Как и почему его будущие отец и мать переехали в Сибирь, Севастьян узнал от них в свои малые годы.
Здесь, в Олёкминске, он родился, рос смышлёным, пытливым до знаний мальчишкой, дивила его тайга с её дремучими лесами, шумными речками, а какую зверушку если увидел, так неописуемый восторг охватывал.
Грамоте научила мать - Мария Федосеевна. В своё время окончила она церковно-приходскую школу, было и несколько книжек своих, подаренных ей людьми добрыми. Научившись буквам и их сложению, вначале по слогам Севастьян читал эти книжки, а как сноровку взял, так читал уже уверенно, перечитывал.
Вышла замуж Мария за Михаила Первакова.
* * *
Эта тема озвучена мной в видео, текст ниже:
Ссылка на видео: https://youtu.be/KQc2wo_xMz4
* * *
Нравилось ему в ней всё: и красота русская, и голос певучий, нрав кроткий, характером добрая. Одним словом, внимание положил на девушку, на других и не поглядывал. А иных девчат в деревне было немало, и все заглядывались на Михаила – ростом в сажень, что такое лень, не знал, к привычкам вредным тяги не испытывал – табак не курил, а чтоб выпивши был, никогда не примечали.
Мария же отвечала на взгляды и разговоры парня сдержанно, не позволяла ей скромность на то открыто свои чувства напоказ выставлять. А люб он ей был, но на шею вешаться ему себе не позволяла – что на деревне скажут?
Долго Михаил за девушкой не ухаживал. А чего тянуть, коль душа сама всё решила, к тому ж видел – Мария не противилась.
На Рождество Христово и объявил Марии о желании взять её в жёны. Пришёл к её родителям без сватов, всё и выложил. Назначили день свадьбы и отыграли её, как тому полагается. Из родни были родители жениха и невесты, родственники, два друга Михаила и три подружки Марии.
Стол хотя и не барский, но поесть было что, самогонку пили, и закусить было чем. Гармошка, песни и пляски до ночи раздавались в доме Перваковых. А вскоре Михаил с Марией отделились от родителей – свой дом Михаил поставил. Рубить сруб начал ещё по глубокой осени, а закончил до весны, отец и тесть помогали, до посевной успеть торопились.
Всё бы ладно, живи и радуйся. Но точила их одна заноза. Нет, не та, что в тело впивается и вытащить можно, а зависть от глаза недоброго.
Затаила злобу на Михаила одна девица, уж шибко нравился он ей, желание вынашивала женить его на себе, а оно вот как вышло – не то что в жёны взять, так и ни разу не глянул в её сторону.
Ненависть просто жгла её, а под стать и её мать Фёкла туда же – поддакивала и разлуки молодым желала, наговоры шептала разные, отвары настаивала и плескала ими скрытно в сторону Михаила и Марии, когда по улице мимо проходили.
Мало того, к советам и помощи прибегали к знахарке из соседней деревни - сделать по-ихнему - навести порчу на Марию, а Михаила к дочке приворотить.
Где ж бабьи языки скрыть чего могли, дошла молва о недобрых замыслах до свекрови и матери, они и давай головой качать и осуждать деяния тайные.
То ли от наговоров недобрых, то ли так слаживалось, но у молодых иной раз нет-нет, да происходили явления нежелаемые.
То свинья сдохла, то средь кур падёж приключился, собака пропала, а тут и выкидыш у Марии случился. Родня связывала это только от сглаза, но за руку не поймаешь недоброжелателей, а выскажешь, так пошлют куда подалее, и рот заткнёшь, а ещё и позорить возьмутся, мол, оговоры наводят, людей баламутят.
Прошлой весной сын помещика Корнилова слёг в постель, а вскоре помер. Так ходили слухи, вроде как Фёкла приложилась с воздействием нечистых сил, своими наговорами его в гроб свела. А повод был - что-то он ей нагрубил принародно, да шибко ругался, за дело или ради потехи, толком мало кто знает, а она на него и ополчилась. Гадать оставалось: или на самом деле это грязных рук и языка Фёклы, или и впрямь на него хворь сама по себе страшная свалилась, но люди после этого косо глядели на Фёклу, обходили, сторонились, старались с ней не якшаться, боялись глаза злонравного.
