Как убивали Пушкина

Часть первая

В эти ветреные февральские дни, после шумных праздников, почему-то всегда вспоминаю Пушкина. 

И словно перечитываю финал его жизни, с таким же волнением, с каким перечитываю и его произведения. 

Вот ведь, великий сочинитель, а не смог бы и нарочно выдумать такой сюжет! 

Сам Пушкин писал прозу в духе европейской новеллы, ценил «краткость и ясность». 

Но сюжет последнего года жизни Пушкина разве только Достоевскому по плечу.

Прежде неизвестные письма Дантеса, предоставленные его потомком бароном Клодом Дантесом итальянской исследовательнице Серене Витале, по-новому освещают «драму поэта», по выражению отечественных пушкинистов. 

Теперь она представляется подлинной трагедией, в прямом смысле, как понимали трагедию в античности и в классическую эпоху.

 В драме главный герой, пережив страшные потрясения, тем не менее, может остаться в живых. 

Герой трагедии обречен – роковые события неуклонно приближают его к гибели.

Кто писал трагический финал жизни Пушкина? 

В какой степени сам поэт был соавтором злого рока?

Дурные предзнаменования

Трагедии часто начинаются с пророчеств и зловещих предзнаменований. 

Так было и с Пушкиным. 

Он любил заглядывать в будущее.

 Еще в молодости поэт с друзьями отправился к знаменитой гадалке Кирхгоф. 

О ее предсказании писал впоследствии ближайший друг Пушкина С.А.Соболевский, утверждая: «Помню положительно. 

Предсказание было о том, во-первых, что он скоро получит деньги; во-вторых, что ему будет сделано неожиданное предложение; в-третьих, что он прославится и будет кумиром современников; в-четвертых, что он дважды подвергнется ссылке; наконец, что он проживет долго, если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого человека (weisser Ross, weisser Korf, weisser Mensch), которых и должен опасаться».

В тот же вечер Пушкин получил карточный долг, о котором забыл. 

Через пару дней ему было предложено вступить в конную гвардию. 

Вскоре царь отправил его в ссылку на юг, через четыре года – в Псковскую губернию… Такие совпадения, знаете ли, производят впечатление даже на рассудительных людей, а Пушкин был очень впечатлителен.

Вот другое свидетельство современника: «Какой-то грек-предсказатель в Одессе подтвердил ему слова немки. 

Он возил Пушкина в лунную ночь в поле, спросил час и год его рождения и, сделав заклинания, сказал ему, что он умрет от лошади или от беловолосого человека».

Позднее в Москве Пушкин посетил известную гадальщицу, «у которой некогда был или бывал даже государь Александр Павлович. 

Пушкин не раз высказывал желание побывать у этой гадальщицы; но Е. Н. Ушакова постоянно отговаривала его. 

Однажды Пушкин пришел к Ушаковым и в разговоре сообщил, что он был у гадальщицы, которая предсказала ему, что он «умрет от своей жены», писал П.И.Бартенев.

В то время Пушкин был влюблен в Екатерину Ушакову, она тоже любила его, дело шло к свадьбе, но… «это странное предсказание сильно подействовало на Екатерину Николаевну. 

Постоянные опасения и думы за себя и за жизнь человека, которого она безгранично полюбит, если сделается его женою, изменили ее отношение к браку с Пушкиным, и все разрушилось…»

Пушкин всегда помнил зловещее пророчество, а иногда как будто дразнил судьбу. Однажды он донимал эпиграммами знакомого поэта средней руки, и чем дальше, тем злее и оскорбительнее делались нападки Пушкина. 

Дело могло дойти до дуэли, если бы Соболевский не рассказал осмеянному поэту о мрачном предсказании. 

«Вам покажется странным мое объяснение, но это сущая правда… 

Пушкин довольно суеверен, и потому, как только случай сведет его с человеком, имеющим сии наружные свойства, ему сейчас приходит на ум испытать: не тот ли это роковой человек?.. 

Так случилось и с вами, хотя Пушкин к вам очень расположен…»

В другой раз, объясняя причины одной дуэльной истории, Пушкин опять ссылался на предсказание гибели «от белого человека или от белой лошади», а противник, по его словам, был «и белый человек, и лошадь». 

