Даешь СССР-2.0! Простите – нет

Егор Холмогоров

В ностальгии по СССР, которую социологи, не знаю уж с какой целью, обнаруживают у граждан России преимущественно старшего возраста, есть очень много двусмысленного.

С одной стороны, мы, кажется, отлично знаем, что из себя представляет эта ностальгия. Ею забиты все интернет-паблики типа «Рожденные в СССР», «Любовь, Комсомол и Весна» и т. д., ее пытаются эксплуатировать создатели сериалов про советских гранд-дам и фильмов про отважных чекистов, к ней апеллируют политики не только левой, но и центристской ориентации (а правых у нас, по сути, нет – «правыми» себя объявляли экономические людоеды-либералы, а настоящих правых в европейском смысле – как Курц, Ле Пен, Сальвини – у нас разве что Поклонская).

Если ориентироваться на эти медиапродукты, может создаться впечатление, что советский человек только то и делал, что слушал Пахмутову, читал книжки про пионера-героя Павлика Морозова и про майора Вихря, смотрел исключительно «Неуловимых мстителей», кушал эскимо, запивая его газировкой за три копейки, мечтал стать космонавтом и все свободное время проводил, гордясь строительством БАМа и мощью Советской Армии на парадах на День Победы (упссс, на 9 мая парадов не было, были только хмурым 7 ноября).

Такой эффект возникает в результате примитивно-археологического подхода к живой истории, когда группа сходных артефактов объединяется в целостную «археологическую культуру», которая начинает некритически восприниматься как слепок живой жизни.

Любой опытный археолог знает, что в реальной жизни обитателей прошлого вещи, во-первых, бытовали с некоторым хронологическим сдвигом – часто пользовались «старым», а во-вторых, в реальной жизни у одного и того же населения переплетались в быту артефакты нескольких культур. Один и тот же человек в одно и то же время в одном и том же месте мог пользоваться славянскими горшками, сарматскими стрелами, римскими фибулами, варварским подражанием римским же пряжкам, и даже каким-нибудь китайским импортом.

Между тем дистиллированная «советская археологическая культура», которую выделили конструкторы совностальгии, лишена малейшей двусмысленности, и ее пропагандисты относятся к ней со звериной серьезностью.

Если в начале журнала фото бровей с Брежневым, в середине – оленеводы Чукотки, а в конце эротичные девушки в цветах, то сейчас подразумевают, что советский человек с одинаковым вниманием изучал и брови, и оленеводов, и девичьи выпуклости, а не пролистывал Брежнева, бросал быстрый взгляд на оленеводов как на экзотику и сосредотачивался на красотках.

Реальная жизнь в реальном СССР состояла из нескольких перекрещивающихся потоков. Советский официоз и полуофициоз, которым и забиты все ностальгические каналы, был только одним из них. Он был, конечно, всюду, но ценился очень и очень низко – редко какой пионер терпеливо мог выстоять линейку; его презирали, пародировали, о нем рассказывали анекдоты, в школе распевали пародии на советские песни и даже советский гимн, подшучивали «Засунь пальцы в рот и скажи «Ленинград», «Это ноги Надежды Константиновны, это ноги Феликса Эдмундовича, а где же Ленин? А Ленин в Париже».

«Самая сексуальная пластинка: речь Брежнева с придыханиями, пущенная на маленьких оборотах» – кстати, речи дедушки реально так слушали, чтобы беззлобно посмеяться от души. На человека, который вместо Альбано и Ромины Пауэр или «Метели» Свиридова стал бы «для души» слушать песни Пахмутовой о том, что продолжается бой, посмотрели бы как на сумасшедшего или опасного провокатора.

Разумеется, в официозе были более официальные («Маркс и Энгельс – два разных человека, а Слава КПСС – вообще не человек») и менее официальные моменты, связанные прежде всего с пафосом «строительства социализма», то есть обычной созидательной деятельностью человека, лишенной идеологичности, насаженной на романтику покорения больших пространств – «под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги». Показательна в этом смысле судьба еще довоенного хита Леонида Утесова «Лейся, песня...». Стандартное официозное «штурмовать далеко море...» морской народ быстренько переделал на «штормовать в далеком море...» (что гораздо поэтичней) и до эпохи «Ютуба» и mp3 я был уверен, что именно так правильно.

