Риджфилд Вашингтон (Ridgefield Washington). США, примерно 1938 год. (Фотография как бы отношения к теме не имеет. В конце темы фотография в полный размер).
* * *
Эта тема озвучена мной в видео, текст ниже:
Ссылка на видео: https://youtu.be/P6jatkMAjHs
* * *
Начало 20 века, 1900-е годы:
Народ для вечерних хороводов и игры в горелки собирался из ближних деревень на обрыв, ближе к реке, откуда были видны освещенные косыми лучами луга и широкое спокойное пространство реки. На притоптанном кругу слышался смех, прибаутки какой-нибудь развеселой молодки в плисовой безрукавке, когда еще настоящее гулянье и игры не начинались, а только подходили все новые и новые кучки молодежи.
Старички и пожилые мужики сидели и разговаривали на бревнах в стороне, около старой осыпавшейся ограды помещичьей усадьбы, кто в праздничной поддевке и сапогах, кто в лапотках с чистыми для праздничка суконными онучами, перевитыми новыми пенчными веревочками; одни в новых суконных картузах, другие в старых зимних шапках.
Вспоминали, глядя на гуляющую молодежь, как проводили такие праздники в старину, и говорили о том, что теперь стало уже не то.
И правда, в старину, кто помнил, бывало, за месяц начинали готовиться к празднику. В особенности если это было зимой или осенью, когда все работы уже кончались. Варили крепкую пенистую брагу, заправленную хмелем, от которого кружились головы и ноги выписывали порядочные кренделя. Мед, игристый и шипучий, задолго до праздника зарывали в землю. А там пекли всякие домашние пряники с медом, с тмином и мятой.
Отстояв долгую праздничную обедню и закусивши кусочком свежины, ехали на розвальнях по накатанной зимней дороге, обсаженной вешками, кто к куму, кто к другой какой родне.
И веселье с хороводами, катаньем и посиделками где-нибудь в просторной избе шло три дня.
Теперь же редко праздновали больше одного дня. Даже такие праздники, как вешнего Николу. И уже на другой день праздника, опохмелившись одним-двумя стаканчиками, принимались за работу. И не варили ни медов, ни браги, а покупали все готовое.
— Да, прежде не так справляли праздники, — сказал старик Софрон, сидевший на бревне, зажав бороду в руку, и всегда любивший вспоминать, что и как было в старину. — Сколько этого веселья, угощений всяких, — бывало, на четвертый день в голове шумит.
— А приволье какое было, господи… леса, луга, озера.
— Про леса и говорить нечего, — кругом леса были дремучие, — теперь вязанки дров не наберешь, а прежде, бывало, целую десятину запалишь, горит себе, и никто внимания не обращает.
— Вот богатство-то было, господи, — вздохнул кто-то, — и куда все делось?
— Господь ее знает.
— А в лесу, бывало, орехи, ягода всякая, и речки глубокие, чистые. Как утром выйдешь, — кругом роса, вода свежая, синяя, а по обоим берегам лес — стоит себе на солнышке ровно стена.
— Рыбы небось много было? — спросил возбужденно кузнец.
— Рыбой все речки были набиты. Бывало, старики рассказывали, прямо возами гребли рыбу-то; как заведут, особливо когда икру мечет, — так полна сеть судаков, щук, лещей… И чем только ее не ловили. Бывало, плетнем перегородят речку да сетями обведут, она тут и есть — вся.
— Ах, мать честная! — сказал, сплюнув, кузнец.
— Пенькой хорошо рыбу морить, — сказал рыболов Афоня, торопливо оглянувшись на своего приятеля, длинного и молчаливого Сидора.
— Да, уж чем только ее не брали, и пенькой морили, отравой травили. Бывало, как навалят в омут пеньки осенью мочить, так она, матушка, и всплывает вся кверху пузом, ну скажи, — вся вода белая.
— И помногу брали? — спросил жадно кузнец.
— Возами прямо, всю до последнего пескаря вычищали.
— Вот благодать-то. Все это, можно сказать, господь посылал.
— Рано захватили, вот и попользовались.
— А теперь как провалились куда, — скорбно проговорил Андрей Горюн, сидевший босиком на бревне и уныло смотревший куда-то в сторону.
— Может, чума была на ней? — спросил Фома Коротенький, стоя с палочкой и в своей вечной зимней шапке, посмотрев то на одного, то на другого. Он ни о чем не имел собственного мнения и всегда ответа на все ждал от других.
— Не слышно было как будто про чуму-то. От пароходов, говорят, рыба переводится.
— Нет, это уж так, сама по себе, — все на нет сходит.
— Да, переводятся хорошие места, — сказал Степан, кроткий мужичок с бородкой и в новеньких лапотках. У него болели глаза, и он все вытирал их сложенной в комочек тряпочкой.
— И до чего все смирное было. Бывало, на росу коров погонят в лес, — глядь, медведь в малиннике ходит. И ничего, посмотрит, посмотрит, крикнут на него: «Мишка, пошел прочь», — он завернется и пойдет себе.
— Слушался… Скажи на милость.
— А тетерьки эти и глухари, — прямо, бывало, как куры, сидят на елке, вытянут шею и смотрят вниз на тебя. Сердце радуется…
— Зайтить бы сбоку да палкой по всем шеям, чтоб зараз попало, — сказал солдат Андрюшка, сдвинув картуз на затылок, — на похлебку хватило бы.
