Василий ДВОРЦОВ: ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС КАК СОЗИДАНИЕ НАРОДНОЙ ПАМЯТИ

Доклад*

Нам привычно представлять память некой служанкой, которой мы даём задание: «принеси», «достань», «придвинь или припрячь». Но на самом-то деле всё совершенно не так, и наша память живёт своей волей, часто, увы, с нашими желаниями не совпадающей. Более того, она постоянно изменяет нас! Без нашего на то согласия – слишком часто мы забываем или вспоминаем не вовремя и не к месту…

Кроме личной памяти, в нас живёт и действует память коллективная. Это – что, сколько и как мы помним не из личного опыта, а из опыта своей семьи, своей земли, своего народа? Родители, учителя, старшие товарищи – а ещё книги, причём не только научные, исторические, но и художественные, к которым присоединяются живопись, музыка, кино и иные искусства, создают в личности эту самую коллективную память.

Различию научной истории и коллективной памяти посвящено немало исследований – упомянем того же Мориса Хальбвакса. Но лишь в середине 20 века историограф Пьер Нора заметил, что с появлением в 19 веке национальных государств даже общее для Европы прошлое австрийцы помнили не так, как прусаки, а тем более гасконцы. Да и мы с вами сами свидетели, как принципиально разно вспоминают Вторую мировую войну жители современной России и той же Америки.

Последователь Пьера Нора, Ричард Тердимен наглядно показал, что и классы в единой нации помнят прошлое по-разному – в той же Франции есть дворянская память о революции, а есть крестьянская. А ещё события по-разному фиксируют юлианский и григорианский календари, не говоря о китайском или майя…

Казалось бы, такие групповые несовпадения в запоминании пережитого всеобщего прошлого понятны и объяснимы: прежде иного в данном народе или в данном социальном круге закрепляется в памяти для передачи следующим поколениям то, что критично необходимо для выживания. После выживания в ценностной шкале идут умножение численности сообщества и его зажиточность, уверенность в безопасности и комфорт. Однако не так всё прямолинейно.

В России проблему народной памяти высветили славянофилы. Николай Данилевский в своей хрестоматийной работе «Россия и Европа» выдвинул теорию обособленных, локальных «культурно-исторических типов» (цивилизаций), развивающихся подобно живым организмам. По Данилевскому, всякое племя или семейство народов, характеризуемое отдельным языком или группою языков, обладает культурно-исторической типической самобытностью. Таких типов Данилевский насчитывал 10: египетский, китайский, ассиро-вавилоно-финикийский или древнесемитический, индийский, иранский, еврейский, греческий, римский, новосемитический или аравийский, и германо-романский или европейский. Но Россия у него образует новый культурно-исторический тип, совершенно отличный и отдельный от Европы.

Отметим – «племя или семейство народов, характеризуемое отдельным языком или группою языков». То есть, язык по Данилевскому – главное в характеристике народа.

Вернёмся к шкале ценностей: в общественной или же народной памяти есть передающиеся из поколения к поколению особенные ценности, удержание и защита которых требуют жертвенности – отказа от комфорта, от зажиточности и – даже самого выживания. Таковы ценности религиозные. Так же жертвы себе требуют ценности моральные – честь и достоинство, ведь с юности нас учат, что смерть предпочтительнее рабства.

И здесь мы подходим к понятию «культурная память». Этот термин ввёл в научный оборот немецкий египтолог Ян Ассманн, всю свою жизнь изучавший участие религий в созидании национальных культур. Он был специалистом с мировым признанием, равно разбирался в религиях египтян, иудеев, мусульман и христиан, что позволяет не подозревать его в однобокости. Но далее понятие «культурная память» не получило цельного учения, а рассыпалось на множество толкований. При том что саму научную реальность культурной памяти никто сомнению не подвергал, различно толковали её смыслы историки, культурологи, философы и психологи. А главное, толковали мусульмане, иудеи и христиане (египтяне уже давно молчат)).

Заявленную Данилевским тему культурно-исторических типов, обладающих собственной оригинальной культурной памятью, подхватил и углубил философ Константин Леонтьев, поставивший на первый план в оценке общества и государства религиозно-эстетические принципы. Что вызвало некую оторопь у современников, которые увидели в смещении точки зрения на историю с экономики и политики на культуру некую революцию, бунт против общеевропейской «практической мудрости» побеждающего протестантизма. И лишь Николай Бердяев понял, что Константином Леонтьевым проповедуется «мораль ценностей, а не мораль человеческого блага. Сверхличная ценность выше личного блага. Достижение высших целей, целей сверхличных и сверхчеловеческих, оправдывает жертвы и страдания истории» («Очерк из истории религиозной мысли»).

