Мало кто знает, но «Медный всадник» Пушкина – это ответ польскому поэту Адаму Мицкевичу, отъявленному русофобу, который ненавидел Санкт-Петербург. Дмитрий Галковский об истории противостояния двух поэтов.
Изображения Пушкина и Мицкевича стали элементом государственной пропаганды России и Польши, и тиражируются бесконечно. Надо сказать, что при этом Пушкин всегда похож на себя и легко идентифицируется (при всей разнице уровня исполнения и художественного замысла). Изображения Мицкевича часто совершенно не похожи на оригинал и показывают, до какой степени лживости доходит националистическая аберрация у маленьких народов.
Лучшее прижизненное изображение Пушкина у Густава Гиппиуса (1828 год). Большинство художников при соблюдении внешнего сходства пытались передать также «вдохновение» или «мечтательность» поэта, что ему было совершенно не свойственно. Для Пушкина было характерно выражение злобной сосредоточенности, готовое перейти в насмешку, и умный подвижный взгляд.
По мнению поляков, на этой картине изображен Мицкевич
«Медный всадник» Пушкина целиком является развернутым ответом Мицкевичу. Это произведение надо читать, хорошо зная русофобские стихотворения польского поэта: «Памятник Петру Первому», «Петербург», «Смотр войска» и т.д.
Этот факт известен учёным-филологам, но тщательно скрывается от простых смертных.
Мицкевич упрекает русских за разрушение древнего Рима, считает, что Петербург идиотский бессмысленный город, построенный дьяволом за счёт ограбления Польши, уподобляет русских кавалергардов мужикам, закованным в самовары, простых солдат – глистам, а румяных русских девушек на морозе - варёным ракам. Даже строительство современных дорог в отсталой и бедной Польше Мицкевичу кажется проявлением русского варварства:
«Дороги по голым полям пролегли.
Но кто протоптал их? Возов вереницы?
Купцы ль, караваны ли этой земли?
Царь – пальцем по карте – провел их в
столице.
И в Польше, куда бы тот перст ни попал,
Встречался ли замок, иль дом, или хата
Их лом разбивал, их сносила лопата,
И царь по развалинам путь пролагал.»
Мицкевичу показалось недостаточно облить грязью русских, как человек практичный он решил «дело делать», то есть скомпрометировать Пушкина перед правительством, и начал стучать (если по-польски - «пукать»).
В стихотворении «Памятник Петру Великому» он излагает некий диалог с Пушкиным, где Александр Сергеевич у памятника на Сенатской площади порицает самовластье Петра и пророчит гибель монархии:
«Царь Петр коня не укротил уздой.
Во весь опор летит скакун литой,
Топча людей, куда-то буйно рвется,
Сметает все, не зная, где предел.
Одним прыжком на край скалы взлетел,
Вот-вот он рухнет вниз и разобьется.
Но век прошел – стоит он, как стоял.
Так водопад из недр гранитных скал
Исторгнется и, скованный морозом,
Висит над бездной, обратившись в лед.
Но если солнце вольности блеснет
И с запада весна придет к России
Что станет с водопадом тирании?»
Чтобы узнать, насколько всё буквально, читайте фрагмент из «Петербурга». Не следует обольщаться классической формой этих стихов. Это заслуга русских переводчиков.
Русский язык и польский очень похожи, особенно если убрать маскировку псевдолатиницы и писать польские слова кириллическими буквами (как они первоначально и писались). Но польский язык развивался более-менее самостийно, и что выросло, то выросло.
Те цитаты, которые приведены, это не столько Мицкевич, сколько вольный перевод на русский – из-за своей «сконструированности» язык более западный, и к тому же ушедший в своем развитии на столетие вперед: Брюсов и Бальмонт жили уже в 20 веке. Тем не менее, эти переводы вполне адекватно передают ход мысли Мицкевича и общий ассоциативный ряд.
«А кто столицу русскую воздвиг,
И славянин, в воинственном напоре,
Зачем в пределы чуждые проник,
Где жил чухонец, где царило море?