Не менее мощным и гораздо более престижным потоком был «импорт». Поклонение импорту просто зашкаливало – все стремились надеть, съесть, выпить хоть что-нибудь иностранное и сохранить «банку темного стекла» или хоть жестяной коробок от настоящего индийского чая. Кто скажет, что этого не было или он не стремился – попросту не верьте ему, он бесстыжий лгун и подправляет свою память задним числом.

Разумеется, далеко не каждый был готов продать Родину за вкладыши к импортным жвачкам (помните, как мы играли в них на переменах?), хотя и такие находились, но мало кто понимал, почему он должен жить с чувством постоянного унижения от того, что родное второсортно и даже советские консервы лучше те, что предназначены на экспорт.

Импорт был легальный – официально переведенные книги Хемингуэя, официально выпущенные «Мелодией» пластинки «Аббы», а был нелегальный, от фарцовщиков или в личных чемоданах – шмотки, битлы, сигареты, потом видеокассеты, которыми менялись на черном обменном рынке. Поздний советский строй во многом стоял на легальном и полуразрешенном нелегальном импорте.

Если ностальгирующий по советскому детству присмотрится к своим воспоминаниям попристальней, он обнаружит прекрасную страну, полуинтегрированную в Запад и наслаждающуюся этим. Там будет петь о Елисейских полях Джо Дассен, на его детском дне рождения будут пить пепси-колу, папины «Жигули» окажутся закупленным в Италии «Фиатом», а родители вечером в кино пойдут на какую-нибудь «Тутси».

Без этой «софт-глобализации», начавшейся еще после фестиваля 1956 года, особенностей советского строя ностальгической поры не понять. По сути, тогдашний СССР переживал процессы, аналогичные тем, что шли на всем Западе – восстановление концентрации капитала, безжалостно разгромленного в мировых войнах и революциях, при относительном экономическом равенстве. Всюду строились новые дома – недвижимость, всюду царил посильный потребительский бум – эту эпоху всеобщего «кайфа» называли «золотым тридцатилетием», пик которого пришелся на 1968–1975 годы, эпоху «разрядки», когда, казалось, еще немного – и обуржуазившийся СССР и розовеющий Запад сольются в конвергенции, как «Союз» и «Аполлон» на околоземной орбите.

Еще одним важным потоком советской жизни была неофициальная культура – и официально разрешенная, но не канонизированная политически, как Театр на Таганке или Окуджава, и балансирующая на грани, как Высоцкий, и прямо диссидентская, как Галич.

Люди обменивались самиздатом и тамиздатом, добывали проскочившие малым тиражом через советскую цензуру сборники Мандельштама, переписывали от руки Гумилева, некоторые даже ухитрялись прятать в укромном углу Солженицына. И уж точно все знали, что был такой писатель – написал «Ивана Денисовича», «Матренин двор», а потом его почему-то запретили, кажется, потому что он написал страшную книгу «Архипелаг ГУЛАГ».

«Брежнев в Средней Азии. «Салям алейкум!» – кричат ему трудящиеся. «Алейкум салям!» – отвечает натасканный по такому случаю вождь. «Архипелаг Гулаг!» – кричит подскочивший диссидент. «Гулаг Архипелаг!» – отвечает Леонид Ильич».

Истероидной ненависти к Солженицыну, культивируемой сейчас на неосоветских форумах, не было ни у кого и в помине. Люди, искренне верившие в пургу о «литературном власовце», шли по разряду слабоумных или особенно хитрых сволочей.

