Ехидный Дуглас, - я своровал эту историю у студента Филиппа: "К обсуждению последней статьи. Повторение пройденного". И ОРИГИНАЛ статьи: "Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки!"

Ехидный Дуглас, я своровал идею у Филиппа: "К обсуждению последней статьи. Повторение пройденного". 
И ОРИГИНАЛ статьи: "Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки!"

1. Ссылка на статью которую, ЕД переделал и выдал за свою очень рыдательно - слезливую статью из его, типа  "РЕАЛЬНОЙ жизни:

1.А. Прямая связь. Вспоминая советскую школу.

Она родилась в Женеве, кажется, в 1901 или в 1902 году, yже не вспомню. Она была единственной дочерью в семье питерских рабочих - большевиков, фанатичных сторонников сначала Г.В. Плеханова, а затем - Ленина.

В Швейцарии они жили очень бедно, едва ли не нищенствовали, всё своё время отдавая типографии, где в то время печатались большевистские материалы. Её родители часто встречались с лидерами социал-демократической эмиграции. Вот в этом доме на третьем этаже они много раз участвовали в жарких и долгих партийных дискуссиях, обычных для того времени.

Она была единственным ребёнком в той компании взрослых. Родители брали её с собой, потому что её не с кем было оставить, а на няню у них не было средств.

- Ничего не помню с тех пор, - смеясь говорила она много-много лет спустя, - помню только, что много спорили и очень много курили. И однажды я, кажется, закашлялась от дыма и расплакалась.

- Товарищи! - строго сказал тогда Ленин, - давайте-ка пожалеем ребёнка! Попрошу всех отныне воздержаться от курения и выходить при надобности в коридор или на кухню, там открыто окно.

А после этого он посадил её к себе на колени и что-то сказал ей на ухо.

- Вот, хоть плачь, - не помню! - говорила она потом, - сколько ни пыталась вспомнить - так и не смогла. Но помню, что я засмеялась, а следом засмеялись и все присутствовавшие. И я, вроде бы, перестала кашлять.

И надолго с тех пор возненавидела табак.

Потом Ленин уехал из Швейцарии. А они остались. И вновь встретились с ним уже в Петрограде, весной или летом 1917 года. А потом - в Москве, в Горках, незадолго до смерти Ленина, уже серьёзно больного. Там же, в Горках, она видела Троцкого, Сталина, Зиновьева, Каменева, Луначарского и очень многих других видных партийцев.

Из всех великих революционеров тех лет лучше всего запомнила Дзержинского, о котором говорила одновременно и с огромным уважением, и немного сo страхом. Говорила, что его вид и особенно взгляд - гипнотизировали и парализовали волю.

Её очень любила Крупская и всегда встречала, как свою собственную дочь. Бывало так, что, оказавшись в Горках по делу, она проводила с Н.К. больше времени, чем с кем бы то ни было ещё.

Она свободно, как на русском, говорила, читала и писала на трёх языках: французском, немецком и итальянском. Английский знала похуже, но вполне достаточно для чтения.

Её знания потрясали. Казалось, она знает абсолютно всё. Она спокойно цитировала Данте, Рабле, Сервантеса, Мериме, Толстого и Достоевского, Чехова и Герцена. "Евгения Онегина", "Медного всадника", "Мцыри", "Бородино", баллады Жуковского, как и почти всех поэтов Золотого Века, знала наизусть.

Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и всю партийно-политическую литературу, когда-либо изданную в СССР, она не только читала, но знала и понимала досконально. Вообще казалось, что она ничего не знает, кроме книг.

Она совсем не умела готовить или шить. Она никогда не была замужем. И это было не очень удивительно, потому что назвать её красивой было невозможно.

Она была невысокого роста, кряжистая и крепкая, с чуть скуластым по-сибирски лицом и серо-седыми волосами, уложенными в незамысловатую короткую причёску. Её лицо никогда не знало косметики.

И никто и никогда не видел её одетой иначе, чем в простое тёмное или чёрное строгое платье чуть ниже колена с непременным серым пуховым блокадным "ленинградским" платком на плечах.

И только глаза - большие, чуть иронично прищуренные, совсем не по-женски внимательные и умные заставляли немедленно забыть обо всём и ловить каждое её слово.

С ней никто и никогда не спорил. Её слушали, с нескрываемым уважением благодарили и уходили, чтобы вскоре снова обратиться с каким-то вопросом или просьбой. Потому что не было в Ленинграде таких кабинетов, куда бы она не могла зайти в любое время - от Первого секретаря Обкома Григория Романова до Управления КГБ или МВД.