Не зреет хлеб на той земле сырой,
Здесь ветер, мгла и слякоть постоянно,
И небо шлет лишь холод или зной,
Неверное, как дикий нрав тирана.
Не люди, нет, то царь среди болот
Стал и сказал: «Тут строиться мы будем!»
И заложил империи оплот,
Себе столицу, но не город людям.
Вогнать велел он в недра плывунов
Сто тысяч бревен – целый лес дубовый,
Втоптал тела ста тысяч мужиков,
И стала кровь столицы той основой.
Затем в воза, в подводы, в корабли
Он впряг другие тысячи и сотни,
Чтоб в этот край со всех концов земли
Свозили лес и камень подобротней.
В Париже был – парижских площадей
Подобья сделал. Пожил в Амстердаме
Велел плотины строить. От людей
Он услыхал, что славен Рим дворцами,
Дворцы воздвиг. Венеция пред ним
Сиреной Адриатики предстала
И царь велит строителям своим
Прорыть в столице Севера каналы,
Пустить гондолы и взметнуть мосты,
И вот встают Париж и Лондон новый,
Лишенные, увы! – лишь красоты
И славы той и мудрости торговой.
У зодчих поговорка есть одна;
Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана;
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана».
Начало «Медного всадника» практически построчный ответ Мицкевичу:
«И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу,
Здесь будет город заложен
На зло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе.
Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво;
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхой невод, ныне там
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
В гранит оделася Нева;
Мосты повисли над водами;
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова…
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит…»
И т.д.
Пушкин возражает Мицкевичу: Петербург возник не по прихоти деспота, а по военной и экономической необходимости. Причём это не возражение «вообще», а Пушкин отвечает на каждую строфу Мицкевича своей строфой. Можно привести парные строки - совпадение будет полным. Мицкевич воет:
«От стужи здесь не ходят, а бегут.
Охоты нет взглянуть, остановиться.
Зажмурены глаза, бледнеют лица.
Дрожат, стучат зубами, руки трут,
И пар валит из бледных губ столбами
И белыми расходится клубами.»
Пушкин отвечает:
- Что, брат, холодно? А мне не холодно: «мороз и солнце, день чудесный»:
«Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз…»
И далее по всем пунктам. Мицкевич доводят до умоисступления русские парады, Пушкин говорит, что ему парады очень нравятся. Мицкевича бесят прямые улицы и обилие камня, Пушкин этим наслаждается.
Если не знать контекста, то вступление к «Медному всаднику» это торжественная ода Петербургу как новой столице России и просто городу, для Пушкина родному и любимому.
Но при сопоставлении с Мицкевичем видно, что это также довольно злое издевательство, причём издевательство беспроигрышное. Польский поэт поставил себя в нелепое положение, ругая чужую страну и чужой климат. На это у туземцев всегда есть несокрушимый ответ. Не нравится Сингапур, его духота и дожди? А что может быть прекраснее тёплого дождя и тумана, небоскрёбов, исчезающих в молочном мареве, тропических цветов, наших чудесных девушек? И глупый чужеземец чувствует себя круглым дураком. Ответить ему ничего нельзя. Можно начать шипеть про нелюдей и узкоглазых обезьян, но это не комильфо, а в устах ГОСТЯ так и банальное хамство.
Пушкин отвечает Мицкевичу долго, и эта длительность тоже есть невероятный сарказм. Мастер эпиграммы, Пушкин мог бы уместить ответ Мицкевичу в одно четверостишие, но отвечая ему по пунктам, он подчёркивает главный недостаток Мицкевича-поэта. Это архаичный стихотворец 18 века. Антирусские стихи Мицкевича неимоверно, неприлично длинны, и в контексте культуры стихосложения пушкинского времени уже этим достигают обратного результата.
«Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана;
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана».
Написано прекрасно. Но когда таких строчек ТЫСЯЧА и всё бьют в одно и то же место, байроновское бон мо превращается в махабхарату деревенского кретина.