К счастью, до поединка дело не дошло.

Дуэль, тем более русская дуэль, знаменитые поединки, заслуживает отдельного рассказа.

Но раз уж слово произнесено, надо кратко представить Пушкина-дуэлянта. 

Ему приписывают двадцать одну дуэль, включая ту, роковую. 

Однако в основном это были «дуэльные истории», либо окончившиеся примирением, либо остановленные вмешательством властей. 

Это показывает, что многие вызовы, исходившие чаще всего от Пушкина, были сделаны сгоряча или по ничтожным поводам: в отношении своей чести поэт был не только щепетилен, но даже мнителен. 

Но когда он действительно выходил к барьеру, то был спокоен и бесстрашен. 

Притом, что ему доводилось стреляться с боевыми офицерами, в том числе участниками войны 1812 года. 

Удивительно, но он ни разу не был даже легко ранен!

Наибольшее число дуэлей приходится на молодые годы Пушкина. «Пушкин всякий день имеет дуэли, – писала Е.Н. Карамзина, – благодаря бога они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимы». 

В период южной ссылки дуэлей стало даже больше. 

Второй всплеск «дуэльной активности» приходится на ту пору, когда Пушкин уже подыскивал себе жену, но еще не остепенился; это был «кризис среднего возраста»: «Ужель мне скоро тридцать лет?». 

После этого он не дрался восемь лет! 

Но в последний год словно с цепи сорвался.

 Если мы наложим график дуэлей на биографию Пушкина, то ясно обозначатся кризисные периоды его жизни, когда особенно обострялись внутренние и внешние противоречия.

Пушкин и сам предвидел свою судьбу: мрачные мотивы и предчувствия смерти столь часты в его произведениях последних лет, что могли бы составить отдельное исследование.

Ходя вокруг да около смерти, Пушкин ее не страшился.

 Похоже, он вообще никого и ничего не боялся, кроме бесчестия – для себя и своей семьи. Притом его представления о чести были шире, чем исключительно «дворянская честь». Он знал жизнь и людей; он отлично понимал, что честность и честь не одно и то же и различаются так же, как порядочность и светское comme il faut.

Семейный человек

Многие друзья, а впоследствии и исследователи считали женитьбу Пушкина на Наталье Николаевне Гончаровой роковым шагом. 

Обращали внимание на почти маниакальное стремление Пушкина непременно жениться, на мучительное преодоление препятствий к браку.

Что касается женитьбы как таковой, то это было спасительное, необходимое решение. «Мне 27 лет, дорогой друг, – откровенно писал Пушкин близкому знакомому.

 – Пора жить, т. е. познать счастье. 

Моя жизнь, такая доселе кочующая, такая бурная, мой нрав – неровный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и вместе с тем слабый – вот что внушает мне тягостное раздумье». 

Уже сбылось предсказание о славе, и это единственное, в чем Пушкин мог быть удовлетворенным. 

Да еще, пожалуй, в друзьях находил он опору.

 В остальном же был глубоко разочарован: отношением власти, положением в обществе, отношениями с женщинами. 

Он как будто устал от самого себя – такого, каким он был в конце 20-х годов. А со стороны его жизнь представлялась еще непригляднее. 

Вот почему Пушкин так стремился создать семью, остепениться и совершенствоваться – и в жизни, и в творчестве.

Но почему именно Гончарова?

В любви вопрос «почему?» чаще всего остается без ответа. 

Говорят, если мужчина может ответить, за что он любит женщину, значит, он ее не любит. 

Все-таки выскажу одно соображение.

 Пушкин ко времени своей женитьбы выглядел, по словам К.А.Полевого, «истощенным и увядшим». 

Его частые и страстные романы с весьма сексуальными дамами всем хорошо известны. Но не они были его идеалом. 

Он искал «чистейшей прелести чистейший образец». 

И нашел.

 Наталья Николаевна – Таша, как часто называл ее поэт, – и внешним обликом, и душою ближе других соответствовала идеалу Пушкина. 

О красоте Натальи Гончаровой написано очень много, и тут важно обратить внимание на своеобразие этой красоты, beaut_ romantique, по определению П.А.Вяземского. 

Дарья Фикельмон, прозванная Сивиллой за прозорливость, писала в дневнике: «Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца.

 Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике…» 

И делает неожиданное заключение: «Эта женщина не будет счастлива, я в том уверена! Она носит на челе печать страдания».

 Еще одно предсказание, увы, сбывшееся в полной мере.

Гончарову упрекали и упрекают до сих пор: мол, неумна, пуста, бездарна… 

О, как не любят у нас жен великих людей! 

А я думаю, красота для женщины – это как «горе от ума» для мужчины, и если красивая женщина еще и умна, это вовсе непосильная ноша. 

Гончарова была неглупа, и Пушкину этого вполне хватало. 

Однако правы были те, кто бранил ее за легкомыслие; не ума ей недоставало, а мудрости, которая приходит только с жизненным опытом.

Опускаю все перипетии сватовства Пушкина, но и под венцом его преследовали предзнаменования. 

Княгиня Е.А.Долгорукова вспоминала: «Во время венчания нечаянно упали с аналоя крест и Евангелие, когда молодые шли кругом. 

Пушкин весь побледнел от этого. Потом у него потухла свечка. 

«Tous les mauvais augures», – сказал Пушкин» (все дурные приметы).

Однако в первые годы брака Пушкин был, пожалуй, действительно счастлив как муж и отец. 

Он писал другу П.В.Нащокину: «Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться». Увы, не все пошло, как он надеялся. 

Царь привязал его к столичному бомонду придворной службой, о чем сам поэт сообщал: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове…».

В Аничковом дворце проходили придворные балы и вечера, куда приглашались только персоны из высшего общества. 

Теперь в него входили и супруги Пушкины. 

В сущности, это был чуждый поэту мир, но Пушкин отчасти гордился своим положением и светскими успехами своей красавицы-жены.

А тут еще в его доме поселились сестры Натальи Николаевны – старшая Екатерина и средняя Александра. 

Пушкин этого не желал: «Эй, женка! смотри… – писал он. – Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети – покаместь малы; родители, когда уже престарелы. 

А то хлопот не оберешься, и семейственного спокойствия не будет». Как в воду глядел. Но – уступил просьбам жены. 

Пушкин искренне сочувствовал свояченицам, зная тяжелый характер своей тещи: сестры Гончаровы после замужества младшей сестры жили в деревне, и мать отказывалась вывозить их на зиму в Москву. 

Предполагалось, что в Санкт-Петербурге им удастся выйти замуж.

Екатерина восторженно писала о своей новой жизни: «…мы теперь часто бываем в большом свете, так кружимся в вихре развлечений, что голова кругом идет, ни одного вечера дома не сидим». 

Надо полагать, великодушие Пушкина встало ему в копеечку – расходы только на бальные наряды возросли втрое.

Знатная тетка сестер Гончаровых Е.И.Загряжская выхлопотала для Екатерины место фрейлины. 

Но жить во дворец ее, к сожалению, не взяли, и «бедные крошки» оставались в семье Пушкиных.

А тем временем усиливались цензурные нападки, несправедливая критика, не ослабевала слежка, вскрывались даже письма Пушкина к жене, росли долги и зависимость от казны. 

Как следствие, наступил творческий спад. Таков был напряженный фон перед разыгравшейся трагедией.

Развратная парочка

Действительно роковым событием в судьбе Пушкина было появление в Санкт-Петербурге барона Жоржа Дантеса.

Род французских дворян Дантесов не отличался ни древностью, ни знатностью.

 Прадед Жоржа был успешным промышленником и землевладельцем, а дворянином стал только в 1731 году. 

Он-то и приобрел поместье Сульц в Эльзасе, ставшее родовым гнездом Дантесов. 

Его потомки породнились с более знатными фамилиями баронов Рейтнер и графов Гейцфельд из Германии, что прибавило Дантесам респектабельности и, что еще важнее, принесло обширные родственные связи. 

Например, их дальней родней оказались графы Нессельроде, а в ту пору Карл Нессельроде был министром иностранных дел России.

 Титул барона получил только отец Дантеса, депутат от партии правых при Наполеоне I. Но революция 1830 года прервала его политическую карьеру и, кроме того, сильно ударила по состоянию семьи.

Жорж Дантес в то время учился в военной школе Сен-Сир в Париже, окончить курс и получить офицерский патент не успел. 