Частенько просьбы бывали невыполнимыми. И тогда она, внимательно выслушав человека, говорила:

- Нет, к сожалению, это невозможно. Это непорядочно, извините!

И в нескольких словах объясняла, почему. И люди понимающе соглашались и уходили. Обидеться на неё было нельзя. Её аргументы были неоспоримы.

Она была моей учительницей истории.

Много позже я узнал, как она оказалась в школе. Одинокой женщине, никогда не имевшей семьи, вдруг стало физически не хватать детей.

И она стала преподавателем общественных наук - истории и обществоведения. И для средних классов, и для старших. И надо сказать, что малышей она любила гораздо больше.

Иногда, когда другие учителя - по немецкому языку или литературе оказывались больны, она подменяла их. И мы ожидали её появления в классе со страхом. Она не знала пощады и требовала так, как не требовал никто и никогда.

В то время практика факультативных занятий была обычным делом. Уроки заканчивались в 2 часа дня. А в 4 часа уже начинались наши внеклассные занятия. Преподаватели вели эти факультативы по химии, физике, литературе и истории, математике и немецкому языку.

Многие из нас бегали на эти занятия с большим удовольствием. Евгения Николаевна тоже вела свой факультатив. По общественным дисциплинам.

Но у неё это получалось хуже, чем у других учителей. Мы её откровенно побаивались, сидели каменные и напряжённые, боясь ляпнуть какую-то глупость. Она это видела, понимала, старалась быть с нами как можно мягче и терпеливее. Но сказывалось отсутствие педагогического образования. Детей она понимала плохо, хотя и любила всей душой. Всю жизнь ей приходилось иметь дело с взрослыми.

И эти занятия как-то незаметно прекратились.

Именно на одном из этих занятий я услышал от неё выражение, которое помню до сих пор и глубже которого мне не приходилось встречать.

- Как вы думаете, ребята, что такое Марксизм и о чём он? - спросила Евгения Николаевна, начиная занятие.

Мы молчали. Тема казалаясь настолько безграничной, что сразу найти ответ нам казалось невозможным.

Она с улыбкой обвела нас глазами и просто ответила:

- Марксизм - это наука о справедливости. И ни о чём больше.

- О какой справедливости? - спросил кто-то

- О любой! - сказала она, - там, где нет справедливости, там нет Марксизма.

Забегая вперёд на десятилетия, должен признаться, что это на самом деле так. И Марксизм это действительно - Справедливость. И ничего иного. Правда, все эти десятилетия мне понадобились, чтобы понять это.

А многие так и не поняли до сих пор.

Кажется, она испытывала ко мне некоторую симпатию, которую тщательно скрывала. Потому что однажды, уже незадолго до окончания школы, она вдруг пригласила меня к себе в гости. Помню, однажды на уроке я спрашивал её о Плеханове, она, как всегда спокойно и обстоятельно отвечала, но потом перебила сама себя и сказала:

- Георгий Валентинович - это целая эпоха, о нём не расскажешь в двух словах. Если вам (она всегда обращалась к нам только на "вы", больше этого не делал никто) действительно интересно, подойдите ко мне на перемене, а сейчас давайте вернёмся к уроку.

На перемене она оказалась занята. Но за минуту до звонка она сама нашла меня и сказала:

- Извините, я не смогла уделить вам время. Но вы можете зайти ко мне после уроков, если хотите.

И я оказался в её доме. Первый и последний раз.

Маленькая однокомнатная квартирка недалеко от школы выходила окнами на Невский проспект.

Было пасмурно, кажется шёл мелкий обычный ленинградский дождь. туда-сюда сновали мокрые автомобили, спешили такие же промокшие, сердитые пешеходы.

На противоположной стороне Невского, немного наискосок от окна, у которого я стоял, была видна улица Плеханова.

В комнате не было ничего, кроме железной узкой кровати, маленького журнального столика и книг. Они были везде - на стеллажах, на подоконнике, в коридоре рядом с гардеробом. Книги, журналы, рукописи, папки с газетными вырезками. И снова книги. Им не было конца.

Она вернулась из кухни с небольшим блестящим чайником и кое-как поставила его на столик, отодвинув книги в сторону. Потом усадила меня на единственный в комнате стул, села напротив на невысокий, старенький табурет и спросила:

- Так что конкретно вы хотели узнать о Плеханове?

