"Вражина"

"...и не введи нас во напасть, но избави нас от неприязни"                                          Удар оглушил его, в глазах померкло. А самое главное, он не видел взмаха, меч обрушился на голову, будто из тучи стрела Перунова, внезапно. Оставалось читать молитву и, пока сознание брезжило и душа не отлетала от тела, готовиться к смерти. Но нет, спас конь - он отскочил на несколько саженей от страшного места, унес хозяина-седока. И этой секундной передышки хватило - Никита пришел в себя.

Он откинул личину, глотнул воздуха. Свет возвращался в очи, руки наливались прежней силой. Меч, безвольно болтавшийся на паворзне*, вздрогнул, слившись своей рукоятью с ладонью в кольчатой перчатке, стал медленно приподниматься. Резким кивком Никита возвратил личину на место, расправил плечи.

Вражина гарцевал на вороной жилистой кобыле все там же и даже не пытался приблизиться. Поигрывая мечом, поглядывал из-под козырька блещущего на солнце шелома, не торопился. На сто саженей вокруг они оставались одни, спешить некуда умереть всегда успеется.

Не спешил и Никита. Обернувшись на миг, он увидел краем глаза, что сеча в разгаре, и тут только понял,

* Паворзень - ремешок, которым оружие крепилось к руке.

что лишился слуха: оттуда, издалека должны были доноситься скрежет железа и глухие, но слышимые удары по живому, крики, топот, стоны, предсмертные стенания и отчаянная ругань. Но ничего этого не было, только разгоряченная кровь била в уши, виски, затылок. "Ладно, оклемаюсь,- подумал он,- выдюжу! - И еще, с ехидцей: - А ведь оплошал супротивничек, маху дал, голоменью меча хватанул, плашмя! А то б румянили меня черти на том свете, на вертеле!" Это придало Никите бодрости, он вскинулся в седле, сжал бока Рыжего ногами. Пора!

Рыжий встрепенулся, огрызнулся на седока, чуть было не хватил здоровенными зубами за колено. "Дикарь!" - Никита приложил коня рукоятью промеж ушей. Слегка, в десятину силушки. Тот сразу стал покорным, только прядающие уши говорили, что ему не очень-то хочется лезть на рожон. Острые шпоры довершили дело - конь понес мелкой рысью на противника.

Никита пытался сдержать возбуждение, оно только помеха ратной жатве. Спокойствие главное, расчет. Он внимательно наблюдал за воином на вороной кобыле. И вдруг ему показалось, что тот хочет удрать, - вон натянул поводья, вздымает плечи, головою вертит. Не тут-то было: впереди, от края до края окоема, битва не стихает, позади... А позади, Никита ясно видел, за деревцами чахлой, облезлой рощицы поблескивают копьями да рогатинами пешцы, засадный полк, свой. "Некуда тебе, дружочек, деру давать. Не уйдешь, паскудина!" Рука все крепче сжимала рукоять. "Жаль, копьецо обломилося о вражий бахтерец*, ох как жаль!"

Из-под козырька на него пристально глядели узкие, сощуренные глаза. Кроме них, все лицо наездника было под кольчужной завесью. Копыта вороной вязли в раскисшей после дождя земле. "Ну чего ж ты? - с досадой и плохо скрываемой за ней гордыней прошептал Никита. - Боишься? Бойся, бойся - правильно делаешь". Резким движением он рванул ремешок на груди - корзно, тяжело съехав по крупу коня, съежилось на земле. "От так полегше будет, сподручнее". И он снова направил Рыжего прямо на врага.

Съехались. Никиту поразило, как оскалилась вороная, разбрызгивая по сторонам пену, - зверина. Он поднял

* Бахтерец - пластинчатый доспех.