Школа была распущена как оплот легитимистов, то есть сторонников свергнутой династии. 

Сидеть на шее разоренной семьи Дантес не мог, да и тосковал он в провинции. Заручившись рекомендательными письмами, Дантес поехал в Германию. 

Там его принял прусский принц Вильгельм, но даже он не смог пристроить офицера-недоучку, а предложил только унтер-офицерское звание с соответствующим окладом. Зато принц дал юноше ценный совет: ехать в Россию, где на такие мелочи, как образование и вообще Ordnung (порядок), легко закрывают глаза, особенно если есть Blatt (листок, в переносном смысле – рекомендательная записка).

 И тотчас написал рекомендательное письмо генерал-майору В.Ф.Адлербергу, директору канцелярии военного министерства, приближенному к императору Николаю I.

По дороге Дантес заболел и застрял в гостинице одного немецкого городка.

 Здесь захворавшего путешественника навестил другой знатный проезжающий, Луи-Борхард барон ван Геккерен де Беверваард, и был потрясен красотой молодого француза.

Барон Геккерен, потомок древнейшего голландского рода, в юности жил во Франции, служил во флоте при Наполеоне, затем вернулся на родину и стал дипломатом. 

Сначала подвизался секретарем нидерландского посольства в Стокгольме, а в 1823 году получил назначение королевским посланником в Петербурге. Дипломатом он был превосходным, играл видную роль во всем иностранном дипломатическом корпусе в России. 

Отправляясь в 1833 году в продолжительный отпуск, Геккерен удостоился высокой награды от императора Николая I – ордена Св. Анны 1-й степени. Кроме того, Геккерен был тонким ценителем и собирателем произведений искусства и древностей; «менял, перепродавал и всегда добивался овладеть какою-нибудь редкостью», по свидетельству венского дипломата барона Торнау. 

О профессиональных и личных качествах Геккерена австриец отзывался так: «В дипломатических кругах сильно боялись его языка и, хотя недолюбливали, но кланялись ему, опасаясь от него злого словца».

Наши соотечественники высказывались откровеннее: «Геккерен был человек злой, эгоист, которому все средства казались позволительными для достижения своей цели…» (Н.М.Смирнов). 

И, кроме того, указывали на иную, пламенную страсть дипломата: «Старик барон Геккерен был известен распутством. 

Он окружал себя молодыми людьми наглого разврата…» (княгиня В.Ф.Вяземская). Многие современники прибавляли к имени Геккерена «старик», хотя ему не исполнилось сорока трех лет.

Итак, осенью 1833 года в маленькой немецкой гостинице богатый сластолюбец встретил бедного красавца, заботливо выходил его и предложил свою дружбу и покровительство. Дантес согласился. 

Счастливая пара продолжила совместное путешествие в Россию.

Санкт-Петербург встретил Дантеса благосклонно, о нем было доложено государю, а Геккерен ввел его в высший свет. 

Офицерский экзамен он выдержал, так как был освобожден от зачета по русской словесности (языка не знал совершенно), устава и военного судопроизводства (оно ему потом весьма пригодилось бы), а экзаменатор заранее обещал высоким покровителям Дантеса «не быть злым».

26 января 1834 года Пушкин записал в дневнике: «Барон Д’Антес и маркиз де Пина… будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет». 

И действительно, 14 февраля Дантес поступил корнетом в самый привилегированный Кавалергардский полк.

Гвардия пороптала и смирилась. 

Эта была уже не та гвардия, что восхищала Россию после войны 1812 года и до восстания на Сенатской площади. 

Кавалергарды «николаевской» поры прониклись симпатией к Дантесу.

 Его однополчанин князь А.В.Трубецкой характеризовал его следующим образом: «Он был статен, красив… остроумен, жив. 

Отличный товарищ». Добавляли «какую-то врожденную способность нравиться всем с первого взгляда…».

Впрочем, на других современников он производил «неприятное впечатление своим ломанием и самонадеянностью»; Пушкин говорил, что Дантес «хорош, но рот у него, хотя и красивый, но чрезвычайно неприятный, и улыбка мне совсем не нравится». 