Явлением на стыке импорта и диссидентства были зарубежные вражеские голоса. Над ними подшучивали, им делано не верили, но слушали почти все. Сева Новогородцев был рок-гуру эпохи и пропагандировал два «Аквариума», один предателя Резуна, другой – Гребенщикова, тоже, увы, предателя. Вуди Аллен как-то писал, что радио воспитало Америку, все росли на одних и тех же песнях. То же самое можно сказать и про мое поколение – его воспитало радио, к сожалению – вражеское. И в этом нет ничего хорошего, так как делалось оно по большей части клеветниками и русофобами. Впрочем, слово «русофобия» я узнал именно из него, из ядовитых истерик Бориса Парамонова по поводу великого трактата Игоря Шафаревича.

Это была вообще довольно забавная игра – отыгрывать с обратным знаком то, что говорили на «Свободе» и Би-би-си про русское национальное самосознание.

В романе Войновича травился Солженицын за излишнюю русскость и традиционность, и можно было понять, что вермонтский отшельник и впрямь национальный русский писатель. Ругали Василия Белова за почвенничество и антисемитизм – значит, стоило прочесть и подумать...

Интеллекта на такую операцию обратного перевода хватало, конечно, далеко не всем – наша катастрофа начала 1990-х была организована именно партинструкторами и завотделами журнала «Коммунист», которые так и не научились слушать западные голоса «между звуков» и адекватно понимать сказанное.

Но все вышеперечисленные потоки советской жизни и культуры были второстепенными по сравнению с главным, основным (во всяком случае, для меня). Мое поколение родилось, жило, росло, формировалось не в СССР, а в России. «Зову тебя Россиею – единственной зову» – безоговорочно пела любимая всеми Людмила Зыкина, и это было чистой правдой. Мы знали с дошкольного возраста, что живем в России. В фотоальбоме, привезенном отцом из Калининграда, где были и могила Канта, и памятник Шиллеру, эпиграфом стояло: «И если здесь кончается Россия – отсюда начинается она».

Мы знали, что мы – русские, в этом удостоверяли нас Пушкин («на русских двинул он полки») и Лермонтов («что значит русский бой удалый – наш рукопашный бой»). Нас возили на экскурсии «Москва в 1812 году», заканчивавшиеся посещением Бородинской панорамы. А однажды я оказался в этом музее на концерте собственного отца, который пел песни на стихи Дениса Давыдова: «Я люблю кровавый бой, я рожден для службы царской...». Был на дворе, наверное, 1984 год, и там дальше было еще про гнилых французишек.

Мы играли с набором солдатиков «Ледовое побоище», десять красных русичей на десять зеленых немцев. Мы собирали открытки с замечательными работами художника Семенова «Русские доспехи X–XVII веков», откуда я узнал слова «бехтерец», «тегиляй», «колонтарь», «зерцало», и «Русский мундир» в двух частях, посвященных XVIII и XIX веку. На всех многочисленных храмах, изображенных на картинках, обязательно были православные кресты. А у петровского офицера на боку – трехцветная перевязь цветов национального флага, который в те годы ни одному мерзавцу не могла прийти в голову мысль посметь назвать «власовским». Напротив – им гордились, как и андреевским. Достаточно вспомнить сцену в сериале «Хождение по мукам», где Катя в Париже видит марш русского экспедиционного корпуса под трехцветным знаменем поющего «Наша слава – русская держава».

В «Книге будущих командиров» Митяева, предопределившей самосознание большинства мальчишек моего поколения, проводилась прямая линия преемственности от Святослава, Владимира Мономаха, Александра Невского, сравниваемых с античными полководцами – Мильтиадом, Ганнибалом и Цезарем, до наших дней и до нашей армии.

Не возникало никакого сомнения в том, что наша армия – русская. На одной полке рядом с «Историей ВЛКСМ» я находил книгу об орденах и медалях империи, на другой – рядом с каталогом героев и упырей, вперемежку похороненных у Кремлевской стены – путеводитель по историческим персонажам, изображенным на памятнике «Тысячелетие России». А среди пластинок вдруг находилось великолепное звуковое сопровождение к диафильму «Московский Кремль».

