Вольф Мессинг. Встречи с Иосифом Сталиным. Часть 2

Уважаемые читатели предлагаю вам познакомиться с некоторыми фрагментами из личных дневников Вольфа Григорьевича Мессинга.

В качестве эпиграфа: Например, мысли Сталина я читать не мог. У Берия получалось лишь отчасти. Вольф Мессинг

20 декабря 1940 года

У меня были выступления в Гомеле. Вечером, после концерта, я сидел в номере гостиницы и пил чай, сдобренный армянским коньяком.

Вечер получался замечательный – устал я, конечно, сильно, но за час уютных «посиделок» утомление покинуло меня. Я чувствовал приятную расслабленность и умиротворение.

На улице было холодно и начиналась метель, снежинки шеберстели в окно, а в номере тепло и тихо. Я мирно «оттаивал» после дневного напряга, когда надо было держать себя в кулаке, не распускаться, не позволять себе ничего лишнего.

Теперь же, наедине с собой, я мог и размякнуть. Имел право.

Все беспокоящие меня мысли я отогнал от себя, отложил на потом, на завтра. Вот наступит утро, и пусть возвращается время тревог и опасений. А пока…

Тут в дверь постучали, и я со стоном покинул мякоть кресла. Прошел обреченно – и открыл двум офицерам при полном параде.

– Товарищ Мессинг? – сказал один, четко отдав честь. – Мы за вами. Собирайтесь, вас ждут в Москве.

Мало что понимая, я оделся, обулся, прихватил с собой портфель и вышел. Меня отвезли на аэродром и посадили в самолет. Первый раз со мной было такое, чтобы за мной высылали самолет!

В салоне было холодно, моторы гремели, пуская дрожь.

Это мешало думать. Заснуть тоже не выходило.

На Центральном аэродроме я пересел… вернее, меня пересадили в «ЗИС». Автомобиль проехал за город, на дачу И.В. Сталина.

На какую именно, я не знаю до сих пор, а о хозяине дачи я узнал, прочитав мысли сопровождающих.

Вот уж где мыслей было! Моих собственных. Всяких. Чего я только не передумал, пока фары «подметали» заснеженное шоссе!

И вот она, дача вождя.

Охрана меня тщательно обыскала, отняла портфель, и офицер для поручений провел в сталинский кабинет.

Читая чужие дневники, я заметил в них то же самое, что присутствует в моих собственных записях, – обилие деталей.

Суть этого мелочного воспроизведения прожитых дней я понял не так давно – человек пишет дневник для себя самого, чтобы закрепить прошлое за собой. Ведь в памяти остается очень мало из того, что было, буквально крупицы. А вот если сразу, на свежую голову, записать недавние события, то они останутся с тобой навсегда. Ты просто не сможешь их забыть, а если и запамятуешь что-либо, то откроешь дневник, прочтешь – и вот оно, твое былое.

Я прекрасно помню встречу с Иосифом Виссарионовичем.

Мне сразу стало понятно, что товарищ Сталин не поддается внушению – это человек со стальной волей. К тому же у него имеется то, что отличает истинного государственного мужа от просто политика, – харизма. Тот незримый ореол, та аура, что приводит к повиновению целые народы, а у врагов вызывает почтение.

Харизма – продукт высшей нервной деятельности, и ее тоже можно назвать необыкновенной психологической способностью, имеющей отдаленное сходство с массовым гипнозом.

Когда я вошел в кабинет, товарищ Сталин сидел за столом, изучая какие-то документы. Увидев гостя, он встал, приблизился и молча оглядел меня, словно изучая. А я изучал его.

Иосиф Виссарионович был ко мне доброжелателен, хотя и чувствовалось явное недоверие. Видимо, получив различные материалы, вождь составил обо мне нелестное мнение как об очередном шарлатане.

Потом Иосиф Виссарионович предложил мне сесть, и мы закурили: он – трубку, я – папиросу.

– Откуда вы родом, товарищ Мессинг? – спросил Сталин спокойно, но пристальный взгляд его желтых глаз не позволял расслабиться.

Нет, я не испытывал страха, мне ничего не грозило. Просто, разочаровавшись, вождь спокойно отпустил бы меня, навсегда позабыв о моем существовании. А я хотел, ну, не то чтобы понравиться, но произвести наилучшее впечатление – точно.

Я рассказал о моей родине, о семье.

