…большою своей горячею ладонью охватил под стриженным затылком мою худую шею, притянул меня поближе к себе, и зашептал неожиданно громко:
- Я чувствую, сынок! Чувствую, понимаешь?! Как никитинские крестьяне чуют всей своею натурой страшную близкую грозу и стараются быстрей убрать под кровлю скотину и пожитки. Я знаю, чувствую! И пусть не обманывает тебя весь этот общий сатирический гам, и расслабленная освобождённость, и кружевные дамские зонтики, и атмосфера будто бы скоро предстоящей новизны. Не обманись, мне это знакомо. Снова она идёт. Вот-вот! Она на пороге, общая безжалостная большая беда!
Он прервался, дыхание его было тяжким, тягучим как липкая горячая гуттаперча.
Понадобилось время, чтобы он немного перевёл дух и несколько успокоился, прежде чем продолжить:
- И пока что отвечаю за всё семейство именно я. Не противься! Скоро ты останешься вместо меня один, но пока есть я. И я решаю съехать немедленно! Чтобы она, эта будущая скорая беда сильно вас не захватила, а пришлась бы только краешком. И мне нужна теперь вся твоя прилежность и твоё послушание, будь паинькой, и хорошим помощником мне.
Он отпустил мою шею, откинулся на подушку и прикрыл глаза. А я стоял в слезах рядом с его кушеткою в коротких своих вельветовых штанишках, больше испуганный, нежели убеждённый.
Я так и не мог понять, для чего же мы должны оставить здесь всё и всех?! Свою лавку, улицу, моего друга Миньку и Лёлю, и гимназию и дом, и ехать из Петербурга непонятно куда и непонятно для…»
-------------------------------------------------------
У тонкой старой тетрадки, состоящей из ломких пожелтевших листочков, нижняя половина напрочь отсутствовала. Кусок этот был оторван косо и неровно, и как не обыскивал Костик раритетное тёщино наследство, ни под тяжёлой тумбой зеркала, ни за его окладом больше ничего найти не смог.
Видимо, эти рваные сброшюрованные металлической тетрадной скрепкой записки, выпавшие из щели между старым зеркальным стеклом и фанерной доской, были чем-то вроде обрывка дневника, или заготовки будущих мемуаров.
Ни обложек, ни подписей, только карандашные разборчивые строчки на косо линованных желтоватых ученических листках.
Зеркало, откуда выпала тетрадка, когда Костик пассатижами вынул нижние стальные скрепы, это зеркало стояло здесь с незапамятных времён, и, как ни стремились они с женой привнести в её квартиру хоть какой-то модерновый дизайн, тёща, пока была жива, не позволяла ни убрать это зеркало, ни даже переместить его куда-нибудь в другой угол.
Костик аккуратно, стараясь не поломать, перелистнул верхнюю страничку, следующая была оборвана по нижнему краю так же, как и предыдущая.
------------------------------------------------------
«…плакала, обнимая нас с сёстрами, и никак не могла успокоиться.
- И как же, Шура, - говорила она, всхлипывая и гладя меня по голове, - что-то там теперь у Настасьиных, и у барона Ландсдорфа? Видишь, что пишут?! Ведь одни угольки! Бандиты, бандиты… А папенька – то наш? Выходит, знал он. Вправду! Я-то, грешная, не верила, память ему во Царствии. Ведь плакала, сетовала всё, думала, что умом ослабел он по болезни … Уезжать! Такую даль! А ведь что бы там теперь с нами стало?
Слушая её, мне вспоминался переезд наш из Санкт-Петербурга в Рязань лютой зимою с уже совершенно больным отцом и расположение здесь в купленном для жилья и потомственной коммерции доме на Почтовой улице.
- Бандиты, ужасные бандиты, - говорила она, имея, наверное, в виду сожжённые и разгромленные дома Петербургских наших знакомцев, - и мы теперь одни тут, и старшему мужчине в доме всего двенадцать лет, что же будет, что будет?
И ещё вспоминал я отцовские те сл…»
------------------------------------------------------
«Шура, значит - подумал Костик, сидя на кухне с оборванной тетрадкой, - может это отец тёщин, она же Екатерина «Александровна» была? Надо спросить бы у Наташки, когда со шкетом из садика вернётся, мог её дед сделать такие записи?»
