Молотов. Второй после Сталина. глава 7

                  Последние годы Сталина

После Великой Отечественной войны с каждым годом становилось заметнее, что Сталин слабеет физически. Особенно заметно сказывалось это в провалах его памяти. Иной раз сидим за столом, и он, обращаясь к человеку, с которым общался десятки, а может быть и больше, лет, вдруг останавливается и никак не может припомнить его фамилию. Он очень раздражался в таких случаях, не хотел, чтобы это было замечено другими. А это еще больше стимулировало угасание его человеческих сил. Помню, однажды обратился он к Булганину и никак не мог припомнить его фамилию. Смотрит, смотрит на него и говорит: «Как ваша фамилия?» – «Булганин». – «Да, Булганин!» – и только тут высказал то, что и хотел сначала сказать Булганину. Подобные явления повторялись довольно часто, и это приводило его в неистовство.

Свое зло он вымещал потом на лицах, которые работали с ним, прошли вместе большой путь и, к сожалению, явились также свидетелями неповинной гибели многих честных людей. Такие лица, как Булганин и Маленков, наверное, многого не знали. Они действовали, помогали развитию пагубного процесса, но действовали как бы вслепую. Корни были делом рук Сталина, и все материалы насчет необходимости расширения «мясорубки» и приводились им лично, и оформлялись, и объяснялись тоже им лично.

Такие пояснения обосновывали необходимость этих мероприятий якобы в интересах революции, закрепления ее завоеваний и продолжения дела строительства социализма. Одним словом, все объяснялось весьма благими намерениями. Не знаю, был ли Сталин сам, хотя бы частично, введен в заблуждение. Яжев этом сомневаюсь, ибо чувствую и знаю, вспоминая его фразы и различные высказывания, что это делалось им сознательно, с целью исключить возможность появления в партии каких-то лиц или групп, желающих вернуть партию к ленинской внутрипартийной демократии, повернуть страну к демократичности общественного устройства. Он этого не допускал. К людям он относился, как Бог, который их сотворил, относился покровительственно пренебрежительно. Бог сотворил первого человека из глины, как нас учили в детстве согласно Библии. Поэтому какое же уважение может быть к глине? Сталин говорил, что народ – навоз, бесформенная масса, которая идет за сильным. Вот он и показывал эту силу, уничтожая все, что могло давать какую-то пищу истинному пониманию событий, толковым рассуждениям, которые противоречили бы его точке зрения. В этом и заключалась трагедия СССР. И именно это совпадало с предупреждением Ленина, что Сталин – человек нетерпимого характера и способен злоупотреблять властью. Сколько уже раз я это повторяю! У меня эти слова все время остаются в памяти. Какое же это было ленинское предвидение! И как глупо поступила наша партия, не послушав его и не сделав должного вывода на первом же после-ленинском пленуме своего ЦК или хотя бы на съезде. Истории оказалось угодно, чтобы партия и советский народ прошли путь строительства социализма через трагедию сталинского времени.

Помню, как Сталин отдыхал в последний раз в Новом Афоне. Это был 1951 г. (знаю это, потому что в 1952 г. он в отпуск не ездил, а раз Сталин не поехал, то и из руководства тоже никто не ездил в отпуск, а в 1953 г. он умер; следовательно, то был 1951 г.). Он пригласил меня, как часто случалось и раньше, к себе. Я тогда отдыхал, кажется, в Сочи, оттуда приехал к нему в Новый Афон, и мы затем отдыхали вместе. Потом он позвонил Микояну, который отдыхал в Сухуми. Тот тоже приехал. Так мы вдвоем и жили у Сталина. Не помню, сколько дней мы там прожили, но долго. Однажды, еще до обеда, Сталин поднялся, оделся и вышел из дома. Мы присоединились к нему и стояли втроем перед домом. И вдруг, без всякого повода, Сталин пристально так посмотрел на меня и говорит: «Пропащий я человек. Никому не верю. Сам себе не верю». Когда он это сказал, мы буквально онемели. Ни я, ни Микоян ничего не смогли промолвить в ответ. Сталин тоже нам больше ничего не сказал. Постояли мы и затем повели обычный разговор.

Я потом все время не мог мысленно отвязаться от этих слов. Зачем он это сказал? Да, все мы на протяжении длительного времени видели его недоверие к людям. Но когда он так категорично заявил, что никому и даже сам себе не верит, это показалось ужасным. Можете себе представить? Человек, занимающий столь высокий пост, решающий судьбы всей страны, влияющий на судьбы мира, – и делает такое заявление? Если вдуматься, если проанализировать под этим углом зрения все зло, содеянное Сталиным, то станет понятно, что он действительно никогда и никому не верил. Но тут есть и иная сторона дела. Одна – не верить, это его, так сказать, право. Конечно, это создает тяжелое душевное состояние у человека, имеющего такой характер. Но другое, когда человек, который никому не верит, обладает характером, толкающим его поэтому на уничтожение всех тех, кому он не верит.

