Закрепощение русских крестьян как часть колониальной политики - 5

...Поразительно, сколько изобретательности проявляют исторические мифотворцы, когда они старательно затушёвывают принципиальное различие в положении крестьян в Московской и Петровской России. В лучшем случае, застенчиво избегая упоминания имени Петра, пишут, что в XVIII веке закрепощение крестьян усилилось. А ведь для того, чтобы подчеркнуть не количественный, а качественный скачок, произошедший в крестьянском вопросе при Петре, русские историки уже давно предложили разграничить понятия «крепостное право» и «крепостничество». «Крепостное право», то есть законодательное прикрепление крестьян к земле, существовало на Руси с конца XV века. Крепостное право — это форма экономических отношений между крестьянином и землевладельцем, до поры до времени устраивающая как обе «порядные» стороны, так и государство. А «крепостничество» — это проявление внеэкономического феодального принуждения в различных формах. Крепостное право — это экономический порядок, установленный в интересах укрепления государства, а крепостничество — это форма рабства, существовавшая в интересах привилегированного класса. Член-корреспондент Российской академии наук Е.Ф. Шмурло, занимаясь в начале XX века историей крестьянского вопроса в России, вынужден был констатировать, что количество подлинных документов на этот счёт крайне ограничено — в XVIII веке тут уж изрядно постарались творцы ложной российской истории. «К половине XVII века умолкает древнее летописание, вмещающее в себе заветные предания нашей старины с того времени, когда пошла Русская земля, представляющее в непрерывном ряде сказаний судьбы нашего отечества с самого водворения в нём государственного начала. ...к сожалению, XVII век представляет в этом роде слишком мало исторических памятников. ...Поэтому из отечественных сочинений чисто исторического содержания мы не можем почерпнуть непрерывной, те не менее, полной истории царствования Алексея Михайловича. Сохранилось, правда, предание о существовании дневника самого Алексея Михайловича и записок знаменитого дипломата Ордына-Нащокина, но как эти, так и другие источники утрачены, или, по крайней мере, до сих пор не отысканы», — писал в середине XIX века профессор Дерптского университета П.Е. Медовиков. Но Е.Ф. Шмурло, добравшись до секретных архивов Ватикана, до архивов Венеции, Падуи, Флоренции, Неаполя, Парижа и Гааги, всё же сумел отыскать необходимые сведения. И вот какие выводы, позже неоднократно подтверждённые другими исследователями, сделал этот историк: при Алексее Михайловиче и его допетровских наследниках крепостничества, то есть личной власти землевладельца над крестьянином не существовало. Было прикрепление крепостных крестьян к определённому месту, но в ту пору ровно такое же прикрепление существовало и для свободных крестьян, и для посадских, и для всех остальных тягловых категорий. В государственных интересах при Алексее Михайловиче крестьяне были прикреплены к земле и только к земле; Пётр прикрепил их к помещикам, открыв, по выражению В.О. Ключевского, «генеральную облаву на крестьянство». Если иметь в виду, что в те времена крестьяне составляли 90% населения, то, слегка перефразировав Василия Осиповича, можно сказать, что Пётр открыл генеральную облаву на русский народ.

Е.Ф. Шмурло (1853 — 1934 гг.)

