Александр Леонидов (Филиппов) писал свой роман "КЛЮЧ ОТ НИЧЕГО" в 2019 году, с претензией на пророчество. И, надо отметить, что актуальность высказанных там идей возрастает уже не год от года, а месяц от месяца. Судить о публикации "Романа-газеты" мы предоставляем вам по приводимым, на наш взгляд, знаковым отрывкам из романа, сегодня куда более актуальным, чем в год их написания, а внизу приводим ссылку, по которой можно прочесть всем желающим весь текст романа.
(..........................)
… Но меня мало волнует благодарность покойного, больше волнует меня другое, господа офицеры…
– Что именно? – поднял чуткую бровь Премьер.
– Что дальше?
– Ну, господин Совенко… Америка видела капитализм без России, а мы его видим с Россией в центре. Других расхождений у нас с ней нет!
-Но чтобы закопать друг друга – хватит и этого?!
-Думаю, да. Одного этого вполне хватит…
-Но я бы хотел – «расчехлился» Совенко - чтобы расхождений с Западом у нас было побольше.
-Об этом, Виталий Терентьевич, мы с вами поговорим после победы. И если живы останемся…
(…)
– Лишнее мне ни к чему, господин Президент. Я старый. Я думаю, мне этих до конца хватит. Я скоро умру. Может быть, это и хорошо, что скоро. Не хочу пережить свою страну…
– Неужели вы в вашем возрасте считаете, что можете Россию пережить?! – Президент всё ещё шутил балагурливо, но нотки балагурства стали заметно жёстче.
– Я глава корпорации. Обязан уметь считать.
– Вы думаете, у моей политики совсем никаких перспектив?
(…)
– Вы все меня осуждаете, и не хотите понять, что по периметру съёжившихся границ стоят гиены. Ждут дожрать, что уже наполовину сожрано до меня…
– Вот это я прекрасно понимаю, господин Президент! Как и любой вменяемый адекватный человек в нашей…
Президент, зло гуляя желваками, не дал старику договорить. Рявкнул по восходящей интонации:
– И вот против этой стаи, у который слюна с клыков… как весенняя капель… Звенит аж… У меня никого, кроме раскормленной приватизаторской сволочи! Потому что народ сгнил, вы понимаете это?! Как биолог, должны понимать…
Он был поистине страшен, раскрываясь, отливая чернотой слов:
– И у меня на всё про всё – только псарня. Свора жадных, наглых варягов, которые с меча едят… И пока я их кормлю – они меня – рычат, да терпят... А если я их не накормлю… За счёт народа – а за чей ещё?! Эта же свора меня и разорвёт!
(…)
Вы зря их, там на Западе, усложняете, они же очень просто мыслят. Если вы терпите всё, что они выдумали, – то вы демократы. Не отдаёшь им всего на откуп, пытаешься им в чём-то возражать – значит, злой тиран.
– А смысл?
– Ну как?! Они же, как последняя левацкая сволочь, – тоже хотят «дать людям всё». Своим людям. Но, в отличие от леваков, они знают откуда брать на раздачу. Отнять своим у чужих.
(…)
…Огромное батальное полотно известной художницы Татьяны Шумловой, всегда тяготевшей к историческим сюжетам, называлось «Чёрный Рыцарь Джустиньяни».
– У него моё лицо, – не столько спросил, сколько констатировал редко выбиравшийся на вернисажи Президент.
– Да, господин Президент, – объяснил бывший муж и непреходящий спонсор художницы. – Вы схожи не только лицами, но и судьбами…
– Что вы имеете в виду? – поморщился Президент, который терпеть не мог византийские пышные метафоры, всегда требовал конкретики, цифр, «явок, адресов, паролей» – как он сам об этом говорил.
– Чёрный рыцарь Джустиньяни провёл в погибавший Царьград две последних галеры, с горсткой храбрецов, последних защитников города… Здесь вы видите тот, многократно описанный разными историками, момент, когда Джустиньяни с великих стен осматривает необозримые орды османских живодёров… Не видно ни конца, ни края… На каждого воина Джустиньяни приходилось более сотни турок…
– Он поэтому чёрный? – поинтересовался, с виду лениво, Президент.
– Одежда Джустиньяни, чёрная с ног до головы, без слов показывала кондотьерам, что он не рассчитывает на победу…
Они помолчали, глядя на полотно, и эта пауза, с остановкой, была беззвучным, но высшим комплиментом от сдержанного на похвалы Президента.