меч, рубанул им воздух, отпрянул в сторону. Противник не поддался на хитрость. Приходилось начинать все сначала. Положив меч поперек седла, он, не суетясь, вытащил из-за спины сулицу. Промахнулся. Вторая вонзилась в середину багряно-красного щита. С третьей Никита опоздал - новый удар покачнул его в седле и... вернул слух: уши заныли от оглушительного рева-храпа-звона, ворвавшегося в них. Никита мотнул головой - цела, цела головушка! Ему стало не по себе. "Заманивает! Играет, как кошка с мышкой! Ну, поглядим, поглядим, кто у нас мышкой будет!" Хладнокровие начинало оставлять его, перед глазами замельтешило.

А незнакомец опять приплясывал на своей кобыле, месил грязь подкопытную на безопасном расстоянии.

"Да пропади я пропадом, - решил Никита, - не прохлаждаться на сечу приперся!" Сердце екнуло. "Щас поглядим, поглядим..."

Стоял на земле Русской цветень, месяц, когда разбухшие почки на деревах выпускали в свет первые нежные листочки и зеленела даль бескрайняя, готовясь встретить лето. Несла свои воды неспешная Липица, звенели над ней спозаранку пичуги, и солнце лучами щекотало молодые побеги. И шел по свету 1216 год от Рождества Христова и 6724-й от сотворения мира и нес новые радости и новые невзгоды. Чего больше, чего меньше - проживешь этот год, тогда и подсчитывать будешь, коль цел останешься, - миру давно не было.

Сошлись на Липице дня двадцать второго апреля-цветеня две силы, два войска. Сошлись испытать судьбу, порешить в сече кто из ведущих их в бой смертный больше прав имеет на великокняжеский престол. А вели рати два Всеволодовича, два брата - Юрий и Константин. Вели, чтоб мечом правду отыскать да им же межу пропахать кровавую меж собою.

За одним братом, Константином, шла вся Новгородская, Псковская, Смоленская, Торопецкая и Ростовская земля. За другим, Юрием, дружины Владимира, Переславля, Бродов, Мурома и Суздаля. Много было и прочих удальцов, присоединившихся не к одному, так к другому. От топота копыт сотрясались дороги и луга, поля и перелески. Давно Русь не видела такой тьмы ратников, собравшихся воедино.

И век бы ей этого не видеть! Второй раз за последние сорок лет становилась Липица свидетельницей лютой усобицы. Отцы рвали землю на клочья, не отстали от них и дети.

Не нам с высоты веков судить их. А сказать надо бы - было то, что было, что должно было быть. Суровы законы истории, не объедешь их на кривой, не вывезет! Время бросать камни, и время собирать их... Была пора - единилась земля общеязыкая, крепла, твердо стояла от теплого моря Русского до студеных морей. Была, да прошла. Настало времечко рассыпаться ей на крохи крохотные, обособиться, чтоб в одиночку силу набирать, матереть, развивать ремесла и искусства не только лишь в центре, повсюду, до самых краев окраинных, в каждом закуточке захолустном, чтоб, слившись потом, поразить мир мощью своей и удалью, неприступностью и гостеприимством радушным.

Но пока станет она такой - немало кровушки прольется. Каждая пядь земли напоится ею не на один локоть в глубину. Не один урожай взойдет на костях сыновей ее и недругов. И от того станет земля в сто крат дороже любой другой.

Никита старался прижать противника к рощице. Не выходило. Выходило совсем обратное - матерый всадник притирал его к сражающимся. Уже не сто саженей отделяло их от гущи побоища, а вдвое меньше, вот-вот и они вольются в ощетинившуюся копьями и мечами громаду.

Казалось, с лихвою пожил на свете Никита, четвертый десяток шел - для воина срок немалый, думал - все познал, не удивишь. АН нет, не понимал он, чего от него хочет враг,сам не наскакивает и боя не приемлет. Но не трус, нет! Кто знает, что у него на уме? Не угадаешь. Да и угадывать было не к месту, не время. Начнешь гадать-судить, глядишь, и с животом распрощаешься. Но Никиту так запросто не уложишь, он за себя постоять сумеет.

