Пушкин это наш мем

ИНТЕРЕСНОЕ МНЕНИЕ ТВОРЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ 

Учитель Сергей Волков – о том, устарел ли Пушкин, о чём на самом деле повествует «Евгений Онегин» и при чем тут постмодернизм

Все ли читают «наше всё»

— Есть опросы, какой процент населения у нас читает Пушкина?

— Про опросы не знаю, но у меня есть ощущение, что Пушкина в своей жизни так или иначе читает каждый. Потому что все мы учились в школе – чему-нибудь и как-нибудь. А потом в школу идут дети и внуки, и Пушкина вспоминают опять. Вообще когда в семье появляется ребёнок, взрослые берут в руки детские стихи Пушкина или его сказки. Ну или читают по памяти, что вспомнится: хоть про лукоморье, хоть про ступу с бабою Ягой.

Что создал Пушкин

— Автора фразы «Пушкин — наше всё» Аполлона Григорьева сейчас мало кто и помнит. Ещё меньше людей помнят его непростое обоснование этого утверждения. А что «всё» -то?

— Пушкин фактически создал современную русскую поэзию. Когда он входил в литературу, стихи были тяжеловесными, по-своему мощными, но напоминали «угловатую шаткость танцующего старика» — так сказал о Державине Ходасевич. Пушкин тоже умел писать, как старые поэты. Знаменитое «Воспоминание о Царском селе», которое он читал Державину на экзамене, всё написано под Державина, и потому ему и понравилось. Но это – архаичный язык:

Утешься, мать градов России,

Воззри на гибель пришлеца,

Отяготела днесь на их надменны выи

Десница мстящая творца.

Это, между прочим, Пушкин.

А потом Пушкин пишет так, что у нас создаётся впечатление (иллюзорное, конечно, но тем не менее), что мы его понимаем. То есть, проходит двадцать лет (Пушкин писал-то всего двадцать лет) – и мы опознаём написанное поэтом как своё, современное.

Хотя сам Пушкин прожил недолго, он оставил нам представление о разных возрастах человека. У него есть прекрасные образы стариков – старый цыган, барон в «Скупом рыцаре». И испанская ночь в «Доне Гуане» очень точно «пахнет лимоном и лавром», хотя сам Пушкин никогда в Испании не был. Такое ощущение, что в литературе Пушкин сумел пережить много такого, чего сам увидеть не мог. И дальше вся русская литература буквально вырастала из него.

Молодой человек, старушка, убийство и акация

— Например, сюжет «молодой человек, старушка, убийство, рядом Лиза» — это и «Пиковая дама», и «Преступление и наказание». А в «Отцах и детях» все персонажи либо клянутся Пушкиным, либо отрекаются от него. Роман завершается цитатой из пушкинского стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных». И когда Аркадий вынимает из рук отца книжку, это тоже будет Пушкин, и, кстати, не случайно «Цыганы».

Младшее поколение у Тургенева Пушкина не признаёт, но именно на эту удочку оно и попадётся. Когда погибает Базаров, впору вспомнить финал как раз «Цыган»:

И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет.

А ещё в романе Тургенева есть момент, когда отец Базарова говорит: «Вот здесь я посадил растение, которое очень любил Гораций». Что за деревья? Да акацию. К чему этот маленький, проходной диалог, непонятно.

Как-то в одной умной статье я прочёл, что Гораций очень любил называть деревья по породам, но именно акации в его стихах нет. Получается, что отец Базарова что-то перепутал? У меня есть версия, что и тут без Пушкина не обошлось. Потому что «Гораций» и «акаций» — это рифма, которая пришла из «Евгения Онегина». Один из героев романа удалился

Под сень черемух и акаций.

Капусту садит, как Гораций.

То есть, пушкинская рифма оказывается настолько сильна, что сама организует ситуацию и вместо капусты связывает Горация с акацией.

А в «Белой гвардии» Булгакова эпиграф взят из «Капитанской дочки». И весь роман повествует о том, как жить, когда вы попали в сильный буран. «Капитанская дочка» есть и среди прекрасных «пахнущих шоколадом» книг, на которых воспитывалась семья Турбиных. Причём в романе она упомянута без кавычек, так же, как и «Война и мир», названная Наташей Ростовой. Это книги-люди, они входят в жизнь своих читателей как собеседники.

«Борис Годунов» и «Медный всадник» сами по себе звучат удивительно современно. Там вечный конфликт государства и человека, который в нашей стране актуален во все времена.