Зачем слова? Оба понимали: необозримы и невообразимы силы американского Рейха. Силён был гитлеровский, очень силён, но куда ему до этого? Разве были у Гитлера такие территории, такие ресурсы, такие неисчерпаемые резервуары пушечного мяса?
Сотни порабощённых народов, спаянные волей Американской Золотой Орды, шагают в едином строю. Кто-то с подлой собачьей надеждой выслужиться, получить от хозяина обглоданную кость. А кто-то – со слезами унижения и бессилия. Но все они идут и идут, единой фалангой, заменившей собой горизонт…
«И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним?» .
На стенах Царьграда – нет людей. Гигантский город заселён растленными паразитами, которые ещё не знают, что турецкий султан вырежет их поголовно. И вырежет со словами поучения для потомков:
– Эти не захотели защищать свой город, неужели будут защищать мой?
Султан понимал, что цареградцы – гниль, способная заразить его гулемов своей гнилостью. Жители Царьграда этого про себя не понимали. Они пока ещё ждут – кто победит? Они рассчитывают, всех меряя по себе, что при новом хозяине их положение будет «как минимум» не хуже, чем при старом, изрядно их угнетавшем…
– Неужели вы думаете, что при султане нам будет тяжелее, чем при «этом»?! – подмигивали всезнающие торгаши Константинополя, убеждённые, что искушены в политике поболе прочих. – Наш император просто цепляется за личную власть, ему на нас наплевать так же, как и султану… Это их царские разборки, они нас не касаются…
Великая загадка истории, снова и снова повторяющаяся в ней: почему Царьград нужен Джустиньяни, приплывшему сюда умирать на стенах через три моря? И не нужен тем, кто здесь родился?
Пока же можешь наблюдать, стоя на кремлёвской стене, что нет больше на планете иной земли, кроме американской. Она повсюду, она заменяет собой пространство, бесчисленные народы-рабы повсюду влачат её кандалы и колодки, её боевые колесницы и осадные башни.
– Люди Джустиньяни, господин Президент… – вкрадчиво кашлянул Совенко, – стоя на стенах Царьграда не слышали друг друга… Так далеко друг от друга они были расставлены…
– Вы хотите меня напугать, Виталий Терентьевич?
– Думаю, того, кто надел чёрные доспехи скорби, уже нельзя напугать. Я с вами, и с вами до конца. Тем более, что мой конец близок сам по себе, как бы дальше ни сложилось… За стенами нашего города – только распад, смерть и тьма варварства с кровавыми алтарями человеческих закланий. Но если вы будете сеять эту тьму ещё и внутри города…
– Пенсионная реформа – вопрос решённый! – оборвал Президент, сразу догадавшись, о чём идёт речь.
– Господин президент, я не из жалости к этим несчастным недоумкам… Которые давно уже спустили всё за понюшку табаку и вонючих европейских рейтуз… Все шансы выживания… Каким бы ни был этот народ, прогнивший до копчика, он в этой битве ваша последняя опора…
– Это уже не народ, – плевался болью Президент. – Это вырод. Каждый из них продаст за доллар мать родную, а перед тем – себя.
Он имел в виду: их хомячий нос круглосуточно трепещет отзывчиво на запах корма, и любой уползёт на Запад, если там ему насыплют миску «педи-гри». А потом с такой же лёгкостью предаст и «новую родину», если учует корм ещё где-нибудь! А теперь скажи мне, академик, – чем это отличается от поведения морской свинки?!
– Ничем, господин Президент. Но речь не о них, а о нас. Да, они растлены до состояния слизи, но другого народа для вас ни у кого нет. Нельзя воевать со всем миром, объявив при этом войну собственному населению!
Они снова помолчали. И каждый видел то, что сперва так живо и льдом по коже увидела Таня Шумлова: беспросветную и вязкую, как нутро чёрной маслины, царьградскую ночь, кремлёвские зубцы, а за ними – горят волчьи глаза оттоманских костров, бесчисленные, как звёзды на небе, и сливающиеся со звёздным небом…
– О чём мне разговаривать с протестующими? – откровенничал Президент, вспоминая дальние планы Таниного шедевра, эту неисчерпаемость кипятящей тысячи котлов Смерти. – Они, туполобые городские паразиты, как Бурбоны – «ничего не забыли и ничему не научились».
