В 1891 году известный английский писатель Джером Клапка Джером написал фантастический рассказ «Новая утопия». В нём он изобразил социалистическое будущее. Люди носят одинаковую одежду, живут в казармах по 1000 человек, слишком длинных укорачивают ампутацией, слишком умных оглупляют. Зато в таком социализме люди работают всего три часа в день, в обществе – изобилие еды (все люди вегетарианцы), образцовая гигиена и отсутствие иерархии, все вопросы решаются демократическим большинством.
Рассказ «Новая утопия» был написан Джеромом уже после выхода в свет книги «Трое в лодке, не считая собаки», принесшей ему славу и богатство (было продано около 1 млн. экземпляров книги, на современные деньги Джером заработал около 600 тысяч долларов). Джером так ответил на наступление марксизма в Европе, в том числе и в его родной Англии, где набирала силу Лейбористская партия, а также профсоюзное движение.
«Новая утопия» Джерома появилась в русском переводе довольно скоро после публикации на родине — в 1895 году в журнале «Русское обозрение». До 1917 года рассказ печатался в России 10 раз и проходил в цензуре безболезненно, так считалось, что описанное там будущее общество должно было отталкивать обывателей от социализма.
«Новая утопия» вышла в период между февралём и октябрём 1917 года под названием «Царство социализма» и в нём, наоборот, в этот период увидели образцовое общество будущего. Например, при коллективном чтении рассказа эсерами в августе 1917 года на фабриках в Орехово-Зуево рабочим в первую очередь нравилось, что им обещают всего 3-часовой рабочий день и изобилие еды.
После 1919 года рассказ Джерома в СССР не переиздавался. Мы приводим отрывки из «Новой утопии».
(Главный герой рассказа засыпает на 900 лет, просыпается он уже в новом обществе)
— Вы, кажется, решили следовать своим привычкам, — сказал старый джентльмен, когда я принялся надевать свою одежду, лежавшую в ящике возле меня. — Хотите прогуляться со мною по городу? Я вам буду объяснять произошедшие перемены, пока вы будете задавать мне вопросы и делать глупые замечания.
Внешний вид новых людей
Мы пошли по городу. Город был чистый и тихий. Улицы, помеченные номерами, выбегали под прямыми углами одна к другой, и были похожи одна на другую. Лошадей и экипажей не было видно; транспортом служили электрические вагоны. Все люди, которых мы встречали, хранили на лице спокойное, важное выражение и до того были похожи друг на друга, что казались членами одной семьи. Все были одеты, как и мой спутник, в пару серых брюк и серую тунику, туго застёгнутую на шее и стянутую у талии поясом. Все были гладко выбриты и черноволосы.
Я спросил:
— Все эти люди — близнецы? Все они так похожи, и у всех чёрные волосы.
— Теперь это установленный цвет волос, — объяснил мне мой спутник, — у всех у нас чёрные волосы. У кого они не чёрного цвета, тот обязан их выкрасить.
— Зачем? — спросил я.
— Я думал, вы понимаете, что теперь все равны. Что сталось бы с нашим равенством, если бы какой-нибудь мужчина или женщина вздумали разгуливать в золотистых волосах, а кто-нибудь ещё вздумал бы завивать их? Люди должны не только быть равными в наше время, но и казаться ими по мере возможности. Указом — всем мужчинам бриться и всем мужчинам и женщинам носить одинаковой длины черные волосы — мы исправляем до некоторой степени ошибки природы.
— Почему же чёрные?
— На этом цвете остановило выбор большинство.
Номерное различие
Мы пошли дальше и встретились ещё со многими мужчинами. Я сказал:
— Разве в этом городе нет женщин?
— Разумеется, есть. Мы прошли мимо сотни по крайней мере. А вот идут две, — сказал он, обращая мое внимание на двух особ, шедших вблизи нас, в обычных серых брюках и туниках.
— Как же вы узнаёте, что это женщины? — спросил я.
— Заметили ли вы металлические номера на воротнике каждого человека? Все чётные номера — женщины; все нечётные – мужчины.
Некоторое время мы шли в молчании. Затем я спросил:
— Зачем это у всех номера?
— Для различения, — ответил мой спутник.
— Разве у вас нет имён?
