Владыка, расскажите, пожалуйста, о Ваших родственниках: родителях, бабушках и дедушках. Как складывалась жизнь Вашей семьи во время Второй мировой войны?
Моя мама родилась в Эльзасе в 1902 году. Эльзас тогда была частью Германии. После Первой мировой войны семью мамы выгнали оттуда, и они переселились в Силезию. Во время Второй мировой войны поляки убили часть их семьи, поэтому с материнской стороны моих дедушку и бабушку я никогда не видел. Дедушка с отцовской стороны занимал пост министра культуры в своей провинции, приглашал русских живописцев: Василия Кандинского, Алексея Явленского и др. Построил так называемый Bauhaus — центр для живописцев, русских эмигрантов, которые в 20-е годы переселились из России в Германию. Таким образом, семья была связана с русской культурой. Когда Гитлер пришёл к власти, то отстранил деда от должности. Тогда дедушка взялся за свою вторую профессию, стал пастором. Мой отец был преподавателем музыки благодаря дедушке, который настаивал, чтобы он получил приличную профессию.
В войну наша семья проживала в городе Хемниц (Саксонских Каменицах). 10 мая 1953 года решением правительства ГДР город был переименован в Карл-Маркс-Штадт (нем. Karl-Marx-Stadt). 23 апреля 1990 года 76 % жителей проголосовали за то, чтобы вернуть городу старое название. С 1 июня 1990 года город вновь носит название Хемниц.
В первые же дни войны отец был призван в армию, хотя был уже не призывного возраста. Правда, он воевал только несколько дней, так как тут же получил ранение. И потом был назначен музыкантом в управление по развлечению солдат.
Я помню о войне очень мало, мне было только 4 года, когда она кончилась. Помню, как маршировала гитлеровская молодёжь, помню бомбёжки. Мы выжили благодаря английской бомбе, разорвавшейся поблизости от подвала, где мы находились вместе с моим крёстным, который был крещёным евреем – не все евреи были уничтожены во время войны, как это часто говорится. В этом подвале тлел уголь. Моя сестра Ангелика, которая была на два года младше, сидела напротив меня. От угольной пыли она закрыла глаза. Я думал, что она ослепла. Но, слава Богу, потом оказалось, что это не так. Благодаря взрыву бомбы выбило окно, так что мы могли выскочить, точнее, нас вытащили; отчётливо помню, шея очень долго болела после этого. Это первое впечатление войны.
Затем мы эвакуировались, ехали в поезде мимо Дрездена, который горел. На горизонте было видно, как горел город: над ним на большой высоте висел огненный шар. В деревню мы ехали на телеге. Добрались до провинции около Кведлинбурга, где у дедушки с бабушкой был летний дом. Наша семья договорилась, что после войны там все встретимся, потому что можно было предполагать, что в таком маленьком местечке не будет бомбёжек. Так и случилось. Если я не ошибаюсь, четыре или пять семейств там и собралось. Только отца не было, он был в американском плену, из которого впоследствии бежал и пришёл домой. В летнем доме, где мы жили, в течение 1945 года на первом этаже расположились советские офицеры, у них был ординарец. Он меня подкармливал.
Отец получил ранение в локоть, мог двигать рукой только с плеча. Это было кошмарным явлением: целыми днями он упражнялся на пианино играть одно движение. Он хотел разработать пальцы, чтобы они падали на клавиши правильно. Систематические упражнения привели к тому, что он позже играл. Моя мать была певица и педагог по пению. И когда она давала концерты, он часто ей аккомпанировал. Люди, которые не знали о недостатке левой руки, ничего не замечали. Вот такое было время.
Нас «освободили» американцы, а потом ушли, чтобы передать нас «победоносной» Красной Армии. Впоследствии нам, когда мы уже в школе учились, каждое 5 мая приходилось всей школой отправляться на одно маленькое такое красноармейское кладбище, где лежали так называемые «герои». Но мы все знали, что у нас боев не было, и все эти герои пали от пьянства. Поэтому мы все старались улизнуть от этого похода, что, конечно, было чревато неблагоприятными последствиями…
Для меня было ясно тогда, что в гимназию я не поступлю, потому что я из интеллигентной семьи, а в Восточной Германии после войны был строгий закон, что дети интеллигентов ни в какую высшую школу не принимались. Был такой закон, что новое государство строили для рабочих и крестьян – как и у вас. У нас это делали последовательно. Этот закон был принят сразу после войны. Был только один выбор: бежать из Восточной Германии. Родители этого не хотели, потому что они преподавали в консерватории, и наш дом был всегда открыт для студентов. Бывало, их приходило так много, что родители даже не знали, кто в какой комнате. Молодежь приходила в наш дом ради искусства. У отца был свой хор. Они пели по вечерам и даже по ночам. Кроме искусства говорили, конечно, и о политике. Это преследовалось. 17 июня 1953 года было восстание, в котором участвовало большое число студентов моих родителей. После него начались аресты.
