(...)
Мистика во всем этом таинстве налицо: Адольф Шикльгрубер, человек, которого никогда не было (потому что это псевдоним Гитлера) [в своей книге автор, в том числе, документально объясняет, как в советской историографии псевдоним и подлинное имя поменялись местами], выкупил за 100 тысяч марок, которых у него не было (уж это я наверное знаю), газету у барона Зеботтендорфа, то есть человека, которого тоже никогда не было…
Когда пишут о бароне Зеботтендорфе, по сути, предопределившим этой сделкой грядущую мировую историю, – забывают (или не знают), что на самом деле это был Адам Альфред Рудольф Глауэр, сын железнодорожного машиниста из Дрездена. Прежде чем стать «бароном» и магистром тайного мистического ордена «Туле» – этот чумазёнок каким-то образом попал в Османскую империю, принял там турецкое подданство (как ни смешно это звучит), познавал суфизм. Словом, был тот ещё «фрукт», вполне под стать липовому «Шикльгруберу»…
Публично сделка происходила между Адольфом и Адамом, однако в протоколе мюнхенского регистрационного суда от 16 ноября 1921 года права переходили к Гитлеру от «Общества Туле». Общество, имея юридическое лицо, не хотело о себе никаких публичных упоминаний, для такой цели и завело в своём распоряжении «турецко-подданных баронов», заботливо выращенных из кочегаров торгового флота.
Вообще отмечу: «усыновление» – любимая забава масонов. Например, барона Поля Анри Гольбаха, всеевропейского глашатая нигилизма, за сто лет до описываемых событий вырастили из маленького Генриха Дитриха, сынишки мелкого и разорившегося торговца. Да разве его одного?!
Зачем члену ордена Туле продавать другому члену ордена Туле газету, которая принадлежит ордену Туле в целом, а не отдельным его членам? Что за странная сделка внутри ложи?
Я, может быть, последний живой свидетель того, как это случилось, потому что мне довелось присутствовать в орденской зале Туле, где всё и произошло. Зала эта была обустроена покойным герцогом Иоганном Альбрехтом Мекленбург-Шверинским, мистиком и оккультистом, одним из представителей «чёрной аристократии» Старой Европы, в его мюнхенском готическом особняке. Когда-то собрания в ней были очень величественными, пышно-ритуально-старомодными…
Меня обступили ажурные каменные кружева стрельчатых арок и аркатур (колонки, соединяющие стрельчатых арки в готическом интерьере), на меня разноцветными фасеточными глазами стрекоз смотрели сводчатые, заострённые сверху витражи. Меня окружал странный, многократно изломленный, как психика создателя этого дома, фасад с выступающими эркерами, щитами и скрещенными мечами, диковинными бронзовыми зверями, как бы охраняющими высокие и узкие дверные проёмы и альковы…
Словно крышка лакированного гроба, подавлял кесонированный свод морёного дерева, и тяжеловесный дубовый, плашечный цоколь внизу стен. Между ними – выгоревшие и слинявшие гобелены с готическими рисунками… Жутковат был и мёртвый, холодный, при подвывании ветра через дымоход плюющийся пепельным прахом камин шатровой формы.
Но беспощадное время добралось и сюда, отчего былое величие предстало перед нами с Таней довольно облезлым, потёртым, траченным. Орден «Туле», и весь стоящий за ним сатанинский бомонд Старого Света переживали далеко не лучшие времена, и более всего напоминали мне наших дореволюционных, ужавшихся до флигеля помещиков, безнадёжно загрязших в ломбарде.
Эти «тульские самовары», напыжась от давно в них заложенной и многократно перезаложенной по ломбардам сословной спеси, проводили прослушивания, экзаменовали претендентов на свои последние деньги, мечтая отыскать «новое светило», которое изменило бы неумолимый для «чёрных лордов» ход небесных светил.
Многие пробовали здесь свои ораторские искусы – благо, недостатка в нищих авантюристах Германия не знала. Как я понял, одним из таких соискателей был кочегар с турецкого парохода Адам Глауэр, многим, но не всем удовлетворивший «туляков» в роли «барона Зеботтендорфа».