Впору было хоть бросать вражью душу да, оборотясь спиной к нему, скакать туда, в общую свалку, к своим. Не догонит, не успеет! Мешало самолюбие, гордыня, которой не усмирить проповедями ни одному священнику. А какой был молебен перед сечей! Никита вспомнил, и аж мороз под кольчугой пробежал услада, нектар неземной. И кто не верил ни в бога ни в черта - и те прослезились, душой воспылали на супостатов, пускай и единокровные они братья-русичи, а враги! Да такие, что и не бывает хуже. Своих всегда больней бьют, пускай чужие боятся. С чужими делить нечего, кроме земли, а эти против своей же веры пошли, против владыки законного, окаянились... Нет, хорошо все-таки говорил поп! Многих за живое взяло.

Неожиданно из общей массы сражавшихся вырвались двое. Оба всадника бились отчаянно, клинки их мечей скрещивались, отскакивали друг от друга, от щитов. Никита, продолжая следить за "своим", как он его уже успел окрестить, поглядывал на бьющихся. Ошибиться он не мог - один из них был брат, Семен. Никита узнал его почти сразу и по коню белому, Роське, и по шелому с еловцем, какой только его брат старший носил.

Первым порывом было броситься на выручку брательнику. "А, хрен с ним, с супротивиичком, не поспеет! Надо Сенюху спасать!" Он было пришпорил коня, но опоздал - помощи уже не требовалось. Здоровущий мужчина, может, новгородец, а может, и псковский, вдруг вытянулся над седлом, побагровел вмиг и развалился на две половины по бокам своей пегой лошадки. Обезумевшая животина понесла вскачь остатки седока к рощице, взлягивая задними ногами, расшвыривая поодаль ошметки вязкой земли. Разрубленный покорно колыхался в такт ее движениям, и трудно было различить, где у него что - голова, руки, тулово...

Семен брата не приметил. Видать, в пылу был. Не стал и добычу догонять, вернулся в гущу. Никита знал: Семен заводной, неугомонный. Крикнуть бы! Да голос в глотке застрял. А как бы они вдвоем ловко расправились с этим чужаком! Никита только зубами скрипнул. "Ништо, и один осилю!" Биться можно лишь тогда, когда веришь в себя. Потерял веру - голову потеряешь. А и спасешь случаем, в другой раз откликнется слабость твоя, аукнется смертным сипом.

А со "своим" пора было кончать. Или самому кончаться. Одно из двух. Другим оборотом не обернется, не жди.

Из одного большого Всеволодова гнезда вылетели Юрий с Константином. Завещал Всеволод стол киевский сыну Юрию. Константину Ростов достался в кормление. Но посчитал себя обиженным старший Всеволодович, подстегиваемый удельным торопецким князем Мстиславом Удалым. Порушил отцовское завещание.

За Юрия вступился Ярослав и прочие младшие братья со своими дружинами. Присылал к нему послов не единожды Константин, просил добром великое княжение уступить по старшинству своему. Выпроваживал братних людей Юрий - в силу свою уверовав, на бога удачи надеясь.

Утро лишь забрезжилось молочным рассветом, а войска Константина, перейдя топкий, заболоченный ручей Туген, встали супротив дружин Юрьевых. И не долго стояли в томлении - в самый центр рати ударили, потеснили стоявшего там во главе большого полка Ярослава. Завязалась битва. Поднял меч новгородец на владимирца, пскович на суздальца, смолянин на муромца... брат на брата, свой на своего. И не опустить уже было этот меч так, чтоб кровью не окропился. Поздно!

Никита полукругом, сжимая кольцо, подбирался к "своему". Сулиц не осталось, вся надежда была на проворный меч и крепкий щит. Да на сноровку свою, годами приобретенную.