Нашу любовь к родной истории воспитывали не только учебники, не только фильмы об Александре Невском, Иване Грозном, Суворове (из него, правда, вырезали антипольскую сцену), Ушакове, Кутузове и Нахимове, но и исторические романы. Сколько было их, разных авторов и разных эпох. «Юрий Милославский, или русские в 1612 году» Загоскина, «Беглые в Новороссии» (слово-то какое!) Данилевского, «Анна Ярославна – королева Франции» и «Последний путь Владимира Мономаха» вернувшегося белогвардейца Ладинского, «Ратоборцы» Югова и «Дмитрий Донской» Бородина, «Ермолов» Михайлова.

Советские авторы – вроде бы про классовую борьбу, а на самом деле про эпоху: «Степан Разин» Злобина и «Емельян Пугачев» Шишкова с ярким описанием Семилетней войны. Каждый из Толстых дал по прекрасному историческому роману «Война и мир», «Князь Серебряный» и «Петр Первый» (это что же, Татьяна – не настоящая Толстая?). Сколько раз я малым ребенком (читать я научился экстремально рано), стоя на краю дивана в гостиной, воображал себя защитником Рязани от монголо-татар, про которых прочел в трилогии Владимира Яна «Чингисхан», «Батый», «К последнему морю», и у него же был прекрасный подростковый роман об Александре Невском «Юность полководца».

А был еще Пикуль, которого я так и не полюбил (на мое несчастье, мне попалось «Пером и шпагой» – «В ночь на 21 марта 1810 года французскому консулу при Сент-Джемском дворе, барону Сегье...», а я уже тогда знал историю дипломатии слишком хорошо). Однако он открыл для множества читателей неизвестные страницы русской истории, будь то Семилетняя война или оборона Баязета, и неизвестных героев, как генерал Котляревский. А в Новгороде творил великий Дмитрий Балашов, первый роман цикла которого «Младший сын» вышел в 1975 году. Созданный Балашовым эпос «государи Московские» не имеет себе равных в мировой литературе – можно предметно, в подробностях и характерах представить себе полтора столетия русской истории. Мне книги Балашова попались лишь гораздо позже, утешаться страницами русской истории под старость, но многие на них выросли.

Советский Союз был страной разрушенных, опустошенных, лишенных крестов церквей. Но особенностью русской церковной архитектуры была экстерьерность, так ярко проявившаяся в шатровых колокольнях. Поэтому пока храм стоял, пусть обезображенный и поруганный, пусть в полуруинах, полузатопленный, как калязинская колокольня, но еще не снесенный – он проповедовал о Христе и Церкви. А уж если ему удалось попасть в число памятников архитектуры, то его свидетельства было не перебороть. Коломенское, с его взлетающей ввысь, как ракета, церковью Вознесения, с его одинокой и трагичной церковью Усекновения, с открытой даже тогда для каждого Казанской церковью, с остатками царского дворца, с палатами и музеями, с изразцами «Двуглавый орел», с деревянной архитектурой – один день здесь прививал чувство русской идентичности навсегда.

Православие было гонимо, но нужно было быть совсем одномерным дремучим невеждой, чтобы не усвоить привязанности к нему через календари с церковью Покрова на Нерли, через архитектурные и иконописные памятники, напечатанные в каждом учебнике, чтобы купола церквей и шатры колоколен не воспринимались как свое, родное.

В деревнях у бабулек висели по стенам календари с изображением всех бородатых иерархов Русской православной церкви во главе с патриархом Пименом, а в хате за потемневшим стеклом, тускло отражающим крохотную лампадку, грустно смотрели потемневшие иконы в жестяных окладах, убранные искусственными цветами. Это был хрупкий и убогий мостик с порушенной традицией, но он был.

С детства мы росли среди крашеных яиц и пасхальных куличей – в магазине они назывались «Кекс весенний», но мы дома всегда пекли свой. Когда я, пойдя в школу, заикнулся дома, что земля круглая, а значит, Бога нет, меня, недолго думая, дождавшись лета, окрестили в деревенской церкви. И я с энтузиазмом оплевывал и топтал сатану, а маленький крестик, спрятанный в шкафу у бабушки, был моей маленькой тайной.