Как-то свекровь пришла в дом молодых и посоветовала:
– Уезжать вам, Михаил, вместе с Марией надобно, уезжать от беды неминуемой. Эти две змеи подколодные не уймутся, доведут порчу до завершения. Не дай Бог, – перекрестилась. – Творят, зная чего, но не ведая, какой грех несут непростительный, не видать им рая небесного, а гореть в аду, гореть долго и в муках.
Михаил слушал свекровь, думал, поглядывал на расстроенную Марию, от безысходности желваки на скулах перекатывались, кулаки сжимал. Если был бы пред ним недруг, так справился – дал отпор, а тут бабы, умом рехнувшиеся.
– И где ж люди берут столь зависти, это ж какой яд в себе держать надобно? Я каждый день молюсь за вас, как могу, пытаюсь отвести от вас гадости. Мой вам совет - уезжайте, сердце моё не выдержит на всё это смотреть, да и твои, Михаил, родители переживают, мечутся. А вы жить только начинаете. Трудно на новом месте устраиваться, но и здесь оставаться не след.
Свекровь ушла, а Михаил долго сидели с Марией и обсуждали озвученный совет, размышляли. От греха подальше и решили сняться с насиженного места и уехать, чем дальше, тем лучше.
Родители Михаила против не были, самих, как и у свекрови, такие же мысли донимали, оттого смирились и благословили на дальнюю дорогу, туда, что Сибирью зовётся. Не захотел Михаил в Орловской губернии оставаться.
Добравшись по Лене до Олёкминска, стали обживаться.
Дом срубил Михаил добрый, небольшой, но крепкий, землю с Марией подняли, у местных заняли кое-какие семена, и первый урожай уже порадовал. Земля плодородная, словно по людям соскучилась - рожала, на радость хозяев.
Михаил познакомился с местными жителями, быстро перехватил от них науку по охотничьим и рыболовным мудростям. Пушнину добывал умело, сети плёл, улов всегда получался удачным.
Появились деньги, жить стало легче. А тут уже и сын родился, нарекли Севастьяном, в честь прадеда, а прошлые деревенские неприятности туманом покрылись.
Но и тут не обошлось от глаза дурного. Не все на земле люди добрые, завистливые средь них попадаются и чужому благополучию не рады.
В соседнем охотничьем угодье промышлял Никодим Заворотнюк. Промысловик не ахти какой умелый, но соболя и белку брал, на хлеб деньги водились, в долгу ни пред кем не числился.
А наряду с этим крысятничал окаянный, имелся такой грех. Жадность вселилась в мужика и не отпускала. Удачливых охотников не любил, про себя о них мысли недостойные вынашивал. Пройти мимо чужих ловчих приспособлений не мог, оглядевшись и прячась, снимал порой и трофей сторонний.
Догадывались, предполагали олёкминские мужики, чьих рук дело, что за «лиса» завелась в посёлке, кто тропы чужие со своими путает. Но… Уличить эту крысу никому не удавалось – знал, подлец, когда и где можно нос свой воровской сунуть.
Посещал Заворотнюк и Михаила угодья.
А уж они ему покоя не давали - богатые зверьём всяким и путиками обустроенными. К тому ж два зимовья, что Михаил поставил, срублены добротно и в местах пригодных. У самого-то было одно зимовье и то выглядело убогой землянкой.
Дом, что построил Михаил в Олёкминске, тоже у Заворотнюка вызывал восхищение, а больше досада нездоровая голову сверлила.
«Вот же умелец, во всём горазд, впереди всех норовит…» – зудил про себя Заворотнюк.
Сын у Перваковых рос, что называется, не по дням, а по часам – время летело быстро. Что говорить, минуты идут, а годы будто летят, не остановишь.
Севастьян подрос, стал его Михаил натаскивать таёжному ремеслу - учить пушного зверя добывать, зверя скрадывать, рыбу ловить в речках. Быстро схватывал Севастьян охотничьи хитрости, а иной раз и свои придумывал, отец удивлялся и радовался смекалке отрока.
Все сезоны пропадал Севастьян в тайге с отцом, а Михаил доволен был - ведь какая подмога выросла, орёл парень!
Детей Михаилу с Марией окромя Севастьяна Бог не дал.
Всю свою любовь на единственного сына и тратили. Мечтами обросли - разживутся, станут крепко на ноги, сын женится, и возьмётся своими корнями их род из Орловской губернии в землю сибирскую.
Но в один из летних дней ушли мать с отцом в тайгу и не вернулись.