Возвращаясь к ушедшему времени, еще раз скажу: дело дошло до того, что Сталин стал считать шпионом Ворошилова! Наверное, лет пять он не приглашал его ни на какие высокие заседания, какие собирались, прежде всего на заседания Политбюро. Впрочем, настоящих заседаний уже не происходило, а имели место эпизодические собрания, буквально на ходу, перед обедом или перед ужином, хотя там решались вопросы и текущего порядка, принципиальные, крупнейшие. Ворошилов туда доступа уже не имел. Изредка он прорывался явочным порядком, то есть сам приходил, а иной раз звонил. Но это случалось очень редко.

Подозревать, что Ворошилов – английский шпион? Это же величайшая глупость. Не знаю, до чего надо дойти в недоверии к людям, чтобы обрести такое состояние души. Сталин не верил тому самому Ворошилову, с которым много лет вместе воевал и работал рука об руку. Честность Ворошилова перед партией, перед рабочим классом ни в какой степени не может подвергаться никакому сомнению. Другой вопрос – оценка его деятельности на посту наркома обороны. Она показала его несостоятельность как наркома, потому что Красная Армия не была подготовлена к войне, и не только в результате неоправданного уничтожения кадров: она была не подготовлена должным образом и по вооружению. Боевая техника, вооружение, их запасы не соответствовали всем материально-техническим возможностям СССР и задачам эпохи. Ведь мы по уровню производства могли создать необходимые резервы и вести войну без нужды не один и не два года. А у нас вначале винтовок, сколько нужно, не оказалось!

Не было многих самых простейших вещей для армии в нужном количестве. Мы испытывали по 1942 г. голод на оружие. Остро чувствовали нехватку зенитных средств и в результате терпели большой урон от нападений врага с воздуха.

Бесспорно, Ворошилов оказался не на высоте. Не знаю, как это объяснить, но я во всяком случае не чувствовал, что он имел должное прилежание в своей работе наркомом. Сравню его с Кагановичем. Этот менее располагал меня к себе как человек. Однако если говорить о прилежании и трудоспособности, то Каганович – это буря. Он мог иной раз и здоровое дерево сломать в результате такого ураганного характера. Работал, насколько хватало сил, совершенно не щадил себя и не считался со временем, все отдавал работе в партии и для партии. Конечно, он был карьеристом. Но это другой вопрос, а я говорю сейчас о стиле его работы. Ворошилов же – иной человек. Его всегда можно было увидеть на всех празднествах. Он демонстрировал себя и свою выправку, а реально военному делу уделял мало внимания.

Когда трудились Гамарник, Тухачевский и другие, которые по-настоящему ведали политической работой, экономикой, боевой техникой армии, дело двигалось и без Ворошилова. Когда же они были уничтожены и пришли на их место такие лица, как Мехлис, Щаденко и Кулик, недостойные своих постов, Наркомат обороны превратился, честное слово, в дом сумасшедших, не то в собачник какой-то, если иметь в виду его руководителей. Однажды меня буквально затащил за рукав Тимошенко на заседание Главного военного совета РККА. Тогда он командовал войсками Киевского Особого военного округа, и мы с ним приехали в Москву. Тимошенко – человек с хитрецой. Он, видимо, хотел, чтобы я как член Военного совета КОВО посмотрел на этот собачник, как они друг другу впивались в горло, рвали друг друга по пустякам, но не занимались настоящим делом.

Кто в том был виноват? И Ворошилов, и Сталин. Я думаю, что в то время Ворошилов уже не пользовался должным доверием у Сталина. Зачем же нужно было брать ему таких людей? Они по своему характеру (не говорю об их политической и государственной преданности стране: это были безупречно честные люди) оказались совершенно нетерпимыми друг к другу, поэтому и согласованной деятельности у них никак не могло быть. А кто страдал? Страдали армия, народ, страна. Но, может быть, Сталина именно устраивала их междоусобная грызня?

Теперь о Молотове. Молотов был выдвинут Председателем Совета Народных Комиссаров СССР после Рыкова в 1930 году. Я тогда учился в Промышленной академии и состоял в партактиве Бауманского района Москвы. Когда мы получили информацию о назначении Молотова, по Москве ходили всякие слухи. В то время существовали еще сторонники и Бухарина – Рыкова, и Зиновьева – Каменева. Имелись и сторонники Сырцова – Ломинадзе, близкие к тем, кто поддерживал Бухарина. Я сейчас и не помню конкретно, в чем были расхождения между ними. То были люди одного политического направления. Молотов же был выдвинут вместо них как самый верный и непоколебимый друг и соратник Сталина. Он сам заявил так на том пленуме ЦК, на котором была названа его кандидатура. А когда я работал секретарем Московского городского и областного партийных комитетов и меня не раз Сталин вызывал к себе, то там чаще всего я встречал Молотова. Я считал, что Сталин и Молотов – это самые близкие, неразлучные друзья. В отпуск они всегда уезжали тоже вместе.

