Ревность пространства. 9 марта

Белла Ахмадулина

                                Борису Мессереру

Объятье — вот занятье и досуг.

В семь дней иссякла маленькая вечность.

Изгиб дороги — и разъятье рук.

Какая глушь вокруг, какая млечность.

Здесь поворот — но здесь не разглядеть

от Паршина к Тарусе поворота.

Стоит в глазах и простоит весь день

все-белизны сплошная поволока.

Даль — в белых нетях, близь — не глубока,

она — белка, а не зрачка виденье.

Что за Окою — тайна, и Ока —

лишь знание о ней иль заблужденье.

Вплотную к зренью поднесен простор,

нет, привнесен, нет втиснут вглубь, под веки,

и там стеснен, как непомерный сон,

смелее яви преуспевший в цвете.

Вход в этот цвет лишь ощупи отверст.

Не рыщу я сокрытого порога.

Какого рода белое окрест,

если оно белее, чем природа?

В открытье — грех заглядывать уму,

пусть ум поможет продвигаться телу

и встречный стопор взору моему

зовет, как все его зовут: метелью.

Сужает круг всё сущее кругом.

Белеют вместе цельность и подробность.

Во впадине под ангельским крылом

вот так бело и так темно, должно быть.

Там упасают выпуклость чела

от разноцветья и непостоянства.

У грешного чела и ремесла

нет сводника лютее, чем пространство.

Оно — влюбленный соглядатай мой.

Вот мучит белизною самодельной,

но и прощает этой белизной

вину моей отлучки семидневной.

Уж если ты себя творишь само,

скажи: в чём смысл? в чём тайное веленье?

Таруса где? где Паршино-село?

Но, скрытное, молчит стихотворенье.