И, кстати, есть рассказ Татьяны Толстой «Сюжет». В нём Пушкин на дуэли выживает, но в горячечном бреду в его сознании сплетаются собственные строки со строками Лермонтова, Достоевского, Тютчева, Хармса, Мандельштама… В общем-то, Толстая зафиксировала такое важное свойство Пушкина: его всё время подхватывают, обыгрывают, цитируют, перефразируют, на него равняются и с ним спорят.

Вспомните Маяковского. Сначала вместе с футуристами он собирался «бросить Пушкина с парохода современности». А потом герой его стихотворения «Юбилейное» приходит ночью к памятнику Пушкину, чтобы стащить его с пьедестала и мчать с ним по улицам, болтая о самом важном. Потому что больше поговорить «в стране Советов» не с кем. Потому что Пушкин – живой, хоть и памятник. То есть, Пушкин стал собеседником для последующих наших поэтов. Его «номер один» так и не отменён, навсегда застолблён за ним.

Переложить, но на что?

— Хорошо, «всё» примерно очертили. Но «наше» ли? Всё-таки русская литература росла вместе с Пушкиным. А сам он был, в значительной мере, читателем европейских авторов.

— Конечно, многие европейские литературы во время Пушкина были развиты гораздо сильнее, чем русская. Конечно, он читал и Гомера, и Феокрита, и Апулея с Цицероном, и Данте, и Вальтера Скотта, и французов с немцами. А Байрона, как сказал один мой ученик, так любил, что даже повесил его над кроватью. Действительно, «лорда Байрона портрет» не случайно в комнате Пушкина – он многим вдохновлялся в его поэзии, многое даже заимствовал.

И слава Богу, что Пушкину было что читать и чем вдохновляться. Не только в западной литературе, скажем честно: достаточно вспомнить хотя бы его старшего современника Карамзина, который своей «Историей государства Российского» формировал и национальный язык, и национальное сознание. Он тоже вдохновил Пушкина на многие его исторические сюжеты.

Но надо понимать, что поэт – это, в первую очередь, инструмент языка. Через поэтов язык создает сам себя. Пушкин оставляет нам язык, наполненный понятиями, которых до него не было. Со времени Пушкина русский язык становится всё более гибким. Причём Пушкин действует хитро. Например, он говорит: «Ну не пишут у нас любовных писем по-русски – всё по-французски. Вот и Татьяна Онегину тоже… Ох, придется для вас на русский перевести – слабо и бледно, но уж как есть». И дальше даёт шедевр — совершенный образец любовного письма по-русски. С таким видом, что а чо я? а я ничо. Это ж французское…

И в общем-то, какая разница, какое это в источнике – французское или английское, если в итоге получаются совершенные русские стихи? И проза тоже.

Русские поэты начала XIX века, в основном, Батюшков, очень страдали от того что русский язык не похож на итальянский. Итальянский певучий, в нём много гласных и сонорных, а в русском постоянно спотыкаешься об эти «кры-, пры-, вши-». И тогда они стали последовательно создавать поэтический язык, в котором было бы благозвучие. То есть, начинается тонкая настройка языка, как будто постановка голоса и слуха.

В книге санкт-петербургского педагога Евгения Ильина мне запомнился вопрос. Татьяна приходит в кабинет Онегина и видит «стол с померкшею лампадой». Ильин спрашивает: «Почему Пушкин использует слово «померкшая», а не синонимы «погасшая» или «потухшая»?»

Его ученики начинают давать ответы, но все они из области смыслов. А если посмотреть на эту строчку с точки зрения фонетики, в ней есть слова «стол» и «лампада», в которых – три сонорных звука – «л-л-м». И никакие «г-х» между ними просто не влезали, нужно было слово, которое бы максимально сочеталось, где звуки перетекали бы один в другой.

Пушкин научил русский стих быть музыкальным. В черновом варианте «Памятника» в числе пушкинских заслуг первой стоит

И долго буду тем любезен я народу,

Что звуки новые для песен я обрел.

Потом эту строку Пушкин уберёт, там останется перечисление содержательных задач («чувства добрые я лирой пробуждал»), но мне все-таки кажется: главная его заслуга в том, что он дал нам наш язык. А все идеи, которые он черпал из европейской литературы, были в его творчестве только строительным материалом для всего нашего. Не очень, кстати, понятного иностранцам.