— В именах так много неравенства. Одни звались Монморанси и на этом основании свысока глядели на Смитов. Смиты не хотели смешиваться с Джонсами и т.д. в этом духе. Порешили упразднить имена и пронумеровать всех.
— Разве Монморанси не противились?
— Да, но Джонсы и Смиты оказались в большинстве.
— А не стали ли Единицы и Двойки глядеть свысока на Троек и Четвёрок?
— В начале — да. Но с уничтожением богатств номера потеряли свою ценность, если не считать их роли в промышленных предприятиях или акростихах, и теперь номер сто считается ничуть не выше и не ниже номера миллион.
Государство умывает
— Нельзя ли где-нибудь умыться? — спросил я.
— Нет, нам нельзя мыться самим. Нужно подождать до половины пятого, а затем нас умоют к чаю.
— Умоют?! — воскликнул я. — Кто?
— Государство.
Затем он рассказал мне, что они нашли невозможным поддерживать равенство, если каждый моется самовольно. Одни мылись три или четыре раза в день, тогда как другие не касались воды и мыла в течение целого года, следствием чего и явилось два ясно разграниченных класса — чистых и грязных. И старые классовые предрассудки стали оживать. Чистые презирали грязных, грязные ненавидели чистых.
Чтобы положить конец расколу, государство решило само производить умывание, и каждого гражданина отныне умывают дважды в день специально назначенные государством чиновники; частное же умывание запретили.
Равенство в жилье и еде
Я заметил, что по дороге нам совсем не попадалось домов, а только ряды баракообразных строений одинакового размера и вида. Случайно на углу мы наткнулись на здание меньших размеров — с вывесками: «Музей», «Госпиталь», «Зал Дебатов», «Баня», «Гимназия», «Академия наук», «Промышленная выставка», «Школа красноречия» и т.д., но жилых домов всё не было видно. Я спросил:
— Что же, в этом городе никто не живёт?
— Нам не нужно домов — по крайней мере таких, как вы думаете. Мы теперь социалисты, мы живём в равенстве и братстве. Мы живём вот в этих блокгаузах. В каждом блокгаузе помещается тысяча граждан. В нем поставлены тысяча кроватей — по сотне в каждой комнате, есть ванные комнаты, раздевальные, столовая и кухня. Ежедневно в семь часов раздается колокол, все встают и убирают свои постели. В половине восьмого мы отправляемся в одевальную, где нас моют, стригут и причесывают. В восемь часов завтрак. На взрослого гражданина отпускается по пинте овсянки и по полпинты тёплого молока. Теперь мы все — строгие вегетарианцы. Число вегетарианцев сильно возрастало за последнее столетие, и благодаря совершенству своей организации они абсолютно побеждали на выборах за последние пятьдесят лет.
В час опять бьёт колокол, и мы собираемся к обеду, состоящему из бобов, компота из фруктов, два раза в неделю подается ещё пудинг, а по субботам — плумпудинг. В пять часов чай, а в девять огни тушатся, и все ложатся спать. Мужчины живут в блокгаузах в одном конце города, а женщины — в другом.
Мы прошли ещё несколько миль, но мимо нас тянулись всё те же улицы с огромными блокгаузами. Я спросил:
— Разве тут в городе нет ни лавок, ни магазинов?
— Нет, — ответил он. — На что нам лавки и магазины? Государство кормит нас, одевает, даёт жильё, лечит, хоронит. Для чего же нам лавки?
Телесное и умственное равенство
Дальше мы прошли мимо очень благообразного господина, и я заметил, что у него только одна рука. В продолжение этого утра я встретил двух или трёх рослых одноруких субъектов и помню, меня это заинтересовало. Я заметил это своему проводнику. Он сказал:
— Если кто-либо вырастает больше обыкновенных размеров, мы отрезаем ему руку или ногу, чтобы подравнять его с остальными. Природа, понимаете ли, немного отстала от века; по мере возможности, мы стараемся её подправить.
Я спросил:
— А что вы делаете с исключительно умным человеком?
— Теперь нас это мало беспокоит. Теперь мы надолго гарантированы от подобной опасности. Если это случается, мы делаем хирургическую операцию, которая низводит данный мозг до степени обыкновенного. Иногда я жалел, прибавил старый джентльмен, — что мы не можем поднять качество мозга, вместо того, чтобы принижать его, но, разумеется, это невозможно.