И не остановился бы он вдруг как вкопанный, осадив Рыжего, если б не блеснуло в траве что-то. "С нами бог! - мелькнуло у него в голове. - Ну, теперь держись, друг ты мой сердешный! Заказывай, пока дух в тебе есть, панихиду. Не дождется тебя, вражина, жена твоя, да и не жена, почитай, вдева с этого вот мигу!" Он, не слезая с коня, запрокинулся набок, левой рукой уцепившись за луку седла, правой ухватил почернелое древко. Теперь у Никиты было копье. Он вслух, шепотком поблагодарил обронившего его. "Может, и в живых уже нет хозяина, а все равно выручил. Вот вернуся, свечечку поставлю за упокой души безымянной!" Однако меча в ножны не вложил, стальное лезвие покойно покачивалось на крученой коже паворзня.

Уже на скаку Никита решил - бить вороную. Промахнуться невозможно, наверняка удар придется. А падет она, добить пешца - дело плевое. Попробуй перемоги пеший конного, один на один!

Но в последний, решающий миг дрогнуло сердце, пожалело неповинную тварь божию, и он чуть вскинул острие копья. Щит противника разлетелся вдребезги, он сам качнулся в седле, выбросив вверх, будто пытаясь уцепиться за небеса, левую руку, но удержался, только плотнее прижался, приник к своей вороной.

Никита решил ковать победу, пока горяча. Он не стал отъезжать поодаль для разгона, а, круто развернувшись на месте, вздел коня на дыбы и, пользуясь тем, что противник не может достать его мечом, подкинул копье, подхватил его поудобнее и сверху обрушил всем весом кованого наконечника и своей тяжелой руки на шелом врага. Лязг металла был настолько осязаем, что Рыжего передернуло, он захрипел, оглянулся на хозяина. Никите было не до него, чуть не потеряв равновесия от вложенной в удар силы, он не сумел вовремя отдернуть громоздкое древко и сжимал теперь в руках обрубок залосненной скользкой древесины, длиной не больше двух локтей, - "свой", несмотря на чудовищный удар, искореживший весь верх его шелома, успел, изловчился - сверкнувший молнией меч отсек стальное жало.

И все же Никита ликовал. Он ясно видел - вражина выдыхается, он потрясен, а это главное,, оставалось лишь довершить дело. Отбросив обломок в сторону, Никита ухватился за рукоять меча.

По лбу, щекам под личиной катил пот, попадал в глаза, мешал смотреть. Но времени утирать его не было, каждое мгновение могло стоить жизни.

Сталь мечей схлестнулась в воздухе, вплелась в общий шум битвы. "Свой" держался, да еще как держался! И если Никита часть ударов принимал на щит, тому приходилось полагаться только на узкую полоску стали в руках.

Уловив момент, Никита резко выбросил вперед лезвие меча и тут же, почти неуловимо для глаза, направил его вниз, потом на себя...

Дрогнули полки Юрьевы, не выдержали натиска конницы Мстислава Удалого. Лишь небольшими островками держались еще лучшие воины владимирских и суздальских дружин. Но участь их была предрешена.

А солнце не успело вскарабкаться и на половину своей обыденной высеты. Свежий ветер дул с Липицы. И не в силах он был охладить пыла наступающих. Кровавая бойня шла к концу.

Уже покинул поле князь Юрий с братией своей, бросив остатки рати. Уже Константин, опьяненный схваткой, торжествовал победу. Но не смолкал звон мечей над истоптанным, усеянным изрубленными телами лугом.

Полюшко покорно принимало в свое лоно багряную влагу, как и тридцать девять лет назад, когда на этом же самом месте сошлись в неистовстве лютом рати Всеволода Большое Гнездо и Мстислава Ростовского. Нет, не забыло оно того ливня кровавого - сколько лет наливались пуще прежнего на нем травы луговые!

Много было на Руси котор и распрей. Немногие из них выливались в смертные сечи. Много чаще другое было - сойдутся два войска, постоят друг против друга день, другой, а то и неделю, и - как камень с плеч - найдут князья-соискатели язык общий, договорятся, отведут косу костлявой хищницы от людей своих, не дадут детям сиротами расти, женам вдовами оставаться. Да, так было чаще.

Но было и иначе. Нехорошей памятью в историю войдет не повинная ни в чем речушка Липица. На века войдет.