Несомненно, отношения советской власти с русским началом были непростыми. Она выросла из его истеричного насильственного отрицания, когда в Севастополе снесли памятник Нахимову, «чтобы не оскорблять турецких моряков». Перед войной, столкнувшись с реальной угрозой, власть разрешила русское, с шумом и бравурностью, на строго отмеренной цепочке – Кутузова можно, а Скобелева нельзя, и при этом за любую политизацию русского чувства немедленно казнила, как казнили жертв «ленинградского дела».

Однако русское пробивалось. Началась историческая и литературная «эмиграция в Древнюю Русь». Если Российская империя, особенно с XIX века, была предана проклятью, то князьям и первым царям можно было почти все и они оставались более-менее прогрессивными. Поэтому Русь – ее князья и полководцы, ее воинские повести и былины, ее храмы и иконы – стала внутренним рубежом обороны России. Здесь наоборот, чем патриотичней, тем больше властного одобрения (хотя фальшивый патриотизм тоже на пользу дела не шел, а православие было под репрессией и в древности).

Впрочем, в хрущевскую эпоху и здесь фитильки подкрутили. Академика Тихомирова заставили переписать его великолепную «Древнюю Москву», чьи страницы ломились от слова «русский» и восторженных отзывов об Иване Калите, так, чтобы в «Средневековой Москве» на месте этого гимна национальному подъему появились унылые «феодалы», «крепостные» и прочий исторический материализм.

На волне «Гагарин летал – Бога не видал» (притом что сам Гагарин был верующим русским патриотом) начались гонения, утеснения и разрушения церквей.

Наш мир, в котором выросло наше поколение, сформировался в 1965 году, когда после манифеста «Берегите святыню нашу» началась кампания по сохранению памятников старины, присутствие русского начала стало пронизывать литературу (деревенщики), музыку (Свиридов), живопись (Глазунов). И официальный и почвенно-критический патриотизм стал направлением эпохи, которая на деле была не только советским «застоем», но и временем интенсивного этнического возрождения русских.

Конечно, советская пропагандистская машина ощущала угрозу от этого русского возрождения и регулярно пыталась поставить его «в рамки». Например, форменный разнос был устроен в ЦК по поводу телевизионной передачи «Литературный вторник» 4 января 1966 года, когда в эфире городского и центрального телевидения прозвучали такие слова ведущего Бориса Вахтина: «Как бы внезапно, как бы неожиданно мы все обнаружили для себя заново нашу Родину. Началось это, пожалуй, с интереса к иконам, с интереса к старине. Мы открыли для себя замечательную живопись, замечательную архитектуру, превосходные памятники слова...».

В передаче приняли участие два бывших узника-«соловчанина» – академик Дмитрий Лихачев и писатель Олег Волков, писатель Владимир Солоухин, литературоведы и критики Емельянов, Успенский, Вяч. Иванов, Бушин. Говорилось о том, что «менять старые традиционные названия – это нехорошо», и о связи с церковно-славянским языком, и даже похваливали Солженицына. Понятно, что на телевидении полетели головы, по счастью, уже совсем не буквально, а все участники остались в общественном пространстве эпохи.

Русское начало жило в определенных границах. «Хождение за три моря» Афанасия Никитина издавалось широко, а «Житие Сергия Радонежского» – только в составе «Библиотеки древнерусской литературы». Иконы как «древнерусское искусство» (я уже тогда полюбил эпические историософские иконы «Церковь воинствующая» и «Насаждение древа государства Российского») можно, а как предмет поклонения – нет. Невельской – герой, Муравьев Амурский – положительный персонаж, а Муравьев Виленский – проклятый в угоду революционерам вешатель (впрочем, стихи Тютчева «что русского честим мы «людоеда» из собраний не исключались). Но в этих границах оно казалось естественным, как воздух.