Так что же такое память «культурная»? Почему же она так разно преподносит события и имена в разных культурных традициях?

Дело в том, что культура – материализация культа. Для России – государства-цивилизации, основанного великорусским народом, естественно, что российская государственная сверхкультура, которая и называется цивилизацией, есть реализация представлений о мире Православия. При всём уважении к иным традиционным религиям, главенствующие понятия добра или зла, истины или лжи, красоты или уродства заданы в нашем тысячелетнем государство-строительстве именно восточно-христианским православным мировоззрением. И мы можем только удивляться, как они совпадают с понятиями добра, истины и красоты в культах и культурах сотен народов и народностей, собранных в единую империю. В этом залог непобедимости нашего общего для всех Русского мира.

Опять процитирую далеко не клерикала Николая Бердяева («Воля к жизни и воля к культуре»): «Культура связана с культом, она из религиозного культа развивается, она есть результат дифференциации культа, разворачивания его содержания в разные стороны. Философская мысль, научное познание, архитектура, живопись, скульптура, музыка, поэзия, мораль – всё заключено органически целостно в церковном культе, в форме ещё не развёрнутой и не дифференцированной».

А какое место в культуре занимает литература?

Литературный процесс – это процесс национального самосознания. Через и в ходе литературного процесса нация себя видит, себя чувствует, осознаёт и – запоминает. Именно литература форматирует общество: литература определяет и утверждает, делая для всех равно признанными те нравственные императивы, на которых уже строятся и политические, и экономические, и социальные институты.

А ещё литература по отношению к иным искусствам то же, что математика в отношении иных наук: как без математических расчётов невозможна ни геология, ни ботаника, ни, тем более, астрономия или ядерная физика, так литературное начало присутствует в живописи, в танце, конечно же, в театре, и даже в музыке всегда есть литературная основа.

Нация вообще формируется языком. Кровь и почва в этом процессе вторичны. Именно язык созидает народ, через язык в нацию входят и вживаются и новые этносы, и новые пространства. И сам народ меняется языком, ведь речь для человека является не «главным средством коммуникации», а основой мышления.

Литературный процесс – постоянное, непресекаемое творчество на родном языке. Понятно, что на это творчество способны только особо одарённые и профессионально подготовленные личности. Однако эти личности неизымаемы из своего народа, и потому, нравится кому-то или нет, но прежде иного именно литературой определяется роль цивилизации в истории. Литературой – как основой культуры, без которой невозможны иные искусства.

Приходит и уходит экономическое и политическое могущество, племена переселяются, города вымирают от чумы, стойбища бегут от пожаров и наводнений, и если у народа не было своего Гомера или Данте, Сервантеса или Достоевского, то был ли народ?.. Курганы-пирамиды и руины крепостей, золотые клады и истлевшие мечи приписывают себе всё новые и новые поселенцы, и только глиняные таблички и пергаменты не поддаются присвоению чужаками. Так порой язык переживает народ в ископаемой письменности или же топонимике. Ведь в нашем старославянском понимании «язык» – это и есть «народ».

Задумывались: почему художники пишут, а писатели рисуют?

Культурная память зримо образна. Вообще человек единственное существо во вселенной, которое думает словами, а помнит картинками. И художественная ценность текстов определяется скоростью превращения в сознании читателя видимых слов-мыслей в видимые картины памяти. Например, я никогда не видел слов, тем более букв в произведениях Евгения Носова или Виктора Астафьева – перед глазами сразу начиналось кино. Не только со звуками, но и с запахами, с ощущениями фактур.

Я не буду здесь поднимать тему образной семантики, символизма, закрытого для чужестранцев-иноверцев и раскрываемого только внутри данной национально-культурной традиции. Ибо это отдельный, большой и сложный разговор, который нужно будет начинать с пифагорейцев, от тропа Аристотеля тянуть к монадам Лейбница и… В другой раз.

А сегодня просто примите: художественный образ – есть некий матричный модуль, базовый элемент культуры. Он логос и икона одномоментно. Охват образов разновелик – от галактики до нейтрино всё может стать образом. Так есть образ каменного века и образ краткой июньской ночи, образ Родины-матери и образ отца-кормильца, образ труда и образ тления – и если мы выращены единой культурной традицией, то входящие в нас чтением романов или созерцанием картин, слушаньем симфоний художественные образы порой как малые сосновые семена, из которых нашим воображением выращиваются огромные, упирающиеся в небо, заполненные гомоном птиц, цветущие и одновременно плодоносящие деревья-смыслы и деревья-настроения.

