Дмитрий Миропольский - "Тайна трёх государей"

Величайшая тайна всех времён и народов уходит корнями в глубь веков.
К ней прикасались библейские пророки и апостолы во главе с Андреем Первозванным, российские государи Иван Грозный, Пётр Первый и Павел, великие писатели и учёные, знаменитые воины и политики.
Пока люди бились над её разгадкой, жернова истории перемололи не один народ и не одну империю. Теперь настало время избранных, которые откроют тайну всему человечеству и круто изменят ход мировой истории.
Это случится в нашей России, в Санкт-Петербурге.
Здесь и сейчас.

Он рыться не имел охоты

В хронологической пыли

Бытописания земли:

Но дней минувших анекдоты

От Ромула до наших дней

Хранил он в памяти своей.

Александр Сергеевич Пушкин

Я сам был пылинкой в составе огромных орудий, которыми действовало Провидение.

Князь Николай Борисович Голицын

Чем менее история правдива, тем больше она доставляет удовольствия.

Сэр Фрэнсис Бэкон

У меня не лежит интерес ни к чему, если только оно не содержит двух убийств на страницу.

Говард Филлипс Лавкрафт

1. Пошлый детектив

В день числа пи майор Одинцов не собирался никого убивать.

Говоря строго, майором он давным-давно не был, про необычную дату узнал случайно и тем более не имел такой привычки – на ровном месте лишать людей жизни. А вот поди ж ты: среди бела дня уложил сразу двоих прямо в центре Петербурга, и что теперь делать – большой вопрос…

Промозглым чёрным утром четырнадцатого марта Одинцов, как всегда, приехал на работу около половины восьмого. Вышел из машины и с неодобрением отметил выглядывающие тут и там из-под снега ледяные бугры, похожие на кляксы застывшего конторского клея.

– Уборочка на троечку, – вслух сказал Одинцов; по старой холостяцкой привычке он иногда разговаривал сам с собой. – На троечку уборочка.

В старом парке рыжие фонари размывали предрассветную мглу. Чёрные деревья царапали небо паучьими лапами веток. Пронзительные порывы ветра вышибали слезу. Одинцов пнул подвернувшуюся ледышку, запахнул куртку и двинулся к стылой громаде Михайловского замка. На служебном входе коротко пожал руку охраннику, обронил обычное: «Как дела?» – и услышал такое же традиционное: «Без происшествий».

Одинцов работал заместителем начальника службы безопасности музея, расположенного в замке, и сейчас оказался за главного – начальник грипповал дома.

Впрочем, временное повышение не нарушило привычного распорядка. В кабинете Одинцов поменял уютный джемпер и джинсы на рубашку с галстуком и тёмно-серый костюм, а высокие ботинки со шнуровкой – на сияющие туфли. До восьми он успел ещё свериться с рабочим журналом, чтобы освежить в памяти предстоящие дела…

…и день начался. Инструктаж и развод охраны, доклад ночной смены, возня с документами, телефонные звонки, совещание… Всё как всегда, привычная рутина.

Первую сигарету Одинцов позволял себе только после обеда. Конечно, он мог дымить и в кабинете – кто бы сказал хоть слово? – но порядок есть порядок. Хочешь спрашивать с других – спроси для начала с себя. Так его учили. Поэтому курил Одинцов на общих основаниях, где положено.

Газета лежала в курилке на диване – видать, оставил кто-то из охранников. Одинцов мельком пролистал её, пока тлела сигарета. Шквал рекламы, старые анекдоты, безграмотные кроссворды, перевранные слухи, скучные гороскопы – одноразовое месиво для размягчённых мозгов…

…но одна статейка всё же привлекла внимание Одинцова благодаря иллюстрации – витрувианскому человеку Леонардо да Винчи: посреди текста на большом рисунке раскинул руки в стороны патлатый мускулистый мужчина, вписанный в круг и в квадрат одновременно. Одинцов пробежал глазами первый абзац.

14 марта – самый необычный праздник в мире: это Международный день числа пи! В западных странах пишут сначала номер месяца, а затем дня, поэтому дата выглядит как 3.14 – то есть как первые цифры удивительного числа.

