разоблачали их как чуждых пролетариату и но­вой революционной действительности. При этом свое мнение они до­вольно беззастенчиво выдавали за мнение Коммунистической партии.Имена писателей, подписавших это письмо, сегодня известны каж­дому. Большинство из них составляет ныне славу и гордость нашей ли­тературы. Достаточно сказать, что среди них были Сергей Есенин, Але­ксей Толстой, Михаил Зощенко, Осип Мандельштам, Максимилиан Во­лошин, Исаак Бабель, Михаил Пришвин, Борис Пильняк, Валентин Ка­таев, Николай Тихонов, Вениамин Каверин, Всеволод Иванов, Вячеслав Шишков, "Вера Инбер, Мариэтта Шагинян, Ольга Форш...

3

Имена даже самых видных «напостовцев» решительно ничего не скажут современному читателю, они давно и прочно забыты: Г. Леле- вич, И. Бардин, С. Родов... Но в то время это были люди известные. В шуточной поэме Багрицкого «Не Васька Шибанов», ходившей тогда по рукам, о них было сказано так:Блистают средь грозных походов Лелевич, и Вардин, и Родов!В той же поэме говорилось, что «тройкой» этих отважных бойцов —В баталии остервенелойРазгромлен Волошин, затравлен Пильняк,Булгаков, Ахматова, Белый.Какую же цель ставили перед собой эти «отважные бойцы», занима­ясь травлей лучших русских писателей, которых они презрительно име­новали попутчиками?Цель эта очень ясно выявилась на том самом совещании.Из доклада И. Вар дина:«Нам нужна ком. ячейка. Нам нужна большевистская фракция в ли­тературе. Такой ячейкой, такой коммунистической фракцией является группа пролетарских писателей. Говорят, что среди них нет гениев. Вер­но, нет гениев. Это еще молодая гвардия. Да и вообще было бы нелепо от класса, только что вышедшего из подполья, на другой день после гра­жданской войны требовать гениальных писателей. Но группа, на кото­рую партия может опереться при проведении своей политики, такая группа существует. Такой группой является Всесоюзная Ассоциация Пролетарских Писателей (ВАПП). Партия должна руководить ВАПП и вокруг нее группировать беспартийных писателей».Из выступления С. Родова:«Если бы мы здесь решили подходить к литературе только с той точки зрения, насколько то или иное произведение талантливо или не­талантливо, нужно было бы собираться не здесь... Может быть, в Акаде­мии Художественных Наук... Вопрос стоит совсем по-другому. Здесь де­ло идет о литературном движении класса. О литературном движении, которое уже началось. В целом ряде городов есть организации проле­тарских писателей... Я могу также перечислить целый ряд организа­ций... (Бухарин: «Организаций, а произведений нет»). Организация есть, а произведений нет... И я говорю, что для того, чтобы этих произ­ведений было больше, мы должны организовать пролетарских писате­лей (смех), должны организовать, потому что только тогда отпадут условия, которые препятствуют творчеству пролетарских писателей... Литературное движение рабочего класса нуждается в руководстве пар­тии... (Бухарин: «Какое дворянское Политбюро давало директивы Пушкину, когда он писал стихи?»). Мы настаиваем и говорим, что дол­жен быть классовый подход к той или иной литературе. Поэтому мы