Мы все слушали западные радиостанции, где не говорили, что у нас прекрасная жизнь социализма, как в СМИ Восточной Германии. Как-то мы узнали, что в одном городе рабочие забастовали, потому что увеличили норму рабочего времени. Для нас это было невиданно, неслыханно! И студенты вышли на демонстрации. Мы в школе – мне было тогда 12 лет – стали сжигать книги, произведения Сталина, Ленина, которые у нас везде стояли на полках. И власти ничего не могли сделать. Конечно, восстание было подавлено. Первые полгода после него вообще была непонятная ситуация, власти ещё не были уверены в своей победе и поэтому медленно «закручивали гайки».
Отец сумел бежать при помощи нескольких студентов, перебрался в Западный Берлин. Через полгода после того, как он сбежал, мы с младшей сестрой тоже сбежали. В то время можно было более или менее безопасно пройти через границу в Берлине. Ещё не было стены, и многие тогда уходили. А мать осталась ещё на 3 года, за ней следили. Она считалась женой «врага народа». Также она была лучшим педагогом во всей Восточной Германии по пению. Позже в 1957 году ей всё-таки удалось бежать. У нас были родственники в районе Франкфурта, и поэтому мы, прежде всего к ним обратились за помощью, потому что пришли ни с чем. Со временем наша семья обустроилась во Франкфурте. Гимназию я окончил в 1961 году. Потом служил в армии. И через год в 1962 году я поступил в университет на филологический факультет. Слава Богу, во Франкфурте я мог поступить в университет, так как здесь не было деления на крестьян и рабочих.
В Восточной Германии с пятого класса мы учили русский язык, как единственный иностранный, других не было в те годы. Наша учительница русского языка знала три урока до нас. Учителей по русскому языку подготавливали за пару месяцев. А откуда их было взять? Учебники были жуткие. Мы знали слова «тракторист», «трактористка», но мы не знали, как сказать «вилка» и «ложка». Мы понимали, что язык так не выучишь. И помимо того, у нас была ненависть ко всему русскому, что было связано с советской властью. В нашей семье все дети музыкальны. Я тогда учился играть на нескольких инструментах: скрипка, альт, пианино, флейты, труба, валторн, но скрипка была основным инструментом. Моя учительница была венгерка. Когда приезжал советский скрипач Давид Ойстрах давать концерты, она на концерты не ходила, потому что он был русским. Мы знали, что он еврей, но все равно он был из Советского Союза. Это для нас была «красная тряпка».
Когда я приехал на Запад, мне было 13 лет, я понял, что нужно всё-таки учить русский язык, чтобы бороться с этой властью. И тогда я в школе (там был дополнительный кружок) начал заниматься русским языком. Меня приняли в гимназию с условием, что я в течение полугода полностью уравняюсь с классом. А они изучали уже три года английский, год латынь. По ряду предметов они были впереди. И я должен был это нагнать за полгода. Это было характерно для Западной Германии. Одновременно приезжали мальчики из Израиля, и им не ставили никаких условий, они могли делать, что хотели. Если получали плохую отметку, говорили учителю, что он, вероятно, фашист, и что подадут на него в суд. Слава Богу, через полгода я выбрался из этого и действительно нагнал класс, так что за мной сохранили возможность учиться дальше в гимназии в этом классе. Мой отец познакомился с учителем из американской школы для детей военных. Этот учитель потом познакомил меня с молодёжью моего возраста. Я освоил английский язык так быстро, что школьный учитель английского потом даже боялся меня. И тогда я решил с русским, что освою и его, если будет возможность.
Когда я был ещё учеником или уже студентом, не помню точно, кто-то из близких прочитал в газете, что русский священник будет выступать с докладом о русской церкви. Ну, я поехал в эту русскую церковь во Франкфурте. Священник страшно картавил, когда говорил «Проповедь о храме», я никак не мог понять, почему он всё время говорит «о хаме». Такой русский аристократ, граф Игнатьев. После его доклада я подошел к нему и попросил познакомить меня с кем-то из русской молодёжи. Там была довольно активная группа молодёжи. Я с ними начал общаться. Что делали молодые люди? Вечеринки были, танцевали, гуляли. Постепенно я стал ходить с ними в церковь. Потом уже когда студентом был, осознанно познакомился с церковной жизнью и перешёл в православие. Так что тоже в основном на практике освоил русский язык.