Другие обращали внимание на ничего не выражающие «стеклянные глаза» Дантеса. (Глядя на портрет, я бы сказал – оловянные.)

Офицер он был неважный, и за три года службы получил 44 взыскания. 

Но Дантес нравился государю и государыне, великому князю Михаилу Павловичу, украшал собою бомонд и поэтому меньше чем через два года был произведен в поручики.

Особые отношения Дантеса и Геккерена заметили не сразу. 

Тот же князь Трубецкой писал про склонность Дантеса, «о которой мы узнали гораздо позднее»: «Не знаю как сказать: он ли жил с Геккереном, или Геккерен жил с ним…

 В то время в высшем обществе было развито бугрство. 

Судя по тому, что Дантес постоянно ухаживал за дамами, надо полагать, что в сношениях с Геккереном он играл только пассивную роль». 

(Bougre – по-французски парень, малый.) «Геккерен, будучи умным человеком и утонченнейшим развратником, какие только бывали под солнцем, без труда овладел совершенно телом и душой Дантеса», – добавлял А.Н.Карамзин.

Действительно, Дантес действовал, прошу прощения, на два фронта: посещал вместе с другими кавалергардами бордель, волочился за светскими дамами и в то же время уступал старику Геккерену с тылу. 

Такие отношения известны с античных времен: мальчики и юноши были любовниками богатых и знатных мужей, а со временем сами становились такими же мужами и заводили себе любовников. 

Но уже Платон утверждал, что paidicos не любовь, а низменная страсть.

Высшее петербургское общество еще не знало умного слова «гомосексуалист», пользовались старым добрым «педераст» или, короче, «аст». 

Пушкин обычно лишь посмеивался над «астами», но иногда довольно зло издевался над ними в эпиграммах, письмах и устных разговорах. 

Некоторые исследователи даже выдвинули версию «заговора педерастов» против Пушкина. 

Это, конечно, слишком предвзятое и однобокое мнение. 

Но бесспорно, что разврат, на котором был основан союз Дантеса – Геккерена, привнес болезненный оттенок в противостояние с Пушкиным. 

Причем разврат в более широком смысле, чем только сексуальные отношения.

Геккерен никогда не был женат, родственники не знались с ним. Знатное имя и все состояние Геккерен хотел передать своему идолу, обожаемому Жоржу. 

В гомосексуальных парах страсть старшего партнера к младшему, как правило, выливается в «paterne», отеческое отношение. 

Геккерен начал хлопотать об усыновлении. Сначала ему потребовалось согласие настоящего отца Дантеса. 

Эльзасский дворянин с радостью согласился на «великодушный план» Геккерена и написал «отступную»: «Я спешу уведомить Вас о том, что с нынешнего дня я отказываюсь от всех моих отцовских прав на Жоржа-Шарля Дантеса…»

Что тут скажешь? Просвещенная Европа!

В начале 1835 года Геккерен надолго уехал из России, чтобы на родине хлопотать о законном усыновлении. А с 4 мая 1836 года Дантес уже официально именовался бароном Геккереном и стал богатым наследником (но мы будем называть его по-прежнему Дантесом). 

В этом новом качестве он стал в глазах петербургского света еще и одним из самых завидных женихов. 

Другое дело, разрешил бы папенька жениться или нет. 

Хотя я уверен, что в семействе Геккеренов обсуждались прожекты: 1) громкая скандальная связь Жоржа с великосветской дамой – для отвода глаз от связи истинной и 2) возможность официального брака, который, по сути дела, тоже стал бы респектабельной ширмой.

Старик Геккерен, устраивая свое семейное дело, отсутствовал почти год. 

Молодой красавец обрел полную свободу и совсем некстати почувствовал себя вполне мужчиной.

Эпистолярный роман. Начало

Этот «роман в письмах» я начну с отрывка давно известного письма Дантеса Геккерену.

«20 января 1836 года.

Мой драгоценный друг… я безумно влюблен. 

Да, безумно, ибо не знаю, куда преклонить голову. 

Я не назову тебе ее, ведь письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты узнаешь имя. 

Самое ужасное в моем положении – что она тоже любит меня, но видеться мы не можем, до сего времени это немыслимо, ибо муж возмутительно ревнив…

 Однако будь спокоен, я осмотрителен и до сих пор был настолько благоразумен, что тайна эта принадлежит только нам с нею (она носит то же имя, что и дама, писавшая к тебе в связи с моим делом…). 