Он был слишком умным, этот самородок Адам, он был слишком рассудочным, очень быстро хватал на лету любые знания, и думал, что в этом его сила. Трагически (а может быть, и счастливо) для себя не понимая, что умные в этой гроссмейстерской зале не нужны, умные и рациональные уже всё пустили прахом, подчиняясь логике, и не додумываясь (в силу здравости ума своего) сломать ей хребет.
И тогда «тульские старожилы» осуществили этот фиктивный перевод знаменитой впоследствии газеты «Фёлькишер беобахтер» к новому своему «исполнительному магистру».
Аристократы Туле, среди которых, надо сказать, были и наши русские, – потеряли уже почти всё, но кое-что на дне фамильных ларцов у них ещё оставалось. Немного по их меркам, но очень, запредельно много по меркам отставных кочегаров вроде Глауэра, слесарей-алкоголиков, вроде Дрекслера, или незадачливых акварелистов, вроде Адика…
Заседание в тайной зале ордена вёл Альфред Розенберг (редактор «Фёлкишера»), и делал это с сильным, заметным, как и у меня, русским акцентом[49]. И неудивительно: Розенберг подавлял русскую революцию в составе «чёрной сотни»[50] – когда Гитлер ещё под себя пешком ходил…
– Он всегда такой странный! – шепнула мне на ушко притащившая меня сюда, к этим нафталинным монстрам, Танюша. – У него всегда такие странные идеи…
Ах, Таня, Таня, в твоём-то случае как уместно посетовать: «и кто бы говорил»!
Я чувствовал себя в главной зале мистерий Туле, как в Оксфорде времён Дунса Скотта, как в Сорбонне эпохи Фомы Аквинского. Последние годы я дышал всё больше отбросами и гнилью, которые – как и лучшие побуждения человечества – интернациональны. Теперь же на меня дохнуло Европой. Католичеством, попами папизма и лютым Лютером. Чумой и чумными пирами. Шорохом гусеничной вереницы братьев-миноритов. Расщеплёнными, болезнетворными идеями, которыми стреляли в мир, в белый свет, как в копеечку, тщательно выбритые жерла мохнатых орденских тонзур… Есть ли универсалии, нет ли универсалий? Здоровое христианство обладает иммунитетом от таких мыслей, православию такие вопросы чужды – и проскользнули в Средние Века мимо нас незамеченными.
Европа – чрево, много веков вынашивавшая Нечто, и вот теперь готовая разрешиться от бремени, подыскивая для трудных родов в зале герцога Шверинского подходящего акушера…
Европа моего поколения, изрядно потасканная и многократно овдовевшая после её пылких романов, давно уже переболела соблазнами Свободы. Тёршийся тут же (куда ж без него!) Гриша Бостунич объяснил это перед заседанием, в кулуарах, довольно изящно:
– Что мы поняли, господа?! – размахивал он крупными, загребущими пятернями. – Если дать мужикам свободу – делать то, что хочется, а не то, что приходится, – то почти гарантировано они выберут занятие на стыке самого простого и самого приятного.
Так он выразился с потешной мудрёностью, «непонятно о чём», манерой, принятой у гнилой интеллигенции. А потом «снизошёл» и расшифровал:
– То есть будут пить водку. А если дать им ещё свободы – вы же понимаете: свобода измеряется в рублях... То они доберут закуской. Всякое иное занятие будет иметь в глазах мужиков тот или иной изъян: или недостаточно простое, или недостаточно приятное…
Таня, слушая Бостунича, перхотно трясшего козлиной бородкой, горячо поддакивала:
– Уважать собственный выбор человека? Но у большинства людей он меняется по многу раз в жизни! Причём напрочь отрицая предыдущий! Какой уважать прикажете – от 14-го или от 17-го года? Причём уважив один – презираете другой… – она капризно, и в то же время истерически кривила губки. – Только сакральное достойно уважения, а не собственное.