На службу в армию я пошёл сам, меня даже не призвали, хотя был призывной возраст, я понял, что меня могут призвать после университета, а этого очень не хотелось – прыгать перед каким-то унтер—офицером, когда ты уже доктор наук. Поэтому я пошёл отслужить своё. Меня послали служить на границу с Чехией, такой принцип в России тоже раньше был, образованных людей посылали как можно дальше, чтобы они «познакомились с народом». Первые несколько недель я не понимал ни слова, о чём говорят мои товарищи. На таком диалекте они говорили, что я совершенно ничего не понимал. Но командир нашей роты был австриец, и мы с ним иногда говорили по-русски. А на первые деньги, которые я получил в армии, помню, купил себе советское издание собрания сочинений Толстого и Достоевского на русском языке.
Я человек музыкальный, и любой шум меня страшно выводит из строя. По утрам я не ходил мыться со всеми, вставал специально на час раньше. У меня получался свободный час: пока все умывались, я читал: прочёл всего Достоевского и Толстого, что было полезно впоследствии в университете. Этот опыт потом я многократно повторял в жизни. Когда мне приходилось для богословского факультета учить еврейский, например, я тоже утром работал, прекрасное время, голова свежая.
Я начал служить в пехоте, а потом послали меня в офицерскую школу. Практически всех, кто имел гимназическое образование, посылали в офицерскую школу. Когда узнали, что я владею русским языком, послали на специальные курсы, где готовили людей для перевода различных текстов, в том числе допросов военнопленных. Я служил недолго – всего 13 месяцев. Как раз во время моей службы строили Берлинскую стену, поэтому я даже отслужил на месяц больше.
Владыка, не могли бы Вы рассказать об отношении к Гитлеру в Вашей семье.
Во-первых, когда началась война, моего отца уволили, потому что он не состоял в партии, несмотря на то, что он был одним из лучших учителей. Более того, он отказывался вступить в партию. Второе, мой крёстный был крещёный еврей, родители не скрывали общения с ним и не боялись. Мой дедушка пострадал от Гитлера, как я уже сказал. Его тоже уволили сразу после того, как Гитлер пришёл к власти. По моему мнению, были две равные по жестокости политические системы: фашистская и сталинская. Хотя у нас в семье было двойственное отношение: с одной стороны, было всегда уважение к русской культуре, но оно переплеталось с отвержением Советской власти. Это было очень больно различать. По-настоящему я сумел это сделать, находясь на Западе, без давления системы.
Владыка, скажите, пожалуйста, каким было отношение к американским солдатам, к американской политике в поствоенное время в Германии?
Я думаю, что они насильственно насаждали свою психологию и пробивали свою демократию. Там было очень много положительного, но очень много и неправильного. И это только теперь потихоньку расчленяют. Первоначально у немцев была благодарность за ту помощь, которую они оказали, когда советская власть закрыла подвоз к Западному Берлину, окружила и перекрыла дороги в Берлин. В это время прилетали американские грузовые самолёты, привозил продукты.
Владыка, мы знаем, что в феврале 2012 года состоялась канонизация Александра Шмореля. Не могли бы Вы об этом нам рассказать, как состоялась канонизация, как она подготавливалась?
Мы знали о существовании небольшой группы студентов из Мюнхенского университета, которые создали группу сопротивления против Гитлера. В детстве еще в Восточной Германии я много слышал про брата и сестру Шоль. Я отрицательно относился к ним, думая, что они были коммунисты, как их нам представляли в Восточной Германии. На самом деле ничего подобного. Они были гуманисты, настроенные против гитлеровской власти, поняли её суть и восстали против нее. Фактически группу сопротивления «Белая Роза» создал Александр Шморель, который родился в России в Оренбурге. Его отец, доктор по профессии, был немцем, предки которого переехали в Россию в середине XIX века из Восточной Пруссии. А мать была русская. Её предки были из священнической семьи. В 1921 году отец Шмореля переехал с семьей в Германию, в Мюнхен.