4

считаем, что задача сегодняшнего совещания хотя бы в первую очередь поставить вопрос о том, что партия во что бы то ни стало должна овла­деть литературным движением рабочего класса, а уже остальные вопро­сы, вопросы литературно-художественной критики или какие-либо дру­гие мелкие вопросы, которые мы можем разрешить в соответствующем совещании, такие вопросы следует поднимать лишь после окончательно­го разрешения основного вопроса».Из заключительного слова И. Вардина:«Теперь относительно равенства условий, о чем здесь некоторые то­варищи говорили. Товарищи, эта демократия столь же лживая как и по­литическая демократия... «Попутчики» опираются на гигантское культур­ное прошлое, а мы в этом отношении нищие. Какое же может быть равенство условий?»Если перевести все это на обыкновенный человеческий язык, полу­чится примерно следующее:— Да, мы, пролетарские писатели, пишем плохо. И по части, талан­та, и по части мастерства мы сильно уступаем писателям-попутчикам, выходцам из буржуазной среды, получившим хорошее образование, прошедшим отличную литературную школу. Но зато мы — свои. А они — чужие. Право писать плохо мы выстрадали, во-первых, своим пролетарским происхождением, во-вторых, своей идейностью, чистотой и непогрешимостью своих истинно пролетарских взглядов. Поэтому партия должна закрепить за нами это право, осуществляя руководство литературой через нас. А еще лучше — предоставив это руководство непосредственно нам.Несмотря на то, что сторонники этих взглядов составляли в ту пору явное большинство и были очень активны, особой поддержки они на том совещании не получили. Тогдашние руководители Коммунистиче­ской партии о настойчивых притязаниях ВАППовцев отзывались в об- щем-то иронически. Приведу только несколько строк из выступления А. В. Луначарского:«Нельзя ставить вопроса о литературной политике,—«говорил Ана­толий Васильевич,— не считаясь с особыми законами художества. Иначе мы, действительно, можем уложить неуклюжими политическими меро­приятиями всю литературу в гроб, и притом в евангельский поваплен­ный гроб, произведя это последнее слово от выражения ВАПП. В самом деле, не ясно ли каждому с первого подхода, что произведение искусст­ва политическое, не обладающее, однако, художественными достоинст­вами, совершенно абсурдно...Но поверните вопрос обратно. Перед нами произведение художест­венно гениальное, но политически неудовлетворительное. Допустим на минуту, что писатель калибра Толстого или Достоевского в наше время написал гениальный роман, политически нам чуждый. Я понимаю, ко­нечно, что условия борьбы, в случае полной контрреволюционности та­кого романа, могли бы заставить нас, скрепя сердце, задушить его, но

5

это было бы очень жаль. Если же контрреволюционности такой не бы­ло бы, а был бы только не совсем приятный уклон или, скажем, аполи- тицизм, то мы, конечно, должны были бы дать жить такому роману».Короче говоря, было решено дать писателям-попутчикам возмож­ность жить и работать. А писателям «идейно непогрешимым», но худо­жественно несостоятельным, в праве писать плохо было вроде бы отказано.Но~они не унимались. И продолжали бороться за это свое святое право. И не без успеха. Пока, наконец, 23 апреля 1932 года не было при­нято постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художест­венных организаций». В постановлении этом ЦК признал необходимым ликвидировать Ассоциации пролетарских писателей (АПП) и другие ли­тературные группы и объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти, в единый Союз советских писателей. А еще два года спустя состоялся Первый Всесоюзный съезд советских писателей, на котором было торжественно объявлено, что не будет больше никаких «попутчиков» и «пролетарских», не будет больше деле­ния на законных и незаконных, кровных сынов и пасынков — все совет­ские писатели отныне родные дети единой советской литературы.Писатель Леонид Соболев начал свою речь на съезде словами, кото­рые с тех пор не уставали повторять и цитировать.«Партия и правительство,— сказал он,— дали советскому писателю решительно все. Они отняли у него только одно — право плохо писать».Эти слова повторил в своей речи на съезде (22 августа 1934 года) А. М. Горький.«К этому следует прибавить,— продолжал он,—что партия и прави­тельство отнимают у нас и право командовать друг другом, предоставляя право учить друг друга. Учить — значит взаимно делиться опытом. Толь­ко это. Только это, и не больше этого».Казалось, вопрос был исчерпан и снят с повестки дня.Но борьба за право писать плохо, а также за право командовать (две эти претензии, как заметил проницательный Алексей Максимович, все­гда выступают вместе, так сказать, единым фронтом) — эта борьба про­должалась и продолжается по сей день.Любители командовать и командными постами защищать свое пра­во плохо писать у нас никогда не переводились. И надо отдать им дол­жное: они постепенно отвоевали себе это право. И без боя (а может быть, даже, без настоящей войны, в которой будет еще много атак и арьергардных боев) это свое, с таким трудом завоеванное, право не от- ДаДут.Сейчас они, конечно, уже не высказываются с таким очарователь­ным простодушием, с каким это делали ВАППовцы и РАППовцы. Те, как я уже говорил, не прочь были признать, что пишут плохо, во всяком случае, гораздо хуже, чем писатели-попутчики. Нынешние в этом ни за что не признаются. Но система аргументации у них совершенно та же.