Вы намерены снова мне советы давать – как обустроить жизнь в вашей стране?! Да нет уже давно вашей страны! Порешили её давно на пятнадцать кусков! А вы даже и не заметили…
Нет, ты посмотри… – распалялся он, тыкая ладонью в бурлящий лозунгами экран телевизора. – Кругом обосрались, но вместо покаяния опять выходят на улицу, воображая себя хозяевами положения! Да вас самих, идиоты, уже лет пятнадцать как закопали бы – если бы я поперёк не встал…
***
С сыном Совенко разговаривал о том же, но лаконичнее:
– Ты наследник Хранителя, и твоё место – здесь…
Виталий Терентьевич постучал указующим перстом по приближенной к одру больного столешнице.
– Благодаря маме, – набрался мужества сказать Яков то, что давно уже собирался сказать этому вурдалаку, – во мне всегда будет маленькое зёрнышко добра и человечности. И сколько бы ты меня не бил – я от него не отрекусь…
– А я не хочу, чтобы ты отрекался от зёрнышка. Добра и человечности, – раздельно и жёстко выговорил Виталий Терентьевич. – Я хочу совсем другого: чтобы ты научился его защищать. Пока любой может его растоптать – ему цена пятак в базарный день… Ты пока ещё Фурье, мой мальчик. Мечтатель, который сидит на диване и думает – «как было бы хорошо, если бы всем было хорошо»… А есть ещё Сталин. Вот он умеет не только мечтать, но и защищать свою мечту. Поди, помешай ему творить добро – он тебя в пыль лагерную сотрёт. Такие люди и движут историю.
Пришёл врач, всем видом намекая наследнику, что настало время процедур и аудиенцию пора завершать. Совенко продолжил уже при нём:
– А Фурье – человек–анекдот. Мечтал, мечтал, один раз кастетом дали в рожу – и конец всем мечтаниям… Зачем, спрашивается, рождался? Кастетом в морду получить?
***
– 90-е… Это было страшное время, – уговаривал Президент сам себя. – Но оно прошло. Собственность, в основном, уже поделена. Да, с кровью, с мраком, но поделена. И того, что было, уже не будет. Теперь мы станем развиваться в рамках правильного капитализма! Поплёвывая на загнивающий Запад, который отрёкся от собственных устоев, мы построим правильный, настоящий бизнес по лучшим из наработок мировой истории. И будем развивать настоящий рынок! Может быть, одни на всей планете – но тем лучше для нас…
– Вы, наверное, помните… – начал издалека собеседник Президента, наследие времён советских, советник Совенко. – Были такие коротковолновые передачи… Радио, я имею в виду…
– Ну, конечно, помню!
– А были ещё передачи на длинных волнах…
– Ну да, и что? – Президент терпеть не мог эзопова языка. Требовал всегда докладывать детально, чётко – «и без всякой там «воды»».
– Девяностые – это коротковолновый приём. Отсюда их бешеный темп, их лихорадочные перепады, сбившееся на бегу дыхание… Короткая волна – это зыбь и скачки… А теперь мы принимаем длинные волны передачи капитализма. Они пологие, в интервалах протяжные, они не трясут, а убаюкивают…
– Это хорошо? Или плохо? – прищурил глаз въедливый взглядом Президент. Потому что – редкий случай – он не понимал, куда клонит советник.
– Я думаю… То есть, я, собственно, знаю, как учёный, занимавшийся проблемами формирования человеческих мыслей… Длинные волны капитализма страшнее. Чудовищное на длинных волнах никуда не исчезает, оно просто становится обыденным… Так человек, долго живущий возле железной дороги, перестаёт слышать звук поездов. Несправедливость становится из шока привычкой. Я – да как и вы, наверное, студентом ещё ездил на картошку в советские колхозы… На субботниках я мыл окна. Натурально, ведро, тряпка, и моешь… Правда, рядом была София Ротару, которая тоже мыла окна на ленинском субботнике! Она и сейчас-то ничего, а представляете, какая она тогда была!