Все члены этой группы стали постепенно изучать русский язык с целью читать русскую литературу. Они первоначально просто встречались, как группа студентов, у кого-то на квартире, обсуждали положение дел, как это было у нас, в Восточной Германии в родительском доме. Потом они решили уже перейти к действиям и начали распространять листовки, в которых раскрывали сатанинскую суть фашистской власти и призывали к сопротивлению. Не к восстанию, но к сопротивлению, т.е. неисполнению некоторых указаний власти. Например, в то время могли оштрафовать человека даже за то, что он не поднимал руку, чтобы приветствовать Гитлера. Мой отец когда-то руководствовался тем, что рука была у него забинтована. Его арестовали, потому что он не сделал этого приветствия. Тогда он объяснил это так: «Я же не могу грязной тряпкой приветствовать фюрера». Так полиция не смогла убедиться в том, что это был протест. Так и они предлагали подобные акции. Просто спокойно выразить свое отношение. 17 июня 1953 года, когда мне было 12 лет, вся школа была собрана в зале. Попросили всех подняться, чтобы спеть гимн Восточной Германии, и мы, во-первых, не встали, кроме того, демонстративно закрыли рот. Это был, конечно, сильный поступок. Бедный директор школы, он просто с ума сходил. Да, надо сказать, мы жили по-другому, чем на Западе Германии. Когда я потом попал на Запад, мы друг друга не понимали.
Итак, эта группа сопротивления сначала тоже такие меры предлагала. Потом уже были более серьёзные меры: бросали листовки в университете. Тогда их нашли, арестовали, и, в конечном итоге, Александра и всех остальных членов поэтапно приговорили к расстрелу. В группе также участвовало несколько профессоров. Они также были расстреляны в конце войны. Александр Шморель на это пошёл, действительно, как христианин. Он написал целый ряд писем из тюрьмы своим родителям, в которых он совершенно по-христиански их наставляет. И в день его казни утром его причастил Святых Христовых Тайн православный священник. Он должен был от властей ему передать, что его помилуют, если он покается и откажется от своих убеждений. На что Александр сказал: «Если бы мне дали ещё одну жизнь, я бы поступил точно так же». И все его письма совершенно очевидно свидетельствуют, что он переходит в иную жизнь как мученик.
В нашем приходе в Мюнхене, в начале 80-х годов, появилась группа студентов, принявших православие, это были немцы. Они первыми подняли тему прославления Александра Шмореля. Они ходили, разговаривали с родственниками, собирали свидетельства, а родственники были очень двусмысленные. Сводный брат и сестра Александра Шмореля были ещё живы. Их отношение было неоднозначно, так как все они состояли в гитлеровской партии, что было совершенно естественно для русских немцев, вернувшихся в Германию. Они видели в Гитлере человека, который их освободил, который им дал свободу. Сталин ведь их выгнал в Казахстан, Урал и Сибирь. Поэтому эти люди не совсем понимали, что в стране происходит, они видели только внешнее. Очень многие немцы, жившие далеко от Германии, были поклонниками Гитлера. У Александра Шмореля был дядя, если не ошибаюсь, он имел особый статус в гитлеровской партии. Он попросил о помиловании племянника, ему отказали. Тогда он бросил свой партбилет, что тоже было очень рискованным действием в то время.
Так студенты нашего прихода предложили регулярно, минимум раз в году, в день казни совершать панихиду на могилке Александра. Слава Богу, после него в этой могилке был похоронен только его отец. Несколько лет назад мы хотели вскрыть могилу, чтобы извлечь мощи, но родственники были против этого. Они все или протестанты, или католики, для них кощунство тревожить могилу. Время шло, местное почитание набирало силу, тогда в 80-х годах я поднял перед Архиерейским Собором РПЦЗ вопрос о прославлении. Архиерейский Собор ознакомился с делом и благословил на местное прославление Александра Шмореля в нашей епархии. Но мы долго раскачивались.
Интересно, что с 1997 года наш приход переехал в новый собор на окраине города Мюнхен, который находится в 300 метрах от могилки Александра. Мы поставили иконостас в новом соборе – в нем одна из икон, на которой изображены святые: Иоанн Кронштадтский, блаженная Ксения и др., которых мы все прославляли задолго до того, как они здесь в России были прославлены. И там же без нимба изображен Александр Шморель. У нас есть правило, что до прославления того или иного святого должна быть написана служба. Это была моя задача. Я виноват в том, что подготовка долго длилась. Я сравнительно быстро написал службу святой преподобномученице Елизавете Федоровне, так как меня подталкивали из России. А когда я думал о службе Александру Шморелю, я сперва думал по-немецки её написать. Я написал, кажется, три тропаря и понял, что это гиблое дело. Поэтому перешёл на славянский и писал, как у меня получалось со временем. Надо сказать, что самым спокойным временем для этой работы были перелеты в самолёте. Я написал службу с нуля. Был только один общий тропарь.