6

Вот некоторое время тому назад один писатель, занимающий вид­ный командный пост в литературе, горько посетовал на то, что давно, мол, у нас не было постановлений ЦК о политике партии в художест­венной литературе.Спрашивается: зачем ему такие постановления? *А ясно зачем: чтобы партия своим авторитетом «кого надо» поддер­жала, а «кого надо» — попридержала.Борьба идет не только с живыми, но и с мертвыми. Несколько лет назад известный критик и литературовед Ф. Кузнецов, бывший в то вре­мя руководителем Московской писательской организации, провозгласил с трибуны (речь эта была опубликована^*, что наши литературоведы слишком большое внимание уделяют таким писателям, как Булгаков, Зощенко, Пастернак, Ахматова. Писатели и поэты эти, действительно, замечательные, говорил он, и мы правильно поступили, вернув их книги читателю. Но следует помнить, что они никогда не были к о л о н н о - вожатыми нашей литературы. Колонновожатыми (слово-то какое!) были Горький и Серафимович, Маяковский и Есенин.Нелепость этого разделения не только в том, что писатели вообще не маршируют колоннами («ди ерсте колонне марширт»). И даже не в том, что в число «колонновожатых» почему-то попал Есенин, которо­му при жизни, да и после смерти тоже, крепко доставалось от тогдаш­них руководителей литературы, авторитетно решавших, «кому быть жи­вым и хвалимым, кто должен быть мертв и хулим».Нелепость и даже злокачественность такого деления — в самом стремлении разделить писателей на овец и козлищ, «чистых» и «нечи­стых».Конечно, деление это придумал не Ф. Кузнецов. Он лишь дал ему новое словесное (идеологическое) оформление. Потребность в таком словесном оформлении возникла из-за того, что старое («пролетарские» и «попутчики») было уже скомпрометировано, а никакого другого вза­мен пока не придумали.Тем не менее, хоть и не оформленное словесно, деление такое под­спудно существовало всегда. (Одно время бытовала даже такая форму­ла: «Важен не талант, а направление таланта». Были в ходу и другие, сов­сем уж пикантные термины. Так, например, удостоенных чести назы­ваться самыми верными помощниками партии Хрущев однажды назвал автоматчиками. Но это словечко надолго не прижилось).Как легко можно догадаться, это упорное стремление делить всех деятелей нашей культуры на «своих» и «чужих» отнюдь не бескорыстно. Оно не бескорыстно и само по себе. А еще потому, что от такого деле­ния уже только один шаг до создания официально принятой и утверж­денной иерархии, своего рода литературной табели о рангах.Вскоре после Первого писательского съезда вышла в свет забавная книжица: «Парад бессмертных. Художественно-оптимистический альма­нах «Крокодила». Среди множества эпиграмм, пародий и фельетонов,