– А когда вы ощутили свои способности, Вольф Григорьевич?

– В отрочестве, товарищ Сталин, или даже в детстве, когда предсказал, что у соседа корова сдохнет. Но тогда я не понимал, что это именно мои способности позволили заглянуть в будущее. Да я и слов таких не знал…

Иосиф Виссарионович усмехнулся, вынул трубку изо рта и сказал:

– Говорят, что вы ловкач, умеете проходить сквозь стены. Это правда?

– Нет, товарищ Сталин, сквозь стены – это уже слишком. Но силой внушения могу заставить пропустить меня или просто не заметить. Отвести глаза.

Вождь хмыкнул:

– Ваша сила внушения заставила Лаврентия сменить всю свою охрану. А что вы еще умеете, кроме внушения и отгадывания?

– Ну-у… Я могу двигать стакан или пачку папирос по столу силой мысли, но какой в том толк, не знаю. А иногда мне открывается будущее. Порой это смутные картины, образы, а бывает так, что я на вопрос: «Что будет?» – просто знаю ответ. Он словно всплывает в сознании.

– Просто знаете ответ? – нахмурился Сталин.

Он не верил мне, и тогда я предложил:

– Товарищ Сталин, испытайте меня. Давайте я попробую предсказать что-нибудь из ближайшего будущего.

Вождь кивнул.

– Хорошо, попробуйте, – сказал он. – Только предскажите что-нибудь такое, чего никто не ожидает. Точно предскажите, а не как гадалка на базаре, и желательно, чтобы вы предсказали какое-нибудь крупное событие.

Да, это была задача! О чем рассказать? О скорой войне с Гитлером? Она обязательно случится, эта война, и многие, кому положено, знают об этом, хотя чаще всего предпочитают умалчивать. Но именно об этом, самом крупном событии, я не стал ничего говорить, ибо не знал, когда именно начнется война.

И тогда я получил ответ, возникший где-то в глубинах моего мозга.

– В январе в Бухаресте будет попытка переворота, будут беспорядки и погромы. Переворот не удастся. Двадцать первого января он начнется, а двадцать третьего закончится.

– В Румынии? – заинтересовался Сталин. – Хорошо, я запомню. Месяц остался. А почему вы сказали именно про Румынию? Вы как-то связаны с Румынией?

Я смутился.

– Да нет… Просто… Хм. Водитель, который привез меня сюда, на дачу, сильно похож на Хаима Либскинда – он был портным в Гуре. А прозвище у него – «Румын». Отец Хаима, Мойше Либскинд, бежал из Румынии, спасаясь от погромов[46].

– Вот, значит, как… – протянул Сталин. – Подумали о каком-то портном, а увидели переворот…

– Ваш сын Василий в январе уедет в Липецк на курсы усовершенствования командиров эскадрилий, – быстро добавил я, понимая, что Сталин не слишком доволен итогами нашей встречи.

Вождь задумался, испытующе глядя на меня.

– Если ваше предсказание про Румынию сбудется, – проговорил он, – то мы еще встретимся с вами.

Иосиф Виссарионович встал, и я понял, что аудиенция закончена.

Чувствовалось, что он разочарован, видимо, ожидания его были иными. Но и я не всегда волен распоряжаться своим даром.

Меня проводили на аэродром и даже снабдили пакетом с бутербродами и термосом с горячим чаем, чему я был весьма рад.

Интересно, что товарищ Сталин не требовал от меня демонстрации моих способностей, видимо, ему вполне хватило тех примеров, что приводили ему в докладах.

С нетерпением жду конца января.

Господи, ты боже мой, как же мне хотелось рассказать товарищу Сталину о будущей войне! Она начнется в следующем году, но вождь и сам знает об этом. Самое же главное мне неведомо – когда именно она начнется. Полагаю, что летом, но ни числа, ни даже месяца назвать не могу. Видения же страшные. Немцы захватят Киев и расстреляют многие тысячи евреев в месте с названием Бабий Яр. Они организуют множество концлагерей, куда сгонят сотни тысяч пленных красноармейцев, обрекая тех либо на предательство, либо на мучительную смерть.

Так будет, я знаю это. Страстно мечтаю доказать свою правоту – и не могу.

5 февраля 1941 года

Гастроли здорово отвлекали меня. Загруженный работой, поглощенный делами, я редко задумывался о мировых проблемах – было просто некогда.

