Старики

— Восемьдесят два года, а всё туда же! Ведь вдова она, свободная! Вот и прилипла, как банный лист! А ты и рад, улыбаешься! Я всё видела!

— Да что ты видела, Оля? — удивлялся Иван Тимофеевич. — Мы просто разговаривали. Она книгу мне отдала, что брал у неё почитать. Вот и всё.

***

Подморозило, словно кто-то за ночь прошёлся по деревне с серебряной кистью, тронул ею крыши домов, пожухлую траву, растущую вдоль заборов, деревянные ступеньки крыльца. Ольга Семёновна, кряхтя и держась за перила, спустилась во двор, поёжилась от утреннего холодка. С губ сорвалось первое за день облачко пара. Октябрь выдался студёным, и её старые кости чувствовали приближение зимы лучше всякого метеоролога.

Дверь дома снова скрипнула, и на крыльцо вышел Иван Тимофеевич, её муж. Пятьдесят три года вместе — почти целая жизнь. Сейчас она на него не глядела, стояла, отвернувшись к яблоне, ветви которой, отяжелевшие от поздних яблок, гнулись к самой земле.

— Надо бы собрать уже, — проворчал Иван Тимофеевич, но не к ней обращаясь, а будто сам с собой говоря. — Заморозит ночью, пропадут.

Она не ответила. Третий день молчала, с тех самых пор, как увидела его возле сельпо с Верой Никитичной, бывшей учительницей, вдовой.

Стояли они, говорили о чём-то, и Вера всё улыбалась, трогала Ивана за рукав, а он и не отстранялся, улыбался в ответ. Ветер доносил обрывки их разговора. Ольга Семёновна прошла мимо, сгорбившись, надвинув платок на самые глаза, сделала вид, что не заметила их. А дома разразилась такая гроза, что Иван Тимофеевич только руками разводил.

—Да чтоб тебя намочило да не высушило! — кричала она, хватаясь за сердце. — Восемьдесят два года, а всё туда же! Ведь вдова она, свободная! Вот и прилипла, как банный лист! А ты и рад, улыбаешься! Я всё видела!

«Да что ты видела, Оля? — удивлялся Иван Тимофеевич. — Мы просто разговаривали. Она книгу мне отдала, что брал у неё почитать. Вот и всё».

— Знаю я эти книги! — всё не унималась Ольга Семёновна. — То-то она так улыбалась, руки к тебе тянула! Книголюбы нашлись, тоже мне! Срам-то какой, на старости лет! Соседи теперь засмеют!

Иван Тимофеевич пожал плечами, ничего не ответил и ушёл на лавочку перед домом, где просидел до сумерек. А когда вернулся, жена не стала с ним разговаривать. Так и повелось.

***

Вчера младшая дочь приезжала, Надежда. Спрашивала, что случилось, почему мать сидит на кухне с каменным лицом, а отец вздыхает и молчит? Но ни один из стариков не признался.

— Погода меняется, — буркнул тогда Иван Тимофеевич. — У матери твоей все кости ломит. Оттого и не в духе.

А сейчас он смотрел, как жена ходит вокруг яблони, подбирает падалицу, складывает в подол фартука. В её движениях чувствовалась усталость. Не сколько от лет своих, сколько от тяжести, которая лежала на сердце.

— Полезу яблоки снимать, — сказал Иван Тимофеевич. — А ты корзинку подай.

Она словно не услышала. Выпрямилась, придерживая фартук с яблоками, и пошла к дому, мимо него, не поднимая глаз.

— Ну и ладно, — проворчал он. — Сам возьму.

Он стал взбираться по лестнице к яблоне.

Лестница старая, рассохшаяся, подпрыгивала на неровной земле. Иван Тимофеевич добрался до середины, начал тянуться к яблокам, рвать их и складывать за пазуху телогрейки. Дело шло медленно, старые пальцы слушались плохо.

Ольга Семёновна, высыпав падалицу в большой таз на веранде, вернулась во двор с корзиной. Молча поставила её на землю возле лестницы и опять отошла к забору, делая вид, что занята другими делами.

— Оля, — позвал Иван Тимофеевич, не оборачиваясь. — Подойди-ка сюда. Яблоки возьми, а то за пазухой места больше нет, а тут ещё много.

Она не двинулась с места.