7

из которых состоял этот сатирический альманах, было ироническое предложение ввести для писателей знаки различия в петлицах. Гость с разовым билетом — один кубик. Гость с постоянным билетом — три или четыре кубика. Делегат с совещательным голосом — одна шпала. Делегат с решающим — две шпалы. Член мандатной комиссии — три шпалы. Член редакционной комиссии — ромб. Член секретариата — два ромба. И т. д.Тогда (в 1934 году) на эту тему еще шутили.Сейчас об этом говорят уже не в шутку, а совершенно всерьез. Вот совсем уже недавно нам пришлось услышать горькую жалобу С. Михал­кова на критиков, которые имеют нахальство делать критические заме­чания даже тем, кто носит Золотые Звезды Героев Социалистического Труда и высокие звания народных артистов, народных художников и т. п. «Зря, что ли, нам давали эти высокие награды?»Высокие награды давали, быть может, и не зря. (Хотя во времена, которые мы теперь называем периодом застоя, бывало всякое.) Но даже если исходить из того, что все награды были получены по заслугам, надо все-таки ясно понимать: награды даются за то, что человек с о в е р - шил. То есть за п р о ш л ы е его заслуги. И никакая награда не может быть защитой от критики на будущее.Это относится ко всем сферам человеческой деятельности. Но к пи­сателю, к художнику — в большей мере, чем к кому бы то ни было.Вот небольшой отрывок из воспоминаний Юрия Олеши об Алексее Николаевиче Толстом:1<— Послушайте,— сказал Толстой,— когда я подхожу к столу, на котором лист бумаги, у меня такое ощущение, как будто я никогда ни­чего не писал; мне страшно — такое ощущение, как будто придется сесть писать впервые... Как я буду писать, думаю я, ведь я же не умею!..Передо мной,— заключает это воспоминание Ю. Олеша,— время от времени встает такой образ (видеть который не мешало бы каждому мо­лодому писателю): вот он, Алексей Толстой, подходит к белеющему ли­сту бумаги — со своей трубкой в чуть отведенной в сторону руке, мигая и со сжатым ртом... Тревога на его лице! Почему тревога? Потому что он не уверен, умеет ли он писать!Это он не уверен — Алексей Толстой, умевший создавать то, что ис­тория относит к чудесам литературы!»Олеша не зря, конечно, говорит, что нарисованную его воображени­ем картину не мешало бы видеть каждому молодому писателю. Но я ду­маю, что еще в большей степени ее не мешало бы держать перед своим мысленным взором каждому маститому, каждому увенчанному, каждому, кто удостоился громкой славы и высоких наград.В известном смысле положение знаменитого, всенародно известно­го писателя (художника, артиста) гораздо труднее, чем положение молодого, начинающего. Ведь он должен каждой новой своей работой, каждым новым художественным свершением подтверждать свое

8

право на славу, на громкое имя, на читательский (или зрительский) успех.Один старый актер рассказывал мне, что в годы его юности моло­дых студентов театральных училищ пускали во время спектаклей Боль­шого театра на сцену, за кулисы, откуда они могли слушать Шаляпина, Собинова и других корифеев тогдашней оперы. И вот однажды он сво­ими ушами слышал, как Шаляпин перед выходом, прислушиваясь к ова­циям, доносящимся из зала, отчетливо пробормотал себе под нос:— Погодите хлопать, черти! Может, еще и не спою!Нельзя сказать, чтобы Шаляпин был так-таки уж совсем-равноду­шен к овациям и аплодисментам. Но он не хотел, чтобы аплодировали его имени. Он хотел, чтобы аплодировали его голосу, его артистиче­скому дару, его художественному гению. А для этого (он прекрасно это понимал) есть только одно средство: всегда быть в ф о р м е, как говорят спортсмены.Нынешним «корифеям» театра, литературы и кинематографа наив­ный страх Шаляпина, что он, может быть, еще и «не споет», вероятно, покажется кокетством. Или — уж по меньшей мере — дикой и странной причудой. Они не сомневаются, что аплодировать им будут всегда, неза­висимо от того, «в голосе» они нынче, или «не в голосе». Аплодировать будут их званиям, наградам, лауреатским значкам. По их мнению, толь­ко так и должно быть: коли награды эти даны им пожизненно, стало быть, и овации, и аплодисменты тоже полагаются им пожизненно. Так сказать, по чину.Дошло до того, что Ю. Бондарей, когда осмелились покритиковать его роман, сравнил новую общественную ситуацию, благодаря которой это стало возможно, с нашествием фашистских «цивилизованных варва­ров» и объявил, что такое положение дел чревато — не больше, не мень­ше — как гибелью нашей национальной культуры.А вот другой случай, тоже имевший место сравнительно недавно. Один писатель, обладающий самыми высокими литературными чинами и званиями, отдал в толстый журнал, в котором он, к слову сказать, все­гда печатался, свой новый роман. Но в журнал этот пришел к тому вре­мени новый редактор, и вопреки прочно установившейся традиции ро­ман был писателю возвращен. Нет-нет! Роман не отвергли! Об этом не могло быть даже и речи! Просто вернули его автору, как говорят в та­ких случаях, «на доработку», сопроводив почтительным письмом, в кото­ром излагались замечания и пожелания редакции.Автор романа от такой неслыханной наглости был просто вне себя. О том, что ему даже в голову не пришло подумать над замечаниями ре­дакции, не приходится и говорить. Он немедленно отдал свое сочине­ние в другой журнал, где оно было, разумеется, принято с распростер­тыми объятиями. А журнал, посмевший вежливо отклонить его роман, он тотчас же публично объявил крамольным, сошедшим с единственно