Случалось, конечно, что вечерами меня охватывало болезненное нетерпение, я словно подгонял время, которое тянулось невыносимо медленно. И страх не покидал меня, страх ошибиться, прослыть обманщиком. Ну откуда я могу знать, что видения мои – отражения будущей действительности?

Весь январь я провел на нервах – ожидал вызова к товарищу Сталину, потому и лишался покоя. Ведь вполне могло оказаться, что мои предсказания касательно Румынии не сбудутся.

Нет, я был уверен, что все произойдет именно так, как я сказал, но беспокойство все равно не покидало меня.

И жила во мне тревога куда большего масштаба – о будущей войне. Она приближалась неумолимо, она уже шла – пока еще там, в Европе. Немецкие танки подминали под себя одну страну за другой, а те немногие государства, которые не испытывали всех мерзостей оккупации, сами были под стать Германии: Муссолини правил в Италии, Франко – в Испании, Хорти – в Венгрии.

А я будто собственной кожей ощущал приближение тевтонских орд к границам СССР. Немцы наступали, но бедный прорицатель из Гуры никак не мог разглядеть страшную дату!

Это мучило меня сильней всего.

21 января, когда события в Румынии должны были начаться, я находился в Харькове и весь день практически не покидал гостиницу. Меня трясло от возбуждения, я был взвинчен до предела. Вот-вот все решится! Ну, пусть не все, но хоть что-то станет определенным. Хоть что-то!

Я весь извелся, но только вечером по радио передали, что в Бухаресте произошли вооруженные столкновения.

О, никто не в силах представить, какое же громадное облегчение я испытал и тех же размеров радость.

Сбылось!

В приподнятом настроении я выпил коньячку и выбрался на прогулку. Было морозно, поэтому гулял я недолго – мой позыв иссяк под порывами студеного ветра.

Вернувшись в Москву, я недолго ждал вызова – 3 февраля за мной явился офицер НКВД, и мы отправились в Кремль.

Я бывал на Красной площади, но оказаться за кремлевской стеной… Такое случилось впервые.

Наш «ЗИС» проехал через ворота Спасской башни, и комендант пропустил нас, бдительно осмотрев машину и пассажиров. Кремль оказался довольно-таки просторной крепостью, просто переполненной древними храмами и уже не столь старинными дворцами.

Мы подъехали к зданию бывшего Сената, где ныне размещался Совнарком, меня проводили внутрь, за пост охраны, и указали путь.

Поднявшись на второй этаж, я пошагал по красной ковровой дорожке, одолевая пустынный коридор, исполненный торжественной тишины.

Коридор упирался в двери, но я открыл створку сбоку и попал в приемную Сталина. Там сидело трое офицеров.

Один из них, обритый наголо, поднялся, когда я вошел, и сказал негромко:

«Здравствуйте, товарищ Мессинг. Я провожу вас».

Мы прошли в следующую комнату. Я почему-то думал, что это и будет кабинет Сталина, но нет, там находилась охрана. Оружия у меня не было, так что меня пропустили за дверь, любезно отворенную Поскребышевым – я узнал его по описаниям.

И вот я переступил порог кремлевского кабинета вождя.

Даже это обычнейшее движение здесь, в цитадели большевизма, было исполнено исторического значения. Смешно звучит?

Пожалуй, но я ощущал именно такие чувства.

Когда я вошел, Сталин неторопливо шагал навстречу, вскрывая пачку сигарет «Герцеговина-Флор».

«Вы молодец, товарищ Мессинг, правильно все предсказали, – проговорил вождь. – И про румын, и про Василия. А о войне с Гитлером вы думали?»

«Думал, – честно ответил я, – очень часто думал. Даже хотел вам рассказать, но не стал, поскольку не знаю точной даты начала боевых действий. Мне известно лишь одно – война с немцами начнется летом, в выходной день».

«Летом, значит… – задумчиво проговорил Сталин. – В выходной день… Нападать в выходной день – это умное решение. Люди отдыхают, их можно застать врасплох. А более точно вы сказать не можете?»

«Пока нет, товарищ Сталин, – развел я руками. – Сам пытаюсь уточнить, но не выходит».

Иосиф Виссарионович нахмурился, но это было лишь выражением озабоченности.

«Жаль, – сказал он. – Но если узнаете, немедленно сообщите мне».

«Простите, а как это сделать?»