И закурила "Беломор", аккуратно выпуская дым в сторону открытой форточки.

Я никогда не видел её курящей и не смог скрыть удивления.

- Евгения Николаевна! Вы курите?

- Курю! - улыбнулась она и вдруг, неожидано перейдя на "ты", попросила:

- Ты не говори никому, пожалуйста! Ладно?

- Но Вы же говорили, что всегда ненавидели табак!

- Что поделаешь, война...- виновато сказала она.

- А где Вы воевали? - не удержался я от вопроса.

- Так что ты хотел узнать о Плеханове? - улыбнувшись, ещё раз спросила она.

И тут же добавила:

- Ты не обижайся, но не обо всём можно говорить. Даже сейчас, двадцать с лишним лет спустя. А врать я не умею. Понимаешь?

И без всякого перехода спокойно и неторопливо, как-будто читая лекцию, объяснила мне суть взглядов на революцию Плеханова и Ленина. И так, что эту разницу я понял мгновенно и запомнил до сих пор.

- Плеханов был выдающимся умом, наверное - самым мощным из всех современников, а ведь тогда людей, отлично знающих марксизм, было очень много. Но стать лидером Революции он не мог. Для этого он был "слишком" учёным и "слишком" теоретиком. Марксизм для него был иконой. А для Ильича - руководством к действию.

Дело в том, что Марксизм, как ты знаешь, появился в Европе, а не в России. И создавался, как революционная теория, на основе европейских реалий, а не наших.

Разница состояла в том, что в Европе рабочий класс был уже очень развитым даже в середине ХIX века, когда Маркс и Энгельс создавали своё учение. Поэтому Маркс и Энгельс в своих трудах опирались именно на пролетариат. А к концу века рабочие в Европе были уже многомиллионным отрядом. Россия же всегда при царях была аграрной, слабо развитой страной, крестьянство у нас было классом наиболее многочисленным. А рабочие только-только появились. К тому же, все они тоже совсем недавно вышли из деревни. Пролетарских традиций в России просто не существовало. А каждый крестьянин, даже бедный и безземельный это всегда носитель мелкобуржуазного мировоззрения. Поэтому он не может быть в авангарде политической борьбы, не может быть лидером Революции. Но крестьян у нас было очень много, а рабочих - очень мало. Поэтому без прочного союза с крестьянством Революция в России была невозможна.

Именно это отлично понимал Ленин и не понимал Плеханов, - закончила она.

И вдруг, быстро взглянув на меня, весело рассмеялась.

- Знаю, знаю, о чём ты подумал! - продолжая смеяться, сказала она, - о Ленине? Угадала?

- Да, смущённо признался я.

- Тогда поясню тебе. Георгий Валентинович был великим умом и выдающимся марксистом-теоретиком. А Владимир Ильич был практиком и гением. Плеханов был, как Солнце. А Ленин - целая Вселенная. И Плеханов поместился в неё целиком. Хотя ему это, кажется, не очень нравилось.

И она улыбнулась так весело и по-детски, словно вновь оказалась в Женеве в самом начале ХХ века.

На следующий день в школе мы встретились, как обычно.

- Здравствуйте, Евгения Николаевна! - поздоровался я с некоторой лёгкой долей мальчишеской фамильярности.

- Здравствуйте! - подчёркнуто официально ответила она. Я смутился и растерялся. Потом посмотрел на неё, увидел, что она чуть-чуть улыбается одними глазами, и успокоился.

Она умерла в 1979 году.

Я узнал об этом совершенно случайно, когда спустя несколько лет заглянул в школу на встречу одноклассников. На втором этаже, рядом со входом в канцелярию, на доске объявлений висел её портрет в траурной рамке.

Её партийный стаж составлял 61 год.

Все те не очень долгие годы, что мне посчастливилось её знать, я пытался понять, из какого материала она сделана.

А потом посмотрел знаменитый фильм с Е. Урбанским. И всё понял.

На всю жизнь.

Что сказать?

Ну "гениален" подлец!

Его бы талант да на пользу РОССИИ!

2. А это оригинал (кликабельно), которую написал студент Филип !

Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки!

Вспоминая: "СОВЕТСКИЕ УЧИТЕЛЯ"

Григорьев Филипп,23 года

Категория: Студент ВУЗа

Регион: Санкт-Петербург

Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки!

Я ненавидел её.

Без дураков!

Всеми фибрами души, каждой клеточкой тела!