«По уложению 1649 года крестьянин был лишен права сходить с земли, но во всем остальном он был совершенно свободным. Закон признавал за ним право на собственность, право заниматься торговлей, заключать договоры, распоряжаться своим имуществом по завещаниям», — пишет Шмурло. Уложение признавало крестьянина членом русского общества, субъектом права, он мог возбуждать дело в суде, в частности, требовать в судебном порядке возмещения ущерба. Крестьянин имел право принимать участие в сделках, он владел движимым имуществом и собственностью. Урожай с участка земли, которую он обрабатывал для себя, принадлежал только ему. Крестьянин признавался личностью, его достоинство гарантировалось законом; в случае оскорбления его чести обидчик должен был выплатить денежную компенсацию. В Уложении 1949-ого года отдельно подчёркивалось, что землевладелец не имеет права посягать на жизнь и здоровье крепостного: «приказывать накрепко... чтоб он не убил, не изувечил и голодом не уморил...». При Алексее Михайловиче была установлена верхняя граница барщинного труда — три дня в неделю. (Начиная с петровских времён, эксплуатация крестьянского труда не будет регламентирована. Известно, что при Екатерине «великой» крестьян часто заставляли работать не только всю рабочую неделю, но и, нарушая церковные установления, по воскресеньям и в праздники. Чтобы прокормить семью, крестьянин вынужден был работать на своём наделе по ночам. Павел I законодательно ограничил барщину тремя днями в неделю, и нам хорошо известно, как это всё для него закончилось.) Личная жизнь крестьян была неприкосновенной. Помещики не имели права препятствовать заключению браков закреплённых в их поместье крестьян: «крестьянских дочерей девок или вдов учнуть отпускать итти замуж за чьих людей или за крестьян». Даже ограничение «права сходить с земли» в допетровские времена нередко означало всего лишь обязанность платить государственные налоги по месту «постоянной прописки» и невозможность менять сословную принадлежность. Крестьянин мог не только «отходить на промысел», он мог годами не находиться там, где «состоял в крепости», мог вместе со своей семьёй жить в городе, заниматься торговлей и предпринимательством, мог иметь в собственности землю и своих крепостных (историк XIX века И.Д. Беляев), но продолжал относиться к крепостному сословию и платил налоги по месту своей крепости. При этом крестьянин не зависел от доброй воли землевладельца — отпускать или не отпускать его с места закрепления, а если отпускать, то на каких условиях, решала крестьянская община.

Самоуправление издревле было развито на Руси, и со времён «Русской правды» крестьянская община известна как сильный социальный институт. Сельская община не только регулировала хозяйственную и бытовую жизнь деревни, со временем она вошла составной частью в земское самоуправление и, выражая интересы крестьянства, стала взаимодействовать с другими властными структурами. На этой организации лежали задачи выполнения государственных повинностей, прием новых поселенцев, надзор за состоянием угодий, участие в судебных тяжбах. Через своих выборных представителей община имела право подавать челобитные непосредственно верховной власти. Для каждого отдельного крестьянина в его единстве с «миром» заключался залог благополучия и защищённости от злоупотреблений землевладельца. Поскольку крестьянская община являлась частью земства, в период опричнины она переживала трудные времена, но, по утверждению исследователя М.М. Богословского, во второй половине XVII века она не только полностью восстановила позиции, но и достигла вершины своего расцвета. В XVIII веке крестьянская община, подвергнутая массированному давлению со стороны системы административно-фискального управления, трансформировалась в низовое звено полицейского государства, почти единственной её функцией сделалось доносительство. Оживать и восстанавливать свою роль органа местного управления община начнёт лишь с царствование Николая I.

К.Е. Маковский. «Крестьянский обед во время жатвы».

Итак, при Алексее Михайловиче отношения между землевладельцем и его крепостными регулировала община, и это являлось надёжной защитой от самоуправства помещика. Почему-то многим не по нраву факт, что русские люди в XVII веке сумели разумно устроить государственную и социальную жизнь, что, не прибегая к внешнему управлению, без применения террора и использования принудительного труда они занимались успешным созиданием. Часто усмешливо замечают, что продекларированное Уложением ограничение прав феодала на жизнь и здоровье крестьянина ничем не подтверждено: нет никаких указаний, какие меры последуют, если помещик убьёт-таки крепостного. А это и не нужно было обозначать как-то специально — за убийство человека независимо от его сословной принадлежности полагалась суровая кара, даже если убитый был «мужиком», а убийца — представителем аристократии. В «Записках» Ивана Афанасьевича Желябужского (XVII век) на этот счёт приводятся свидетельства, по которому при Алексее Михайловиче за убийство двух мужиков князь был «бит кнутом», после чего у него было «бесповоротно» отнято имение, а дворянин сначала тоже был «бит кнутом на площади нещадно», затем также лишён поместья и сослан в Сибирь, «в город Томег». Разумеется, без злоупотреблений не обходилось, как не обходилось без них нигде и никогда. Но сейчас речь не о них, а об огромных усилиях в достижении высокой цели — в построении независимого, справедливого и экономически эффективного государства. Казалось бы, где справедливость, а где барщина, оброк и невозможность для крестьянина изменить место жительства. Но в XVII веке дворянин отличался от крестьянина только видом службы на государство. Дворяне — потомственная каста воинов — служили сами, и за свой счёт снаряжали в национальную армию определённое количество воинов, а крестьяне своим трудом обеспечивали несение службы. Поместье представляло собой первичную ступень организации армии («На Руси дворянин, кто за многих один»), и в подавляющем большинстве случаев оно не слишком отличалось от крестьянского двора.

