К 95-летию Юрия Бондарева и Владимира Бушина
Газета "Правда" №40 (30827) 12—15 апреля 2019 года
Из писем старому товарищу
Юрию Васильевичу Бондареву, большому русскому писателю, солдату Великой Отечественной войны, коммунисту, Герою Социалистического Труда исполнилось 95 лет.
Мы встретились летом 1946 года, когда, недавно вернувшись с войны, поступили в Литературный институт. Нам было по 22 года, и казалось: молодость — наше естественное состояние, и оно никогда нас не покинет…
Институт тогда был небольшой, на первый курс нас набрали человек тридцать, на всех старших курсах, пожалуй, было ещё меньше студентов. Наш, в сущности, первый послевоенный набор оказался удивительно богатым на небесполезных для русской литературы тружеников слова. Судите сами: Юрий Бондарев, Владимир Солоухин, Евгений Винокуров, Юля Друнина, Эдуард Асадов, Владимир Тендряков, Григорий Бакланов, Григорий Поженян, Михаил Годенко, аз грешный — и все с фронта! А ещё и Александр Рекемчук, Герман Валиков, Лидия Обухова, Бенедикт Сарнов… Правда, кое-кто оставил наш курс до срока.
Но как бы то ни было, на выпускном вечере в актовом зале института, а потом на банкете в кафе «Националь», что в начале улицы Горького, человек 20—25 нас было. От вечера в институте осталось в памяти только напутственное слово Александра Фадеева, а от банкета в «Национале» — только тост прекрасного поэта Германа Валикова: «За цветы и звёзды!»… Однажды, много лет спустя, в Большом Гнездниковском переулке, где находилось не существующее ныне издательство «Советский писатель», в редакции поэзии, которую возглавлял Егор Исаев, ещё не Герой и не ленинский лауреат, Герман у меня на глазах, лёжа на сдвинутых стульях, умирал. Спасла откуда-то примчавшаяся по телефонному звонку дочь Гела. Потом Герман допытывался: «Ну как, красиво я умирал? Можно сравнить с Андреем Болконским на поле под Аустерлицем со знаменем в руках? Помнишь? Наполеон, проходя мимо, залюбовался и сказал: «Какая красивая смерть!»… 23 сентября 1981 года Гела помочь не смогла, но видела в руках отца знамя русской поэзии…
У меня сохранились копии нескольких моих писем Юрию Бондареву разных лет. Возможно, они будут интересны читателю.
Владимир БУШИН
27 апреля 1977 года
Юра! Я говорил тебе, что, прочитав твой «Берег», принялся было писать тебе письмо, но потом меня одолело сомнение. Знаем мы друг друга вот уже больше тридцати лет, но как ты относишься к критике в свой адрес, мне неведомо. И я подумал: за тридцать лет наши добрые отношения не были ничем омрачены, так стоит ли ими рисковать? Но вчера ты сказал, что тебя досадует только бестолковая, нелепая критика. Надеюсь, что мои суждения не таковы, и я решил послать тебе это письмо в том неоконченном виде, в каком я оставил его недели две назад.
Думаю, тебя позабавит подмеченное мной сходство, даже словесное совпадение, одного эпизода в «Береге» с таким же эпизодом в «Солнечном ударе» Бунина. Какой любопытный случай, правда? Ведь тут примечательно не только то, что ты бессознательно совпал с Буниным, но и то, что я это разглядел, хотя читал рассказ довольно давно — 9 октября 71 года. (Я обычно под прочитанным ставлю дату прочтения). Такова пронзительная сила бунинского слова.
Но в общем-то, Юра, когда будешь читать моё въедливое письмо, помни, что, несмотря на свою дотошность, я целиком разделяю суждение Пушкина:
Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.
И не только без ошибки грамматической.
С наступающим тебя Первомаем и Днём Победы.
Будь здоров и желаю тебе тихих часов над листом бумаги.
То неоконченное письмо пошлю завтра.
