От можа до можа, или как гонор губит Польшу.

На передаче у Норкина мелкий польский пакостник в очередной раз схлопотал по морде. Почему поляки ведут себя так нагло в России понятно, потому-что мы это позволяем. Понятно почему мы это позволяем, мы хотим выглядеть демократичными и толерантными. А выглядим просто идиотами, которыми могут помыкать пьяные гости. А вот откуда эта ненависть к русским, к России у пшеклонтых пшеков, стоит рассмотреть поближе.

Ненависть эта у пшеков носит маниакальный характер. Мания величия — это тип поведения или самосознания личности, выражающееся в крайней степени переоценки своей известности, важности, популярности, гениальности, политического влияния, богатства, власти, вплоть до всемогущества. Причин для развития мании много. Нам интересны две.

Комплекс неполноценности. Веками поляки мечтали о построении великой Польши — от можа, до можа. И каждый раз эта мечта рушилась встающей на пути Россией. Не помогли даже «союзники». И к кому только не пыталась прилепиться Польша, никто не помог. Ни татары, ни литовцы, ни тевтоны, ни предатели бояре, затеявшие перестройку, ни Наполеон, ни Гитлер. Впрочем, с последним не срослось, из-за их вековечного гонора. Это же и спасло Польшу от очередного и, может быть, последнего раздела. Именно понимание того, что Польша всегда будет второразрядным государством, пока существует Россия, доводит поляков до истерики.

Наследственная предрасположенность, вызванная душевной травмой и передающаяся из поколения в поколение. Когда-то, в 80-е, в еженедельнике «За рубежом» я читал статью американских учёных о «проклятии Вьетнама». Оказывается, у ветеранов «вьетнама», перенесших тяжёлое ранение или душевное потрясение, что-то надламывалось не только в психике, но и на генном уровне. И это могло передаваться последующим поколениям. Я вспомнил об этой статье случайно, когда услышал на одной передаче польского журналиста. Некоего, то ли Дзынь, то ли Бздыньчловского. В споре с оппонентом он гордо заявил, что поляки в 1612 Москву брали. Когда на одной из следующих передач ему напомнили о том что они Москву брали, с ним чуть не случилась истерика.

«Что вы всё время напоминаете мне!» - кричал он.

Меня очень удивила эта реакция. Что же там было не так? Обычная история. Сначала поляки били московитов и захватили Москву. Потом московиты расколотили поляков и осадили Москву. Полякам честно предложили сложить оружие и валить в свой пшекистан.

Но тут выграл шляхетский гонор и шляхетское «либерум вето». К тому же, осаждённые шибко понадеялись на идущие на подмогу войска и подводы с провизией. Но случилось то, что через несколько веков произойдёт с Наполеоном в Москве и с Паулюсом в Сталинграде. Помогачей разбили, подводы отобрали. И произошло страшное. У поляков начался голод. Всё это можно прочитать у польского автора, Валишевского. Но мы обратимся к первоисточнику. Вот что пишет польский полковник Иосиф Будило, сам переживший осаду.

Пожарский пишет осаждённым:

«Вам бы в этой неправде не погубить своих душ и не терпеть за нее такой нужды и такого голода... Берегите себя и присылайте к нам без замедления. Ваши головы и жизнь будут сохранены вам. Я возьму это на свою душу и упрошу [согласиться на это] всех ратных людей. Которые из вас пожелают возвратиться в свою землю, тех пустят без всякой зацепки, а которые пожелают служить Московскому государю, тех мы пожалуем по достоинству. Если некоторые из вас от голоду не в состоянии будут идти, а ехать им не на чем, то, когда вы выйдете из крепости, мы [вышлем таковым подводы]…»

Великодушное предложение было отвергнуто. И началось страшное.