Слава Богу, в этом году 4 февраля, на наш престольный праздник новомучеников и исповедников Российских совершили прославление Александра Шмореля. Возглавить церемонию пригласили нашего первоиерарха, но он должен был в это время лечь на операцию, не смог приехать. Его заместитель – я, есть ещё заместитель, но тот тоже заболел, лёг на операцию именно в этот день. Из России приехали два митрополита, один из Оренбурга, конечно, и владыка Онуфрий Черновицкий, было несколько архиереев из-за границы Московского Патриархата, так же как и Зарубежной Церкви, также архиепископ Женевский и Западно-Европейский Михаил, и мой викарий, епископ Агапит Штутгартский. Прославление имело невероятный отклик в прессе по всей Европе, мы сами этого совершенно не ожидали, по России, кстати, меньше и с каким-то странным подтекстом. По всей же Западной Европе, в Англии, во Франции СМИ были заинтересованы, публиковали об этом событии широко. Мой секретарь, отец Николай Артемов, проверял интернет и нашёл 14 000 ссылок. Народу на прославлении было уйма, очень много немцев. С тех пор наши священники говорят, что в храм постоянно приходят немцы, спрашивают, где икона, молятся, прикладываются. Слава Богу!
Владыка, скажите, пожалуйста, на Ваш взгляд, насколько актуально сейчас говорить о Второй мировой войне? Или не нужно будоражить старые раны, вспоминать столь тяжёлое время?
Я думаю, что это необходимо. Потому, что это отрезок времени, который определил жизнь Европы на многие десятилетия, и дальше еще будет иметь свое влияние. Это одна из тех нравственных основ, на которых стоит современное общество. Нельзя понять и растолковать психологию мышления современного общества, не учитывая этот период. Естественно, особенно здесь в России, в учебниках всё исковеркано, в сознании людей путаница.
Я вам могу рассказать, не желая кого-то обидеть: как-то здесь в Москве я присутствовал пять, может, шесть лет назад на собрании Русского Народного Собора. И на одном из этих собраний какой-то современный писатель (я не запомнил имя человека) выступал и сказал перед всем честным народом, что если бы он мог, он бы выкопал в Сталинграде кости каждого немецкого солдата и перебросил бы через забор. И никто не протестовал! Перед любым покойником надо иметь уважение. Кто бы он ни был. В русском языке не зря есть такое слово «покойник». А тут получается, нет никакого покоя, нет желания дать людям покой. Солдат пошёл воевать не по своей воле, его же послали на войну, он выполнял работу. Мой отец организовывал солдатские хоры, которые пели, отвлекали от тяжелой военной обстановки, он рассказывал, что сами солдаты часто не имели никакого злобного намерения, просто выполняли свой долг.
Я сразу ушёл из зала. Не знаю, без этого заявления я, может быть, тоже ушёл. И за мной только один-единственный архиерей пошёл, чтобы извиниться. А так – никто! Подобное в Германии абсолютно невозможно! Так же, как немыслима у нас площадь имени Гитлера. У нас фактически сейчас нельзя употреблять слово «фюрер», т.е. «вождь». «Вождь» – это слово, которое олицетворяет тоталитарный режим, фашизм. Если ты, не дай Бог, употребишь такое слово, всё что угодно может случиться. У вас представители власти, которые разрушали богатейшую русскую культуру, принимали решения о расстрелах интеллигенции и дворянства, отправляли ни в чем неповинных людей в ГУЛАГи, похоронены на Красной площади, их именами названы улицы, даже города, стоят памятники. Это страшно! И мы смотрим на это с недоумением…
Владыка, скажите, пожалуйста, производятся ли сейчас попытки оправдать фашизм, нацистский режим в Европе?
