В зимние каникулы нет ничего лучше чем почитать хорошие книги по русской истории. Одной из таких книг является книга "Прошлое русского Севера" за авторством одного из крупнейших русских историков академика С.Ф. Платонова (1860-1933). Его работа посвящена освоению русскими людьми Севера Европейской части России — бассейнов Двины и Печоры, Поморья, Вятки и Перми, выведшего, в конечном счете, русских людей на Урал и в Сибирь.
Платонов подчеркивает, что первоначальный импульс русской колонизации Севера придали торговые интересы Господина Великого Новогорода. Не будучи в состоянии обеспечить себя продовольствием, Новгород всецело зависел от внешней торговли. Ему непрестанно необходимы были заморские товары из Европы, чтобы обменивать их на хлеб с русского Понизовья. А заморские товары можно было получить только в обмен на дары Севера, прежде всего — пушнину.
Сложился своеобразный торговый треугольник — Новгород извлекал, прежде всего, — неэкономическими методами, пушнину и другие ценные товары с Севера, продавал добычу в Западную Европу, обменивая её на европейские изделия, которые, свою очередь, продавал в обмен на хлеб Суздальского ополья. Нетрудно заметить, кстати, что подобная схема исключала обширное накопление богатств в Новгороде и не способствовала его потенциальной капиталистической эволюции.
Новгородский этап истории колонизации Севера был «боярским» этапом его колонизации.
«Отдаленность от Новгорода удобных и богатых промысловых мест на севере и трудности путей, туда шедших, были причиной, почему бедному переселенцу очень трудно было в одиночку идти в Поморье. Он застревал на пути, задержанный широкими порожистыми реками, каменными «сельгами» и топкими болотами Обонежья. На далекий морской берег (Терский, Поморский, Летний, Зимний, как его называли на разных его участках) могли проникнуть только хорошо снаряженные и снабженные партии колонистов, имевшие целью основать новый промысел или приобрести новое становище для морского лова.
Такого рода партии и формировались в крупных боярских хозяйствах. Новгородский капиталист, боярин или «житой человек», желавший вновь завести или увеличить свои промысловые заимки на севере, собирал у себя своих холопов, «дворчан» или «дворян» (то есть дворовых людей), и посылал их на север. Они шли в «ушкуях» (лодках) или на конях и добирались до морского берега. Выйдя к морю, они шли морем вдоль берегов, ища удобных мест для становищ. Найдя устье реки, впадающей в море, они входили в реку до первых ее порогов. Привлекали их и удобные бухты, в которых можно было основаться для ловли рыбы и боя моржей: Все удобные места, не занятые ранее, занимались ими на имя их господина и становились боярской вотчиной. Так возникали промысловые боярские поселки с русским населением. Распространяясь от первых становищ по берегу или в глубь страны, поселенцы покоряли себе инородцев — «корельских детей» или «лопь дикую», или же (восточнее) «самоядь», «примучивая» их к промыслу своего господина».
Сравнительно мирный ход колонизации время от времени нарушался войнами за передел владений, которые предпринимали дерзкие новгородские ушкуйники.
«Иные являлись за добычей в виде простых насильников. Так, в 1342 г. новгородский боярин Лука Валфромеев, «не послушав Новграда», собрал дружину, «скопив с собою холопов сбоев (удальцев) и поеха за волок на Двину и постави городок Орлец» (ныне Орлицы, верстах в 30 от Холомогор). Оттуда, из своего городка, начал он войну по Двине и взял было «все погосты на щит». Но местные люди встали на насильника, и он погиб от их рук. Об этом узнали новгородцы, и началась из-за Луки смута в самом Новгороде, где нашлись сторонники и почитатели убитого боярина. Приключения Луки имели в своей основе грубое желание завладеть уже заселенным краем в личную собственность смелого предпринимателя с целью торгово-промышленного использования местных богатств. Грубое насилие вызвало отпор и повело к смуте».
Боярская колонизация новгородцев открыла дорогу другим потокам колонизации Севера — монастырскому и крестьянскому, шедшим не только из новгородской земли, но и с «Низа». И чем больше становилось в Поморье русских людей, тем в большей степени тяготели местные жители Подвинья не к далеким склонным к грабежу новгородским боярам, сколько к сильной централизованной власти великих князей Московских. Новгороду пришлось с большими усилиями подавлять «сепаратистские» движения в Подвинье, ориентированные на Москву.