Усадьба помещика. Рисунок из альбома Мейрберга. 1661-1662 годы.

Перед законом дворянин и крестьянин были равны: помещик тоже не мог самовольно «сойти» со своего поместья. 80% владетельной земли принадлежала дворянам и только при условии несения ими государственной службы. («Крестьянам помещики не вековые владельцы... а прямой их владелец Всероссийский Самодержец».) Помещичья земля не могла передаваться по наследству, а переход поместий из рук в руки, например, при уклонении дворянина от службы, не затрагивал личных интересов крестьянина. Помещик не имел права по своему усмотрению распоряжаться как землёй, так и живущими на ней людьми. «А будет которые... не хотя государю служить и своим воровством не проча себе, учнут свои поместья... людем сдавать, или менять, и продавать, и в заклад, и в наем отдавать, и пустошить, крестьян грабить, и налоги и насильства чинить...за то чинить наказание, что государь укажет». Крестьянская «крепость», введённая в середине XVII века, вытекала из идеи обязательной для всех дворян «государевой службы», обеспечивающей национальную независимость Московского государства. «Наши историки, — пишет Иван Солоневич, — сознательно или бессознательно допускают очень существенную терминологическую передержку, ибо „крепостной человек”, „крепостное право” и „дворянин” в Московской Руси были совсем не тем, чем они стали в Петровской. Московский мужик не был ничьей личной собственностью. Он не был рабом. Она находился примерно в таком же положении, как в конце прошлого века находился рядовой казак. Мужик в такой же степени был подчинен своему помещику, как казак своему атаману... Начало рабству положил Пётр». Каста потомственных воинов, получавших землю во временное владение от государства была с подачи Петра заменена кастой потомственных рабовладельцев. «В результате область крепостного права значительно расширилась, и здесь совершился целый переворот только отрицательного свойства, — пишет В.О. Ключевский. — В следствии указов Петра, колоссальный фонд государственных поместных земель сделался частной собственностью дворян. До Петра I дворяне пользовались поместными землями за свою службу государству. Пользование поместьями было видом натуральной платы за несение государственной службы. После упомянутого выше указа Петра они стали собственниками государственных земель и владельцами „крещенной собственности”».

Бессистемные преобразования Петра, не приведшие, в конце концов, к каким-либо впечатляющим результатам, военные расходы, строительство новой столицы, и помпезная роскошь царских пригородов требовали огромных средств, а реальный источник пополнения казны как был, так и остался один — крепостное крестьянство. Царь обложил всё население страны подушной податью. То есть теперь крестьянин должен был платить за всех своих домочадцев, и чем больше в ней было малых детей, стариков и больных, тем тяжелее приходилось главе семьи. Как писал Л.Н. Гумилёв, «обложили всех людей, живших в России, налогом за то, что они существуют». Резко возросшие подати стали непосильными для большей части крестьян, но царь заставил помещиков отвечать за недоимки своим имуществом, те свирепели и сдирали с крепостных по три шкуры. В отчаянии крестьяне пытались бежать, но указами Петра I от 1707-1708 годов за укрывательство беглых была назначена полная конфискация имения, а в отдельных случаях даже смертная казнь. Бедному крестьянину, если помещик совсем уж допекал его, стало совсем некуда податься, теперь он уже не мог рассчитывать на помощь добрых людей, не переводившихся на Руси даже в самые лютые времена. Крестьяне бунтовали и, не смотря на все опасности, все-таки бежали. Бежали за Урал, в Сибирь, забирались глубоко в тайгу и устраивали там поселения. Если их всё же сыскивали царские сатрапы, они тысячами сжигали себя. «Как видим, „окно в Европу” имело две стороны», — с горькой иронией заметил Л.Н. Гумилёв. При всей патологической жестокости Петра (таким его считают многие учёные, а историк А.М. Буровский, изучавший его личность и деятельность, называет этого человека «бесноватым садистом»), император был крайне лоялен к иностранцам. Наводнивших Россию иноземных проходимцев всех мастей император, формируя новую элиту, одаривал поместьями и русскими «душами». Пленных иностранных солдат Пётр не только запрещал переводить в крепостные, но и велел наделять землёй. Россия стала страной комфортного проживания для иностранцев и беспредельно жестокой к простым русским людям. Закрадывается мысль, что Пётр «преобразовывал» Россию вовсе не бессистемно — он «менял народ» на, по его мнению, более качественный, превращая русских в двуногий рабочий скот и обрекая на постепенное вымирание.