«Роман требует болтовни»

— В последние годы очень убыстрился темп жизни. Изменилось восприятие – оно стало визуальным и клиповым. И тут Пушкин – балы, эпиграммы, мадригалы, премудрости онегинской строфы. Медленно, сложно. «Постарел» ли Пушкин за последние 20 лет?

— Мне не кажется, что Пушкин постарел. Его, например, активно ставят в театрах – причем не драматические вещи. В Москве идет несколько «Онегиных» — и не только опера с балетом, но и блестящие спектакли Крымова и Туминаса. Задумайтесь, режиссёры ставят «Евгения Онегина», хотя он даже не пьеса.

То есть, Пушкин – поэт очень живой и в чём-то даже постмодернистский, с ним много что делала последующая литература, его удобно представлять собеседником.

Другое дело школа. В массовой школе Пушкин не то, что постарел – он давно там умер. Каждый год ко мне приходят студенты, которые ЕГЭ по литературе сдавали (я работаю, кроме школы, еще в театральном вузе). У всех этих детей интерес к литературе убит; им казалось, что литература – это мёртвые формы, про которые нужно заучить мёртвые слова. Пушкин в их головах заучен, как мёртвая обязаловка.

И каждый раз, когда мы начинаем читать, они говорят: «Так вот оно, значит, про что!» Оказывается, в «Онегине» передан опыт человека, который знает, что такое быть свободным в мире, который весь состоит из условностей и ограничений. Ведь там с одной только онегинской строфой происходит целый сюжет.

Пушкин сам писал: «Роман требует болтовни». Болтовня – это свободная, неупорядоченная речь, и вдруг он сам вводит такое жёсткое ограничение – четырёхстопный ямб, по четырнадцать строк, да ещё с определённым чередованием рифм. Представьте, что мы начнём говорить исключительно четырёхстопным ямбом. Скорее всего, мы в ответ помолчим.

Параллельно Грибоедов пишет «Горе от ума», откуда в живую речь вошли десятки крылатых выражений. Вот уж точно болтовня! Комедия тоже написано ямбом – но он разностопный. Строчки разной длины. Это более естественно для свободной речи, здесь Грибоедов дает интуитивно логичный способ приблизиться к ней. И достигает успеха.

Это всё равно как спросить балерину:

— Что нужно, чтобы изобразить на сцене свободный танец?

— Нужен минимум одежды, она должна быть свободной и не стеснять движений. И можно босиком.

То есть, Грибоедов похож на порхающую Айседору Дункан. А Пушкин как будто ставит балерину и говорит ей: «У тебя в одной руке – кирпич, в другой – сетка с яйцами, на одной ноге – конёк, на другой – валенок. А теперь танцуй так, чтобы мы почувствовали свободу танца». Кажется, что миссия невыполнима.

Но, читая Онегина, через какое-то время мы забываем, что перед нами гиперискусственная речь. Потому что, объявив все правила, Пушкин сам начинает их нарушать.

Пушкин, максимально удаляясь от свободной речи, придумывая кучу ограничений, каким-то волшебным способом к ней приближается. Как? Почему?

Ну, например, потому что, объявив все правила, Пушкин сам их нарушает. Четырехстопный ямб у него имеет восемь интонационных разновидностей – за счет пропусков ударений, которые, кстати сказать, в XVIII веке порицались. Длина строк не совпадает с длиной предложений, возникают переносы из строки в строку и даже из строфы в строфу. Мы ждем точки и паузы – а не получаем ее. Как ступеньки лестницы – ставим ногу, а ступеньки нет. И в этот момент мы начинаем чувствовать странное головокружение. Здесь все может быть. Здесь — свобода. Потому что свобода – это не когда вокруг ничего нет, а когда ты видишь границу, но можешь её переступить. Ощущение полета именно от того, что границу можно нарушить.

Без начала и конца

И такая игра происходит не только на уровне метра, но на уровне сюжета. Потому что роман начинается не с начала. (Начало будет в седьмой главе, когда Пушкин хлопает себя по лбу: «Ой, я не написал вступление!» — и пишет его, выделяя курсивом, чтоб мы не пропустили). А в конце романа он пишет слово «конец». Слушайте, ну никто не пишет на последней странице книги – «конец», и так же ясно, что всё. Зачем Пушкин это делает. А затем, что это никакой не конец. Стоит вам перелистнуть страницу, как начинаются его же собственные примечания к роману, а потом ещё целая огромная глава, про которую поэт объясняет, что она была восьмой, но он решил её зачем-то вынуть в отдельное приложение. Это – постоянная пушкинская игра, в которой он сам расставляет барьеры и сам их с лёгкостью берёт.