« Того же года 16 [14?] октября, осажденные, не видя возможности выносить долее голода, снова отправили к гетману двух товарищей — Ельского и Вольского c просьбой подать им помощь на этой неделе, потому что дольше они не могут вынести своего положения, потому [348] что их томит невыносимый, неслыханный голод. Ни в каких летописях, ни в каких историях нет известий, чтобы кто либо, сидящий в осаде, терпел такой голод, чтобы был где либо такой голод, потому что когда настал этот голод и когда не стало трав, корней, мышей, собак, кошек, падали, то осажденные съели пленных, съели умершие тела, вырывая их из земли; пехота сама себя съела и ела других, ловя людей. Пехотный порутчик Трусковский съел двоих своих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать; один товарищ съел своего слугу; словом, отец сына, сын отца не щадил; господин не был уверен в слуге, слуга в господине; кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел. Об умершем родственнике или товарище, если кто другой съедал такового, судились, как о наследстве и доказывали, что его съесть следовало ближайшему родственнику, а не кому другому. Такое судное дело случилось в взводе г. Леницкого, у которого гайдуки съели умершего гайдука их взвода. Родственник покойника — гайдук из другого десятка жаловался на это перед ротмистром и доказывал, что он имел больше права съесть его, как родственник; а те возражали, что они имели на это ближайшее право, потому что он был с ними в одном ряду, строю и десятке. Ротмистр... не знал, какой сделать приговор и опасаясь, как бы недовольная сторона не съела самого судью, бежал с судейского места. Во время этого страшного голода появились разные болезни, и такие страшные случаи смерти, что нельзя было смотреть без плачу и ужасу на умирающего человека. Я много насмотрелся на таких. Иной пожирал землю под собою, грыз свои руки, ноги, свое тело и что всего хуже, — желал умереть поскорее и не мог, — грыз камень или кирпич, умоляя Бога превратить в хлеб, но не мог откусить. Вздохи: ах, ах — слышны были по всей крепости, а вне крепости — плен и смерть. Тяжкая это была осада, тяжкое терпение! Многие добровольно шли на смерть и сдавались неприятелю: счастие, если кто попадется доброму врагу, — он сохранял ему жизнь; но больше было таких несчастных, которые попадали на таких мучителей, что прежде нежели сдававшийся спускался со стены, был рассекаем на части.»

«...наконец подкрепляя себя надеждою, что когда нибудь получим желанную военную помощь или, по крайней мере, продовольствие; но хитрый неприятель, зная, что у нас в крепости голод и что к нам может прийти помощь поздно, зная также, что мы, как люди рыцарские, готовы умирать и что когда кровь обильно льется, то судьба еще держит в [360] нерешительном положении весы, не хотел нападать на нас силою оружия, но умыслил стеснить нас голодных и полумертвых и однако ожидающих помощи и не вступающих ни в какие переговоры, ярмом голода и выморить нас. Приняв такое решение, он достиг того, что сто [?] человек из нашего войска, необходимых для защиты, умерли голодною смертию; тогда же в следствие голода у многих потухла доблесть и многие из товарищей и из пехоты, нарушив верность, передались неприятелю. Когда, в то время, как у нас была лишь легкая одежда, неожиданно появился снег, когда недостало у нас и последней пищи — увядшей травы, когда самопоедание до такой степени разъярило жадные и голодные пасти, что пришлось остерегаться не только неприятеля на стенах, но и в стенах своего брата; когда господин не был [361] уверен в слуге, слуга в господине, от чего не малая часть войска погибла; когда не только живым, но и лежащим в земле трупам не было пощады; когда у нас на стенах остались, можно сказать, не люди, а одни тени, да и тех было мало: тогда неприятель взял сильным приступом Китай­город, после чего мы, выдержав все виды осадного положения, изобрев сами в пример будущим временам много новых способов защиты, нигде не встречаемых в летописях, не имея никакого известия не только о вспомогательном войске, но просто ни о какой помощи, полумертвые, призвав во свидетели Бога, который все видит, управляет делами каждого и дает и отнимает монархии, призвав во свидетели самого неприятеля, решились сдаться ему.»

По просьбе матери Пожарского, так пишет Будило, поляков отпустили подобру-поздорову.

И гонористые шляхтичи передали свои повреждённые гены потомству.

Медики утверждают что это заболевание не лечится и если болезнь не купировать, то она приведёт к суициду.

Ждём.