«Золотой век» и «лебединый край», «духовная жажда», «богатырская удаль», «праведник» или «маленький человек», который вовсе может быть не «с ноготок»…

Надеюсь, что никто не думает, что задача писателя – развлекать публику, убивать её время, хотя и фантастика, и детективы занимают многие полки в библиотеках. Но всё же это периферия литературного процесса, его маргинальные окраины, а в центре всегда был и есть реализм, ведь работа писателя – собирать, вбирать в себя опыт переживаний, испытаний и чаяний своего народа, сжимать, утеснять в уме и сердце эти переживания в крохотный, записываемый несколькими словами, но заряженный огромными мыслями и чувствами семя-образ, чтобы через него, им передать следующим поколениям испытания и чаянья своего времени. Именно информационно и энергетически сжатый до плазменного состояния художественный образ спасает человеческую память от перегрузки историческими фактами и цифрами, которые, конечно же, необходимы для узких специалистов. И пусть инженеры и во сне помнят сопромат, пусть медики на латыни бегло называют все бугорки и ямки черепа, пусть артиллеристы рассчитывают траекторию летящего снаряда. Но за пределами этих профессий куда важнее видеть разлётность Крымского моста, неметь перед величием сострадания человеку князя Мышкина, восторгаться чистодушным упорством капитана Тушина.

Эпоха и её образ порой ужимаются в одно-единственное слово-имя: Потоп, Вавилон, Боговоплощение, Смута, Сталинград…

Но вообще понимание эпохи укладывается и хранится в мифе, в котором, как в энциклопедии, собрано и гармонично совмещено всё познанное – метафизика, природные явления, человеческий фактор. И потому миф не есть нечто архаическое, не сказка, он, как главный мировоззренческий образ человеческой вселенной, обновляемо вечен.

Обновляемо – так как сегодня миф является композиционной формой эпоса – романа или поэмы: одна композиция эпического произведения отливается в мифической матрице о сотворении мира, в другом произведении в основу положен принцип мифа солярного, в третьем находим очередное описание схождения во ад…

Изучение мифов – важнейшее воспитание мышления, на мифах мы учимся пониманию логики событий, учимся видеть длинные-предлинные причинно-следственные связи. Что помогает сориентироваться в, казалось бы, неожиданных ситуациях: в любом водовороте событий мы, благодаря мифологии, знаем, что грех – подлость, предательство, воровство всё равно наказуемы. Рано или поздно, так или иначе, но построить своё счастье на несчастье других не получится. Мы помним о «слезинке ребёнка», из-за которой не выстроится коммунизм.

А ещё композиция и сюжет неразрывны, и тогда какой миф кладётся автором в основу композиции? Конечно, только тот, которым раскроется сюжет.

А вот какой сюжет архетипично доминирует в нашей русской традиции? Нет, когда-то он главенствовал и в общеевропейской культуре, но сегодня остался только у нас. Конечно, не язычески-посвященический и не ветхозаветно-самооправдательный, главенствующим архетипом сюжета в русской литературе стала евангельская притча о блудном сыне. Бунт против отца, брожения-блуждания по чужбинам, тоска и стыдливое возвращение – ну, хотя бы попытка вернуться! – в дом, где тебя любят и ждут, – эту историю мы находим-прочитываем и в «Слове о полку Игореве», и в «Капитанской дочке», и в «Войне и мире», и в «Судьбе человека». А ещё о том же «Хождении по мукам» и «Двух капитанах», «Береге» и «Тенях исчезающих в полдень»…

При ускромнении масштабов обозреваемого, эпохи распадаются на времена, и становится видимым, что эти времена всегда олицетворены – всякое время имеет своё лицо, точнее, лицо своего героя. Чаще всего это вождь-князь-император, вокруг которого вращаются события его времени: Вещий Олег, Чингисхан, Иоанн Грозный, Екатерина Великая, Пушкин, Сталин, Горбачёв… Но он и тихий праведник, ради которого щадятся города и веси, и вокруг которого спасаются тысячи…

Вот как раз в культурной памяти олицетворяют своё время герои и антигерои литературные. Они, литературные герои, для нас – в нашем представлении! – и есть время – смутное или золотое. Это биографы пусть собирают только «чистые факты», всё равно в общей народной памяти закрепляются образы из поэтических строчек, с живописных полотен, из художественных фильмов. Вот кто, кроме кубанцев, сегодня знает, как выглядел реальный Иван Варавва? Но все помнят Ланового в фильме «Офицеры».