В открытую кухонную дверь виднелось в коридоре это тёщино старое зеркало. Амальгама порядком отслоилась, и Костик как раз собирался заменить зеркальное стекло на новое, выкруженное на днях по большому блату.
Наташкиного деда Костик представлял себе по двум оставшимся от него старым фоткам. На одной он был запечатлён ещё совсем юнцом, сидящим возле телеграфного аппарата в форменном пиджаке. Вторая фотография, сделанная за год-два до Отечественной войны, отображала нестарого ещё, высокого, но сутулящегося человека в парусиновой рубашке и белых свободных брюках, держащего за руку девчушку 3-4 лет. Эта девочка в светлой детской панамке, белых носочках и сандаликах и была будущей Костиной тёщей Екатериной Александровной.
------------------------------------------------------
«…ню! И помню очень хорошо, как перед началом Японской войны наша молодёжь щеголяла лаковыми тросточками и старалась отпустить поострее шутку насчёт «глупеньких самурайчиков», которых мы в момент охладим». А мой папа настоял, чтобы мы бросили большой город и переехали в глушь на самом пике этого веселья! Он чувствовал.
Три года тогда прошло, и куда делась вся эта весёлая компания? Кто-то в серой шинелке, кто остались калеками, а кого-то уже и нет в живых. Куда пропал весь этот веселопатриотический пыл? И вот, у меня ощущение, что я переживаю это же опять. Снова!
Но сейчас уже с немцами. Люди вокруг шутят, бодры, все на каком-то подъёме. И особым шиком считается, закурив папироску боднуть государя побольней за его нерешительные действия по отношению к германцу. Да и не только. Все вокруг стали эдакими «революционэрами». И это в нашей такой тихой Рязани!
А у меня тягостно на душе. Не то ли это чувство, что испытывал тогда отец? Мама не совсем здорова, хорошо, что Катенька за своими гимназическими делами успевает помочь ей с хозяйством и с младшими. Уехать бы, забрать всех и у…»
--------------------------------------------------------
В дверь зазвонили. «Дин-динь». Звонок классный, тут у всех обычные трещалки, а Костик достал два гонговых, ГэДээ́Ровских. Один поставил в своей квартире, полученной от завода, а второй – сюда, тещё Екатерине Александровне.
Наташка со шкетом? Костик открыл. Точно!
- Зеркало сменил, мастер? Серёня, садись сам и расстёгивай сандалики, сынок, не спеши. Кость, тапочки дай пожалуйста!
- Нат, глянь… в зеркале вашем нашёл, - Костик пододвинул тапочки поближе к жене, подождал и протянул пожелтевшую тетрадку.
- Что это? Серёж, аккуратно… Разулся? Беги руки мыть, не забудь мыло!
Наташа взяла из рук мужа скрепленные жёлтые листки, прошла на кухню мимо зеркала и присела на тот же самый табурет, где только что сидел сам Костик.
------------------------------------------------------ - -
«…шно подумать, что было бы, если мы не продали бы рязанскую лавку тогда, и я бы не увёз сестёр. Мы же буржуи! Кровопийцы! Но мы все живы. Матушка, светлая память, не застала уже всего этого кошмара.
На днях встретил Миньку. Он теперь стал пролетарский писатель! Кто мы, и мы ли это? Удивительно… Он что-то пишет, я начальник провинциального телеграфа. НачРабТел! Можно было себе это представить?
Товарищ Штельман нас знакомит, мы жмём руки, как впервые увиделись, слушаем его, чего-то киваем, соглашаемся. Ждём. Обнялись крепчайше, как только он вышел. У Миньки слёзы.
- Что ты, как ты, как девочки?
Не знаю, зря, - не зря, но рассказал ему. Что Катя с мужем в Турции, что мамы уж давно нет, что младшие девочки кто где. Софья переводит в Москве для наркомата, а Ксения в ШРаМе учит девушек шить на Зингере. Что у меня новое всё, новая фамилия, новая другая жизнь. Приехал вот по нынешней работе, и не увиделись бы мы с ним никогда, если бы не оказия.
- А как вы, как твои, мама, Лёля? Сёстры, братья?
Оказалось, что тоже кто где и как, и двух из восьми уже не вернёшь. И маму. Но Лёля и Настюша живы, тоже здесь. И сам он уже успел и повоевать, и поначальствовать над почтовым отделением. Был даже инструктором по кролиководству. Ужас! Этот гражданин в подпоясанной блузе – это мой Минька!