* * *
3 апреля 1977
Дорогой Юра! Недавно в Малеевке, к сожалению, с большим опозданием, но всё равно с большим интересом прочитал по «Современнику» твой «Берег». Книга журнала была до невозможности зачитанной, растрёпанной, не хватало страниц в некоторых особенно волнующих местах. Например, Самсонов спрашивает Дитца, сколько он убил русских. Все насторожились… Но что он ему ответил, я так и не узнал. Не было страниц и там, где описаны последние минуты прощания Н-а с Эммой, когда они (это стало ясно из дальнейшего) писали на бумаге русские и немецкие фразы. Ты вспомнил при этом толстовских героев Кити и Левина?
Конечно, такие пропуски вызывали у меня досаду, но одновременно на память приходили строки Пастернака:
Чем читанней книга
и листанней,
Тем прелесть её
задушевней…
Правда, слово «прелесть» не очень-то подходит к твоему роману, но как бы то ни было, он сказал мне много…
Вспомнились и тот великий май, и наши двадцать лет, и невернувшиеся товарищи; и подумалось о быстроте уходящего времени, что тогда, в 45-м, казалось, к нам не относится. Некоторые страницы романа даже навеяли мне стихи. Вот такие…
Вроде, сивка не страшится
горок,
Сердце не теснит ещё
в груди,
А ведь позади не только
сорок,
Шестьдесят уж тоже
позади.
Вроде, всё как было,
всё как прежде,
Словно он не тяжек,
груз годов,
Так же доверяешься
надежде
И в дорогу дальнюю готов.
И от жизни ждёшь ещё
америк, —
Словом, вроде ты всё
тот же, лишь
Раньше он в тумане был,
твой берег,
А теперь его ты ясно
зришь.
Ты, возможно, удивишься: стихи? Ведь я перестал их писать ещё в Литинституте. Да, но года три назад после долгих лет я вдруг снова стал писать стихи. Тут вот какая интересная история.
Была весна. Я жил в той же Малеевке, в большом крайнем номере-террасе, а в номере рядом обитало некое молодое прекрасное существо, девушка Таня из ансамбля «Берёзка». Ничего многозначительного между нами не было. К ней даже приезжал жених, писатель И.В., навещал. И потом они поженились, а ещё потом — разошлись. Но это к делу не относится.
Она, конечно, нравилась мне и что-то в душе задела… Мы с ней много гуляли, я показывал ей дивные малеевские окрестности, а каждое утро в замочную скважину её номера я вставлял 4—8-строчный мадригал полушутливого, полусерьёзного свойства. Ей эта игра нравилась
Но вот у неё кончился срок путёвки, которую раздобыл для неё И.В., и она уехала. И представь, словно забыла закрыть за собой калитку, убрала преграду, и ко мне хлынули стихи самого разного рода. Уже собралась целая книга. В «Литературной России» была подборка, но я подписал её псевдонимом, а портрет мой. Семён Сорин встретил меня и говорит: «Какой ещё Григорьев? Разве я пять лет в одной аудитории с Григорьевым просидел?»
Анна Ахматова не права:
Когда б вы знали,
из какого сора
Растут стихи,
не ведая стыда.
Почему же непременно из сора? Могут расти и из случайной встречи с «Берёзкой». Но хватит об этом. Я же сел за машинку, чтобы сказать тебе кое-что о твоём «Береге». Он будет издаваться и переиздаваться. Вероятно, уже переводится на немецкий язык, переведут и на другие…
* * *
27 ноября 78 г.
Дорогой Юра! Я не знаю, как, каким образом выдвигаются у нас на литературные премии, коих ныне такое великое множество, но думаю, ты в этом вопросе можешь сыграть важную роль, потому и решил написать тебе.
Надеюсь, ты помнишь нашего замечательного Сергея Михайловича Бонди и его лекции о Пушкине в Литинституте. Помнишь, как, рассказывая в нашей маленькой аудитории об условиях его дуэли с Дантесом, он начал отмеривать шаги от доски, дошёл до двери, ударом ладони распахнул её, отсчитал ещё несколько шагов в коридоре и оттуда кричал нам: «Вот так они стрелялись!» И при этом он так волновался, что и мы все не могли оставаться спокойными. В те дни как раз переносили памятник Пушкина с Тверского бульвара на площадь, где, оказывается, его первоначально и хотели установить. И мы смеялись: нельзя даже на одну ночь оставлять постамент пустым: Гришка Поженян залезет, и его оттуда не стащить.