Проклиная очередное [й-а] фонетического разбора, убегающие буквы из корней слов, уменьшительно-ласкательные суффиксы и деепричастные обороты.

А она была живым воплощением этого кошмара.

Она венчала пирамиду, нагромождённую правилами различных правописаний орфографии и пунктуации.

Отыскивая и не находя в нас хотя бы намёк на чувство языка, она день за днём вдалбливала нам его, пока по закону диалектики тупое заучивание не переходило в осознанное понимание.

– Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки! – бесконечно твердила она нам, растягивая слова и свято веря, что главный предмет в школе, несомненно, русский язык.

В ответ на её мучения мы придумывали свои, соревнуясь в изобретательности, и похваляясь друг перед другом.

От пресловутых кнопок на стуле, до ночных звонков на домашний телефон.

От попыток срыва урока, до исписывания стен её подъезда угрозами граффити.

Мы были героями! И дерзко смотрели ей в глаза, когда она просила записать очередное домашнее задание.

Хотя это, по правде говоря, было лишним.

Глаза её скрывались за толстыми линзами очков в доисторической роговой оправе – она почти ничего не видела.

И это тоже сводило нас с ума!

Мы прятали очки, но всегда всем классом получали в срок проверенные сочинения, объёмом «минимум в 24 листа» (!), с аккуратно подчеркнутыми, обведёнными, отмеченными красными чернилами ошибками.

О, эти сочинения!

Наше «мастерство» никогда не поспевало за её требовательностью.

Мы вновь и вновь вглядывались в образ Катерины, которую Островский, конечно, любил, но с оттенком мужской иронии, и не видели ровным счётом ничего!

И это длилось и длилось, и казалось, конца этому нет.

Мы топтались у дуба с князем Болконским, колесили по стране вслед за Живаго, вслушивались в «громыхание чёрных марусь» «Реквиема», и ничто не трогало нас, но мы читали, читали, читали…

Она приходила в школу с огромной кошёлкой, доверху набитой книгами, и никто из нас не двигался с места, чтобы помочь ей подняться на третий этаж.

Мы мстительно вслушивались в бряцанье колесиков о ступени, больше всего желая в те моменты, чтобы всё это рассыпалось и по-возможности распылилось на атомы: многотомная кошёлка несла нам новые испытания, которые уже давно перестали ограничиваться только русской классикой:

– Что ж, приступим, уважаемые!

Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки!..

… А потом время начало ускоряться.

Мы ВСЕ получили наивысшие баллы и разлетелись по ВУЗам страны и мира…

И вот, на чём я поймал себя – в Питере одним из первых музеев я посетил квартиру Ахматовой в Фонтанном доме, а в Праге – с благоговейным трепетом сфотографировался у нелепого памятника Кафке…

Перед подругой я могу щегольнуть «Багряным и жёлтым» Маяковского, а с приятелем из Англии порассуждать о Дэниеле Мартине Фаулза.

Я нахожу удовольствие в чтении и считаю это одним из самых больших удовольствий жизни.

Мне легко даются письма к любимой девушке, а иностранцы удивляются образности моего английского...

С чего бы это и к чему, друзья?

Не догадываетесь?

А её уже несколько лет нет на свете.

Это была старенькая, безобидная и махрово-интеллигентная женщина.

И всё, что я могу послать ей туда теперь - это:

Прости меня, мой Учитель!
Какой же я был болван!

А теперь сравните, насколько ПОДЛО поступил Ехидный, скопировав  вот это в своей типа "школьной статье" о своём детстве:

Она умерла в 1979 году.

Я узнал об этом совершенно случайно, когда спустя несколько лет заглянул в школу на встречу одноклассников. 

На втором этаже, рядом со входом в канцелярию, на доске объявлений висел её портрет в траурной рамке.

Её партийный стаж составлял 61 год.

Все те не очень долгие годы, что мне посчастливилось её знать, я пытался понять, из какого материала она сделана.

Не забывайте что этот подлец очень талантлив, и он очень литературно обыграл окончание личной истории Гриши .

p.s

Ехидный Douglas → Жорж Бенгальский29 июля 2017 г. 22:38

Жорж Бенгальский, Мне повезло в том плане, что в Ленинграде в те годы таких людей было очень много. 

У нас в квартире коммунальной был дед, лет 80 ему было. 

Он стоял в охране в Смольном в 17 году! 

Ленина видел много раз. 

Но не общался, естественно:-)

===

Пля, нахрен, если так и далее пойдёт то скоро выяснится что Ехидный вживую ВИДЕЛ и ДИНОЗАВРОВ!