Люди моего поколения с окончанием коммунизма открывали для себя новые имена – Константин Леонтьев и Михаил Катков, Иван Шмелев и Иван Солоневич, однако все это накладывалось на выработавшийся уже в эпоху русского возрождения эмоциональный и психологический комплекс.

К сожалению, развитие СССР пошло совсем не в ту сторону, на которую можно было бы рассчитывать. При Андропове деятельность по пропаганде русского наследия начали сворачивать. В середине 1980-х одновременно, как по приказу, захлопнулись на реконструкцию двери Исторического музея, Третьяковской галереи, Палат бояр Романовых.

В перестройку русское начало глушилось как могло, лишь бы страна не съехала с назначенных ей кем-то западнических рельсов на патриотические. Но это уже другая история.

Итак, правда состоит в том, что тот «Советский Союз», по которому ностальгируют нынешние неосоветисты, – Советский Союз, в котором одна лишь пионерия-комсомолия, где гремят пионерские зорьки и грохочет «вновь продолжается бой», где все строят ГЭС и ловят шпионов, ничего общего с реальным Советским Союзом, в котором росли нынешние сорока-пятидесятилетние, не имеет.

По сути, за главное неосоветской пропагандой был взят навязчивый шумный фон, который так раздражал в эту эпоху. Люди искусственно, «назло гайдарочубайсу» заставляют себя любить то, чего тогда не любили и любить не могли, но к чему попросту привыкли за годы постоянной долбежки.

В исполнении Летова песни о том, что Ленин такой молодой, звучали куда как осмысленней, чем в исполнении Лещенко. В целом же

нынешний неосоветский культ состоит из самых отвратительных обрезков советской эпохи – антирелигиозной пропаганды, воспевания массовых репрессий, клеветы на русскую монархию. Такое ощущение, что все то, чем мы побрезговали тогда, теперь с аппетитом доедают неокоммунисты.

В результате на месте реального СССР с его переплетением и многообразием культурных потоков, которое временами и делало жизнь, особенно ребенка, если не счастливой, то сносной и симпатичной, получается красный кадавр, от которого, появись он на линейке перед школой, стошнило бы не то что пионервожатую (пионервожатая, кстати, по большей части была нормальная молодая девушка, официальный секс-символ школы) – даже лектора общества «Знание» по научному атеизму.

Когда человек, выросший в Советском Союзе, вспоминает свое детство, он вспоминает именно свое детство, в котором было много и веселого и грустного, и милого и противного, и дискомфортного и уютного. Это детство, где были бабушка, мама, папа, первые книжки, первый поцелуй и прочее, что придумали не при Брежневе и не при Ленине, а в каменном веке. И когда его спрашивают: «Ностальгируешь?» – он уверенно отвечает: «Да». И так ответит даже убежденный антикоммунист, вроде меня.

И тут к нему подбегает великовозрастный дядечка в красном галстуке и, указывая на этого кадавра из Сталина, Дзержинского, подвалов Лубянки, комсомольских «строгачей» с занесением в учетную карточку, припорошенных крошкой из конфет «Мишка» и украшенных сверху Чебурашкой, и орет в ухо: «Вот, смотри, об этом ты скучаешь! Ты рожден в Советском Союзе, сделан ты в Эс-эс-эс-эр, даешь СССР-2.0!»

Простите – нет. Я рожден в стране, которую, даже согласно ее гимну, сплотила Великая Русь. На уроке музыки в хоре «Славься» я выучил про Великий Русский Народ. Я крещен в 1983 году в деревенской церкви, затерявшейся в русских просторах, калужских перелесках, там, куда и по сей день не проложен даже асфальт. В моем детстве был не только «Чебурашка», но и «Лебеди Непрядвы», и не только «Буратино», но и «Илья Муромец». А одной из моих любимых книг в детстве было «Хождение за три моря», где сказано было: «А Русь Бог да сохранит! На этом свете нет страны, подобной ей...».