– Танечка! – вывел я княжну под локоток из кулуарного кружка самолюбых и самовлюблённых спорщиков. – Коварство слова «сакральное» в том, что оно обозначает не только божественное… У нас его переводят как «священное», но это не совсем правильно. Вернее было бы перевести как «храмовое» или «культовое». То есть далеко не всегда священное! И храмы, и культы бывают демоническими…
– И пусть, и пусть! – обжигала меня жгучими очами любившая меня и ненавидевшая человечество до лютой черноты своих зрачков Урусова.
– Ну, знаешь… – пожал я плечами и развёл руками.
Перегорев Свободой, Европа перегорела и Разумом. Магистерскую залу Туле давно покинули раннемасонские прекраснодушные утопии о построении «точной механики общества», жизни, что была бы для народов изобильной и вседостаточной, хоть бы при этом и строго-тиранической.
Как на кольце царя Соломона – «и это пройдёт». И прошло…
Теперь Европа придумала более дешёвую замену очень уж затратному изобилию для каждого засранца. Европа однажды открыла для себя, что чем больше нищих, и чем глубже их нищета – тем больше можно нанять по дешёвке из их среды карателей, погромщиков. Чем больше терроризирующих население дешёвых карателей – тем глубже в нищету можно загнать население, тем ещё дешевле станут каратели, в которые ещё охотнее станет идти молодёжь из гетто.
Строго говоря, это далеко не новый «принцип Валленштейна» – война саму себя кормит. В данном случае саму себя кормит социальная война. Чем больше отнял у людей, тем больше у тебя денег, чтобы нанять из числа этих же людей их подавителей. Денег-то больше, а громилы готовы служить тебе дешевле!
Теперь чёрная изнанка Европы искала себе лишь персонального воплотителя задумки о «новом рабовладении», которое свернуло бы, как страшный сон аристократа, все эксперименты и со Свободой и с Разумом. Были люди умнее Адольфа – но на эту роль они не годились. Были люди шире и сообразительнее Адольфа (по сути своей, замкнутого и аутичного параноика) – но и они не годились для замыслов Туле.
В полумраке, в треске ритуальных свечей готической залы очевидно и выпукло выпирающие недостатки выродка Адика – волшебным образом переплавились в достоинства. Именно то, чем Гитлер отличался от вменяемого человека, именно то, что делало его посмешищем в юности и мешало ему найти себя среди людей, – вдруг помогло ему отыскать себя среди нелюди.
Туле искало эксцентричного безумца с задатками бесноватости. И оно такого нашло.
– Я намерен доказать, господа, – заносчиво, но в то же время и заискивающе-истерически вещал Гитлер на прослушивании, в прекрасной акустике стилизованной под церковную, залы, – что террор творит чудеса! Но для этого он должен быть настоящим, всеобъемлющим! Предыдущая аристократия совершенно не способна к тому уровню террора и подавления хамов, который необходим, чтобы вечно держать их в узде! И значительная доля вины за коммунистический дурман лежит именно на старой аристократии, сызмальства приученной лукавыми наставниками к деликатности и обходительности. Быдло никогда бы не додумалось само до идей уравнительства! Это внушали быдлу попы, а вы столетиями поощряли их лунные культы. В этом значительна вина рифмоплётов, живописцев, всего этого богемного сброда, при одном упоминании которого мои соратники хватаются за пистолет! Нет, господа, культуру надо рубить под корень!
И он энергическим рубящим жестом ладони показал, как надо рубить культуру.
– Если сохранить хотя бы один побег этого ядовитого плюща, то от него непременно в грядущем произойдёт и побег рабов! Но могла ли это сделать с должной решительностью и педантичностью старая аристократия, крестившаяся на каждую колокольню? Они сами сочились гноем культуры, как Kuhpilz (грибы-маслята)!