— Тут на десять похлебок хватило бы.
— Их тоже сетями да силками ловили, — возами прямо.
— Как такие смирные-то, я б тебе их руками надушил незнамо сколько, — проговорил Андрюшка. — А теперь зайца какого-нибудь несчастного увидишь одного за целый месяц, — и тот как очумелый за версту от тебя летит.
— Дороги железные пошли, нет на них погибели, — вот и распугали все, ни одного глухого места не осталось. Теперь везде окаянные голые бугры какие-то, а прежде на том месте, где теперь левашевский да воейковский луга, дубы в два обхвата были.
— Ах, господи, господи, и куда же это подевалось-то все? — сказали мужики, невольно оглянувшись на голые пустые бугры, поросшие тощим дубовым кустарником.
— Вот так места были… — сказал кто-то, вздохнув.
— Да…
— Места-то и теперь есть, только не у нас, — крикнул откуда-то сзади Захар Кривой с нижней слободы.
Все как-то невольно посмотрели на усадьбы…
Солнце садилось за церковью, бросая красноватые лучи на золотой крест колокольни и на высокие верхушки тополей, росших в ограде. Звуки песен и голосов на заре доносились еще мягче. Запахло вечерней сыростью из лощины. И далекая спокойная гладь реки, и едва виднеющиеся в вечерней мгле дали постепенно гасли и заволакивались лиловатой дымкой.
— Эх, кабы на свежее местечко, — сказал кто-то, вздохнув.
— Куда-нибудь надо подаваться…
— Завиться бы куда-нибудь подальше…
Все замолчали. В настоящем было плохо, в будущем — еще хуже. Только и оставалось, что сидеть и мечтать о свежих местах или вспоминать о далеком невозвратимом прошлом, когда земля была обильная и сильная, а жизнь легкая и веселая. И все задумались об этом прошлом, о далекой седой старине.
Это отрывок из начала эпопеи- «Русь», Том 1. Автор Пантелеймон Сергеевич Романов.
* * *
И куда же всё это подевалось? Когда рыбу, да до последнего пескаря вычищали и птицу сетями да силками ловили, да всё возами, а дубы в два обхвата топорами... И куда всё подевалось...
(Веб Рассказ)
* * *
Пантелеймон Сергеевич Романов.
Судьба его, литературная и человеческая, удивительна и почти уникальна. До революции он публикует лишь несколько небольших произведений, читателю он почти неизвестен, а спустя десять лет после Октября он - автор двенадцатитомного собрания сочинений, нескольких десятков сборников рассказов, романов, пьес.
Огромной популярности у читателей сопутствует погромная критика в прессе.
К началу 30-х годов Пантелеймон Романов обретает прочную репутацию выразителя интересов классового врага, воинствующего мещанства и т. п.
Достаточно привести несколько примеров из оценок тех лет.
Вот что писал, например, Владимир Маяковский в стихотворении «Лицо классового врага» в 1928 году:
Миллионом набит карман его,
а не прежним
советским «лимоном».
Он мечтает
узреть Романова…
Не Второго —
а Пантелеймона.
На ложу
в окно
театральных касс
тыкая
ногтем лаковым,
Он
дает
социальный заказ
на «Дни Турбиных» —
Булгаковым.
Маяковский В. В. Полное собрание сочинений М., 1958. Том 9. Страница 48.
Нетрудно понять нынешних историков, когда они в справке о Романове указывают: «Незаконно репрессирован». [Об этом сообщалось в журнале «Известия ЦК КПСС» , 1989, № 3. Страница 183. Журнал «Известия ЦК КПСС» издавался в 1989 - 1991 годах]
«Незаконно репрессирован». Действительно, такой финал напрашивался сам собой.
В том, что писатель умер в своей постели, и видится почти уникальность его человеческой судьбы.
Зато замалчивание творчества Романова на протяжении полувека после смерти столь закономерно для государства тотального единомыслия, что не вызывает ни удивления, ни впечатления какой-то исключительности.
И столь же закономерно возвращение произведений этого талантливого и самобытного писателя нынешним читателям. Без них картина русской литературы XX столетия была бы неполной и однобокой, а наши представления о действительной жизни человека и массы в предреволюционные годы и в первые послереволюционные десятилетия остались бы обедненными.
Идея создания грандиозного труда «Русь» зародилась у Романова примерно в 1907 году.
«…Мне грезилось, — писал он в автобиографии, — огромное художественное произведение, на которое можно было бы положить всю жизнь.
Из этого впоследствии родилась «Русь». И когда я понял, к чему я иду, я стал изучать по книгам и в жизни русского человека, т. е. его прочные, живущие веками черты, которые отличают его, как особую индивидуальность, среди других народов.
Я увидел, что зарождавшиеся у меня типы являются только чертами одного общего характера».
Это отрывки из Предисловия к первому тому «Русь».
* * *
Фотография Риджфилд Вашингтон (Ridgefield Washington) полностью.
* * *
На этом всё, всего хорошего, читайте книги - с ними интересней жить! Юрий Шатохин, канал Веб Рассказ, Новосибирск.
До свидания
Оценили 8 человек
14 кармы