«Вам сообщат телефон. Будете звонить по нему, просить соединить с Поскребышевым и говорить, что хотите встретиться со мной. Если что-то очень срочное, можете передать информацию Поскребышеву. Ему можно говорить все, без утайки. С просьбами можете тоже обращаться к нему».

«Спасибо, товарищ Сталин, у меня нет просьб. Мне выдали паспорт, предоставили работу и жилплощадь».

Иосиф Виссарионович лукаво прищурился.

«Неужели у вас нет ни одного желания? Трудно в это поверить».

«У меня одно желание, товарищ Сталин. Даже не желание, а мечта. Я хочу найти своих родных. Больше мне ничего не надо».

«Запишите, как их зовут, – сказал вождь, подавая мне бумагу и карандаш. – Я попрошу товарищей собрать сведения. А что вы еще можете сказать мне про моего сына Василия? А про других детей, что можете сказать?»

«А сколько у вас детей и как их зовут?»

Сталин улыбнулся и ответил:

«Трое. Яков, Василий и Светлана».

Его, наверное, развеселило мое незнание того, что известно всем. Неожиданно я почувствовал некое просветление. Наверное, тот большой нервный подъем, который я испытывал, помог мне заглянуть в будущее – видения нахлынули чередой, я даже не сразу разобрался с ними.

«Светлана проживет долгую жизнь и будет счастлива, – начал я осторожно. – Она будет жить в Грузии, у нее родится дочь. Это все, что я могу сейчас сказать».

Наверное, я вспотел, когда говорил это. Мне нужно было строго дозировать ту правду, которую я узнал о дочери Сталина. У меня просто язык не поворачивался высказать все. Да и чем бы мне помогла вся правда? Кому будет лучше, если Сталин узнает, что из его дочери вырастет предательница, которая станет чернить память о своем отце? Это само по себе мерзко, но ведь пока что Светлана – юная девушка, в голове у нее лишь начинает зарождаться будущая чернота. И где найти такого учителя, который смог бы выправить то искривление психики, что выведет дочь вождя на иудин путь?

Нет такого. Тогда стоит ли огорчать – и гневить – отца неблагодарной дочери?

«А что вы можете сказать про Василия?» – спросил Сталин.

И снова я испугался. Мне стоило больших усилий взять себя в руки. Я видел похороны Сталина, видел, как арестуют его сына, как сломают его и сведут в могилу.

И как тут поступить несчастному пророку? Резать правду-матку, как некоторые выражаются? А зачем? Если вождь поверит мне, то многим, очень многим сильно не поздоровится. Под расстрельные статьи попадут те, кто после смерти Сталина начнет разваливать НКВД, ВКП(б) и весь СССР.

Справедлива ли будет их казнь? Очень даже возможно. Вопрос: а будут ли осуждены истинные виновники будущих бедствий? Не сумеют ли зачинщики развала и распада оправдаться, свалив все на других?

Да даже если покарают виновников, всех будущих отступников, станет ли лучше? Я узнал то грядущее, которое наступит, но как я могу представить вероятное завтра? То, которое придет, если сегодня сделать «работу над ошибками»?

Пускай даже восторжествует справедливость, но станет ли от этого легче народу? Ах, это был мучительнейший выбор, и я должен был решить, буквально на ходу, оставить ли все как есть или же переменить историю!

Вспотеешь тут, пожалуй… И я сделал свой выбор.

«Василий станет генералом, – сказал я деревянным голосом. – Какая-то женщина будет верно любить его…»

Сталин, вероятно, почувствовал, что я чего-то не договариваю. Он остро посмотрел на меня.

«Вы хотите сказать что-то еще?»

«Хочу, товарищ Сталин, – еле выговорил я. – Мне было видно вас и Василия после войны. На Красной площади, после парада. Это значит, что Советский Союз победит Германию».

Иосиф Виссарионович усмехнулся.

«Это я знаю и без вас. Советский Союз никому не удастся победить. В девятнадцатом году было очень трудно выстоять, но мы выстояли. А что вы делали в девятнадцатом году?»

«Жил в Польше, выступал», – честно признался я.

«Если бы не немцы, вы бы и сейчас там жили?»

«Наверное, да», – промямлил я, принимая слова Сталина как упрек. Но это было всего лишь маленькое испытание на прочность.

