Ехидный Дуглас, я своровал идею у Филиппа: "К обсуждению последней статьи. Повторение пройденного".
И ОРИГИНАЛ статьи: "Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки!"
1. Ссылка на статью которую, ЕД переделал и выдал за свою очень рыдательно - слезливую статью из его, типа "РЕАЛЬНОЙ жизни:
1.А. Прямая связь. Вспоминая советскую школу.
Она родилась в Женеве, кажется, в 1901 или в 1902 году, yже не вспомню. Она была единственной дочерью в семье питерских рабочих - большевиков, фанатичных сторонников сначала Г.В. Плеханова, а затем - Ленина.
В Швейцарии они жили очень бедно, едва ли не нищенствовали, всё своё время отдавая типографии, где в то время печатались большевистские материалы. Её родители часто встречались с лидерами социал-демократической эмиграции. Вот в этом доме на третьем этаже они много раз участвовали в жарких и долгих партийных дискуссиях, обычных для того времени.
Она была единственным ребёнком в той компании взрослых. Родители брали её с собой, потому что её не с кем было оставить, а на няню у них не было средств.
- Ничего не помню с тех пор, - смеясь говорила она много-много лет спустя, - помню только, что много спорили и очень много курили. И однажды я, кажется, закашлялась от дыма и расплакалась.
- Товарищи! - строго сказал тогда Ленин, - давайте-ка пожалеем ребёнка! Попрошу всех отныне воздержаться от курения и выходить при надобности в коридор или на кухню, там открыто окно.
А после этого он посадил её к себе на колени и что-то сказал ей на ухо.
- Вот, хоть плачь, - не помню! - говорила она потом, - сколько ни пыталась вспомнить - так и не смогла. Но помню, что я засмеялась, а следом засмеялись и все присутствовавшие. И я, вроде бы, перестала кашлять.
И надолго с тех пор возненавидела табак.
Потом Ленин уехал из Швейцарии. А они остались. И вновь встретились с ним уже в Петрограде, весной или летом 1917 года. А потом - в Москве, в Горках, незадолго до смерти Ленина, уже серьёзно больного. Там же, в Горках, она видела Троцкого, Сталина, Зиновьева, Каменева, Луначарского и очень многих других видных партийцев.
Из всех великих революционеров тех лет лучше всего запомнила Дзержинского, о котором говорила одновременно и с огромным уважением, и немного сo страхом. Говорила, что его вид и особенно взгляд - гипнотизировали и парализовали волю.
Её очень любила Крупская и всегда встречала, как свою собственную дочь. Бывало так, что, оказавшись в Горках по делу, она проводила с Н.К. больше времени, чем с кем бы то ни было ещё.
Она свободно, как на русском, говорила, читала и писала на трёх языках: французском, немецком и итальянском. Английский знала похуже, но вполне достаточно для чтения.
Её знания потрясали. Казалось, она знает абсолютно всё. Она спокойно цитировала Данте, Рабле, Сервантеса, Мериме, Толстого и Достоевского, Чехова и Герцена. "Евгения Онегина", "Медного всадника", "Мцыри", "Бородино", баллады Жуковского, как и почти всех поэтов Золотого Века, знала наизусть.
Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и всю партийно-политическую литературу, когда-либо изданную в СССР, она не только читала, но знала и понимала досконально. Вообще казалось, что она ничего не знает, кроме книг.
Она совсем не умела готовить или шить. Она никогда не была замужем. И это было не очень удивительно, потому что назвать её красивой было невозможно.
Она была невысокого роста, кряжистая и крепкая, с чуть скуластым по-сибирски лицом и серо-седыми волосами, уложенными в незамысловатую короткую причёску. Её лицо никогда не знало косметики.
И никто и никогда не видел её одетой иначе, чем в простое тёмное или чёрное строгое платье чуть ниже колена с непременным серым пуховым блокадным "ленинградским" платком на плечах.
И только глаза - большие, чуть иронично прищуренные, совсем не по-женски внимательные и умные заставляли немедленно забыть обо всём и ловить каждое её слово.
С ней никто и никогда не спорил. Её слушали, с нескрываемым уважением благодарили и уходили, чтобы вскоре снова обратиться с каким-то вопросом или просьбой. Потому что не было в Ленинграде таких кабинетов, куда бы она не могла зайти в любое время - от Первого секретаря Обкома Григория Романова до Управления КГБ или МВД.