...меч сверкнул своей чистотой голубоватой, не запятнался - столь скор удар был. Скор да спор - левая кисть всадника отскочила, будто ее и не было. Рыжему прямо в глаза ударила струйка крови. Он шарахнулся в сторону, запрядал ушами, по нервному длинному телу пробежала волна крупной дрожи. Никита потрепал коня по загривку, шумно выдохнул. "Все! Теперича хошь голыми руками бери, истечет весь - сам свалится". Он заметил, как побежали куда-то пешцы из рощицы, но не придал этому значения - у каждого свое дело, своя дорожка.

И еще он видел Семена, проскакавшего во весь опор мимо на вздымленном, посеревшем Роське. Глаза у Семена были безумные, шелом съехал набок, из-под него торчали выцветшей соломой длинные растрепанные волосы. Семен прокричал что-то на ходу, но Никита не расслышал - не до брательника было. Надо было кончать с противником.

А тот, обмотав плащом обрубок, крутился на напуганной, приседающей на задних ногах кобыле. И все на одном пятачке. И не пытался уже ни бежать, ни молить о пощаде. Тело его время от времени вздрагивало, голова тряслась. Но меча он не выпускал из рук и глядел из-под козырька прямо на Никиту глаза в глаза. Даже жутко становилось...

"Ну, сейчас ты у меня закрутишься, запляшешь!" Никита начинал стервенеть. Пролитая им кровь растравила его - чего ж останавливаться на полпути?! И он вонзил шпоры в бока коню.

Первые два наскока всадник сумел отразить. И хоть слабела его рука (Никита чувствовал, как он теряет силы), "свой" держался в седле. На третьей попытке Никита выбил меч у противника и сшиб его щитом наземь.

И снова промелькнула мимо фигура Семена. Оглядываться Никита не стал. Но он чувствовал, что на поле творится что-то неладное, что лучше, наверное, было бы скакать вслед за Семеном, бросить поверженного врага, ведь не представлял он для Никиты теперь никакой угрозы. Вон, лежит, и не поймешь то ли жив он, то ли мертв? Но нет, вроде бы пытается встать, приподняться.

И Никита не смог сдержать себя, не смог остановиться. Он соскочил с Рыжего и подбежал к лежащему. Ухвативши меч обеими руками, он в исступлении стал наносить удар за ударом по трепещущему, еще живому телу. Он сразу вдруг взмок весь под кольчугой, устал, запарился, но накатившая ненависть душила его. "Получай, получай, вражина! Еще! Еще тебе! За все!" На теле, уже мертвом теле, не оставалось места, не изуродованного жалом меча.

В своем безумии он не заметил остановившегося подле него Семена. Роська раздувал бока, переминался с ноги на ногу, встяхивал головой. Но Семен сидел словно изваяние, кровь отлила от его лица, глаза перескакивали с брата на лежащее искромсанное тело и обратно. Шелом он потерял, и было видно, как на восковом лбу выступала крупная прозрачная испарина. Руки, сжимавшие поводья, закостенели.

Расправившись с телом, Никита рванул застежку у ворота, обтер о плащ лежащего меч и тяжело вскарабкался на стоящего рядом Рыжего. В седле он сразу как-то поник, съежился. Сказывалась усталость Семена он заметил только тогда, когда тот подъехал почти вплотную.

Никита закинул вверх личину, отер перчаткой пот, широко улыбнулся брату.

Тот не ответил улыбкой, лицо его казалось застывшей маской. Приблизившись, Семен вскинул руку и наотмашь, в полную силу, ударил Никиту в переносицу. Никита вылетел из седла и плашмя рухнул на землю, совершенно не понимая, что происходит. Когда он поднял лицо кверху, Семена рядом не было. Но все же, сквозь заливавшую глаза кровь, Никита увидел брата саженях в десяти от себя. Ему показалось, что тот что-то ищет среди убитых.

В бессильной злобе Никита заскрипел зубами. И еще он увидал, как издалека неспешно приближается к нему отряд всадников, человек в семь-восемь. "Чужие! - промелькнуло в голове. - Эти поспеют!"