Так вот, с Сергеем Михайловичем мы недавно в Малеевке жили рядом в соседних коттеджах и захаживали друг к другу. А сейчас он пригласил нас с женой в гости отметить выход его новой книги «О Пушкине». Книга новая, не переиздание и, скорей всего, уже последняя: ему идёт 88-й год. Книга интереснейшая, мудрейшая, содержит пропасть тончайших наблюдений. Чего стоит хотя бы та часть, что посвящена «Памятнику». Сергей Михайлович подарил мне её с дарственной надписью, сделанной справа налево: «Это очень просто!»
Здесь итог всей жизни, долгих десятилетий любви к Пушкину. И право же, как было бы достойно и благородно почтить старика за его любовь и труд премией!
Под последней работой стоит совсем свежая дата — «1976 год». Право, если просить у Бога долголетия, то только такого: чтобы и в 85 работать, любить.
А какая память! Я по какому-то поводу прочитал за столом:
В надежде славы и добра
Смотрю вперёд я
без боязни…
— Извините, — сказал он, — не «смотрю», а «гляжу».
— Разве? — удивился я. — А вроде бы «смотрю» здесь лучше.
— Это другой вопрос. Но у Пушкина «гляжу».
Подумай, Юра, о моей просьбе, вернее, о предложении.
Будь здоров!
* * *
5 февраля 1981
Юра! Я обещал тебе написать о «Выборе». Мне довелось прочитать его в Малеевке спехом, потому что за журналом была очередь, но милая библиотекарша Люся по старой дружбе сунула меня в какое-то случайно возникшее «окно», а за мной уже изготовился Володя Соколов с женой. Прочитал я и статьи о романе Славы Козьмина в «ЛР», Феди Чапчахова в «ЛГ», Николая Жукова в «Комсомолке». Ты говорил, что была ещё статья в «Советской России» — не читал.
Мне сдаётся, что критики твой роман не поняли. Они его почистили, разутюжили, отрезали то, что посчитали лишним, и натянули на штандарт советского патриотизма. А для меня тут речь совсем не об этом. Для меня твоя книга — рельса на площади, в которую автор, не щадя сил, бьёт, бьёт и бьёт. И несётся во все четыре стороны света: «Человек стал хуже!.. Мы потеряли что-то очень важное!.. Всё висит на волоске!..»
А что было? «Была доверчивая близость живущих вместе людей. И была одна надежда. И был один у всех почти одинаковый достаток. Где всё это? Ушло бесследно!.. Всё висит на тончайшем волоске!» Словом, для меня это книга о трагичности человеческой жизни вообще и о глубоком духовном и моральном кризисе времени в особенности — том кризисе, который впервые обнажился и стал виден простым глазом как раз тогда, четверть века тому назад, в описываемое тобой время.
И решение, выход, как я понимаю, ты находишь в споре с Достоевским: «Нет, не красота спасёт мир, а правда неизбежности и понимание хрупкости человеческой жизни каждого, всех. Не сила, а трагическая слабость всех перед смертью».
С таким решением можно спорить, можно не соглашаться. В известном смысле оно даже опасно, ибо из факта хрупкости нашей жизни и смертности не раз уже делались и делаются довольно безответственные выводы. Зачем далеко ходить — распевает же Окуджава:
Давайте жить, во всём
Друг другу потакая,
Тем более что жизнь
Короткая такая…
Разумеется, у тебя нет ничего похожего на «потакание». Более того, в наше время в нашем безрелигиозном обществе напомнить людям о трагической природе их прихода в мир и о крупных неполадках в этом мире, о его трагическом состоянии — великое дело! Ведь у нас люди живут, как бессмертные. То, что Толстого однажды постигло в Арзамасе и что он назвал «арзамасским ужасом», я пережил лет в 13. Помню даже, что это было связано с фильмом «Закон жизни». Я приехал в Москву из Малаховки, где мы жили на даче, и вижу везде афиши этого фильма, и подумал: «Закон? Ну какой там закон, когда всё бессмысленно, ибо смертно». Потом это как бы забылось, ушло. Но не далеко. Толстой последние лет двадцать только об этом и думал, только об этом и писал. И об этом нельзя не думать, если ты человек. А у нас думать, говорить, тем паче писать об этом считается чуть ли не дурным тоном, неприличием. Конечно, болтовня на эту тему недопустима, её высмеял ещё Горький в образе стихотворца Смертяшкина, сочинявшего вирши такого рода:
Нас ежедневно жизнь разит,
Нам отовсюду смерть
грозит.