Порой о реальном герое вообще нет научно достоверных свидетельств, только косвенные – например, Ермак-Василий Тимофеевич Оленин. Зато создано несколько художественных версий его жизни и подвига. На эту тему могу говорить бесконечно, но лучше сошлюсь на свою работу «Ермак. Геополитика против историографии».

Итак, увидеть в своём времени, типизировать и воспеть своих Петей Гринёвых и Машенек Мироновых так, чтобы их полюбили, – то есть создать литературных героев, олицетворяющих время, – задача писателя. Именно воспеть. Даже в антигерое Пугачёве найти хоть что-то, за что того можно не осуждать…

Родина живёт жертвенностью, которая есть действенная любовь. Слова «подвиг» и «подвижничество» своей однокорнёвостью выводят на наше историческое понимание равенства жертвы «кровью» и «потом», и это равенство в сознании нашего народа свидетельствует о духовном виденье феномена героизма. Ведь главное в героизме – в кратком на поле боя, или многолетнем в лаборатории – победа над злом, над пороком и грехом. А не разгром соседей ради материального благополучия. Народный герой на Руси – или уже святой, или ищущий святости. Православный народ своего героя узнает даже под спудом юродства, в самом «неудачливом» и «неуспешном», в ребячливом и дурашливом Иванушке-дурачке и в «чудиках» Шукшина.

Ведь только когда народные герои становятся литературными героями – эти образы закрепляются в национальной культурной памяти. Этим «окультуренным» героям подражают, и вольно или невольно, но всё новые и новые поколения мыслят, чувствуют и действуют так, как те, о ком прочитали с восхищением. К этим народно-литературным героям даже через сто и через двести лет относятся как к живым – спорят с ними, подсказывают, ревнуют… их понимают, им сопереживают. И сегодня мы «видим»: вот посреди зала стоит Тарас Бульба, а вон прячется от света Мцыри, балабонит дед Мазай, а мимо пробегает Наташа Ростова. И как же похожи сошедшиеся в споре о справедливости Алёша Карамазов и Павка Корчагин. Ну и пусть Василий Тёркин недоверчиво слушает исповедь Кудеяра-разбойника… – все эти типы-образы для нас столь же реальны, как и наши родные дяди-тёти, одноклассники и соседи по даче.

Конечно, тема сравнения народного героя и культурного ждёт особого рассмотрения, я её едва только касался на примере уже поминаемого выше Ермака… И, возможно, тему нужно разбирать параллельно с темой народности самого творца-создателя литературного героя?..

В России понятие народности в оценке писательских целей неизменно со времён Дмитрия Веневитинова: народность «отражается не в картинах, принадлежащих какой-либо особенной стране, но в самых чувствах поэта, напитанного духом одного народа и живущего, так сказать, в развитии, успехах и отдельности его характера». О том же и Аполлон Майков: «На нас писателях лежит великий долг – увековечить то, что мы чувствовали со всеми. Нам следует уяснить и осязательно нарисовать тот идеал России, который ощутителен всякому». И Аполлон Григорьев: «Поэты суть голоса масс, народностей, местностей, глашатаи великих истин и великих тайн жизни, носители слов, которые служат ключами к уразумению эпох – организмов во времени, и народов – организмов в пространстве».

Литература по отношению к иным искусствам то же, что математика в отношении иных наук… Из мудрости и сердечности нашей литературы тянутся питающие пуповины ко всей культуре, и литература поставлена в особую ответственность за направленность развития всех национальных искусств, за ориентацию всякого творчества относительно «служения общественному идеалу». Так что, как бы мы ни отнекивались, чем бы ни отговаривались, но это нам, литераторам, прежде и более всех, отвечать за непрерывность, непресекаемость памяти. Писателям, что призваны быть живыми проводниками, именной связью сменяющихся поколений, сегодня должно особо сознавать свою ответственность: во всё стремительней закручивающемся всемирном кризисе, в уже открытой, откровенной войне всех против всех сострадающая душевность и нравственная неколебимость востребованы как никогда – среди мыслимого хаоса и нарастающего ужаса перед нависшим ядерным Армагеддоном народ ждёт, ищет и требует от литературы героизма духа и победоносных идеалов. Или – зачем мы?

-----------------------

* Доклад прозвучал на Межрегиональной научно-практической библиотечной конференции «Сохранение исторической памяти и преемственность поколений», Томск, 3-4 апреля 2025 г.