Частенько просьбы бывали невыполнимыми. И тогда она, внимательно выслушав человека, говорила:
- Нет, к сожалению, это невозможно. Это непорядочно, извините!
И в нескольких словах объясняла, почему. И люди понимающе соглашались и уходили. Обидеться на неё было нельзя. Её аргументы были неоспоримы.
Она была моей учительницей истории.
Много позже я узнал, как она оказалась в школе. Одинокой женщине, никогда не имевшей семьи, вдруг стало физически не хватать детей.
И она стала преподавателем общественных наук - истории и обществоведения. И для средних классов, и для старших. И надо сказать, что малышей она любила гораздо больше.
Иногда, когда другие учителя - по немецкому языку или литературе оказывались больны, она подменяла их. И мы ожидали её появления в классе со страхом. Она не знала пощады и требовала так, как не требовал никто и никогда.
В то время практика факультативных занятий была обычным делом. Уроки заканчивались в 2 часа дня. А в 4 часа уже начинались наши внеклассные занятия. Преподаватели вели эти факультативы по химии, физике, литературе и истории, математике и немецкому языку.
Многие из нас бегали на эти занятия с большим удовольствием. Евгения Николаевна тоже вела свой факультатив. По общественным дисциплинам.
Но у неё это получалось хуже, чем у других учителей. Мы её откровенно побаивались, сидели каменные и напряжённые, боясь ляпнуть какую-то глупость. Она это видела, понимала, старалась быть с нами как можно мягче и терпеливее. Но сказывалось отсутствие педагогического образования. Детей она понимала плохо, хотя и любила всей душой. Всю жизнь ей приходилось иметь дело с взрослыми.
И эти занятия как-то незаметно прекратились.
Именно на одном из этих занятий я услышал от неё выражение, которое помню до сих пор и глубже которого мне не приходилось встречать.
- Как вы думаете, ребята, что такое Марксизм и о чём он? - спросила Евгения Николаевна, начиная занятие.
Мы молчали. Тема казалаясь настолько безграничной, что сразу найти ответ нам казалось невозможным.
Она с улыбкой обвела нас глазами и просто ответила:
- Марксизм - это наука о справедливости. И ни о чём больше.
- О какой справедливости? - спросил кто-то
- О любой! - сказала она, - там, где нет справедливости, там нет Марксизма.
Забегая вперёд на десятилетия, должен признаться, что это на самом деле так. И Марксизм это действительно - Справедливость. И ничего иного. Правда, все эти десятилетия мне понадобились, чтобы понять это.
А многие так и не поняли до сих пор.
Кажется, она испытывала ко мне некоторую симпатию, которую тщательно скрывала. Потому что однажды, уже незадолго до окончания школы, она вдруг пригласила меня к себе в гости. Помню, однажды на уроке я спрашивал её о Плеханове, она, как всегда спокойно и обстоятельно отвечала, но потом перебила сама себя и сказала:
- Георгий Валентинович - это целая эпоха, о нём не расскажешь в двух словах. Если вам (она всегда обращалась к нам только на "вы", больше этого не делал никто) действительно интересно, подойдите ко мне на перемене, а сейчас давайте вернёмся к уроку.
На перемене она оказалась занята. Но за минуту до звонка она сама нашла меня и сказала:
- Извините, я не смогла уделить вам время. Но вы можете зайти ко мне после уроков, если хотите.
И я оказался в её доме. Первый и последний раз.
Маленькая однокомнатная квартирка недалеко от школы выходила окнами на Невский проспект.
Было пасмурно, кажется шёл мелкий обычный ленинградский дождь. туда-сюда сновали мокрые автомобили, спешили такие же промокшие, сердитые пешеходы.
На противоположной стороне Невского, немного наискосок от окна, у которого я стоял, была видна улица Плеханова.
В комнате не было ничего, кроме железной узкой кровати, маленького журнального столика и книг. Они были везде - на стеллажах, на подоконнике, в коридоре рядом с гардеробом. Книги, журналы, рукописи, папки с газетными вырезками. И снова книги. Им не было конца.
Она вернулась из кухни с небольшим блестящим чайником и кое-как поставила его на столик, отодвинув книги в сторону. Потом усадила меня на единственный в комнате стул, села напротив на невысокий, старенький табурет и спросила:
- Так что конкретно вы хотели узнать о Плеханове?
И закурила "Беломор", аккуратно выпуская дым в сторону открытой форточки.
Я никогда не видел её курящей и не смог скрыть удивления.