— Слышь, Оль! — он повысил голос. — Ну что ты как маленькая? Третий день молчишь. Что я сделал-то? С человеком поговорил? Так я с полдеревни здороваюсь каждый день, со всеми разговариваю. Что теперь, ни с кем слова не сказать?

Ольга Семёновна только плечами пожала — мол, что хочешь, то и делай.

Иван Тимофеевич крякнул от досады, повернулся всем телом на лестнице, глядя на жену.

— Вот же характер! Я же давеча объяснил всё! Книгу отдавала, что брал у неё. «Тихий Дон», между прочим. Хорошая книга, правильная. Вера Никитична — учительница, образованная, у неё вся классика есть. Что ты придумала себе?

Ольга Семёновна обернулась, открыла рот, чтобы ответить — да так и застыла

Словно в замедленной съёмке увидела, как лестница, на которой стоял Иван Тимофеевич, начинает крениться, одна из перекладин трещит, ломается... и муж её, нелепо взмахнув руками, начинает падать.

— Ваня! — вскрикнула она, бросаясь к нему.

Грохот, звук падения, сдавленный стон. Ольга Семёновна подбежала к мужу, упала на колени рядом с ним.

— Ваня! Ванечка! Ты живой? — она гладила его по лицу дрожащими руками, смахивала яблоки, высыпавшиеся из-за пазухи и раскатившиеся по земле. — Скажи что-нибудь!

Иван Тимофеевич открыл глаза, поморщился.

— Жив, чего уж там, — пробормотал он. — Только, кажись, ногу повредил. Больно шибко.

Она помогла ему сесть, потом встать. Опирался он на неё всей тяжестью. Нога подворачивалась, не держала.

— Ой, горе ты моё, — причитала Ольга Семёновна, с трудом ведя мужа к дому. — Я ж тебе сколько раз говорила — лестницу новую купить надо! А ты всё откладывал, всё жалел денег! Ну вот, дооткладывался!

— Деньги я не жалел, — сквозь зубы ответил он. — Просто думал, ещё послужит. Крепкая она была.

— Была да сплыла, — проворчала жена. — Давай, осторожненько, вот так... Дверь-то я открытой оставила, проходи...

Она усадила его на диван в доме, помогла снять обувь. Лодыжка уже распухла, наливалась синевой.

— Сломал, поди? — охнула Ольга Семёновна. — В больницу надо.

— Куда в больницу, — отмахнулся Иван Тимофеевич. — Растяжение, должно быть. Забинтуй потуже, и всё.

— Нет уж, — решительно сказала она. — Я Надюшке позвоню, пусть приедет, свозит нас в райцентр, к врачу. Ещё чего, без врача тут... А ну как перелом? Хромым на старости лет останешься?

Она засуетилась, ища телефон. Никак не могла привыкнуть к этой новомодной штуковине, что подарили дети. Иван Тимофеевич наблюдал за ней, морщась от боли, но на губах его играла лёгкая улыбка.

— Вот и заговорила, — сказал он тихо. — А то всё молчала, молчала...

Ольга Семёновна обернулась, прижимая телефон к груди. Лицо её вдруг сделалось виноватым, в уголках глаз заблестели слёзы.

— Виноватая я, — сказала она, опускаясь рядом с ним на диван. — Наговорила тебе... А теперь вот... Боязно мне стало, Вань. Думала, убился ты.

— Я крепкий, — усмехнулся он. — Меня так просто не свалишь.

— Не скажи, — она покачала головой. — Годы наши какие... Мы уж на этом свете задержались. Вон, сколько наших ровесников уже на погосте.

Она взяла его за руку, и он бережно сжал её ладонь.

— Вань, а ты правда только книгу брал у Веры Никитичны? — спросила вдруг она тихо.

— Правда, Оль, — вздохнул он. — Я же тебе сразу сказал. Вон она, на полке стоит, «Тихий Дон». Можешь посмотреть.

Она глянула на книжную полку, где действительно стоял потрёпанный том «Тихого дона». Потом снова повернулась к мужу.

— Просто я видела, как она улыбалась тебе. Как трогала за руку, — голос её дрогнул. — И мне так обидно стало, так горько... Будто я уже не женщина, а так, тень какая-то. Будто ты, Иван Тимофеевич, мой вроде муж, а для меня уже и слова ласкового не найдёшь, и улыбки. А для неё — пожалуйста.

Иван Тимофеевич смотрел на неё с удивлением.