Ошейник-рогатка. XVIII век. Надевался на шею наказываемого крепостного крестьянина иногда на несколько суток.

В.О. Ключевский писал, что Пётр опустошил Россию «больше всякого врага». Тем не менее, при Екатерине II легенда о Петре Великом — мудром царе-преобразователе расцвела пышным цветом. «Пропагандистский вымысел русской царицы немецкого происхождения, узурпировавшей трон, подавляющее большинство людей и по сию пору принимает за историческую действительность», — пишет Л.Н. Гумилёв в книге «От Руси к России». Не кажется случайностью, что следующая ступень лестницы, ведущей вниз, была преодолена именно во времена Екатерины, которую (кто бы сомневался), нам велели почитать великой. «Старый московский порядок был тяжел, но справедлив, — пишет В.О. Ключевский, — оставалось устранить его тяжесть, но сохранить его справедливые основания». Но Пётр пошёл другим путём: уничтожил «справедливые основания» и неизмеримо усилил тяжесть положения русского народа. Государственная власть в Московской Руси придерживалась убеждения, что вся земля составляет её собственность и только ей принадлежит безусловное право земельного распоряжения. «На этой правовой установке базировалась поместная система, когда служилый человек получал поместье на праве условного владения, до тех пор, пока он (или его потомство) нес свои воинские обязательства. Феодальные владения — вотчины при всей безусловности права наследования по родственным линиям, тем не менее, находились под контролем княжеской (позднее — царской) власти, которая могла их конфисковать, ограничить права распоряжения и т.п. Только в XVIII в. господствующее сословие — дворянство добилось от верховной власти права собственности на свои земельные владения с безоговорочным распоряжением ими». Под «земельными владениями» историк подразумевает землю вместе с живущими на ней людьми. То есть суть «преобразований» Петра состояла в том, что он перешёл от жёсткой, но социально справедливой системы русского государственного устройства к феодализму западноевропейского образца, причём в таких мрачных формах, которых не знала и сама Европа. Публицист, издатель, государственный и общественный деятель Л.А. Тихомиров утверждал, что при Петре «чисто русский принцип общего служения государству» был заменён «западноевропейским юридическим принципом частной собственности на тех людей, которые строили и защищали национальное государство». А если вспомнить, что половину дворянства при Петре составляли принятые на службу выходцы из Европы (к концу XVIII века они будут составлять бОльшую часть дворянства), то Петровское «преобразование» свободных русских людей в рабов выглядит ещё более зловещим.

При Петре русские люди на полтора века стали товаром. Быстро формируется невольничий рынок, вырабатывается средняя цена «души» — в начале XVII века мужская «душа» стоила 20-25 рублей, женская «душа» ценилась дешевле. Крестьян продают оптом, и на площадях — в розницу. Крестьян стало можно продавать отдельно от земли — «на вывод», — разделяя при этом крестьянские семьи, отрывая детей от родителей.

Н.В. Неврев. Торг.

Петровские птенцы заводят гаремы из крестьянских девок. Иностранцы, перескочившие в России «из грязи в князи», одурев от вседозволенности и безнаказанности, начинают куражиться над порабощёнными русскими людьми. Так, один из членов многочисленной, то ли эстонской, то ли польской родни Марты Скавронской, понаехавшей в Россию после удивительного брака Петра, попав в Россию, заделался утончённым эстетом. Этот вчерашний голодранец требовал, чтобы вся его многочисленная прислуга (разумеется, крепостная, и, разумеется, русская) разговаривала исключительно речитативом, а тех, кто сбивался, господин Скавронский отправлял на конюшню — пороть.

Я жить так больше не хочу.
О, дайте мне топор, холопу.
И гвозди. Я заколочу
Окно постылое в Европу.
И ни к чему тут разговоры.
Ведь в окна лазят только воры.
Н. Зиновьев

В период, когда в Западной Европе феодальный строй изживал себя, Пётр в своей стране повернул историю вспять. В отличие от народов Европы, многие века находившихся под феодальным гнётом, русский народ за исключением двух сорвавшихся попыток его закрепощения — Иваном Грозным и Филаретом Романовым, являвшимся фактическим правителем при царе Михаиле — до «явления» Петра всегда оставался свободным. С высоты своего двухметрового роста царь-плотник обрушил топор на голову русского человека, отняв у него свободу и покалечив его человеческое достоинство. Третья попытка порабощения русского народа удалась благодаря оглушительной степени террору, проводимому Петром. Государственный террор был усилен проявлениями личных качеств Петра, выражавшихся в абсолютном неуважении к человеческому достоинству (современные психологи идентифицируют Петра I как социального деприванта).