Со всех точек зрения,
Мы только жертвы тления.
А тут как тут и Солженицын: «Разве весь мир наш — не камера смертников?» («Архипелаг»).
А у меня есть такие строки:
Весь этот мир
от блещущей звезды
До малой птахи,
стонущей печально,
Весь этот мир
труда, любви, вражды —
Весь этот мир
трагичен изначально.
И ничего иного тут не жди,
А наскреби терпенье
по сусекам
И, зная всё,
сквозь этот ад иди
И до конца останься
человеком.
С большим интересом прочитав роман, однако замечу, что ты всегда стремишься избежать прямолинейности, и это хорошо, конечно, но иногда возникает неясность. И вот тебе пришлось в «ЛГ» объясняться с читателями, которым непонятно, умер или остался жив главный герой романа. Оказывается, жив. Слава Богу!
* * *
12 июля 2015
Дорогой Юра, с большим интересом прочитал 10 июля в «Правде» твою замечательную статью «По путям-дорогам фронтовым». Особенно понравилось то, что пишешь о Сталинградской битве, участником которой ты был. Но во второй половине статьи, где от рассказа о конкретных событиях ты перешёл к рассуждениям общего характера, одна мысль меня озадачила. Я мог бы просто позвонить тебе по телефону и поделиться своими соображениями, но дело в том, что упомянутая мысль нередко встречается в публикациях, высказывается по телевидению и т.д. К слову сказать, это есть и в воспоминаниях двух наших однокашников по Литературному институту — Григория Бакланова и Бенедикта Сарнова. В таком случае не лучше ли высказаться публично.
Ты сопоставляешь душевное состояние в начале войны, даже конкретно «в июле сорок первого года», молодых немецких солдат и молодых советских солдат. Первые представляли начавшуюся «русскую кампанию» как лёгкую военную прогулку, «началом разрушительных удовольствий». Да, скорей всего это именно так. Тем более что даже многоопытные политики и высокопоставленные военные специалисты Англии и Америки уверенно заявляли, что Советская Россия рухнет под ударами победоносной военной машины в несколько недель, в лучшем случае — через два-три месяца. Сам Гитлер отводил нам всё-таки четыре месяца.
Но вот что ты пишешь о наших сверстниках: «А в это же время мы, молодые русские солдаты, жили недавним счастьем школьной свободы… возбуждённо и радостно были убеждены в слабости обезумелой Германии, в своей недалёкой победе (конечно, без потерь), которая вновь вернёт и безмятежно продолжит зелёное солнечное лето, июньскую пору футбола, прерванного войной на короткий срок». Ты даже пишешь, что война была для нас «внезапным перерывом летних каникул».
Нет, Юра, это не так. Каким образом, почему, с чего мы могли быть убеждены в слабости Германии, когда на наших глазах она недавно в считанные дни разгромила Польшу, в считанные недели — Францию и без особого труда захватила ещё полдюжины европейских стран. «Случай Франции» особенно впечатляющ. Ведь она была уже восемь месяцев (нам бы их!) в состоянии войны с Германией: армия отмобилизована, оборонительные позиции заняты, укреплены и приведены в состояние боевой готовности, линия Мажино усилена, командные посты заняли прославленные генералы и маршалы Первой мировой войны, не так уж давно заставившие вермахт капитулировать. Мало того, силы французов вместе с 300-тысячным экспедиционным корпусом англичан существенно превосходили силы немцев численно. И, несмотря на всё это, через шесть недель — разгром, капитуляция! И мы же с тобой, как и наши товарищи, всё это знали. И кто из нас мог думать о скорой и даже «без потерь» нашей победе! Ведь и немцы, громя противников, всё же в Польше потеряли 10,6 тысячи убитыми и 30,3 тысячи ранеными, а во Франции — 27 тысяч убитыми, 111 тысяч ранеными.