- Евгения Николаевна! Вы курите?
- Курю! - улыбнулась она и вдруг, неожидано перейдя на "ты", попросила:
- Ты не говори никому, пожалуйста! Ладно?
- Но Вы же говорили, что всегда ненавидели табак!
- Что поделаешь, война...- виновато сказала она.
- А где Вы воевали? - не удержался я от вопроса.
- Так что ты хотел узнать о Плеханове? - улыбнувшись, ещё раз спросила она.
И тут же добавила:
- Ты не обижайся, но не обо всём можно говорить. Даже сейчас, двадцать с лишним лет спустя. А врать я не умею. Понимаешь?
И без всякого перехода спокойно и неторопливо, как-будто читая лекцию, объяснила мне суть взглядов на революцию Плеханова и Ленина. И так, что эту разницу я понял мгновенно и запомнил до сих пор.
- Плеханов был выдающимся умом, наверное - самым мощным из всех современников, а ведь тогда людей, отлично знающих марксизм, было очень много. Но стать лидером Революции он не мог. Для этого он был "слишком" учёным и "слишком" теоретиком. Марксизм для него был иконой. А для Ильича - руководством к действию.
Дело в том, что Марксизм, как ты знаешь, появился в Европе, а не в России. И создавался, как революционная теория, на основе европейских реалий, а не наших.
Разница состояла в том, что в Европе рабочий класс был уже очень развитым даже в середине ХIX века, когда Маркс и Энгельс создавали своё учение. Поэтому Маркс и Энгельс в своих трудах опирались именно на пролетариат. А к концу века рабочие в Европе были уже многомиллионным отрядом. Россия же всегда при царях была аграрной, слабо развитой страной, крестьянство у нас было классом наиболее многочисленным. А рабочие только-только появились. К тому же, все они тоже совсем недавно вышли из деревни. Пролетарских традиций в России просто не существовало. А каждый крестьянин, даже бедный и безземельный это всегда носитель мелкобуржуазного мировоззрения. Поэтому он не может быть в авангарде политической борьбы, не может быть лидером Революции. Но крестьян у нас было очень много, а рабочих - очень мало. Поэтому без прочного союза с крестьянством Революция в России была невозможна.
Именно это отлично понимал Ленин и не понимал Плеханов, - закончила она.
И вдруг, быстро взглянув на меня, весело рассмеялась.
- Знаю, знаю, о чём ты подумал! - продолжая смеяться, сказала она, - о Ленине? Угадала?
- Да, смущённо признался я.
- Тогда поясню тебе. Георгий Валентинович был великим умом и выдающимся марксистом-теоретиком. А Владимир Ильич был практиком и гением. Плеханов был, как Солнце. А Ленин - целая Вселенная. И Плеханов поместился в неё целиком. Хотя ему это, кажется, не очень нравилось.
И она улыбнулась так весело и по-детски, словно вновь оказалась в Женеве в самом начале ХХ века.
На следующий день в школе мы встретились, как обычно.
- Здравствуйте, Евгения Николаевна! - поздоровался я с некоторой лёгкой долей мальчишеской фамильярности.
- Здравствуйте! - подчёркнуто официально ответила она. Я смутился и растерялся. Потом посмотрел на неё, увидел, что она чуть-чуть улыбается одними глазами, и успокоился.
Она умерла в 1979 году.
Я узнал об этом совершенно случайно, когда спустя несколько лет заглянул в школу на встречу одноклассников. На втором этаже, рядом со входом в канцелярию, на доске объявлений висел её портрет в траурной рамке.
Её партийный стаж составлял 61 год.
Все те не очень долгие годы, что мне посчастливилось её знать, я пытался понять, из какого материала она сделана.
А потом посмотрел знаменитый фильм с Е. Урбанским. И всё понял.
На всю жизнь.
Что сказать?
Ну "гениален" подлец!
Его бы талант да на пользу РОССИИ!
2. А это оригинал (кликабельно), которую написал студент Филип !
Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки!
Вспоминая: "СОВЕТСКИЕ УЧИТЕЛЯ"
Григорьев Филипп,23 года
Категория: Студент ВУЗа
Регион: Санкт-Петербург
Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки!
Я ненавидел её.
Без дураков!
Всеми фибрами души, каждой клеточкой тела!
Проклиная очередное [й-а] фонетического разбора, убегающие буквы из корней слов, уменьшительно-ласкательные суффиксы и деепричастные обороты.