9

правильной, столбовой дороги и вступившим на опасный путь, грозя­щий нашей литературе неисчислимыми бедами.История литературы знает случаи, когда даже гении вынуждены были уступать притязаниям редактора. (Достоевский по настоянию Кат­кова выкинул из «Бесов» главу «У Тихона», которой очень дорожил). Спор и даже конфликт автора с редактором — дело естественное.Само собой, автор может и не согласиться с суждением редактора. Может отстаивать свою правоту. Может даже, не сойдясь с редактором, отдать свое сочинение в другой печатный орган, где его лучше поняли и оценили. Все это — в порядке вещей.Но тут ведь совсем другое! Писатель, о котором идет речь, был оскорблен в лучших чувствах вовсе не потому, что замечания редакции показались ему неверными, не потому, что он был с редактором в чем-то не согласен. Просто он н е привык к такому обращению. Все, что бы ни выходило из-под его пера, всегда «с колес» отправляли в типографию. И намекали при этом, что счастливы, что читатель с не­терпением ждет его нового шедевра. Естественно, что такое подобо­страстное отношение к его творчеству стало восприниматься им как не­кая постоянная, раз и навсегда полагающаяся ему привилегия. Полага­ющаяся, так сказать, по рангу*. И немудрено, что покушение на эту привилегию подействовало на него, как потрясение всех основ.«Ранг» писателя далеко не всегда определяется его былыми литера­турными заслугами. (Пусть былыми, но все же литературны - м и.)Молва приписывает одному из бывших «литвождей» такую многоз­начительную реплику. «Писатель б е з власти,— будто бы сказал он,— ничего не стоит!» В этой реплике красноречиво выразилось номенклатурное мышление. Быть может, нигде больше это номенкла­турное мышление не достигает такой зловещей, губительной силы, как в литературе и искусстве.Человек может быть энергичным, активным, даже даровитым ад­министратором, не обладая при этом никакими художественными та­лантами. Но, будучи выбран (или назначен) на мало-мальски важную ру­ководящую должность (в Союзе писателей или где-нибудь еще), такой человек непременно обнаруживает претензию считаться не просто писа­телем, но непременно крупным, выдающимся писателем. Как говорил Маяковский, Большой Медведицей пера.«С писателем такого ранга так поступать нельзя!», «О писателе тако­го ранга говорить в таких выражениях непозволительно!» — все эти фор­мулы прочно въелись в сознание наших литературных генералов. Кто пооткровеннее, говорит о золотых звездах и званиях. Кто поделикатнее, прибегает к другой терминологии. Вот, скажем, Какая-то (имярек) по­смела сказать что-то непочтительное о Таком-то (имярек). А ведь Та­кой-то— совесть нашей литературы! Как же можно? Как посмела Ка­кая-то так говорить о Таком-то!