«Особенно на С.Двине и ее левых притоках был силен крестьянский «мир» и было относительно слабо воздействие новгородской знати. Здесь в конце XIV века произошло даже явное отложение от Новгорода: бояре двинские и все двиняне «задалися» за Московского великого князя, а от Новгорода «отнялися», причем двинские вожаки «воеводы Иван и Конон с своими друга волости Новгородские и бояр новгородских поделиша себе на части». Новгородцам надобно было силой возвращать себе отпавшую область: они послали на Двину рать, числом в 3.000 человек. Эта рать одолела московскую «засаду» (гарнизон) в городке Орлеце и заставила двинян сдаться. Воеводы Иван и Конон «с други» были схвачены и казнены, а прочие вожаки, «кто водил Двинскую землю на зло», были закованы и потом в Новгороде замучены или же заточены по монастырям. На двинян наложена тяжелая контрибуция (2.000 рублей и 3.000 коней, по коню на каждого новгородского воина); а городок Орлец «разгребоша» (то есть срыли)».
Конечное торжество Москвы над Новгородом привело и к изменению характера социальных отношений в Подвинье и Поморье. Новгородское боярство было полностью лишено земли в результате «выводов». Его нишу в качестве крупного землевладельца заняли исключительно монастыри, прежде всего — Соловецкий, но они могли завладеть лишь небольшой долей земель. Мелкопоместное дворянство на Севере не возникло, просто потому, что оно не было нужно там в военных интересах, а значит не возникло и предпосылок для крепостничества, как в центральной России. Большинство земель осталось в руках сельских крестьянских общин, так и возник особый свободный «черносошный» мир северного русского крестьянства, поморов.
«Свободный ото всяких частных воздействий и зависимости на черных (государственных) и дворцовых землях, крестьянский «мир» жил и работал с полной самостоятельностью «в государевой вотчине, а в своем посельй». В недрах этого «мира» не все было ладно и приглядно; но главное условие общественного благополучия — свобода труда и почина — там было налицо. И историк может удостоверить, что в системе московского правительственного хозяйства Поморье было главнейшей доходнейшей статьей, источником разнообразных поступлений, денежных и натуральных. Когда во второй половине XVI столетия московский центр стал жертвой жестокого экономического кризиса, подвергся хозяйственному запустению и обезлюдел, вследствие усиленного выселения трудовых масс, Поморье удержалось на прежней степени хозяйственного расцвета».
Касается Платонов и смежных тем, в частности причин возвышения Москвы. Он, продолжая мысль М.К. Любавского, высказывает оригинальную географическую теорию, что возвышение Москвы и Твери было предопределено маршрутами татарских набегов на Русь, маршрут которых задавался непроходимостью для конницы Мещерской стороны.
«Между Рязанью и Владимиром не было в ту эпоху прямого пути. Между ними лежала непроходимая болотистая «Мещерская сторона», сквозь леса и топи которой и в позднейшее время не было путей. Это пространство (между нынешними Рязанью, Егорьевском, Покровом, Судогдой, Меленками и Касимовым) надобно было обходить, идя с юга — или вправо на Муром или влево на Москву.
Татарские рати избирали первое направление и тем самым оставляли Московские и Тверские места далеко влево от главной арены своих кровавых действий. Их удары обрушивались на среднее и нижнее течение Клязьмы и через Клязьму на Ростов и Волгу. До Твери и Москвы очередь доходила не всегда. В их области уходили те, кто не успевал уйти за Волгу. Москва и Тверь полнились народом так же, как стали полниться беглецами Костромские, Галичские и Вологодские места. Века XIV и XV — это время усиленной колонизации с юга на север наперерез колонизационным потокам, струившимся в Заволочье из Новгородчины».
Большое значение Платонов придает монастырской колонизации Севера, следуя в этом за В.О. Ключевским. Он отмечает, в частности, такую интересную черту этой колонизации, как её превентивный характер. Монахи шли на Север одним путем с крестьянами и старались загодя обеспечить духовные нужды тех людей, которые должны были появиться здесь в будущем.
Основным направлением движения потоков русской колонизации были, разумеется, реки. Но речная колонизация таила свои опасности в виде образования очагов настоящего речного пиратства по примеру новгородских ушкуйников. Таким пиратским центром, русской «Тортугой» XV века была Вятка, справиться с которой московским князьям потребовало немалых хлопот.
Первоначально заселение и покорение Вятки и Перми шло через Север, было своеобразным обходным маневром в борьбе Москвы и Казани. Однако после казанского взятия и покорения Сибири геополитическое значение Вятки и Перми изменилось — они превратились в аванпост русской колонизации Сибири.