Через несколько часов после натиска немцев от Баренцева до Чёрного моря мы слушали выступление по радио наркома иностранных дел В.М. Молотова. Он сказал: «Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим зазнавшимся врагом. В своё время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил Отечественной войной, и Наполеон потерпел поражение. То же будет и с Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную Отечественную войну за родину, за честь, за свободу… Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
Упоминание о нашествии двунадесяти языков в 1812 году, объявление войны сразу же Отечественной, всенародной свидетельствовали о понимании нашим руководством грандиозности нахлынувшей беды. Это сразу понял и народ. Ты посмотри изумительные по выразительности фотографии Евгения Халдея и других фотокорреспондентов, запечатлевших советских людей, слушающих выступление Молотова. Кто тут живёт счастьем школьной свободы? Кто надеется, что скоро продолжит безмятежное зелёное лето? Где хотя бы намёк на радостную уверенность в слабости Германии? На всех лицах одно — пришла великая беда.
Кстати, при чём здесь школьники, каникулы, футбол? Ведь вчерашних школьников, таких, как мы с тобой, Юра, призвали в сорок втором, и первый удар приняли те, кто постарше, кто служил действительную. А большинство тех, кого призвали в первые дни войны, тоже не думали о школьной свободе, ибо это были крестьяне, колхозники.
Но и у нас, вчерашних школьников, произошёл перелом, и мы после 22 июня жили не «счастьем школьной свободы» — мы жили войной. Я лично жил ею на авиационном заводе №266 имени Лепсе.
К слову сказать, Александр Зиновьев утверждал: «войну выиграл» советский десятиклассник. Ну, нельзя говорить, кто именно выиграл. К чему эти счёты? Воевал весь народ, все нации и народности страны. А ведь приходилось слышать даже и такое: войну выиграли уголовники, штрафники. На самом деле выиграли все вместе, но можно сказать о главном, решающем вкладе в победу. Так вот, этот вклад внёс наш крестьянин, колхозник. Я видел это на фронте по своей родной роте. А как могло быть иначе, если в 1940 году накануне войны сельское население составляло 67,5 процента, хотя В. Путин и утверждает, что Сталин истребил крестьян.
Впрочем, люди-то всякие есть среди огромного народа — можно назвать тех, кто в этот день действительно сияли радостью. Ты, может быть, думаешь, что я имею в виду, допустим, Бунина, который 4 июля сорок первого года в оккупированной Франции злорадно записал в дневнике: «Кажется, царству Сталина приходит конец». И позже: «Кажется, немцы победят. А может быть, это и неплохо». Или Деникина, который, даже в 1947 году, живя в США, представил американскому президенту записку, как, учтя опыт Гражданской войны и Отечественной, ловчее разгромить СССР.
Нет, я имею в виду два лица, которые мы с тобой очень хорошо знаем, — это помянутые выше однокурсники по Литературному институту: критик С. и писатель Б. Первый поведал, как 22 июня они с матерью ждали на даче отца: «Увидев меня и маму, отец соскочил из вагона на платформу и сказал: — Война...
Услыхав это слово, я мгновенно забыл обо всём, что волновало меня. Вот оно! Наконец-то! Я не понимал, почему плачет мама, почему не радуется отец. Я радовался... Радость моя была искренней, неподдельной. Случилось наконец самое главное — то, к чему мы всё время готовились, чего так долго ждали!» (Скучно не было. М. 2004. С. 76). Он стремился, он ждал с нетерпением!.. А ведь парню было уже не десять — двенадцать лет, когда иные мальчишки могут понимать войну как игру в казаков-разбойников, а уже пятнадцать лет, он учится в восьмом классе, он комсомолец, ровесник тех девушек со знаменитой фотографии Евгения Халдея, что на Никольской улице, потрясённые, слушали Молотова.
Но ещё удивительней то, что рассказывал Б. «Мы обрадовались, когда услышали по радио: война! Люди плакали, какие лица были у людей! Даже сейчас, когда смотришь эти старые фотографии — люди под репродуктором слушают речь Молотова, — мороз пробирает по коже...» (Жизнь, подаренная дважды. М. 1999. С. 32). Да, это ещё поразительней: Б-у было в тот день уже восемнадцать лет без каких-то двух-трёх месяцев, окончил школу, студент техникума. И вот видит, что люди плачут, а он ликует…
Народ встретил войну, стиснув зубы или обливаясь слезами, а они — радовались, торжествовали... Вот так же, когда умер Сталин, народ плакал, горевал, а такие, как Лев Разгон, ликовали и пиршествовали. Да, как сказал классик, «страшно далеки они от народа».