Теперь ты должен понять, что можно потерять рассудок из-за подобного создания, в особенности если она вас любит!» (Дама, писавшая к Геккерену, была Е.Ф.Мусина-Пушкина, дальняя родственница Дантесов по материнской линии.)

Отрывки двух писем из архива Дантесов, в том числе этот, опубликовал Анри Труайа, в нашей стране они были напечатаны еще в 1951 году. 

Однако пушкинисты не признали в «самом прелестном создании» жену Пушкина, ссылаясь на то, что фрагменты писем «были вырваны из контекста всей переписки» и «подают повод для крайне субъективных суждений». 

А вот Владимир Набоков и Анна Ахматова уверенно писали о взаимной любви Дантеса и Натальи Николаевны. 

Творческая интуиция восторжествовала.

 Теперь уже все письма Дантеса перед нами.

«Петербург, 2 февраля 1836 года.

…Теперь мне кажется, что я люблю ее больше, чем две недели назад! 

Право, мой дорогой, это id_e fixe, она не покидает меня, она со мною во сне и наяву… У меня более, чем когда-либо, причин для радости, ибо я достиг того, что могу бывать в ее доме, но видеться с ней наедине, думаю, почти невозможно, и все же совершенно необходимо; и нет человеческой силы, способной этому помешать, ибо только так я обрету жизнь и спокойствие… 

Словом, мой драгоценный, только ты можешь быть моим советчиком в этих обстоятельствах: как быть, скажи? 

Я последую твоим советам, ведь ты мой лучший друг, и я хотел бы излечиться к твоему возвращению и не думать ни о чем, кроме счастья видеть тебя, а радоваться только тому, что мы вместе…»

К этому времени отношения Дантеса и г-жи Пушкиной были уже замечены в свете. 

Из дневника фрейлины М.К.Мердер: «5 февраля 1836 г. Среда. …

В толпе я заметила д’Антеса, но он меня не видел… он искал кого-то глазами… Через минуту он появился вновь, но уже под руку с г-жой Пушкиной… они безумно влюблены друг в друга! 

Пробыв на балу не более получаса, мы направились к выходу. 

Барон танцевал мазурку с г-жою Пушкиной. Как счастливы они казались в эту минуту!..»

Следующее письмо Дантеса из Петербурга датировано 14 февраля.

«…Право, я, кажется, стал немного спокойней, не видясь с ней ежедневно… 

Кроме того, в последний раз, что мы с ней виделись, у нас состоялось объяснение, и было оно ужасным, но пошло мне на пользу.

 В этой женщине обычно находят мало ума, не знаю, любовь ли дает его, но невозможно вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре, а его тяжело было вынести, ведь речь шла не более и не менее как о том, чтобы отказать любимому и обожающему ее человеку, умолявшему пренебречь ради него своим долгом: она описала мне свое положение с таким самопожертвованием, просила пощадить ее с такой наивностью, что я воистину был сражен и не нашел слов в ответ. 

Если бы ты знал, как она утешала меня, видя, что я задыхаюсь и в ужасном состоянии; а как сказала: «Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой», – да, видишь ли, думаю, будь мы одни, я пал бы к ее ногам и целовал их… 

Однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до нее – время окажет свое действие и ее изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил.

 Ну, а к тебе, мой драгоценный, меня привязывает каждый новый день все сильнее, напоминая, что без тебя я был бы ничто».

«Петербург, 6 марта 1836 г.

Мой дорогой друг, я все медлил с ответом, ведь мне было необходимо читать и перечитывать твое письмо… 

Господь мне свидетель, что уже при получении твоего письма я принял решение пожертвовать этой женщиной ради тебя… 

С той же минуты я полностью изменил свое поведение с нею: я избегал встреч так же старательно, как прежде искал их; я говорил с нею со всем безразличием, на какое был способен, но думаю, что, не выучи я твоего письма, мне недостало бы духу. 

На сей раз, слава Богу, я победил себя, и от безудержной страсти, что пожирала меня 6 месяцев, о которой я говорил во всех письмах к тебе, во мне осталось лишь преклонение да спокойное восхищение созданьем, заставившим мое сердце биться столь сильно.