Изменения в жизнь русского Севера внесла деятельность иноземных купцов, англичан и голландцев, открывших для себя русскую торговлю в середине XVI века. Платонов отмечает чрезвычайную настырность западноевропейцев в проникновении на русский Север (отмечает с несколько непонятной для русского исследователя симпатией) и отмечает, что в этот период русский Север был абсолютно проницаем для любых иностранных авантюр. От Колы до Москвы и обратно можно было тайком проехать не встретив никаких преград. Осознавая слабую защищенность от манипуляций огромного и пустынного русского Севера, правительство в Москве стало вводить ограничения, стремясь сосредоточить всю торговлю в Холмогорах-Архангельске. Так была принесена в жертву государственному интересу начинавшая расцветать вокруг Печенегского монастыря кольская торговля.Однако царские запреты действовали на иностранцев только в момент силы Московского государства. Стоило ему немного ослабеть, как «просвещенные мореплаватели» снова начинали свои попытки войти в непосредственные торговые сношения, минуя агентов центра.
Отдельное внимание Платонов уделяет зщавоеванию Сибири Ермаком, совершенному в интересах Строгановых. Историк дает замечательную геополитическую интерпретацию этого движения. Конечной целью снаряженных экспедиций было обеспечение континентального пути на Мангазею — торговую точку, где русские предприниматели могли обмениваться товарами с народами сибирских глубин, где еще не были истощены запасы пушнины. На Мангазею можно было пробиться либо Карским морем, через льды, либо по суше, точнее по рекам и волокам.
«В Мангазею вели многие пути. Один из них шел с р.Печоры в р.Усу, «а по Усе-реке вверх до устья Соби-реки, а из Соби-реки в Ель-реку до Камени (Уральского хребта) до волоку, а через волок через Камень в Собь в другую реку, а Собью-рекою вниз до Оби Великой». Это был северный путь, на котором с течением времени возник городок Обдорск на Оби против Собского устья. Второй путь шел южнее: с р.Вычегды «на р.Вымь, с Выми на р.Турью, а с Турьи на Печору, а с Печоры через Камень», вероятно, по р.Щугуру и р.Сосве в Обь. На этом пути около 1594 года стал городок Березов. Еще южнее наметилась третья дорога — с р.Камы по р.Тавде или Туре в р.Тобол и по Тоболу в Иртыш и Обью до Обской губы. Все эти дороги были трудны; на них были многие «злые места». Южный путь был наиболее удобен, но и наиболее долог; а кроме того, на нем расположилось «Сибирское царство», сквозь которое не всегда можно было пройти от татарских насилий. Неудобства этих «сухих дорог» заставляли русских промышленников, идущих в Мангазею, выбирать морской путь. В «большое море окиян» выходили из Северной Двины, из Холмогор, или из «Кулойского устья» (из р.Кулоя), или из «Пуста-озера» (из Печоры), и «бежали парусом». Путь этот был тоже нелегок, и здесь встречались всякого рода трудности и «морем непроходимые злые места». Но морской ход давал возможность перебросить сравнительно большие грузы в относительно короткий срок. Конечно, четыре с половиной недели немного сравнительно с тем, что с Камы в Мангазею надо были идти два с половиной месяца. Так как на всех путях идущих ожидали всякого рода опасности и трудности и от природы и от лихих людей, то морской путь с его льдами, штормами и противными ветрами не казался хуже других, и промышленники предпочитали пользоваться именно им».
Колонизационные интересы Строгановых, имевших обширную пушную торговлю, подталкивали их, с тех пор, как торговый дом обосновался в Пермской земле, к поиску сухопутной дороги на Мангазею через Обь, то есть именно по тому пути по которому двинется Ермак. Однако предприимчивость Строгановых в известном смысле их самих обманула. Они думали, что берут Сибирь и Мангазею для себя, а оказалось — для государя. Самым интересным наблюдением Платонова является то, что Строгановы, очевидно, искали и морской путь на Мангазею, используя при этом навыки иностранцев-мореплавателей.
В конечном счете морские плавания на Мангазею были сочтены русским правительством такой же опасностью, как и плавания на Колу. Они грозили несанкционированием проникновением иностранцев в кладовые русского Севера минуя правительство. Поэтому в начале XVII века плавание на Мангазею было официально запрещено, а сама Мангазея постепенно свернута и заброшена, будучи переведена в Туруханск, доступный исключительно по рекам с суши. Так Россия осуществила для русского Хартленда «континентальный» выбор, поставив под контроль или закрыв все морские ворота, которые в эту эпоху привели бы лишь к появлению иностранных факторий и отрыву поморских земель от России. «Речное» тяготение» Севера и Сибири оказалось сильнее морского.
Оценили 2 человека
4 кармы