Есть какие-то незначительные группы людей из молодёжи. Это не те люди, которые воспитаны на пафосе, для них это форма протеста. Надо сказать, что после войны экономика Восточной Германии стояла на уровне Африки по сравнению с Западной Германией. Когда же объединилась Германия, вся молодёжь, которая до этого была устроена, она вдруг стала безработной, потому что фабрики закрылись: они производили вещи, которые никому не были нужны. Когда есть открытый западный рынок, то покупается то, что качественно. Поэтому огромная безработица, и на этом фоне появляются вот такие группы. Их раздражают, скажем, какие-то привилегии, которые имеют другие люди, в том числе многие приезжие из других стран. Сам Гитлер возник именно на такой почве. Случился экономический кризис, люди нашли такого типа, который проповедовал глупости и в отчаянии поверили ему. На самом деле в наши дни это совсем небольшие группы молодежи, о которых очень много говорят. Однако им придают гораздо больше значения, чем они заслуживают.
Американцы, когда очищали Германию от этой нечисти, настаивали на термине, который мы ввели тогда – «преодоление прошлого», т.е. преодоление гитлеровского мышления. Я уже говорил, что еврейские мальчики приходили в школу и могли делать, что хотели, а мне поставили условие: через полгода быть на уровне класса, иначе вылетишь. Конечно, если человек не справляется с подобными требованиями, это вызывает определенную ненависть, антипатию, по меньшей мере: почему им здесь легче, чем мне в своей стране? Что приводит к таким асоциальным явлениям. Это маргинальные вещи. Книги, учебники по истории рассказывают о годах гитлеровской власти много, оно занимает неизмеримо больше по отношению к любому другому отрезку истории.
В очень незначительной мере освещается период Первой мировой войны. Я думаю, что это, прежде всего, связано с тем, что опасаются, что люди могут убелить гитлеровское время. Понимаете, последствия Первой мировой войны вели к тоталитарному режиму. Но это неудобно говорить, тогда нельзя ругать немцев. Действительно, западные союзники довели Германию до такого состояния после Первой мировой войны, что это, на мой взгляд, и стало причиной того, что Гитлер смог прийти к власти. И русская революция произошла во время Первой мировой войны, разрушительное внешнее воздействие было оказано и на Россию.
В Германии существует нездоровая психологическая атмосфера в отношении всего, что связано со временем правления Гитлера, и с евреями особенно. На мой взгляд, оно неправильно вменяется в вину всем немцам. Во-первых, я говорил, что мой крёстный дожил до конца войны. Он умер рядом со мной. Поэтому тот факт, что всех истребляли, это совсем неправда. Во-вторых, совсем не все немцы были виноваты в этом. Это огульное осуждение, которое, к сожалению, так часто встречается, и к которому, конечно, каждый человек где-то склонен, потому что это легко и удобно. Но мы должны понять, что мы, как христиане, так не можем поступать, мы должны видеть разницу между грехом и грешником. Это упускается из виду. Я знаю, что в 50-60-е годы, когда во Франкфуртской опере освободилось в оркестре одно место, и было 10 претендентов, то если один из них был еврей, он его и получал. Это нездоровая атмосфера, которая создаёт комплекс неполноценности, комплекс вины и снимает ответственность с тех, кто с противоположной стороны совершил ошибки.
Я жил в чёрной семье в Америке и с девочками ходил в университет. И они всегда говорили: «Знаешь, здесь 100 человек белых. Если один из них пропускает урок, никто не заметит, а если я пропущу, все знают. Но что поделаешь?!»
В своё время мне легче было ходить по улице в Стамбуле, чем в турецких частях некоторых немецких городов. Потому что в Германии и вообще на Западе люди стали фанатиками. В Турции женщины не смеют носить чадру, а в Германии носят. К священникам такое отношение, что когда проходишь в определенной части города, могут плевать вслед. Я помню, в Израиле прямо в аэропорту тоже могли плевать на нас, теперь нет. Русскоязычная эмиграция на Святую землю привела к полному перевороту в сознании народа. Как долго это будет длиться, неизвестно. Даже в армии теперь могут принести клятву на Священном Писании. Раньше было только на Торе, потом ввели возможность принести клятву на Евангелии и на Коране.
Помню, несколько лет назад в Иерусалиме у меня был такой случай: я стоял на горе Сион с паломниками, мы там немного задержались, и я вижу, проходит группа молодежи в военной форме. Среди этой группы – голубоглазые блондинки с крестиками на шее. Они подошли ко мне под благословение и дальше пошли. Вообще этого раньше не было. Я знаю людей, которых били за то, что у них нашли крестик. Времена меняются.
Владыка, спасибо большое за беседу!
Беседовали: руководитель проекта протоиерей Александр Ильяшенко
и главный редактор Татьяна Алешина.
Фотографии: Татьяны Алешиной.
Оценили 0 человек
0 кармы