Дальше автор сообщил Одинцову, что магическая константа была известна ещё древним волхвам, которые использовали её в расчётах Вавилонской башни. Волхвы ошиблись не так уж сильно, и всё же колоссальное сооружение рухнуло. «Для простоты расчётов число пи-военное принимается за три ровно!» – вспомнил Одинцов слова преподавателя из давнего курсантского прошлого. Зато мудрый царь Соломон, продолжала газета, умудрился исчислить пи намного более тщательно – и построил Иерусалимский Храм, равных которому не было в веках.

В статейке упоминались Эйнштейн, которому повезло родиться в День числа пи, и Архимед, сумевший определить миллионные доли константы. Финал звучал патетично.

В наши дни проверено более пятисот миллиардов знаков числа пи. Их комбинации не повторяются – следовательно, число представляет собой непериодическую дробь. Таким образом, пи – не просто хаотическая последовательность цифр, но сам Хаос, записанный цифрами! Этот Хаос можно изобразить графически, а кроме того, есть предположение, что он – разумен.

Одинцов аккуратно погасил окурок, отправил его в урну вслед за газетой и вернулся в кабинет. Его ждало куда более увлекательное чтиво: документация к новой системе видеонаблюдения, которую монтировали в замке.

По экрану компьютера плавала заставка – цифровые часы. В статейке говорилось: число пи – это 3.14159, поэтому праздник в его честь наступает третьего месяца четырнадцатого дня без одной минуты в два часа пополудни. Разумный Хаос, который записан цифрами…

Чушь, одно слово.

Часы на заставке показывали именно час и пятьдесят девять минут, когда раздался стук в дверь. «Без опоздания», – удовлетворённо отметил Одинцов, ценивший пунктуальность, и встал из-за стола. Встреча была назначена на два.

В кабинет вошли двое мужчин – один помоложе и повыше, атлетического вида, другой постарше и покоренастее, с глазами спаниеля. У обоих к волосам на макушке заколкой крепилась маленькая чёрная кипа.

– Shalom! Nice to meet you, gentleman. I am… – начал было Одинцов, демонстрируя вполне приличный английский, но коренастый с вежливой улыбкой прервал его:

– Здравствуйте, мы говорим по-русски.

В Михайловском замке готовились к представительной международной конференции. Уровень участников предполагал вооружённую охрану. Израильские коллеги приехали к Одинцову, чтобы урегулировать формальности.

Говорил и действовал старший, напарник молча подавал ему бумаги. Обычная процедура. Только когда Одинцов собрался поставить подпись на документах, молодой попросил воспользоваться их ручкой со специальными чернилами.

– Вы же понимаете, – извиняющимся тоном сказал он.

Одинцов понимал.

– Враги не дремлют, и мы стараемся не отставать, – добавил старший израильтянин. – Они всё время что-нибудь придумывают, и мы тоже. Безопасность – это святое.

Молодой добыл из атташе-кейса кожаный пенал и передал старшему. Тот открыл крышку и положил пенал на стол. Одинцов вынул оттуда винтажную массивную ручку с золотым пером и с удовольствием повертел в пальцах.

– Солидная вещь, – оценил он, расписался несколько раз там, где ему указали, и вернул ручку в пенал.

Проводив гостей, Одинцов снова бросил взгляд на часы – время пришло! – и набрал номер мобильного. «Абонент недоступен или находится вне зоны действия сети», – сообщила ему безразличная механическая барышня. Ещё несколько звонков дали тот же результат.

– Варакса, – укоризненно сказал Одинцов, глядя на трубку, – ты решил теперь вообще не работать?

Варакса был старинным другом Одинцова, увлечённым рыбаком и вдобавок – преуспевающим владельцем сети станций автосервиса с лаконичным названием, состоявшим всего из двух цифр – 47. Пару дней назад Варакса умотал за корюшкой на Ладогу. А в головной мастерской сети «47» чинили машину Одинцова, поймавшую колесом открытый люк на заснеженной улице.

То ли укор подействовал, то ли хитрый Варакса всё же получал уведомления о вызовах, но вскоре со станции Одинцову позвонили с радостной вестью: машина готова, можно забирать.

Ползти вечером через пробки совсем не хотелось, и Одинцов решил поехать в мастерскую прямо сейчас. Начальник он, в конце концов, или не начальник?! Основные дела сделаны, служба работает… Одинцов отдал кое-какие распоряжения, вернул костюм на вешалку, снова натянул джинсы, сунул ноги в высокие ботинки на толстой рубчатой подошве – и поспешил убыть.