Являлось ли порабощение русских крестьян экономически целесообразным? Ответ на этот вопрос зависит от того, с какой стороны смотреть в прорубленное Петром окно. Если с российской стороны — нет, не являлось, если с европейской — да, безусловно. Потребности промышленного развития к тому времени заставили Западную Европу начать пересмотр устоявшихся феодальных отношений, и обслуживающие интересы правящего класса гуманитарии вскоре стали подводить идеологическую базу под смену формаций. России выделили роль сырьевого придатка Западной Европы, поэтому развитие капиталистических отношений ей было ни к чему. Рабовладельческий строй — как в заморских колониях Англии — в этом случае являлся наиболее подходящим. В XVIII и начале XIX века в Западной Европе будут создаваться целые философские доктрины, трактующие нецелесообразность индустриализации России. При Алексее Михайловиче, установив с Западной Европой тесные торговые и дипломатические отношения, Россия широко использовала европейские достижения в науке, технике, культуре. А при Петре наша страна вступила в полосу прогрессивно нарастающего технологического и промышленного отставания. В России второй половины XVII века развивалось производство, считавшееся в те времена высокотехнологичным, в частности выплавлялась высококачественная сталь, производилось самое современное на тот момент оружие. В тот период первоначального накопления появились богатые русские купцы, вкладывающие средства в создание заводов и мануфактур. Промышленное чудо второй половины XVIII века создавалось не принудительным трудом, как это будет при Петре, а использовался наемный труд. Среди рабочих было много крепостных крестьян, предпочитавших продавать свою рабочую силу хозяевам мануфактур, выплачивая своему землевладельцу оброк. Расчеты с наемными людьми, в том числе из крестьян, заполнены расходные книги того периода. Если землевладелец организовывал собственное производство, крестьяне могли отрабатывать на нём трёхдневную барщину. В том случае, если крепостные имели возможность работать на мануфактуре своего землевладельца больше положенного лимита барщины, они получали плату за свой труд наравне с другими наёмными рабочими. Подобное сотрудничество могло приводить к тому, что крепостные, подкопив деньжат, открывали собственные мануфактуры. Известны волжские соляные промыслы, кожевенные, керамические и текстильные мануфактуры, основанные разбогатевшими крестьянами. Невиданный размах каменного строительства в допетровскую эпоху, также осуществлялся наёмным трудом.

Как это не похоже на горькую долю крестьян, которых при Петре продавали на заводы и рудники! Там они работали как каторжане, жили в нечеловеческих условиях и скоро умирали. «Посылаю на завод двести человек всякой сволочи, кого удалось загрести», — было написано в одном из донесений петровской эпохи. О страшной участи сотен тысяч крестьян, в кандалах, пригнанных на строительство, как новой столицы, так и других весьма дорогостоящих игрушек Петра — дворцового комплекса в Стрельне и Петергофа — знают, кажется, все. Считается, что на строительстве Петербурга, где жили и работали крестьяне в каторжных условиях, погибло, по разным данным, от ста до двухсот тысяч человек.