«Никогда не надо притворяться, – сказал Иосиф Виссарионович. – Ложь всегда раскрывается. Лучше сказать, что вы выступали, если так оно и было, чем врать про подпольную работу. Не стоит сочинять себе биографию».

Я понял, что испытание, выпавшее на мою долю, подходит к концу. То громадное напряжение, что угнетало меня, спадало.

Хозяин кабинета угостил меня чаем, я хрустел печеньем – и отходил, чувствуя себя совершенно измочаленным.

О, как же это тяжко – быть пророком!

7 ноября 1941 года

3 ноября меня вызвали в Москву, в Кремль. Замечу, что я хотел этого и сам.

Задубев в самолете, я не отогрелся и на земле – холодина стояла страшная. Небо над Москвой провисало серое, хмурое, а город словно отражал его – тут тоже все было лишено ярких цветов. Белое да серое, с черными мазками.

Кремль я не сразу узнал – его так замаскировали, что даже с улицы, особенно в потемках, не сразу и поймешь, куда попал. Мавзолей скрылся за стенами фальшивого дома, звезды на башнях укутаны в мешковину или вовсе сняты.

Затаилась столица СССР, изготовилась.

За то время, что прошло после нашей последней встречи, Сталин изменился не слишком – он выглядел очень усталым (немцы наступали на Москву!), но воля и сила по-прежнему исходили от вождя.

Иосиф Виссарионович поинтересовался, как мне живется в эвакуации. Я рассказал ему, что подумывал о переезде на юг, где зима мягкая, но, побывав в Ташкенте, убедился: выгоды проживания в теплом климате не так уж велики, недостатков больше.

Тот же Ташкент перенаселен, а скученность ни к чему хорошему не ведет.

– Больше всех южных городов мне расхваливали Алма-Ату, но это место мне не понравилось, – сказал я. – Однако именно там мне было явлено пророчество, выражаясь церковным штилем: я увидел Сталинград и страшную битву за этот город, которая произойдет в 1943 году. По всей видимости, мы одержим победу в этом великом сражении, поскольку советские войска закончат свой поход в Берлине, но случится это только 8 мая 1945 года.

Меня страшила эта дата, очень уж долгой выходила Великая Отечественная война, но я нисколько не сомневался в истинности «видения-предвидения».

– Я видел парад Победы на Красной площади, – волнуясь, закончил я свой рассказ, – видел, как фронтовики бросают нацистские знамена к Мавзолею.

– В сорок пятом? В мае? – осведомился Иосиф Виссарионович. – Мы рассчитываем закончить войну в следующем году… Сорок пятый – это так долго. Вы уверены, товарищ Мессинг?

– Уверен, товарищ Сталин.

Минут пять мы молчали и курили.

– А что вы можете сказать о том, какой будет послевоенная Европа? – спросил вождь.

– Польша, Чехословакия, Венгрия, Болгария, Румыния, Югославия и Восточная Германия станут нашими союзниками, товарищ Сталин. В этих странах будут править коммунисты.

– Вы уверены, что Австрия, Франция и Финляндия не станут социалистическими государствами?

– Судя по увиденному мною – нет.

– Финляндия непременно должна стать одной из наших республик. Мы должны посчитаться за сороковой год. А наши союзники – Америка и Англия? Скоро они откроют «второй фронт»?

– Очень не скоро, товарищ Сталин. Будут ждать до сорок четвертого года, когда мы и сами погоним немцев обратно в Германию. А после войны Черчилль станет призывать капиталистические страны к войне с СССР.

– Мама дзагхли![52] – процедил Иосиф Виссарионович. Усмехнувшись, он все свел к шутке: – Вас, товарищ Мессинг, следует прикрепить к Ставке![53] Скажите, а как люди настроены в тылу? Сильно ли изменилось настроение ваших зрителей, товарищ Мессинг?

– Люди настроены на победу, товарищ Сталин. А что до моих зрителей… Да, их настроение заметно изменилось – все думают о войне.

Иосиф Виссарионович покивал понятливо и спросил:

– Где вы собираетесь отмечать Новый год, товарищ Мессинг?

– Пока еще не знаю, товарищ Сталин.

Вождь улыбнулся:

– Знаете, когда закончится война, но не знаете, где будете встречать Новый год?

Напрягшись, я увидел себя в новогоднюю ночь летящим в самолете.

– Буду встречать Новый год в небе, товарищ Сталин.

На этом время, которое вождь мог уделить мне, закончилось.