Сейчас, когда все позади, позволь сказать, что твое послание было слишком суровым, ты отнесся к этому трагически и строго наказал меня, стараясь уверить, будто ты знал, что ничего для меня не значишь… 

Ты был не менее суров, говоря о ней, когда написал, будто до меня она хотела принести свою честь в жертву другому – но, видишь ли, это невозможно. 

Верю, что были мужчины, терявшие из-за нее голову, она для этого достаточно прелестна, но чтобы она их слушала, нет! 

Она же никого не любила больше, чем меня, а в последнее время было предостаточно случаев, когда она могла бы отдать мне все – и что же, мой дорогой друг, – никогда ничего! никогда в жизни!.. 

Итак, она осталась чиста; перед целым светом она может не опускать головы. Нет другой женщины, которая повела бы себя так же…

Еще одно странное обстоятельство: пока я не получил твоего письма, никто в свете даже имени ее при мне не произносил.

Едва твое письмо пришло, словно в подтверждение всем твоим предсказаниям – в тот же вечер еду на бал при дворе, и Великий Князь-Наследник шутит со мной о ней, отчего я тотчас заключил, что и в свете, должно быть, прохаживались на мой счет… 

Ну, я уже сказал, все позади, так что надеюсь, по приезде ты найдешь меня совершенно выздоровевшим…»

Настало время подвести некий промежуточный итог. 

Из писем Дантеса мы узнаем, что примерно полгода назад он увлекся Натальей Николаевной Пушкиной, влюбленность переросла в глубокое искреннее чувство. Наталья Николаевна отвечала взаимностью. 

Нет ничего странного в том, что первый красавец и первая красавица полюбили друг друга. 

Они были ровесниками (обоим по 23 года), оба никогда до того по-настоящему не любили. 

Выходя замуж за Пушкина, Наталья Николаевна уважала его как поэта и как личность, но не любила, и сам Пушкин это сознавал, надеялся со временем внушить ей и любовь. Однако в отношении интимной связи Наталья Николаевна была непреклонна – даже влюбленный, но испорченный Дантес оказался тронут ее чистотой. 

Вообще говоря, чувства обоих возлюбленных до этих пор вызывают сочувствие и уважение.

Пожалуй, странным было то, что bougre Дантес так искренне полюбил. 

Но тут мы еще раз можем оценить прекрасный облик Натальи Николаевны, способный вызвать высокие чувства даже в низкой душе.

Оказалось, что Дантес был принят в доме Пушкина. Очевидно, он мог появляться там как возможный жених одной из сестер Гончаровых.

Узнаем мы и то, что в свете пошли толки и пересуды о любви, а может быть, и об интимной связи Дантеса с женой Пушкина.

Из приведенных писем, особенно из последнего, можно представить, каким ударом оказалась любовь Дантеса для старика Геккерена. 

Он обрушился на любовника с упреками, пытался убедить его в том, что жена Пушкина уже была чьей-то любовницей. 

Вероятно, он передавал сплетни о ее связи с императором. Дантес ему не поверил. 

И постарался успокоить «папашу», заверить в неизменности своих чувств.

Николай I действительно волочился за г-жой Пушкиной, но его ухаживания не выходили за рамки светского флирта, и со временем он, что называется, взял себя в руки.

 Хотя он мог иметь наложницей любую даму империи.

 Но не Пушкину. 

Он понимал, чья она жена. 

Это понимали и десятки других юношей и мужчин, влюбленных в нее. 

Кстати, среди них был и полковник Ланской, будущий муж Гончаровой-Пушкиной, – воистину, последние станут первыми!

А Дантес не понимал. 

Для него Пушкин был заносчивым камер-юнкером, который к тому же пописывает стишки. 

Дантес, как сообщал Трубецкой, «относился к дамам вообще, как иностранец, смелее, развязнее, чем мы, русские…»

То есть в определенном смысле у Дантеса не было соперников.

 А в глазах части высшего общества он становился еще и отчаянным малым, свободным от предрассудков. 

На его действия смотрели с молчаливым одобрением.

Так начинался этот роман, предвещавший трагедию.

Конец первой части