Сколько-нибудь долго поговорить нам, конечно, не уда…»
--------------------------------------------------------
Серёжка прибежал на кухню, смешно тряся мокрыми руками.
- Мама, мама! А луна на небе выше солнца?
- Выше, выше… Кость, дай ему полотенце!
Она ещё раз заглянула в исписанные листки, опустила тетрадку на колени, кивнула на зеркало.
- Да… Мама не любила вспоминать все эти вещи … Как дедушка перевёз их в Свердловск ещё в тридцать шестом. Бабушку, маму… А сам остался в Ленинграде, работу бросить не мог. И тут война… Не дождался их, конечно. Немцы, блокада! А они вдвоём возвращались потом из-за Урала…
- А помнишь, мать говорила, его ещё арестовывали до войны и продержали больше года?
- Да помню, Кость… Но они в это время уже в Свердловске жили. Его по обвинению в причастности к каким-то заговорам арестовали, а когда выпустили перед самой войной, они даже не успели и увидеться.
- А зеркало?
- Зеркало? Из их тогдашней мебели больше ничего и не осталось. Когда в Ленинград вернулись после войны, в их старой квартире уже жили другие люди. И вот это зеркало. Сколько ему лет? Этот кусок старой тетрадки, выходит, всё это время там внутри был…
-------------------------------------------------------
«…увольняться срочно? А как? Бросить всё? Теперь это вряд ли возможно, вопросы теперь ставятся очень просто. И снимаются.
Но снова голосит эта бравурная музыка, снова тот же запах назревшего ожидания. И на фоне «Парка Чаир» и «Гремя огнём, сверкая блеском стали» уверенные улыбки и убеждённость, что мы вот-вот всё обновим, обновимся сами и всем-всем покажем. Море, солнце, энтузиазм. Предвкушения… А у меня опять старое. Снова предчувствие скорой большой грозы.
Эх, папа, папа, откуда это у нас?..Вот как… Опять гроза. И куда мне, как никитинским крестьянам убрать свои пожитки? Где же эта надёжная «кровля»? А ведь нет теперь уже ни той старой помещичьей деревни, ни тех крестьян, и свои жалкие пожитки никто уберечь так и не смог.
Ну, и куда дальше? Кажется, это повсюду. Жена, у которой, если ковырнуть, тут же выскочит сонм неудобных нынче предков, Катюшка ещё совсем мал…
------------------------------------------------------ -----
- Так это его тетрадка, или нет?
- Похоже… Мама старалась об этих вещах вообще-то не говорить, это было не принято тогда. Это же сейчас всё стало можно, - Горбачёв, перестройка… гласность. Даже в Правде стали печатать некоторые вещи.
Костя взял оборванную тетрадку из рук жены, ещё раз внимательно осмотрел со всех сторон, отдал обратно.
- Может быть, и оторван кусок из-за этих событий с арестами? Уничтожить хотел, а не вышло? Спрятал, или ещё как-то чего... Что с ней делать будем дальше?
- С тетрадкой? Пусть лежит, что ещё делать. Это же память всё-таки! Достану сейчас фотоальбом, туда положу к фотографиям. А ты сам-то чего расселся?!
- А что?
- Доделывай давай, раз взялся! Серёжа, идите с папой зеркало вставлять!
Костик встал с улыбкой, потянулся, и пошёл с сыном возиться в зале. Старое стекло, шурупы, пассатижи, отвёртки.
Кухонное окно залило вечерним солнцем, закипал чайник, на холодильнике маленький и ужасно удобный телевизор «Шилялис» показывал новую очень интересную программу «Взгляд» с правдивыми молодыми ведущими. Наташа стояла, скрестив ноги и прислонившись спиной к проёму кухонной двери, задумчиво глядя, как её мужчины управляются с ремонтом старого зеркала.
А Костя, объясняя маленькому Серёжке как правильно орудовать инструментами, размышлял между делом, как же прекрасно, что давно позади вся эта возня и предрассудки, что отжили старые символы, старые лозунги, что теперь всё будет ярко, свободно и по-новому, и мы, наконец, покажем всему широкому и любящему нас миру, насколько мы хороши, и достойны жить современно, красиво и цивилизованно.
-- 2014 --
Оценили 7 человек
14 кармы