Отец сказал, что обещал сводить жену в свои владения охотничьи, показать избушки лесные. Она давно просила его об этом, вот Михаил и решил прогуляться с супругой, пусть удовлетворит любопытство своё, уж сколь живут в Сибири, а тайги настоящей дремучей так и не видела.
Ждал Севастьян их возвращения и не дождался.
День прошёл, второй, предполагал: мало ли, до зимовья дошли, непогода застала, пережидают. А в это время и на самом деле дожди зарядили.
Когда же на третьи сутки ветром унесло тяжёлые тучи за дальние сопки, ярко засветило солнце, погода восстановилась, Севастьяна охватило волнение: «Да где же они? Почему задерживаются? Не случилось ли чего?..»
На четвёртый день Севастьян отправился в полицейское управление. Исправник выслушал беспокойство парня и предложил подождать ещё один-два дня, если не появятся, послать группу охотников на поиски.
Но тревожное состояние не давало Севастьяну покоя, не стал ждать и в этот же день отправился в тайгу.
Нацепил патронташ, ружьё на плечо, вещевой мешок с едой взвалил на спину, закрыл дом, отцепил собаку и пошагали вместе в нужном направлении. Места были ему знакомы, много раз хаживал, приметны для глаз скалы, камни, расщелины, растительность, тропы-то натоптаны, по зимним путикам больше проходят.
Норд то забегал вперёд, то отставал, либо кидался в сторону за каким-то шорохом, то и дело облаивал птиц и любопытных бурундуков.
Покрыв путь до первого зимовья, Севастьян не обнаружил родителей, не было здесь и чего-либо из их вещей. Идти дальше не позволил наступивший вечер. Ужинал без аппетита, ел только ради надобности – восполнить силы, накормил Норда и завалился на нары.
Сон не шёл, волнение сдавливало грудь, а мысли бежали одна другой тревожней. Где-то пред утром вздремнул лишь один час, но и этого хватило для мало-мальски некоей бодрости.
Хотя бодростью это нельзя было назвать - нутро трепетало от неопределённости и даже одолевавшего страха за жизнь отца и матери.
Наспех позавтракав, подпёр палкой дверь избушки, кликнул Норда, и они вместе отправились в дальнейший путь. До второго зимовья добрались после полудня.
К удивлению Севастьяна, и здесь он родителей не обнаружил.
То, что они посетили таёжное жилище, это факт - тому свидетельством были свежая зола в печке, котелок на лавке с остатками варева и пара чистых деревянных ложек, лежавшие на столе, вроде как те, кто их оставил, должны вернуться с минуты на минуту.
У Севастьяна в глазах блеснула надежда, воспрянул духом: «Где-то рядом! Значит, след подождать…»
Но наступил вечер, и никто к зимовью не подошёл, и снова у Севастьяна внутри как что-то оборвалось. «Что-то не так, но что?.. Не иначе беда… Что?.. Что?!»
Вторую ночь Севастьян не мог уснуть, всухомятку пожевав кусочек вяленой оленины, прилёг на нары.
Норд в этот раз корм себе добыл сам – поймал зайца, притащил хозяину, а Севастьян разделал тушку, отрезал заднюю часть, остальное отдал собаке. Где-то в углу избушки и под подоконником послышалось шуршание мышей, полёвки вылезли на поиски пищи, кою имели иногда возможность обнаружить и полакомиться. Когда в зимовье появлялись люди, они здесь становились частыми непрошеными гостями. Сухари, подвешенные под кровлей в мешочке, для них были недосягаемы, но съедобные крошки на столе или ещё где могли их порадовать.
Севастьян шушукнул на серую тварь, и они притихли, он же углубился в размышления: «Куда податься с утра, что обследовать, в какие места заглянуть? Заблудиться не могли, отец не тот человек, чтобы плутать по тайге, тем более на своих угодьях. А может, подались ещё куда?.. Нужно пройти соседние урочища, кто знает, могли забрести и туда. Маловероятно, но могли…
А чьи эти урочища? Восточный участок – Рогулина, западный – Заворотнюка. С какого начать? Пожалуй, с западного.
Как-то отец молвил о его пакостях, может, решил проверить, не у него ли исчезнувшие наши ловушки? Грешил отец на него, и, возможно, не напрасно. И всё одно, почто бродить-то долго? Нет, не так, что-то не так… А сходить схожу, дабы не думалось…»
Мысли прервал лай собаки, Севастьян вышел из избушки, прихватив ружьё – кто его знает, что собаку могло потревожить?