Пушкину этого мало. Он прямо уподобляет Мицкевича архаичным графоманам. В поэме Пушкин заново переписывает описание памятника Петру I,
«Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?»
Но это взгляд не автора, а героя поэмы, несчастного безумца. А главное Пушкин делает к своим стихам сноску:
«Смотри описание памятника в Мицкевиче. Оно заимствовано из Рубана — как замечает сам Мицкевич».
Но Мицкевич не ссылается на Рубана, и навряд ли его читал. К тому же описание памятника совсем не похоже на этого автора. Мицкевич упоминает в примечании к «Памятнику Петру» что несколько образов в стихотворении принадлежат «какому-то местному поэту». Скорее всего, Пушкин процитировал ему «Надпись к камню, назначенному для подножия статуи императора Петра Великого», и Мицкевич запомнил содержание. Но Мицкевич не знал, что Василий Рубан это русское литературное посмешище, екатерининский пиит-графоман.
Если убрать польские ужимки и кривляния, идеологический смысл памятника Петру I хрустально ясен. Этот памятник был создан французским скульптором по идее Екатерины II, Дидро и Вольтера. Это мирная статуя, где военные атрибуты, свойственные конным изваяниям, максимально редуцированы, нет там и чёткой национальной привязки. По одеянию видно, что это античный или европейский монарх и только. Единственный атрибут, указывающий на Россию – медвежья шкура, заменяющая седло, и то это скорее не символ России, а символ её первобытности, подлежащей укрощению со стороны европейского закона и порядка. Огромный гранитный постамент памятника символизирует дикую мощь первобытной природы, которая была цивилизована человеческим разумом. Это типичный памятник эпохи просвещения и он с равным основанием мог быть воздвигнут, например, на берегах Потомака. (Екатерина, кстати и приняла в создании США такое же непосредственное участие, как и в создании памятника.)
Описывая в своей поэме наводнение 1824 года, Пушкин делает другую сноску, относящуюся к Мицкевичу:
«Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений — «Олешкевич». Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было — Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем и нет ярких красок польского поэта».
Однако «Олешкевич» самое слабое стихотворение петербургского цикла. Никакого описания наводнения там нет – есть нагромождение поэтических штампов прошлого века:
«Я слышу: словно чудища морские,
Выходят вихри из полярных льдов.
Борей уж волны воздымать готов
И поднял крылья – тучи грозовые,
И хлябь морская путы порвала,
И ледяные гложет удила,
И влажную подъемлет к небу выю.
Одна лишь цепь еще теснит стихию…»
Подобная «похвала» Мицкевичу контаминирует с такой же «похвалой» в «Медном всаднике» графоманиссимусу российской словесности графу Хвостову:
«… Граф Хвостов,
Поэт, любимый небесами,
Уж пел бессмертными стихами
Несчастье невских берегов.»
Но Пушкин не был бы Пушкиным, если бы ограничился подобными филологическими подковырками, малозаметными даже для образованных читателей.
Г. Мясоедов. Пушкин и его друзья слушают декламацию
Мицкевича в салоне княгини З. Волконской. 1907
«Памятник Петру» Мицкевича Пушкина взбесил, потому что поставил в неудобное положение перед царём и заставил писать целую поэму-оправдание. А поэты существа очень ленивые, да и вдохновение штука капризная, заставить его появиться сложно. На счастье Александр Сергеевич был крайне самолюбив и в своём самолюбии жесток. Это подарило нам великое произведение.
После вступления, где описывается Петербург и история его возникновения, в «Медном всаднике» идёт основная часть, посвященная описанию наводнения и судьбы бедного глупого горожанина, потерявшего в результате стихийного бедствия свою невесту. Молодой человек не выдерживает потрясения и сходит с ума. Ему кажется, что источник всех зол памятник на Сенатской площади. Он ему грозит кулаком, но медный Петр Первый в ответ начинает его преследовать. Наконец изнемождённый герой умирает.