Отоспавшись в гостинице, я на следующий день занимался тем, что бродил по Москве – этот город сказочно богат на достопримечательности, но я выбирал для своих гуляний не музеи и не памятники архитектуры, а обычные московские дворики и закоулки.

Народ там жил разный, однажды меня едва не ограбили. Слава богу, мой дар никуда не делся – внушил уголовничкам, что я сам из воров в законе. Отстали сразу.

Именно на опустевших, продуваемых ветром московских улочках я особенно остро ощутил свое одиночество.

Кто знает, быть может, если бы отец Леи не был бы столь чванлив и отдал бы свою дочь замуж за меня, то я бы и сам давно стал отцом… Хотя нет, нельзя мне иметь детей. Пусть уж я один буду такой, о ком говорят «в семье не без урода».

Да, мои способности суть уродство, отступление от нормы. Не позволено смертному ведать судьбу и знать о душевных движениях ближнего. Хорошо, что Господь оделил этим проклятым-прекрасным даром меня, человека мирного и безвредного, не стремящегося к власти над себе подобными.

Стоит только представить себе телепата и провидца, имеющего преступные наклонности, но позабывшего совесть и стыд, – и мир будет потрясен преступлениями такого чудовища.

Ведь мне, если подумать, дано великое владычество над умами и душами. Я могу заставить человека совершить преступление или раскрыть гостайну, отдать мне свои деньги, да что угодно!

Я этого не делаю. Не потому, что боюсь наказания – чего мне страшиться, с моими-то способностями, – а именно потому, что совесть для меня – не химера.

А каким родится мое дитя? Может ли родитель знать, зов какой крови возобладает у его чада? Благонамеренной или преступной, передавшейся от пращура-разбойника?

Я не хочу рисковать, хотя люблю детей. Даже слишком люблю, и малыши это чувствуют – сразу на шею садятся… Да я и не против. Побаловать ребенка – это не грех.

И все же я одинок и ощущаю свою неприкаянность еще глубже, когда угощаю чужую малышню.

Помнится, Норбу Римпоче сказал мне, что я встречу свою женщину на войне… Дай бог, чтобы его высокопреподобие не ошибся!

10 января 1942 года, Москва

В самый канун нового 1942 года меня вызвали в Москву. Я знал, куда и к кому именно, но все равно это было неожиданно.

Досады не было, а вот волнение присутствовало. Новенький «Дуглас-Дакота» тащился медленно по своим небесным дорогам, так что Новый год я встретил в полете.

1 января самолет совершил посадку на Центральном аэродроме им. Фрунзе, где меня уже ожидал черный «ЗИС», тот самый, что возил вождя – салон был обит гагачьим пухом, из-за чего внутри держалось тепло.

Москва не выглядела праздничной, все было сурово. Хоть немцев и отбросили от столицы, вермахт все еще был очень силен. Только крайним напряжением сил фашистов удерживали по фронту.

Было примерно половина двенадцатого утра, когда «ЗИС» проехал Спасские ворота Кремля, и я поднялся на второй этаж здания Сената.

Поскребышев, по сравнению со мной, выглядел бодро, словно и не было бессонной ночи. Сталин тоже не подавал признаков утомления.

Железные люди.

Встречая меня, Иосиф Виссарионович поздоровался, поздравил с праздником, а после спросил:

– Хорошо ли вы зарабатываете, товарищ Мессинг?

– Очень хорошо, – ответил я. – Гораздо больше того, что могу истратить.

– Гораздо больше того, что вы можете истратить?

– Да, товарищ Сталин. В Советском Союзе мне созданы прекрасные условия для работы. Я много выступаю, много зарабатываю и считаю своим долгом в трудную минуту помочь стране, которая стала моей второй родиной. Я хочу отдать все мои сбережения на нужды фронта!

– Оставьте немножко на папиросы, – пошутил вождь. – А за остальное Родина скажет вам спасибо. Мы вчера говорили с товарищами о том, что сейчас все советские люди должны помогать фронту. Кто чем может, хоть копейкой, хоть рублем. Только почему вы называете Советский Союз своей второй родиной? Родина у человека может быть только одна.

– Я не так выразился, товарищ Сталин…

– Это не вы виноваты, товарищ Мессинг, а Тухачевский. Если бы он в двадцатом году сделал все правильно, у вас была бы одна родина… Вы курите трубку или только папиросы?