– Ты чего, Норд? Чего шум поднял, чужой где или от тоски голос подал?
Норд виновато вильнул хвостом, опустил морду.
– И ты, верно, чуешь что-то недоброе. Завтра поспешим перейти речку и перевалим малый голец.
Утро наступило, и вновь Севастьян побрёл, как и определился, в сторону соседнего угодья. Тропы не было, приходилось идти сплошным лесом, затем вышел на увал, шагать стало легче, а спустившись вниз, набрёл на мари. Вода хлюпала под ногами, а через половину версты началось болото.
«Место гиблое, придётся обойти по склону сопки», – решил Севастьян и собрался было свернуть с пути, как заметил в шести-семи саженях у кочки лоскут ткани. О ужас! В этом лоскуте он узнал косынку родного человека. Среди тысячи косынок он бы узнал, что она принадлежит именно его матери. С ярко-голубым полем, на котором белые ромашки, и с ярко-красной широкой каймой. В ней мать и отправилась с отцом в тайгу. Эту косынку отец подарил ей по случаю её дня рождения, и она редко с ней расставалась.
Севастьяна охватило нехорошее предчувствие, отозвавшееся мурашками на спине. Немедля он направился в сторону замеченной вещи, и одновременно на противоположной стороне болота метнулась чёрная тень - то был человек. И сомнений не было – не вспугнутый зверь, а именно человек. Норд взялся отчаянным лаем. Неизвестный же мгновенно скрылся среди зарослей, и всё стихло.
«Кто это? Почему испугался и скрылся?.. Почему бросился бежать? Ведь заметил же меня, но почему не открылся?..» - донимали вопросы Севастьяна.
Постояв в раздумьях, Севастьян решил добраться до косынки, но, ступив несколько шагов, остепенился из-за опасной трясины. Ноги не чувствовали под собой твёрдости, жижа предательски хлюпала. Не зря говорят: не зная броду, не суйся в воду, и Севастьян, следуя народной мудрости, повернул назад, понимая – оступишься, и в топь по пояс, а то и по грудь засосёт и не выберешься, помощи дожидаться не от кого, а собака палку-выручалочку не подаст.
Громко крикнув несколько раз отца, обратившись в сторону распадка, Севастьян ответа не дождался. Лишь эхо отзывалось средь окружавших его гольцов, но и оно затухало на их вершинах и исчезало, словно туманное привидение.
Осознав бесполезность зова, мысли вернулись к человеку по ту сторону болота.
Севастьяна просто распирала странность и неизвестность: кто это мог быть, не беглец ли, скрывающийся от преследования волостных властей или от людей, желавших расправиться с ним? Явно не из местных, иначе бы не шарахался, а встрече был бы рад.
Раздумывая, Севастьян пришёл к выводу: раз незнакомец убежал и не захотел выйти, значит, он его либо боится, либо встреча для него нежелательна. Но почему?.. - этот вопрос так и завис в воздухе.
«Что ж, в любом случае нужно выяснить: кто это, а главное, видел ли он моих родителей, знает ли о них что-либо? Это для меня сейчас самое важное! Обогну болото и выйду на зимовье Заворотнюка, наверняка эта таинственная личность осела в его избушке. В этом урочище оно одно, а до других добраться, будет вынужден покрыть многие вёрсты, да и вряд ли он знает их местонахождение. Просто следует подкрадываться с осторожностью, не спугнуть, а то, подобно быстроногой козе, вновь рванёт с места».
Болото представляло собой преграду не особо великую, в длину три версты, в ширину не более двадцати саженей, скрывающие над поверхностью своё чудовищное топкое чрево, и никто не знает из путников, где его может проглотить мерзкая ненасытная глотка.
Обогнув болото, Севастьян вышел на сухой склон, поросший смешанным лесом. Ели и берёзы со всех сторон обступали молодого охотника. О, если бы они могли рассказать ему, где проходили его отец и мать и почему они могли здесь оказаться, что их заставило идти по болоту? Но они молчали и вряд ли когда и кому могут раскрыть таёжные тайны, те, о которых знали и что предстоит когда-то увидеть, стать свидетелями.
К зимовью напрямки Севастьян не пошёл, предполагая, что незнакомец мог притаиться и ждать. Решил пересечь елань и присмотреться к избушке в отдалении от неё. Сквозь кустарник, рассматривая зимовье, он ничего подозрительного не обнаружил, приблизился, дверь подпёрта сухостойной палкой, значит, внутри никого нет. Отставив в сторону палку, открыл дверь и вошёл вовнутрь. Пахнуло слабым теплом – несмотря на лето, печь, видать, утром была протоплена. Предположительно готовили пищу на печке или сушили одежду.