И всплыл Петрополь как тритон,
По пояс в воду погружён.
А.С. Пушкин

Практически весь труд обеспечивающий жизнедеятельность государства был при Петре принудительным — страна превратилась в один большой концлагерь. Рекрутированные крепостные умирали в окопах бесконечной Северной воны, крепостные кормили армию своим трудом на пашне, их рабским трудом обслуживались заводы, рудники и петровские «стройки смерти». Смертность русских невольников порой превышала даже ту, что наблюдалась в «официальных» английских колониях. Так, один из исследователей петровской эпохи пишет: «Известно, что на воронежской верфи в 1705 году из 1098 плотников умерли 549, то есть 50 % человек». На строительстве Петербурга высокая смертность работников являлась запланированной, поэтому расходный материал набирали загодя — «про запас». А теперь нам объясняют, что только так — будучи согнутым в бараний рог, под плетями надсмотрщиков, русский народ и способен что-то создать. Чтобы доказать эту бредовую мысль, нужно «всего лишь» вычеркнуть из истории долгие века свободного созидательного развития русского государства и, прежде всего, тот период, который непосредственно предшествовал петровской катастрофе — эпоху Алексея Михайловича и его первых наследников. Скупка англичанами российских товаров по бросовым ценам, передача им посредничества в торговле с другими европейскими государствами, отсутствие реальных таможенных пошлин (их введут только при Елизавете), разорительная Северная война и не менее разорительные строительные амбиции императора (строить сверх роскошные дворцовые комплексы во время затяжной и крайне дорогостоящей войны не стал бы ни один здравомыслящий европейский монарх) лишали экономику России средств для организации промышленного производства. Следствием всего этого безумия стало неумолимое отставание страны от бурно развивающегося Запада. Зато новый расцвет стала переживать английская «Московская компания», стремительно увеличивающая ряды своих членов. На протяжении всего XVIII века англичане контролировали подавляющую часть рынка России. Лишь во второй четверти XIX века англичан станут активно выдавливать из внешней торговли России, и тогда у быстро богатевших российских купцов появятся средства для строительства заводов и фабрик. Наша страна вступит в пору ошеломившего Запад экономического взлёта, и двум русским царям это будет стоить жизни (двум — если не принимать во внимание тайну, окружающую смерть Александра I, и ещё более подозрительную кончину Николая I).

Сегодня историки часто искажают положение дел, переписывая под копирку друг у друга пошедшие с миллеровских времён утверждения, что во второй половине XVII века дворянин и крестьянин не были связаны единственным образом — общей обязанностью исполнения «государевой службы». Пишут, что при Алексее Михайловиче дворянин мог перестать служить, но сохранял за собой поместную землю с работающими на ней крестьянами, то есть становился личным и даже наследным владельцем «крепостных душ». Это неправда. Процесс превращения «служилых людей» в паразитов хорошо изучен, начался он при Петре I и полностью завершился при Екатерине «великой». Эксплуатация крепостных приобрела настолько жестокий характер, что даже историки, считающие преобразования Петра полезными для государства, называют обрушившийся на крестьян беспредел «усилением архаичных форм самого дикого рабства». Такого чудовищного обращения со своим народом не знала не только Европа, в которую Пётр с остервенением рубил окно, но и так называемые восточные деспотии. Пётр знал, что в глазах европейцев он выглядит жестоким тираном, раздражался, писал возмущённые письма сенаторам, требуя прекратить торговлю его подданными на площадях — «чего во всем свете не водится». Однако ничего не менялось, и не могло измениться — император сам охотно занимался работорговлей. При Алексее Михайловиче и его допетровских наследниках рабства и работорговли не существовало. Ложь о том, что русские по своей воле, без петровской ломки через колено, согнулись под плети надсмотрщиков-иноземцев (такая уж у нас рабская природа!) пошла от создателей «миллеровской» истории. Трудно понять, какими соображениями руководствовался Пётр, приглашая в качестве историка немца Герхарда Фридриха Миллера. Но именно этот двадцатилетний недоучка (в самом деле, недоучка — два или три года он посещал Лейпцигский университет, но не окончил курса), до прибытия в Санкт-Петербург никак не проявивший себя ни на одном из поприщ, положил резвое начало искажению всей русской истории. Всецело поддерживал Миллера в деле создания ложной исторической концепции России Готлиб Зигфрид Байер. Этот немецкий филолог и китаевед стал заниматься российской историей в качестве хобби — по «любознательности». Двое приглашённых Петром «русских историков», долго не знавшие русского языка, и в течение первых десятилетий своей «научной деятельности» в России, не принимавшие российского подданства, пустили гулять по миру нелепую, но удивительно живучую басню о русских болванах, не сумевших организовать собственную государственность и вынужденных «призвать» с этой целью варягов, являвшихся, по мнению немецких сочинителей, норманнами. Немецкое происхождение Миллера и Байера, протекание их «научной деятельности» в период фактического правления немцев в России, подчеркивание ими тесных германо-скандинавских взаимосвязей обнажают дискриминационную суть норманнской теории. Из неё прямо вытекает, что славяне никогда не были способны создать государство самостоятельно, и для них нет иного пути, как добровольно согласиться на внешнее управление.