Совенко ностальгически – и одновременно плотоядно – улыбнулся:
– Ну, вот и мы с ней, в «трикотанах» с отвисшими коленками, она одно стекло, а я соседнее, так и мыли, по заветам Ильича. А ведь она уже была звездой эстрады, да и я не совсем безродный… Но нас тогда это не удивляло. Теперь тот мир, господин Президент, кажется странным, как цивилизация ацтеков… Мой сын – лучше многих ему подобных, мы с его матерью постарались воспитать в нём уважение к людям…
– Я знаю, – потеплел Президент, что у него редко случалось. – Его мать – Татьяна Шумлова, написавшая «Чёрного рыцаря Джустиньяни». Я хотел бы приобрести эту картину…
– Она вам её подарит! – заверил Совенко верноподданнически.
– Нет. Так я не хочу. Я же Джустиньяни, а не Шейлок … На том полотне есть и любовь и вера… Такая женщина, наверняка, воспитала прекрасного сына…
– Да, но… Но, как бы сказать покороче… Мой сын уже не представляет себе утра, чтобы у постели не стоял лакей с чашечкой кофе. Отсутствие лакея, швейцара, официанта, шофёра, носильщиков – за пределами его воображения…
– К чему вы всё это? – Президент охладел и торопил закругляться.
– К тому, что шок содержит в себе понимание неправильности ситуаций. А привычка – нет. Длинные волны – они страшнее коротких, хотя, конечно, на вид благообразнее. Болезнь – это корчи и вопли, а смерть – неподвижный, лишённый конфликта покой…
– Но для того мы с вами и работаем, – возмутился Президент, – чтобы сделать неправильное правильным!
– Капитализм правильным не бывает, – тихо, скрипуче, почтительно – но возразил Виталий Терентьевич. И прочитал во взгляде Патрона отчётливое пушкинское:
Кудесник, ты лживый, безумный старик!
Презреть бы твоё предсказанье…
Это чревато – плюнуть в самую заветную мечту Президента, если он тебя уважает. Если не уважает – то утрётся: от коммунистов он готов был слушать и не такое, успокоенный убеждением, что у них «репейник в голове растёт».
Но не от Совенко. Совенко пугает тем, что кажется умным – а говорит такие ужасы. Мечта о «правильном капитализме» была сокрыта в самом потаённом уголке ледяного президентского сердца. Если это химера – тогда зачем Президент жил, рождался, служил, рисковал, переступал через себя и других? Зачем вообще всё было?!
Есть вещи, которые можно говорить. Есть, которые нельзя. А есть – которые надо говорить, даже когда нельзя. Совенко посчитал, что это как раз третий случай…
– Суть частной собственности в произволе владения ею. При малейшей попытке жить по закону, произвол сменяется определённостью, и это убивает собственность. Или, если она выживет – тогда умрёт закон. Каким бы он ни был. Единственный способ продлевать дни капитализму – это продлевать дни беззаконию.
Президенту было больно. Он морщился, как будто у него болели зубы. И вспоминал горячечную, параноидальную речь Рыжего приватизатора, которая – как ни ужасно – была о том же, только прозвучала с другой стороны:
– Священную борьбу с коммунизмом нельзя поручать прокурорам! – заклинал Рыжий, чувствуя, как слабеет его влияние при дворе, в 90-х почти безраздельное. – Всякий прокурор уже отравлен нормированием, бреднями о справедливости, казарменной дисциплиной… Начните с болтовни о равенстве перед законом – а кончите серой унылой уравниловкой! Настоящий борец с коммунизмом, идущий до конца, – только криминал, только уголовщина, а вы меня упрекаете, что я её насадил и распустил… Но нельзя, господин Президент, понимаете, нельзя построить рыночную экономику с теми, у кого в голове сидит заноза правосознания! Утки плавают, гуси плавают – но не будет плавать курица…
Под страхом опалы никому нельзя было топтать мечту Президента о Неверленде, о «правильном капитализме», однажды пронизавшую его ещё в молодости, в дрезденской кофейне, раз и навсегда. Нельзя было открывать ему глаза на то, что воздушная лёгкость вегетарианства и богатая мясная кухня каннибализма несовместимы: всё равно будет чего-то не хватать. Или мяса, или света. Или добра, в смысле имущественном, или добра в смысле доброты.
Покушение на свой Неверленд, на «мечту итога», которая и послужит оправданием за всё на Страшном суде, Президент прощал только дурачкам. Он не простил её ни Рыжему, ни Филину, потому что не считал их дурачками…
Полный текст романа "Ключ от ничего" => https://denliteraturi.ru/artic...
Искренне Ваш, редакционный коллектив ЭиМ
Оценили 2 человека
3 кармы