Севастьян подумал: «Тот, кто здесь нашёл приют, где-то рядом». Бывало, заблудившиеся путники или охотники, попавшие под влияние непогоды, посещали чужие зимовья и находили в них временный кров, в каждой лесной избушке для таких случаев имелись спички, свечки или лампады, соль и сухари, а бывало, и крупа.
Спички являлись диковинкой и только вот в последние два-три года появились в Олёкминске. Жители, особенно охотники высоко оценили такую новинку, позволяющую получить в любое время огонь простым способом. Цена спичек кусалась, но необходимость их приобретения была обоснованной. Купцы привозили их и с успехом вели торг наряду с доставленным в посёлок товаром, за счёт спичек старались снизить стоимость принимаемой пушнины. Так поступал и лавочник. Неохотно шли звероловы на снижение цены, но что поделать, по некоей части шкурок вынужденно шли на уступки.
Начало смеркаться. Вдруг Норд залаял, и тут же прогремел ружейный выстрел, собака взвизгнула и умолкла.
«Кто это?! Явно недобрый человек, злой! Раз убил собаку, хочет большего - избавиться от меня. Но почему?.. Что я сделал плохого этому скрытному озлобленному дьяволу?.. - пронеслось в голове Севастьяна.
Открыть дверь зимовья - значит заведомо поставить себя под ружейное дуло, наверняка вход держится под прицелом.
Севастьян извлёк из патронташа патрон и вставил его в патронник. Внимательно глянул наружу через окно. Маленькое, но всё же позволявшее рассмотреть прилегающий участок леса. Никаких движений, кроме покачиваний веток и шевелений листьев на деревьях. Остальные три стороны от зимовья были неизвестны, на которой из них мог притаиться убийца собаки.
Севастьян приметил в углу висевшую на гвозде видавшую время суконную куртку. Сообразив, как она ему может сгодиться, снял её с гвоздя, подставил под ворот палку, приоткрыл дверь и куртку высунул наружу.
Сгущающиеся сумерки помогли – на расстоянии нельзя было понять, это человек или чучело, и реакция зловещего незнакомца не заставила себя ждать. Прогремел выстрел почти сразу и довольно-таки точно – пуля прошила куртку, отщипнув на вылете щепку на двери. В мгновение ока Севастьян, зная, чтобы перезарядить ружьё, нужно время, выскочил из укрытия и кинулся в сторону опешившего неудачника.
Тот же кинулся бежать, устремившись в заросли.
Севастьян, обладавший лучшей сноровкой, нежели убийца, не отставал, а, напротив, сокращал расстояние прыжок за прыжком, а догнав, ударил беглеца прикладом в спину. Свалившись, незнакомец пал ниц. Севастьян рванул за плечо и перевернул его навзничь и тут же опешил - пред ним лежал с испуганным и в то же время злобным лицом Заворотнюк.
– Никодим? – удивился и опешил Севастьян. – Что за зверь вселился в тебя? Чего вытворяешь, собаку мою застрелил, хотел убить меня, а стрелял метко, и мальцу понять можно – ох, как же хотел убить, да осечка вышла, не рассмотрел толком, во что целился. Ах ты, гнида! А ну вставай!
Заворотнюк медленно и нехотя поднялся, шумно плевался, шипел с пеной изо рта, бросал взгляды исподлобья, и в них отражались бешенство и ярая озлобленность.
Да, это был уже не тот Заворотнюк, которого знал Севастьян и привыкли видеть селяне, его словно подменили, выглядел теперь совершенно иным человеком, мгновенно облачившимся в шкуру затравленного волка.
Это была 1 часть отрывка из книги - Тайны угрюмых сопок.
Автор Александр МинченкОв.
Вторая часть этого отрывка будет скорее всего завтра.
На этом всё, всего хорошего, читайте книги - с ними интересней жить!
* * *
Только на платформе Boosty озвученные мной рассказы:
Абсолютно все, кто читал книги, впоследствии умерли.
Беседа старовера Мирослава с христианским попом в поезде.
То, что нам надо - один раз дают! (Лесной Храм)
* * *
Юрий Шатохин, канал Веб Рассказ, Новосибирск
До свидания.
Оценили 4 человека
5 кармы