Появление теории норманнского происхождения русского государства связано с одним из сказаний «Повести временных лет», в котором говорится, что в 862 году, не сумев справиться с внутренними распрями, славяне обратились к варягам («руси») с предложением занять княжеский престол: «Земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет. Да пойдете княжитъ и володети нами». То есть на основе единственной летописи, никем и никогда не признанной фактологически достоверной, русскому народу вменялась историческая несостоятельность. Миллер и Байер, не основываясь на серьёзных источниках, утверждали, что славяне до прихода варягов не имели собственной культуры и даже начатков государственности: всё это в готовом виде им подарили норманны.

Аполлинарий Васнецов. «Призвание варягов».

Против норманнской теории, безошибочно усмотрев в ней политический заказ и идеологическую подоплёку курса на окончательное лишение России национального суверенитета, активно выступил М.В. Ломоносов. Он не покушался на достоверность «Повести временных лет», но предложил иную идентификацию варягов. Ломоносов утверждал, что Рюрик был родом из прибалтийских славян, издавна имевших тесные связи, закреплённые на уровне межплеменных браков, с ильменскими словенами (восточнославянское племя, составлявшее основную массу населения земель, которые позже назовут новгородскими). Ломоносов считал, что в том числе и общностью происхождения было обусловлено приглашение Рюрика на княжение (в том, что таковое имело место быть, Михайло Васильевич не сомневался). В наше время профессор В.В. Фомин в монографии «Ломоносов. Гений русской истории» на основании исторических, археологических, лингвистических и антропологических данных убедительно доказал, что почти все идеи, высказанные Ломоносовым в XVIII веке в отношении русской и мировой истории, соответствуют уровню современной науки, а также, что Ломоносов был прав, когда идентифицировал варягов-русь как славян Южной Балтии, сроднившихся с ильменскими словенами. М.В. Ломоносов в течение всей жизни боролся против фальсификации русской истории и за право русских иметь отечественную историческую науку. В 1749-1750 годах он резко выступил против миллеровско-байеровской теории. Ломоносов утверждал, что труды Миллера и Байера по изучению (или созданию) российской истории не могут считаться научными, так как имеют слишком много «грубых погрешностей». «Мне кажется, что он немало походит на некоторого идольского жреца, который, окурив себя беленою и дурманом и скорым на одной ноге вертением, закрутив свою голову, даёт сумнительные, тёмные, непонятные и совсем дикие ответы», — так Михайло Васильевич отзывался о Байере.

За своё выступление против Миллера и Байера Ломоносов едва не поплатился жизнью — искушённые в интригах академики, поддерживаемые чьей-то невидимой, но сильной рукой, настаивали на смертной казни русского гения. Казнить Ломоносова не казнили, но несколько месяцев в тюрьме ему отсидеть пришлось — и это при том, что сама Елизавета Петровна приняла сторону русского учёного. Тогда дело закончилось победой Ломоносова — Миллера разжаловали из профессоров, но во времена Екатерины «великой» он восстановил свои позиции. К тому же при Екатерине ему на подмогу из германских земель был призван ещё один «основоположник» русской истории — Август Людвиг Шлёцер, протестант по вероисповеданию, богослов по образованию, до приезда в Россию тоже никогда на ниве исторической науки не подвизавшийся.

Л.С. Митропольский. Портрет М.В. Ломоносова.