10

По видимости, это. негодование звучит благороднее, чем охрани­тельный пафос, призывающий не задевать критикой носителей золотых звезд и высоких званий. Но в основе его — всё то же номенклатурное, ранговое мышление.Ну, допустим, Такой-то (в данном случае речь шла о Василии Бело­ве) действительно «совесть нашей литературы». (Хотя на этот счет могут быть разные мнения.) Но даже и такое звание не дается писателю по­жизненно. Каждой новой своей книгой подтверждать право на столь высокое звание — это, пожалуй, даже труднее, чем подтверждать свои права на звания героя или лауреата.Николая Васильевича Гоголя тоже — и не без некоторых к тому оснований — называли совестью нашей литературы. Это, однако, не по­мешало Белинскому обозвать его «проповедником кнута, апостолом не­вежества, поборником обскурантизма и мракобесия, панегиристом та­тарских нравов». гСкажут: это же не «Какая-то», а сам Белинский!Но, во-первых, это для нас с вами Беілинский — непререкаемый ав­торитет. (Да и то не во всем.) А во-вторых, старая формула «Что позво­лено Юпитеру...» — дескать, Белинскому можно, а другим нельзя,— это ведь тоже не что иное, как проявление все того же номенклатурного, рангового, субординационного мышления.Впрочем, если пример Белинского и Гоголя кажется не вполне убе­дительным, можно привести много других.Лев Николаевич Толстой, как известно, тоже почитался сове­стью нашей литературы. Это не помешало, однако, Николаю Шелгу- нову назвать «Войну и мир» романом «социально вредным» и пожелать, чтобы имя автора такой книги было «вычеркнуто из списков».«Мы не отрицаем в графе Толстом таланта для описания солдатских сцен,— писал Шелгунов,— но думаем, что мировая философия не его ума дело».«Анну Каренину» Суворин назвал «ароматным представлением царства одеколона».«...Сам Толстой, — писал он,— недалеко ушел от своих героев. В сво­ем новом романе он продолжает вертеться с любовью все в том же «тю- лево-ленто-кружевном» кругу, где «обыкновенно говорят всякий вздор».Ткачев свою статью об «Анне Карениной», которую он выразитель­но озаглавил «Салонное художество», закончил таким выводом: «Гора родила мышь, да и не живую, а мертвую».Нельзя' сказать, что все эти обидные и несправедливые наскоки так-таки уж совсем не огорчали Льва Николаевича. Вероятно, огорчали. (Хотя думаю, что больше всего его огорчало непонимание, а не развязная резкость тона.) Но как бы то ни было, ни самому Толстому, ни многочисленным его поклонникам даже в голову не приходило, что можно воззвать к властям предержащим или хотя бы даже к общест­венности, требуя оградить «совесть нашей литературы» от критиче-

11

ских нападок, запретить критикам писать о Толстом в таком непо­требном тоне.Во времена Толстого все еще понимали, что критика — любая, са­мая нелицеприятная, самая несправедливая, даже обидно несправедли­вая — есть норма литературной жизни. У нас часто говорят, что кри­тик должен выражать не личную свою точку зрения, а объектив - ную, то есть как бы общепринятую. Но ведь эта самая общепри­нятая точка зрения может сложиться лишь в результате столкновения и даже борьбы разных точек зрения, индивидуальных, личных, субъ­ективных, в том числе и несправедливых, даже ошибочных.Дело ведь, в общем-то, простое: кто в себе уверен, не боится ника­кой критики. Он выдержит любые нападки, любые наскоки. Боится критики лишь тот, кто видит в ней посягательство на полагающиеся ему «по чину» почести, награды, овации. Иначе говоря, лишь тот, кто в глу­бине души опасается, что без соответствующих указаний и предписаний встречать и провожать овациями его, пожалуй, не станут...Рассказывают, что все неприятности и беды, обрушившиеся вскоре после войны на Анну Ахматову, начались с того, что на вечере поэзии в Колонном зале Дома союзов при ее появлении зал встал.Об этом рассказали Сталину. И он будто бы спросил:— Кто организовал вставание?Даже если история эта выдумана, следует признать, что выдумана она неплохо. Анекдот этот выражает самую суть созданной Сталиным общественной атмосферы. Вернее, атмосферы, в которой нет и не мо­жет быть никакой общественности, никакой общественной жизни.К счастью, эпоха организованных вставаний постепенно уходит в прошлое. Хочется верить, что навсегда.

https://imwerden.de/pdf/sarnov...