— Оля, — сказал он, — ты что такое говоришь? Какая тень? Ты жена моя, пятьдесят три года вместе. Столько всего пережили — и дети, и внуки, и дом этот, и работа, и горе, и радость... Как ты можешь думать, что я на кого-то другого посмотрю?

— А ты посмотри на нас, Вань, — горько усмехнулась она. — Я старуха совсем, сгорбленная, вся в морщинах. Руки — как грабли, волосы седые, да и те жидкие. Молодою уже и не вспомнить.

— А я-то, думаешь, лучше? — Иван Тимофеевич тяжело вздохнул. — Тоже не красавец. Облысел, живот вот, — он похлопал себя по животу, — зубов половины нет. Старик, и всё тут. Но для меня ты, Оль, та же девушка, что полвека назад. Веришь, нет?

Она недоверчиво посмотрела на него:

— Как это — та же?

— А вот так, — он пожал плечами. — Смотрю на тебя и вижу ту Олю, что косы до пояса носила, что на танцы в клуб бегала. Что краснела и глаза опускала, когда я к ней подходил. Для меня ты не изменилась, понимаешь?

Она заплакала тихонечко, беззвучно. По морщинистой щеке скатилась слеза.

— И я тебя, Вань, таким же вижу, — призналась она. — Как в молодости. Кудрявый, весёлый, глаза озорные. Самый красивый парень на деревне был... Все девки заглядывались.

— Ну вот, — улыбнулся Иван Тимофеевич. — Значит, нам с тобой повезло. Другие глазами видят морщины да седину, а мы сердцем видим что-то другое. То, что всегда было, что никуда не делось.

Он попытался подвинуться, поморщился от боли в ноге.

— Ой, Вань, прости, — Ольга Семёновна спохватилась. — Я тут разговорами тебя мучаю, а ногу-то забыли. Сейчас, сейчас Надюшке позвоню. Она быстро приедет.

Она нажала на кнопки, поднесла трубку к уху, заговорила с дочерью — громко, будто та не через телефон слушала, а через дорогу. Иван Тимофеевич наблюдал за ней с улыбкой.

Потом Ольга Семёновна принесла холодный компресс, приложила к распухшей лодыжке.

— Так полегче? — спросила заботливо.

— С тобой всегда легче, — ответил он, глядя ей в глаза. — Только, Оль, ты больше так не делай. Не молчи по три дня. Я ж как потерянный хожу, места себе не нахожу. Обидел — скажи, объясни за что, в чем провинился я. А то ведь с ума можно сойти.

— Не буду, — она покаянно кивнула. — Прости, Вань. Это всё дурь моя бабья. Приревновала, сама не знаю к чему.

Он погладил её по руке:

— Знаешь, а мне даже приятно. Значит, всё ещё ревнуешь. Значит, всё ещё любишь старика своего.

— Вот ещё! — фыркнула она, но в глазах её светилась нежность. — Пятьдесят три года вместе. Привыкла, как к правой руке.

Она снова собралась встать, чтобы поправить компресс, но он удержал её за руку.

— Оль, — сказал тихо. — Яблоки-то надо собрать. Скоро совсем похолодает.

— Соберу, Вань, — кивнула она. — Вот Надюшка приедет, тебя к врачу свозим, а потом займусь. Не волнуйся.

— Да я не о том, — он поморщился. — Лестница-то сломалась. Как ты их достанешь?

Ольга Семёновна задумалась.

— Найду способ, — сказала наконец. — Может, соседа Петровича попрошу помочь. Или Надюшка останется до завтра, с ней вместе справимся. Не переживай, Вань. Главное — нога твоя.

Он кивнул, прикрыл глаза. Боль немного утихла, и его начало клонить в сон. А Ольга Семёновна сидела рядом, держа его за руку, и думала о том, как глупо потратила эти три дня на обиду и молчание. Время-то не вернёшь. А его, этого времени, у них осталось не так уж много.

— Спи, Ванечка, — прошептала она, видя, что он задремал. — Надюшка скоро приедет. Всё будет хорошо.

За окном падали с яблони последние яблоки — тяжёлые, наливные, осенние. Падали в траву с глухим стуком. Как будто время отсчитывало свои неспешные удары. А в доме было тепло и тихо. И лица двух стариков, сидящих рядом, были светлы и спокойны — как будто за свою долгую жизнь они наконец поняли что-то очень важное. То, что не выразишь словами, но можно почувствовать сердцем.

Источник