А она была живым воплощением этого кошмара.
Она венчала пирамиду, нагромождённую правилами различных правописаний орфографии и пунктуации.
Отыскивая и не находя в нас хотя бы намёк на чувство языка, она день за днём вдалбливала нам его, пока по закону диалектики тупое заучивание не переходило в осознанное понимание.
– Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки! – бесконечно твердила она нам, растягивая слова и свято веря, что главный предмет в школе, несомненно, русский язык.
В ответ на её мучения мы придумывали свои, соревнуясь в изобретательности, и похваляясь друг перед другом.
От пресловутых кнопок на стуле, до ночных звонков на домашний телефон.
От попыток срыва урока, до исписывания стен её подъезда угрозами граффити.
Мы были героями! И дерзко смотрели ей в глаза, когда она просила записать очередное домашнее задание.
Хотя это, по правде говоря, было лишним.
Глаза её скрывались за толстыми линзами очков в доисторической роговой оправе – она почти ничего не видела.
И это тоже сводило нас с ума!
Мы прятали очки, но всегда всем классом получали в срок проверенные сочинения, объёмом «минимум в 24 листа» (!), с аккуратно подчеркнутыми, обведёнными, отмеченными красными чернилами ошибками.
О, эти сочинения!
Наше «мастерство» никогда не поспевало за её требовательностью.
Мы вновь и вновь вглядывались в образ Катерины, которую Островский, конечно, любил, но с оттенком мужской иронии, и не видели ровным счётом ничего!
И это длилось и длилось, и казалось, конца этому нет.
Мы топтались у дуба с князем Болконским, колесили по стране вслед за Живаго, вслушивались в «громыхание чёрных марусь» «Реквиема», и ничто не трогало нас, но мы читали, читали, читали…
Она приходила в школу с огромной кошёлкой, доверху набитой книгами, и никто из нас не двигался с места, чтобы помочь ей подняться на третий этаж.
Мы мстительно вслушивались в бряцанье колесиков о ступени, больше всего желая в те моменты, чтобы всё это рассыпалось и по-возможности распылилось на атомы: многотомная кошёлка несла нам новые испытания, которые уже давно перестали ограничиваться только русской классикой:
– Что ж, приступим, уважаемые!
Запишите это и за-пом-ни-те на-ве-ки!..
… А потом время начало ускоряться.
Мы ВСЕ получили наивысшие баллы и разлетелись по ВУЗам страны и мира…
И вот, на чём я поймал себя – в Питере одним из первых музеев я посетил квартиру Ахматовой в Фонтанном доме, а в Праге – с благоговейным трепетом сфотографировался у нелепого памятника Кафке…
Перед подругой я могу щегольнуть «Багряным и жёлтым» Маяковского, а с приятелем из Англии порассуждать о Дэниеле Мартине Фаулза.
Я нахожу удовольствие в чтении и считаю это одним из самых больших удовольствий жизни.
Мне легко даются письма к любимой девушке, а иностранцы удивляются образности моего английского...
С чего бы это и к чему, друзья?
Не догадываетесь?
А её уже несколько лет нет на свете.
Это была старенькая, безобидная и махрово-интеллигентная женщина.
И всё, что я могу послать ей туда теперь - это:
Прости меня, мой Учитель!
Какой же я был болван!
А теперь сравните, насколько ПОДЛО поступил Ехидный, скопировав вот это в своей типа "школьной статье" о своём детстве:
Она умерла в 1979 году.
Я узнал об этом совершенно случайно, когда спустя несколько лет заглянул в школу на встречу одноклассников.
На втором этаже, рядом со входом в канцелярию, на доске объявлений висел её портрет в траурной рамке.
Её партийный стаж составлял 61 год.
Все те не очень долгие годы, что мне посчастливилось её знать, я пытался понять, из какого материала она сделана.
Не забывайте что этот подлец очень талантлив, и он очень литературно обыграл окончание личной истории Гриши .
p.s
Ехидный Douglas → Жорж Бенгальский29 июля 2017 г. 22:38
Жорж Бенгальский, Мне повезло в том плане, что в Ленинграде в те годы таких людей было очень много.
У нас в квартире коммунальной был дед, лет 80 ему было.
Он стоял в охране в Смольном в 17 году!
Ленина видел много раз.
Но не общался, естественно:-)
===
Пля, нахрен, если так и далее пойдёт то скоро выяснится что Ехидный вживую ВИДЕЛ и ДИНОЗАВРОВ!