– Трубку я курю только дома, на людях мне проще курить папиросы.

– Если вы, товарищ Мессинг, собираетесь подарить родине самолет или танк, то я должен сделать вам ответный подарок. Так принято у нас в Грузии.

Сталин ненадолго покинул кабинет и вернулся с новой трубкой из вишневого корня.

– Трубку я курю только дома, на людях мне проще курить папиросы.

– Если вы, товарищ Мессинг, собираетесь подарить родине самолет или танк, то я должен сделать вам ответный подарок. Так принято у нас в Грузии.

Сталин ненадолго покинул кабинет и вернулся с новой трубкой из вишневого корня.

– Мои земляки подарили, – сказал Иосиф Виссарионович. – Вишня. Грузией пахнет. Возьмите.

Усевшись за стол, он занялся бумагами и стал задавать вопросы:

– Останется ли Гитлер у власти до конца войны?

Я сосредоточился и ответил:

– Да, товарищ Сталин.

– А Рузвельт?

Тут мне пришлось здорово постараться. Минут пять прошло, прежде чем я смог ответить:

– Франклин Рузвельт не доживет до конца войны, он умрет в апреле 45-го.

Сталин кивнул и проговорил задумчиво:

– Значит, надо будет договориться заранее… А наш старинный «друг» Черчилль?

– Черчилль по-прежнему одержим идеей бороться с нами. Пока что ему выгодна война, в которой немцы и русские уничтожают друг друга, из-за чего ослабляются и Германия, и Советский Союз. Но пару лет спустя он обеспокоится нашими победами и станет призывать западные страны, включая недобитый Третий рейх, сплотиться против СССР. Империалисты, правда, побоятся воевать с русскими, и начнется долгий период противостояния, который назовут «холодной войной».

– Назовут «холодной войной»…

– Не понимаю, товарищ Сталин, почему многие на Западе так восхищаются Черчиллем. Ведь именно при нем Британия стала рядовой страной, уступив титул великой державы Америке. Конечно, Лондон будет строить козни и пакостить по-всякому, но уже не сам по себе, а в упряжке с Вашингтоном. Хотя, мне кажется, тому же Рузвельту Англия только мешает.

Сталин кивнул и раскурил трубку.

– Да-а, товарищ Мессинг… Огорчили вы нас в прошлый раз. Мы так надеялись завершить войну за год, а вы растянули ее чуть ли не на пятилетку…

– Не я, товарищ Сталин.

Иосиф Виссарионович покивал, и на этом, собственно, встреча и закончилась – новый прилив дел увлек вождя за собой.

26 июня 1954 года, Москва

Меня вызвали в Кремль 21 ноября 1949 года. Иосиф Виссарионович сказал при встрече:

«Четыре года уже живем мирно. А вот дела в Корее грозят обернуться войной. Корейские товарищи просят помощи. Они утверждают, что капиталисты с Юга слабы и достаточно одного хорошего удара для того, чтобы от них избавиться. Товарищи с Севера надеются на нашу помощь и на восстание трудящихся масс Юга. Они уверены в победе. Но американцы не оставят Юг без помощи так же, как мы не оставим без помощи Север. Как бы не началась третья мировая война. Хотелось бы знать ваше мнение, товарищ Мессинг».

Мне было трудно. Будущее.

Я его видел, я его знал. Конечно же, урывками, кое-как связывая между собой фрагменты грядущего, привидевшиеся мне. Сложно понимать историю, которая еще не стала прошлым, не зная того, какие причины привели к тем или иным следствиям. С другой стороны, разве мы знаем всю подоплеку событий минувших?

Но самое трудное заключалось в том, чтобы сказать лишь то, что допустимо, опуская вещи, само упоминание которых нельзя было себе позволить. Выдавать знание о будущем дозированно, лавируя между неприглядными фактами, умалчивая о трауре и прочих вещах.

Подумав, минут через пять я дал ответ.

«Третьей мировой войны не будет, – сказал я. – Американцы будут поддерживать Юг, но до мировой войны не дойдет. Война продлится три года, но объединить Корею так и не удастся. Она так и останется поделенной на две части. Война закончится вничью».

«Ничья – это не поражение, – сказал Сталин. – А вы что, шахматист?»

«Иногда играю в шахматы… Товарищ Сталин, не надо отпускать Василия Иосифовича воевать в Корею».

«Почему? Вы видели сейчас Василия?»