Я и сейчас не могу ничего сказать о том, какие причины вызвали тот факт, что Сталин отвернулся от Молотова. Конечно, если вспомнить о его жене Жемчужиной, которую Сталин посадил, то Молотов до конца не соглашался в этом вопросе и со Сталиным, и с пленумом ЦК. Когда на пленуме стоял вопрос о ее выводе из состава ЦК партии, все проголосовали «за», а Молотов воздержался. Он не голосовал «против», но воздержался. Это взорвало Сталина. Правда, и после всего этого Молотов остался со Сталиным. Однако событие на пленуме наложило отпечаток на дальнейшее отношение Сталина к Молотову. Если принять во внимание характер Сталина, то ясно, что бесследно для их отношений такой инцидент не мог пройти. И все-таки у них сохранялась близость и продолжалась совместная работа.

Но потом Сталин начал со злостью лягать Молотова. Особенно хорошим барометром неустойчивости Молотова служил Каганович. Каганович с подначивания Сталина как бы играл роль цепного пса, которого выпускали, чтобы рвать тело того или другого члена Политбюро, к которому, как он чувствовал, Сталин питал какое-то охлаждение.

Каганович всегда неприязненно относился к Молотову. Я слышал от Кагановича, что он его очень не любил, даже ненавидел. Но и знал свое место: Молотов есть Молотов. В послевоенное время Каганович начал нападать, и очень резко, на Молотова, а когда бывал на заседаниях Ворошилов, то и на Ворошилова. Нас, других, это раздражало. Это я говорю о себе, Булганине и даже Берии. Мы были недовольны Кагановичем и иной раз подавали контрреплики, сдерживая его. Тут Каганович сразу поджимал хвост, он был трусливым человеком.

Теперь положение Молотова стало незавидным, но он держался хорошо и по всем принципиальным вопросам высказывался смело. Я бы сказал, что он был единственным человеком в Политбюро, который порою возражал Сталину по тому или иному вопросу. Такие возражения не возникали в порядке политической драки. Драки там не было, а его замечания и некоторое проявление им упорства по тому или другому вопросу мне у Молотова нравились. Поэтому я к нему относился с очень большим уважением, хотя с точки зрения действенности его работы, умения работать у меня имелось критическое о нем мнение. Эту недейственность отмечал не только я, но и другие товарищи. Однако политическая линия Молотова, ее направленность была безупречной, и это все перекрывало.

Когда в последние годы жизни Сталина Молотов утратил его доверие, то Сталин, отдыхая как-то в Сухуми, поставил вдруг такой вопрос: Молотов является американским агентом, сотрудничает с США. Сейчас просто невозможно даже представить, что такое могло прозвучать. Молотов тут же начал апеллировать к другим. Там был и я, и Микоян, и все сказали, что это невероятно. «А вот, помните, – говорит Сталин, – Молотов, будучи на какой-то Ассамблее Организации Объединенных Наций, сообщил, что он ехал из Нью-Йорка в Вашингтон. Раз ехал, значит, у него там есть собственный салон-вагон, как он мог его заиметь? Значит, он американский агент». Мы отвечали, что там никаких личных железнодорожных вагонов государственные деятели не имеют. Сталин же мыслил по образу и подобию порядка, заведенного им в СССР, где у него имелся не только салонвагон, а и целый – отдельный поезд. То есть считал, что такой же порядок существует в капиталистических странах.

Сталин резко отреагировал на недоверие, проявленное к его высказываниям, и сейчас же продиктовал телеграмму Вышинскому, находившемуся тогда в Нью-Йорке: потребовал, чтобы Вышинский проверил, имеется ли у Молотова собственный вагон? Тут же телеграмма была послана шифровкой. Вышинский срочно ответил, что по проверенным сведениям в данное время у Молотова в Нью-Йорке собственного вагона не обнаружено. Сталина этот ответ не удовлетворил. Да ему и не нужен был ответ. Главное, что у него уже засело в голове недоверие, и он искал оправдания своему недоверию, подкрепления его, чтобы показать другим, что они слепцы, ничего не видящие. Он любил повторять нам: «Слепцы вы, котята, передушат вас империалисты без меня». Так ему хотелось, так ему нужно было. Он желал удостовериться, что Молотов – нечестный человек.

Спустя какое-то время в такую же опалу попал Микоян. Я и сейчас не могу сказать, в чем его обвинял Сталин. Молотов – тот вроде американский агент, потому что он в США имел вагон и, следовательно, там жили его истинные хозяева. Ну а Микоян? Агентом какой страны он был? Я уже после смерти Сталина не раз шутил и спрашивал Анастаса Ивановича: «Слушай, скажи, какой страны ты агент? Уж ты, наверное, если агент, то не какой-то одной страны?» Анастас Иванович, сам любивший пошутить, на шутку отвечал шуткой. Вот так мы шутили. Но это стало шуткой уже после смерти Сталина. А при Сталине, если бы он еще полгода пожил, то отослал бы Молотова с Микояном к прадедам, куда отсылал всех «врагов народа», расправился бы с ними. Вот до чего дело дошло!

Если рассматривать Сталина как могучий, несгибаемый дуб, то этот дуб сам себе обрубил все ветви. А когда нет ветвей, исчезает листва, то нарушается питание ствола, гниют корни, и дерево обречено на гибель.

Продолжение следует

Предыдущая глава Здесь