Молодого человека зовут Евгений, и это ни что иное как альтер эго Мицкевича. Это «ложный Евгений». Настоящий Евгений - Евгений Онегин, альтер эго Пушкина. «Бедный Евгений» - Мицкевич.
В петербургском цикле Мицкевича постоянно присутствуют какие-то загадочные поляки – перемигивающиеся и перепукивающиеся пилигримы и волшебники. До гротеска тема доходит в «Олешкевиче», где поляк-чернокнижник предсказывает, а может быть и вызывает наводнение, которое на самом деле является аллегорией библейского армагеддона. Загадочный «пилигрим» стоит в ночи у царского дворца и видит, как чернокнижник смотрит на царя в освящённом окне и предсказывает революцию.
Пушкину показалась забавной такая мегаломания, особенно в устах ничтожного эмигранта, потерявшего в его глазах лицо, и, по слухам, сбрендившего.
Иллюстрация Бенуа к «Медному всаднику»
Теперь посмотрите, что сделал Пушкин.
Сначала он вроде бы включился в диалог с Мицкевичем и стал отстаивать свою позицию. И, в общем, выиграл – но путём множества мелких ходов, «по очкам».
А потом надел Мицкевичу доску на голову:
- Родион Романович Адам Михайлович, да вы совершенно правы-съ. Жить в Петербурге положительно невозможно. Умышенный город-съ. Только то, что вы про бессмыслицу написали, это ерунда. Нужен город был здесь, здесь и построен. Больше негде было. Государственная целесообразность. Но так это-то и страшно-съ. Так бы люди гибли от наводнений и климата по ошибке, а они гибнут ПРАВИЛЬНО. Дилемма-съ. А вы кто у нас, боги-съ? Нет, бедный пиит. Маленького народа. Который взрослые поделили. Ибо целесообразно. Для прогресса-съ. Дороги строят. А умирает человек почему? Тоже целесообразно – дать место будущим поколениям. Так чем же вы недовольны? Или хотите от памятника убежать? Так невозможно-съ. Достанет и в Париже, и в Стамбуле. Ему всё равно. Он медный-съ.
К такому развороту событий Мицкевич был совершенно не готов, и вряд ли бы Пушкина понял. Это уже другой уровень – уровень литературы Достоевского и Толстого.
Мицкевич решил Пушкина оскорбить и унизить, а Пушкин в ответ его оскорбил и унизил так, что дальше уже ничего возражать было нельзя. Мицкевич обзывал Пушкина москалём, а Пушкин назвал Мицкевича человеком. Когда есть москали, наверно есть надежда что где-то живут и не москали – может же быть такое. Когда речь идёт о человеке, то никакой надежды уже нет. Дальше отступать некуда.
Пушкин в шутку «полемизировал» с национализмом озлобленного мещанина, а потом поднял диалог до степени философского обобщения и мещанин исчез.
Именно в столкновении Пушкина и Мицкевича произошёл выбор судьбы двух славянских культур. Богатой, могучей и великой культуры русской, и слабой, провинциальной и вторичной культуры польской. Которая при несомненных задатках быстро свернула на просёлочную дорогу деревенской «мудрости»: «умри ты сегодня, а я завтра», «всяк кулик своё болото хвалит» и «у соседа корова сдохла». Благородный Шопен оказался нереализованным авансом. Его минор и отсутствие форте оказалось не печалью по прошлому, а предчувствием тусклого будущего.
Оппозиция Пушкин-Мицкевич должна стать важным элементом русского литературного образования. Этой теме нужно посвятить урок и после обстоятельного рассказа учителя школьники должны знать аз-буки:
1. Что такое русофобия, кто её создал и почему. Каковы её приёмы и основные постулаты.
2. В чём отличие шовинизма (сумасшествия) от патриотизма (рационального соблюдения собственных интересов).
3. Что такое варварство и почему быть ксенофобом неприлично.
Оценили 9 человек
9 кармы