Раннее средневековье – вот наш идеал, господа, эпоха новых рыцарей, пусть и технически совершенная, но нравственно обладающая полнотой и целомудрием германских племён эпохи великих завоеваний! Наши предки из Вальхаллы, поклонявшиеся Одину, задолго до Дарвина открыли величайший закон природы, закон великой и беспрестанной борьбы за существование! Всё живое пожирает всё живое, если не хочет само быть сожрано.
Иным способом ничто живое не может получить жизненного пространства. Но скажи такое аристократу старой школы – он же поморщится! Он выродился, из носителя меча превратился в носителя плесени по имени «культура» – да ещё и гордился этим! Чего же удивляться, что под таким хозяином, изнеженным, избалованным, расщеплённым в себе, вместо Тора и Одина почитающего Тору и болтливого галилейского босяка-семита, зашатался его трон и подняли голову много возомнившие о себе мясные скоты?!
Так говорил будущий фюрер – и это, современным языком выражаясь, «зашло». Он убедил старых геморройных призраков средневековья, восседавших на точёных стульях из красного дерева с нимбами высоких спинок за одуванными сединами их голов, окружая их плеши солярными символами столярного исполнения.
Он заставил их поскрести по сусекам фамильных шкатулок, и делать взносы… Потому что иного выхода – кроме вот этого лающего, страдающего собачьим бешенством пса – из сложившегося для них положения они не видели…
***
Итак, согласно мифу, Гитлер заплатил обществу Туле (или лично барону Зеботтендорфу, миф на то и миф, чтобы расходиться версиями) крупную сумму. Пусть речь идёт не об имперских, золотых, а всего лишь о веймарских, «ржаных», как их тогда звали, марках – с точки зрения дна нашего обитания эта (в общем-то небольшая) сумма представляется запредельной.
Её и не было – потому что не могло быть. Ефрейтор, а потом безработный с вечно голодными глазами, ни с того ни с сего вдруг покупающий редакцию, словно пачку папирос? Ну это, знаете, как вам бы рассказали про ночного сторожа в банке, которого поутру вдруг назначили директором этого банка, «минуя всякие формальности и промежуточные ступени»…
Я-то уж точно знаю: ничего им Гитлер не платил. Он им понравился, они сделали на него ставку. И выдали ему актив на 100 тысяч «ржаных» марок. Бродячий пёс получил золочёный ошейник, и те, кто были рядом, – оказались, пусть крайне скаредно, но тоже «приподняты».
Нужно было жить. Жить и держаться поближе к «Русскому комитету» генерала Бискупского. В нем у меня был важный должник – норвежский эстонец Теодорих фон Редзет…
…Из чего, где и когда барон и редактор каталога «Райхсбоннермахер» штамповал редкие монеты моим чеканом – я не знаю. Я вообще не видел ни одной готовой монетки, и наверняка бы не опознал товар, если бы меня привлекли в качестве компетентного эксперта. Теодорих пожадничал и не преподнес мне даже единственного образца в качестве брелка или сувенира.
Но я не обижаюсь на него. Очень скоро я стал счастливым обладателем невообразимой в моем прежнем положении суммы золотых и серебряных монет, имевшей полное, законное и абсолютное хождение на всей территории германской республики, и вполне меняемой на любую валюту любого другого государства…
Теперь у меня было все необходимое для жизни: недорогая, но приличная и новая одежда, куча угля для протопления нашего с Таней съемного угла и… утопляемые, но упорно всплывающие, неотступные, как само безумие, маниакальные мечты снова быть с Ольгой Клиппер-Гнесиной!
Она казалась мне жизнью, подчёркнутой светом, тем более, что я жил в склепе, среди «бывших людей», с их замурованным в тупике мысли отчаянием и их ненавистью к обидчикам, на моих глазах перерастающей в неразборчивую ненависть ко всему живому, с их памятью о мире, которого больше нет, и их неприятием всего, что в мире осталось, не кануло в лету вместе с их погребением заживо. Ревнивые мертвецы молились на быстро крепнущего Адика, связывая с его, уже тогда очевидной паранойей, свои мечты утащить с собой в могилу всё сущее…
Оценил 1 человек
2 кармы