«Я видел воздушный бой между советскими и американскими самолетами. Падали и те, и другие».

«Понятно… – кивнул вождь. – Когда же мы сможем объединить Корею?»

«Точно не скажу, но в ближайшие пятьдесят лет этого точно не произойдет».

А что еще я мог сказать? Что преемники Сталина развалят экономику, а после и сам СССР? Что партия большевиков из «ордена меченосцев» превратится в секту для избранных, а ее цели и задачи выхолостят всякие Хрущевы, Сусловы и Горбачевы? Что номенклатура станет новым правящим классом?

Тогда я об этом мог только думать, а сказать… Не знаю, возможно, я просто трус, но я оправдывал свое молчание тем, что перемены, в том случае, если Сталин узнает всю правду, могут принести еще больше горя, чем если оставить будущее в покое.

Прав ли я был? Ответа на этот вопрос просто не может быть, поскольку проверить мою правоту или неправоту нельзя – лишь Господь в силах повторить жизнь заново.

Сказать! Я даже написать об этом осмелился лишь теперь, годы спустя!

А 6 июня 1952 года состоялась моя последняя встреча со Сталиным. Уже тогда, помнится, Круглов, сменивший Берия на его посту, подозревал меня в неких манипуляциях, считая, что я могу каким-то образом влиять на решения вождя. Я попытался ему объяснить, что в Кремле исполняю роль, скажем так, неофициального советника, не занимая никакой должности и не особо стремясь к карьерному росту на этой стезе.

А последняя наша встреча с вождем началась с того, что Иосиф Виссарионович спросил о дате своей смерти. Я ответил, что не смог ничего подобного увидеть в будущем. Тогда вождь спросил:

«Каким вы видите будущее Советского Союза?»

«В СССР скоро запустят первую в мире атомную электростанцию и построят атомный же ледокол «Ленин», – ответил я. – Начнется освоение целины и массовое строительство жилья. В 1957 году наши ученые запустят в космос первый искусственный спутник Земли…»

Тут Сталин перебил меня, спросив:

«Кто будет руководить Советским Союзом после меня?»

Я попробовал войти в транс, но у меня это получалось плохо.

«Я не могу ответить на ваш вопрос, товарищ Сталин, – признался я. – Вы спрашиваете о том, о чем я не могу думать спокойно. Это мешает мне сосредоточиться».

«Что через тридцать лет будет с Советским Союзом, вы тоже не можете сказать?» – прищурился вождь.

«Советский Союз будет процветать, социализм распространится на Востоке и в Африке…» – отрапортовал я.

«А в Европе? Что будет с Берлином и с Германией?»

«Положение в Европе не изменится», – доложил я с чистой совестью, ведь изменения произойдут гораздо позже.

«Вы сказали, что социализм распространится на Востоке. Где именно?»

«Во Вьетнаме, Лаосе, Ираке, Сирии».

«А Корея?»

«Корея, как и Германия, будут разделены надвое».

«От этого может быть польза, – задумался Сталин. – Пусть весь мир видит, как живет один и тот же народ при разных общественных строях. Что будет с Василием?»

Я поежился.

«Для Василия будет лучше, если о нем поскорее забудут, – очень осторожно сказал я. – Он не должен быть на виду. Иначе у него могут быть крупные неприятности».

«Я тоже так считаю», – кивнул Иосиф Виссарионович.

Потом мы выпили чаю с печеньем, курили и позволили себе минут пять ничего не делать – говорили о книгах, о женщинах, о погоде.

Когда пришла пора откланяться, я обернулся и увидел Сталина, погруженного в глубокую задумчивость. Склонив голову, он сосредоточенно размышлял о недоступных мне вещах, сдвинув брови. Таким я его и запомнил на всю жизнь.

Не прекращаются попытки очернить Вольфа Мессинга и в наши дни. Поэтому таким борзописцам  предлагаю познакомиться с еще одной публикацией МК РУ под названием: "Сталин знал Мессинга".

https://www.mk.ru/social/ar...

Фото самолета для Красной Армии, который оплатил Вольф Мессинг из своих сбережений. На борту видна надпись.

Очень душевное стихотворение о сыне сапожника:

https://stihi.ru/2017/06/07/45...

Источник : Вольф Мессинг «Я – пророк без Отечества. Личный дневник телепата Сталина».

В тему: https://cont.ws/@bernardshaw17...