После смерти Ломоносова, уже не опасаясь отпора оппонента, Шлёцер принялся яростно клеймить русского гения, охарактеризовав его «совершенным невеждой во всем, что называется историческою наукою» и «посредственностью» во всех остальных его научных занятиях. Не исключено, что ненависть немецкого богослова-протестанта к Ломоносову частично объяснялась личными мотивами — русский учёный убедительно показал непригодность «Русской грамматики» Шлёцера. Маниакальное стремление Шлёцера доказать жалкую вторичность русского языка по отношению к немецкому дошло до абсурда, когда он выводил русское слово «дева» из нижнесаксонского «сука, непотребная женщина», а «князь» из немецкого «баран, дурак». В этой тенденциозной этимологии Ломоносов увидел полное отсутствие науки и «сумасбродство в произведении слов российских». Михайло Васильевич писал, что в «Русской грамматике» Шлёцера «кроме множества несносных погрешностей внесены досадительные россиянам мнения», и закончил свой отзыв мощной кодой: «Из чего заключить должно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная в них скотина». Август Людвиг Шлёцер продвигал миллеровско-байеровскую теорию, педалируя тему низкого уровня развития восточных славян. Даже тезис о существовании у них торговли до прихода варягов он считал «ненаучным» и «уродливым». Он утверждал, что русская история вообще начинается «от пришествия Рюрика», являвшегося, безусловно, норманном. К.Н. Бестужев-Рюмин писал, что Шлёцер «внес большую смуту в умы», ибо смотрел на славян как на «американских дикарей», которым западноевропейцы «принесли веру, законы, гражданственность». Не приходится сомневаться, что «внесение смуты» в умы русского образованного сословия являлось одной из прямых задач Шлёцера и его заказчиков. Понятно, что во времена Екатерины «великой» Шлёцер и Миллер действовали под покровительством матушки-императрицы — она и сама являлась изрядной сочинительницей русской истории, и по её приказам в монастырских архивах было уничтожено огромное количество исторических документов. Другое дело — начало «научной деятельности» Миллера. Кто стал вдохновителем и спонсором данного проекта? — не по собственной же инициативе плохо образованный двадцатилетний юнец принялся кропать унизительную для приютившей его страны версию истории. Пригласил в Россию этого немецкого «учёного» Пётр, но Миллер приехал, когда русский император уже умер. Первый свой «научный» труд по фальсификации русской истории Миллер обнародовал при Анне Иоанновне, а у той вряд ли доходили руки до столь отвлечённых вещей. Слишком тяжек и злободневен был груз проблем, доставшихся ей от Петра: казна пуста, бюджет в дефиците, жалование платить нечем, население вымирает от голода, крестьяне массово бегут. Да и не слишком много власти было у императрицы Анны. «Жадною толпою» окружавшие трон иноземные птенцы гнезда Петрова (а бОльшую часть его птенцов составляли именно иноземцы) — прежде всего, Остерман и Миних — целиком определяли внешнюю и внутреннюю политику государства в первые годы царствования Анны Иоанновны.

Многие отечественные историки XIX века, в частности, С.А. Гедеонов и Д.И. Иловайский, считавшие варягов-русов славянами, убедительно опровергали норманнскую теорию. Ученик В.О. Ключевский С.Ф. Платонов указал на сомнительность самого источника (сказания о призвании варягов из Повести временных лет), на котором была построена версия Миллера-Байера-Шлёцера. Этот крупный русский историк оценивал летописный рассказ о призвании как «красивый туман» и довольно ординарный случай в мифологии европейского средневековья. «Эпический характер этого рассказа ясен из сравнения с другими подобными: известно сказание английского летописца Видукинда Корвейского (Саксонская хроника 967 г.) о таком же точно призвании англосаксов в Британию», — пишет С.Ф. Платонов. Вслед за ним историк, лингвист, филолог, действительный член Императорской Академии наук А.А. Шахматов на основании проведённого им текстологического анализа летописи установил поздний и недостоверный характер рассказа о призвании варяжских князей. Однако определил парадигму российской исторической науки на долгие времена государственный историограф Н.М. Карамзин, твёрдо стоявший на позициях норманизма.

Несмотря на яростное сопротивление норманистов, несмотря на то, что официальная российская историческая наука, повинуясь Шлёцеру и Карамзину, вывела антинорманские идеи русского гения М.В. Ломоносова за пределы содержательного научного дискурса, развенчание не только унизительной, но и опасной для россиян лженаучной исторической концепции продолжалось, и продолжается по сию пору. Работающий в наши дни член-корреспондент РАН, директор Института российской истории РАН А.Н. Сахаров пишет: «Когда норманисты и их противники стали внимательно изучать летописи, то обнаружилось, что и древнейшая хронология «Повести» неточна, и рассказ о начале Руси есть плод соображений её автора». Учёный доказал, что слово «варяг» у восточных славян по своему смыслу означало «купец-пират», и не заключало в себе отсылки к конкретному племени или стране. «В Сказании о Мамаевом побоище (XIV в.) говорится о дунайских варягах в дружине князя Димитрия Ольгердовича. Одна из летописей упоминает о варягах, живших ещё до основания Киева на берегах Теплого (т.е. Черного) моря», — пишет А.Н. Сахаров, ставя, казалось бы, окончательную точку в вопросе норманнского происхождения русской государственности…

АННА ЭРДЕ