И роман ведь заканчивается не тем, чем в наших головах заканчивается сюжет, — объяснением Онегина и Татьяны. Роман заканчивается описанием путешествия Онегина в Одессу, которое, конечно, не про Онегина, а про самого автора, про «я», которому в романе посвящено больше всего строф.

Повествование здесь как бы рифмуется с описанием дня Онегина в Петербурге. Но только герой, которому ничего уже неинтересно, бессмысленно влачится из ресторана в театр, а потом на бал, а для Пушкина в Одессе всё «упоительно» — и устрицы, и вино. В театре он слушает «упоительного Россини», а в одной из дам – «негоциантке молодой» — скрывается возлюбленная поэта на юге. Онегин в Петербурге зевает и спит — в Одессе мы не видим Пушкина спящим. Он встаёт раньше «заревой пушки», бежит к морю, а в самом финале стоит на берегу моря и слушает его вечный гул. Роман оканчивается не маленьким будуаром Татьяны, где герои опять оказались в тупиках, а распахнутым, огромным космическим пространством:

Одесса спит,

Лишь море чёрное шумит.

В XX веке Мандельштам подхватит:

И с тяжким грохотом подходит к изголовью. Вставив в предшествующую строчку слово «витийствуя», как бы давая морю пушкинский голос.

"Евгений забрался на стульчик"

«Евгений Онегин» — роман-вопрос о том, можно ли быть счастливым в России. Почему-то на протяжении романа два хороших человека никак не могут поговорить между собой, а всё время произносят монологи. Причём монологи эти устроены так, что когда спустя время другой начинает рассказывать о своём видении того, что было, другой впадает в ступор: «Это ты сейчас про меня?»

Например, прочитав письмо Татьяны, Онегин приходит перед ней исповедоваться и говорит: «Если женюсь, я буду вас мучить, потому что на третий день мне станет с вами скучно». Прочитав первую главу, мы знаем, что всё это правда. Сам он называет это словом «исповедь». И вдруг в финале она ему заявляет:

Как только вспомню взгляд холодный

И эту проповедь…

Исповедь – это всегда изнутри горячего сердца, а проповедь – с учительской кафедры.

— Ну, там в финале объяснения он ещё посоветовал ей попридержать чувства. А она тоже исповедовалась в письме.

— И был, кстати, прав, потому что, прочти он это письмо её родителям или своим дружкам, девушка была бы скомпрометирована.

Впрочем, Пушкин и сам говорит:

Так проповедовал Евгений,

Но в какой момент Евгений вдруг забрался на стульчик и начал проповедовать? Здесь ситуация явно описана глазами Татьяны. В прошлом году главную премию «Большая книга» взяла книга Марии Степановой «Памяти памяти» — об эффекте «ложной памяти», о том, как наша память подсовывает нам картинки, которых не было. И каждый из нас смотрит на жизнь через свою призму. Так и здесь.

Татьяна читала романы, поэтому ей от Онегина нужно было «как в романах». Если «поматросил и бросил», значит, Ловелас, если позвал замуж, — значит, Грандисон. И на следующий день после отказа Онегина она просыпается и не знает, как жить, потому что в её книжках такого нет. А Онегин книжки читал не очень, но изучал жизнь. И он ей рассказывает, не без некоторого самолюбования: «Я уже старый, мне 26 лет, я отгорел, а вы полюбите другого». Но ошибаются оба – Онегин полюбит Татьяну, а Татьяна не полюбит больше никого.

Персонаж «этажом выше»

И получается, что роман – вообще не про них. В романе, честно говоря, и с сюжетом-то, на первый взгляд, негусто: «Таня любит Женю, Женя любит Таню». Но больше всего строф там о самом авторе. Этот персонаж словно бы живёт «этажом выше», и каждый раз, когда его герои заходят в тупик, он вынимает из рукава новый сюжетный ход, который всё разрешает.

Это – очень полезная для нас практика. Мы сами часто ходим в тупиках непонимания. Нам кажется, мы знаем жизнь и говорим умные вещи. А потом выясняется, что там выше есть Кто-то, Кто может приоткрыть дверку и что-то нам подкинуть. То есть, чтение «Евгения Онегина» «по-серьёзному» — огромный экзистенциальный опыт о том, как можно оставаться свободным человеком в мире из ограничений, как вредны стереотипы, что такое поиск самого себя.

Беседовала © Дарья МЕНДЕЛЕЕВА

Источник