И приз в 1 000 000 баксов ему гарантирован, так как он и РОДИТ (Первый член мужского пола)
Запрос в Гугле: Евгения Николаевна, Ленинград учитель истории в школе, РОДИЛАСЬ в семье Питерских РАБОЧИХ в ЖЕНЕВЕ..
Результат = НОЛЬ
Но мне удалось найти кое что )))
Вот смотрите и читайте:
Владим Филипп: литературный дневник
Автор - Vladivil.1944
И мне бы очень хотелось написать в этой связи небольшое предисловие.
Среди вас, мои читатели, есть очень много людей, с которыми я, не задумываясь, пошёл бы и в разведку, и в баню, и на строительство новой Магнитки. И вы это знаете.
Я знаю, что для многих из вас моё мнение по тем или иным вопросам является важным.
Поэтому хочу вам всем сообщить следующее:
В том, что касается Советского прошлого (и будущего), в том, что касается социализма и коммунизма, Ленина, Сталина, Брежнева и любых иных фигур нашей великой истории, мнение Vladivil.1944 для всех вас должно быть существеннее и весомее моего.
Мне не довелось быть членом Партии. Мне было в этом отказано. Тогда я не мог понять этого. Сегодня понимаю. Мне отказали те, кто встал у руля в России в наши дни.
Я не в обиде на них за это. Благодаря им я многое понял.
Его жизнь сложилась иначе, чем моя. Он вступил в КПСС в 1972 году и остался Коммунистом до сего дня. И я, немного зная его, подтверждаю это настолько, насколько это вообще возможно подтвердить.
Будучи разными людьми, мы все по-разному пришли к нашим нынешним убеждениям. Путь к пониманию истин не может быть одинаковым для всех.
В знак уважения к Vladivil.1944 и всем вам хочу повторить в этой статье два материала, которые многие из вас уже знают.
Надеюсь, они всё ещё не потеряли смысл и актуальность.
Прямая связь. Вспоминая советскую школу.Она родилась в Женеве, кажется, в 1901 или в 1902 году, yже не вспомню. Она была единственной дочерью в семье питерских рабочих - большевиков, фанатичных сторонников сначала Г.В. Плеханова, а затем - Ленина.
В Швейцарии они жили очень бедно, едва ли не нищенствовали, всё своё время отдавая типографии, где в то время печатались большевистские материалы.
Её родители часто встречались с лидерами социал-демократической эмиграции.
Вот в этом доме на третьем этаже они много раз участвовали в жарких и долгих партийных дискуссиях, обычных для того времени.
(Дом номер 15, авеню Mail, пансион Rene Morar, Женева)
Она была единственным ребёнком в той компании взрослых. Родители брали её с собой, потому что её не с кем было оставить, а на няню у них не было средств.
- Ничего не помню с тех пор, - смеясь говорила она много-много лет спустя, - помню только, что много спорили и очень много курили. И однажды я, кажется, закашлялась от дыма и расплакалась.
- Товарищи! - строго сказал тогда Ленин, - давайте-ка пожалеем ребёнка! Попрошу всех отныне воздержаться от курения и выходить при надобности в коридор или на кухню, там открыто окно.
А после этого он посадил её к себе на колени и что-то сказал ей на ухо.
------
Такими, как на фотографии, чета Ульяновых впервые приехала в Женеву в мае 1895-го. С ними прибыла мать Надежды Константиновны, «очень симпатичная старушка», которая вела домашнее хозяйство.
А вот «муж Наденьки» навещавшей их в Женеве Ариадне Тырковой-Вильямс, гимназической подруге Крупской, совершенно не понравился:
«невысокий, кажется, ниже ее, приземистый, широкое скуластое лицо. Невзрачный человек».
Так решила любопытная гостья, да еще припомнила, что Ленин плохо одевался, в поношенный пиджак и рабочую кепку, а в спорах показывал себя острым и недобрым человеком.
Но и ему не жилось в городе Кальвина. «Грустно, черт побери, снова вернуться в проклятую Женеву, да ничего не поделаешь! У меня такое чувство, словно в гроб сюда ложиться приехал», – признавался Ленин Луначарскому.
При всем этом Женева – очень «ленинский» город:
Владимир Ульянов жил здесь в 1895, 1900, 1903-05, 1907-08 годах, а также приезжал в 1917-ом, перед самой революцией. \
Оценили 17 человек
37 кармы