— Думаете ли вы, что правильно поступаете, подрезая и укорачивая людей таким манером?
— Разумеется, правильно. Потому что это решается большинством. Большинство не может ошибаться. Меньшинство не имеет никаких прав.
Преображение природы
Город начинал терять для меня интерес, и я спросил, нельзя ли выйти в поле — для-перемены впечатлений.
— О да, конечно, — сказал мой спутник, но выразил сомнение, что мне там понравится.
— В моё время было так хорошо в полях, в деревнях. Огромные зелёные деревья, лужайки, густо поросшие травой, волнуемой ветром, прелестные коттеджи, обсаженные розовыми кустами.
— Мы всё это изменили, — прервал меня старый джентльмен, — теперь у нас имеется огромный огород, правильно пересекаемый дорогами и каналами под прямым углом. В полях теперь нет красоты. Мы упразднили красоту; она мешала нашему равенству. Теперь у нас всё и везде одинаково, и нет места, которое чем-либо отличалось бы от другого.
Равенство в однообразии
— Можно ли переселяться в другую страну? — спросил я.
— Да, если угодно, — ответил мой спутник. — Но к чему? Все страны теперь совершенно одинаковы. Теперь всюду — один народ, один язык, один закон, одна жизнь.
— Неужели же, — спросил я, — нигде нет ни разнообразия, ни перемен? Чем вы развлекаетесь? Есть ли у вас театры?
— Нет, — ответил он. — Нам пришлось упразднить театры. Сценический темперамент меньше всего мирился с принципами равенства. Каждый актёр считал себя лучшим в мире и выше, разумеется, всех прочих смертных. Притом наше общество Белой Тесёмки постановило, что все развлечения и забавы порочны и реакционны, а так как это было энергичное и стойкое общество, то оно вскоре привлекло на свою сторону большинство, и теперь все забавы строжайше запрещены.
— А позволяют ли вам читать книги? — спросил я.
— Да, но их пишут теперь мало. Благодаря тому, что все мы живем столь совершенной жизнью, что нет ни неправды, ни горя, ни любви, ни грусти, что всё теперь урегулировано и упорядочено, — не о чем стало писать, кроме, разумеется, назначения человечества.
— Верно, — сказал я, — это я понимаю. Но что же со старыми произведениями, с классиками? У нас были Шекспир, Скотт, Теккерей. Что вы сделали со всем этим?
— Мы сожгли этот хлам. В них полно старых несправедливых замечаний о древних, неправедных, тяжёлых временах, когда люди были скорей рабами или вьючным скотом, чем людьми.
Затем он сказал мне, что старые картины и статуи были уничтожены — отчасти по той же причине.
Работа и досуг будущего
— Много ли работают ваши граждане ежедневно?
— Три часа. После чего остаток дня всецело принадлежит им.
— Что же вы делаете в продолжение двадцати с лишком часов?
— Мы отдыхаем, размышляем и разговариваем.
— О чём же вы думаете и беседуете?
— О том, как скверно было жить в старое время, и о том, какую счастливую жизнь мы теперь ведем, и о назначении человечества!
— А что вы разумеете под этим? В чём заключается назначение человечества, по вашему мнению?
— В том, чтобы жить, как теперь, даже в ещё большем равенстве, чтобы ещё больше работ производилось электричеством, чтобы у каждого было два голоса вместо одного, чтобы…
— Ещё один вопрос — не отнимаю ли я у вас времени расспросами?
— О, нет. Наша беседа входит в счёт моей обязательной трехчасовой работы для государства.
— Много ли людей в ваше время совершают самоубийства?
— Нет, этого с нами никогда не случается.
Я вгляделся в физиономии проходивших мимо нас мужчин и женщин. Почти на всех лицах застыло терпеливое, почти унылое выражение. И вдруг я вспомнил. Это то самое выражение, которое я всегда замечал на мордах лошадей и быков, которых мы держали в старом мире. Нет, этим людям не придет в голову мысль о самоубийстве.
(Иллюстрации — рисунки Каземира Малевича)
Оценили 5 человек
4 кармы