Двадцать тысяч осталось лежать на поле. Для тех времен, когда все население бескрайней, крупнейшей из всех европейских стран Руси еле дотягивало до восьми миллионов, это было совсем не мало.

Неполных два часа битвы - и двадцать тысяч трупов!

Братья-князья договорятся друг с другом. Юрий уступит старшему, Константину, отцовский великокняжеский престол, а сам уйдет в Ростов. Чтоб просидеть там не так уж и долго, до смерти брата. А потом он снова займет первое место в земле Русской. Не внакладе останутся и бояре, и воеводы, и дружина ближняя - каждому воздается по заслугам его и по умению приглянуться господину своему. Никто обделен не будет.

И только те двадцать тысяч людей останутся навечно в сырой земле подле Липицы-речки. Навсегда. А через семь лет будет Калка, а еще через тринадцать - горящие Рязань, Владимир, Суздаль, Москва, а там и Киев, Чернигов...

Семен поспел раньше тех. Он спешился за десять шагов до все еще стоящего в растерянности Никиты. В руках у него было что-то большое, тяжелое.

Приглядевшись, Никита понял, что это старый, ладно сработанный, дальнего боя самострел. Одного он не мог понять зачем сейчас самострел Семену? И почему он с коня сошел? Голова кружилась, мысли расползались. Оставалась лишь одна, та, что жить ему больше, наверное, не придется. Такое предчувствие не могло быть обманным.

Семен подошел, коротко бросил: "Иди за мной!" Не оборачиваясь, пошел к убитому. Никита следом. Надо было бежать, но он не мог - что-то внутри порвалось, будто натянутая тетива лопнула. А Семен стал на колени, сбросил с лежащего шелом, осторожно потянул на себя кольчужную завесь с лица. Поднялся.

Никита остолбенел, схватился за голову. Потом упал на колени. Перед ним лежал, пускай весь израненный, изменившийся почти до неузнаваемости, но все же он, именно он! Его отец.

Сквозь весь ужас дошедшего до него проступала разгадка так вот почему всадник не стремился вступить с ним в открытый бой, оттягивал время, уводил от общей сутолоки сечи. Он узнал его, Никиту! Но почему, почему он тогда молчал?! Мысли наскакивали одна на другую путались, но Никита судорожно искал ответа, будто надеясь тем самым повернуть время вспять, изменить все... Он забыл о своей временной глухоте, да и не в ней, видно, надо было искать причину, забыл об ослеплении злобой. Так ведь бой! Как же иначе?! Так-то оно так, но легче от этого не становилось. Никита тихохонько завыл.

Сколько же прошло - шесть? Нет, семь лет с тех пор, как они все вместе сидели в доме отчем за общей братиной. И вот она, новая встреча! Новый хмельной пир!

Кровь бросилась к вискам, застучала в них, затуманила глаза багровым маревом. Никита упал лицом в траву. Но пролежал так недолго. Голос брата вырвал его из беспамятства. Он приподнялся на коленях, развернулся всем телом к брату, поднял голову.

В свой последний миг земной жизни он видел одно - не приближавшихся, бывших почти рядом Константиновых дружинников с оголенными мечами и не тяжелое ложе медленно поднимающегося, нацеленного каленой толстой стрелой в его грудь самострела, нет, он видел только глаза брата - ледяные, мертвые. В них не было ни злобы, ни безумия, ни злорадства. В них не было ничего, кроме холода и пустоты. Никита не мог оторваться от этих глаз. И уже на краю смерти он постиг они и не видят его, они сами по себе, как и все остальное на этом жестоком и не таком уж и белом свете.

А Семен, почувствовав каким-то нечеловечьим чутьем выросшего за спиной всадника и его руку с мечом, занесенную над головой, не оборачиваясь, вздернул самострел чуть выше, на уровень лица того, кто еще недавно был его братом, и нажал пальцем на спусковой крюк.

Ю. Петухов