Ах как жаль, что рядом с той дачной платформой не оказался Евгений Халдей! Вот был бы снимочек для «Истории Великой Отечественной войны»: «Ликующий 22 июня 1941 года».
3 июля, то есть именно в ту самую пору, о которой ты пишешь, Сталин в речи по радио тоже и напомнил о разгроме Наполеона, и назвал войну Отечественной, и повторил, что «наше дело правое, враг будет разбит», и прямо, честно сказал: «Дело идёт о жизни и смерти Советского государства, о том — быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение».
Нарисованное тобой душевное состояние молодого русского солдата ты считаешь «чистотой, наивностью и романтизмом». И уверяешь, что именно эти качества — «я хорошо знаю» — «стоили миллионы жизней моему поколению в сорок первом и в сорок втором годах!». Ну, никакой чистоты, никакого романтизма в том, чтобы считать Германию слабой, усмотреть невозможно. Нетрудно было сообразить, что если она была бы слабой, то не решилась бы на агрессию против великой страны. А наивность нашего поколения сильно преувеличена. Наивна ли была наша ровесница Зоя Космодемьянская, 29 ноября 41 года воскликнувшая перед казнью: «Сталин придёт!»? Наивен ли был наш ровесник Александр Матросов, 23 февраля 1943 года бросившийся на амбразуру вражеского дота? Наивен ли был наш погодок Юрий Смирнов, отказавшийся в плену дать нужные немцам показания и за это 25 июня 1944 года распятый ими на стене землянки?
А миллионы погибших, да, их не забыть. Но они были жертвами не своей чистоты, наивности и романтизма, а с одной стороны, своей беззаветной храбрости во имя Родины, а с другой — того бесспорного факта, что немцы вели истребительную войну. Сейчас нередко слышим, что евреи — главная жертва войны. Холокост… Шесть миллионов… Разумеется, мы сочувствуем и соболезнуем. Но наша страна пережила пять таких холокостов. Евреи были жертвами расизма и, так сказать, попутными жертвами, ибо от их преследования и истребления немцы не могли получить то, что составляло их давний и самый главный геополитический интерес, объявленный Гитлером ещё в 1923 году, — Lebensraum, жизненное пространство. Этого они могли добиться только за счёт очищения восточного пространства прежде всего от русских путём их истребления или изгнания за Урал, куда, кстати, советовал русским убираться и Солженицын.
Спасибо, Юра, что дал мне повод высказаться по важному вопросу.
Будь здоров и благополучен. Поклон Валентине Никитичне.
Нас оставалось только трое
Из восемнадцати ребят…
Теперь это о нас с Мишей Годенко. Только нас было на первом курсе не 18, а 27.
Твой В.Б.
* * *
ТЕЛЕГРАММА
117311 Москва, Ломоносовский, 19
Юрию Бондареву
Юра дожили ура до семидесяти Поздравляю. Остаюсь в надежде что мохнатая лапа не протянет тебе как Ж-у награду
Обнимаю
Бушин
14 марта 1994
Эту телеграмму я послал Бондареву накануне его семидесятилетия, с которым я его и поздравлял. «Мохнатая лапа»… Это Ельцин, подписавший в те дни Указ о награждении Ю.В. Бондарева орденом Дружбы народов. Бондарев отказался принять ельцинскую награду, написал, что она бессмысленна. Действительно, хотя бы потому, что, обращаясь к народам России, Ельцин призывал их: «Берите независимости, сколько проглотите!» Это была подготовка к беловежскому предательству.
Примеру Бондарева последовали многие: генерал Лев Яковлевич Рохлин; Владимир Афанасьевич Бирюков, губернатор Камчатки; академик Андрей Алексеевич Трофимук, Герой Социалистического Труда; советский министр сельскохозяйственного машиностроения Герой Социалистического Труда Александр Александрович Ежевский, умерший в прошлом году на 101-м году жизни, и многие другие. Все они были читателями и почитателями большого русского писателя Юрия Бондарева.
Оценили 28 человек
46 кармы