И приз в 1 000 000 баксов ему гарантирован, так как он и РОДИТ (Первый член мужского пола)

Запрос в Гугле: Евгения Николаевна, Ленинград учитель истории в школе, РОДИЛАСЬ в семье Питерских РАБОЧИХ в ЖЕНЕВЕ..

Результат = НОЛЬ

Но мне удалось найти кое что )))
Вот смотрите и читайте:

Лично-общественное. Моё

Владим Филипп: литературный дневник

Автор - Vladivil.1944

И мне бы очень хотелось написать в этой связи небольшое предисловие.

Среди вас, мои читатели, есть очень много людей, с которыми я, не задумываясь, пошёл бы и в разведку, и в баню, и на строительство новой Магнитки. И вы это знаете.

Я знаю, что для многих из вас моё мнение по тем или иным вопросам является важным.

Поэтому хочу вам всем сообщить следующее:

В том, что касается Советского прошлого (и будущего), в том, что касается социализма и коммунизма, Ленина, Сталина, Брежнева и любых иных фигур нашей великой истории, мнение Vladivil.1944 для всех вас должно быть существеннее и весомее моего.

Мне не довелось быть членом Партии. Мне было в этом отказано. Тогда я не мог понять этого. Сегодня понимаю. Мне отказали те, кто встал у руля в России в наши дни.

Я не в обиде на них за это. Благодаря им я многое понял.

Его жизнь сложилась иначе, чем моя. Он вступил в КПСС в 1972 году и остался Коммунистом до сего дня. И я, немного зная его, подтверждаю это настолько, насколько это вообще возможно подтвердить.

Будучи разными людьми, мы все по-разному пришли к нашим нынешним убеждениям. Путь к пониманию истин не может быть одинаковым для всех.

В знак уважения к Vladivil.1944 и всем вам хочу повторить в этой статье два материала, которые многие из вас уже знают.

Надеюсь, они всё ещё не потеряли смысл и актуальность.

Прямая связь. Вспоминая советскую школу.Она родилась в Женеве, кажется, в 1901 или в 1902 году, yже не вспомню. Она была единственной дочерью в семье питерских рабочих - большевиков, фанатичных сторонников сначала Г.В. Плеханова, а затем - Ленина.

В Швейцарии они жили очень бедно, едва ли не нищенствовали, всё своё время отдавая типографии, где в то время печатались большевистские материалы. 

Её родители часто встречались с лидерами социал-демократической эмиграции. 

Вот в этом доме на третьем этаже они много раз участвовали в жарких и долгих партийных дискуссиях, обычных для того времени.

(Дом номер 15, авеню Mail, пансион Rene Morar, Женева)

Она была единственным ребёнком в той компании взрослых. Родители брали её с собой, потому что её не с кем было оставить, а на няню у них не было средств.

- Ничего не помню с тех пор, - смеясь говорила она много-много лет спустя, - помню только, что много спорили и очень много курили. И однажды я, кажется, закашлялась от дыма и расплакалась.

- Товарищи! - строго сказал тогда Ленин, - давайте-ка пожалеем ребёнка! Попрошу всех отныне воздержаться от курения и выходить при надобности в коридор или на кухню, там открыто окно.

А после этого он посадил её к себе на колени и что-то сказал ей на ухо.

------

Такими, как на фотографии, чета Ульяновых впервые приехала в Женеву в мае 1895-го. С ними прибыла мать Надежды Константиновны, «очень симпатичная старушка», которая вела домашнее хозяйство. 

А вот «муж Наденьки» навещавшей их в Женеве Ариадне Тырковой-Вильямс, гимназической подруге Крупской, совершенно не понравился: 

«невысокий, кажется, ниже ее, приземистый, широкое скуластое лицо. Невзрачный человек». 

Так решила любопытная гостья, да еще припомнила, что Ленин плохо одевался, в поношенный пиджак и рабочую кепку, а в спорах показывал себя острым и недобрым человеком.

Но и ему не жилось в городе Кальвина. «Грустно, черт побери, снова вернуться в проклятую Женеву, да ничего не поделаешь! У меня такое чувство, словно в гроб сюда ложиться приехал», – признавался Ленин Луначарскому. 

При всем этом Женева – очень «ленинский» город: 

Владимир Ульянов жил здесь в 1895, 1900, 1903-05, 1907-08 годах, а также приезжал в 1917-ом, перед самой революцией. \