С неопрятного белёсого неба сыпал обычный для Петербурга мартовский коктейль: то ли снег с дождём, то ли дождь со снегом. Одинцову пришлось вытащить из багажника щётку и почистить машину: на время ремонта он позаимствовал внедорожник «вольво» у сердобольного Вараксы. Тот утюжил сейчас обледенелые ладожские берега на могучем «лендровере», над которым хорошенько поколдовали в мастерской «47».

Одинцов заканчивал махать щёткой, когда увидел Мунина. Нескладный сутулый парень медленно брёл от замка в его сторону. Он прижимал к животу матерчатую сумку, висевшую через плечо на длинном ремне, внимательно глядел под ноги – и всё же оскальзывался.

– Привет, наука! – крикнул Одинцов.

Мунин озябшими пальцами приподнял край капюшона. Мокрый снег тут же залепил стёкла больших очков.

– Я здесь! – Одинцов помахал рукой, и Мунин его увидел. – Могу подбросить.

– Здравствуйте, – сказал Мунин, подходя к машине. – Мне бы до метро, если вас не затруднит.

– До метро само собой. А вообще куда надо?

Им оказалось по пути.

Молодой историк работал в научной части музея. Знакомство Мунина с Одинцовым было недавним и шапочным: они разок-другой пообедали за одним столиком в служебной столовой, перекинулись несколькими фразами и теперь здоровались при встрече. Но для замкнутого Мунина даже это выглядело достижением.

Одинцов ему нравился. Во-первых, потому, что не только задавал вопросы по делу, но и слушать умел. Во-вторых, потому, что не чувствовалось в его поведении вахтёрской снисходительности, обычной для охранников. В-третьих – чего греха таить? – тщедушный очкарик Мунин безнадёжно мечтал быть таким же уверенным в себе, статным и плечистым; научиться носить костюм и не отводить взгляда в разговоре… Колоритный образ Одинцова довершали седой клок в аккуратной причёске и наполовину седая левая бровь.

В машине Мунин с удовольствием устроился на подогретой коже переднего сиденья. Одинцов вырулил на Фонтанку, и они поехали вдоль замка по набережной.

– Как дела на интеллектуальном фронте? – спросил Одинцов. – Затяжные бои с оппонентами? Окопная война?

– Хватит, насиделись мы в окопах, – в тон откликнулся Мунин и ладонью похлопал по сумке, лежащей на коленях. – Наметился прорыв.

Учёный, надо же… Одинцов прикинул: парнишка недавно окончил университет, в армии наверняка не служил – то есть ему от силы лет двадцать пять. В пятьдесят с копеечкой у Одинцова вполне бы мог быть сын такого возраста. Только вряд ли близорукий – и уж точно спортсмен, а не рохля.

– Проры-ы-ыв? – Одинцов приподнял полуседую бровь и кивнул на сумку. – Нарушение охраняемого периметра? Стащили какой-нибудь раритет?

– Что вы, что вы, – снова подыграл Мунин, – красть грешно! Тут всё своё, родное.

Он откинул клапан сумки и вынул толстую тяжёлую папку в красной обложке. Видно было, что ему не терпится похвастать.

– Это как у Пушкина: «Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний», – продекламировал историк и, глядя на папку с любовью, взвесил её в руках. – Я пока не могу рассказывать, не имею права. Хотя вы человек от науки далёкий, вам можно. Вы ведь никому?.. В общем, получается, что как минимум три русских царя занимались одним и тем же.

– По-моему, все цари занимались примерно одним и тем же, – сказал Одинцов, – разве нет?

Мунин досадливо поморщился.

– Я не то хотел сказать. Мне удалось обнаружить и документально подтвердить, что Иван Четвёртый, Пётр Первый и Павел действовали по единой схеме. Как будто решали одну и ту же задачу. Каждый в своё время и каждый в своих обстоятельствах, но всё-таки… Более того, не только задача была общая, но и способы решения. Ощущение такое, что они действовали по инструкции, где сказано: делай так, так и так. Понимаете?

– Нет, – легко признался Одинцов.

– Это неудивительно. Даже я сначала не понимал, – заявил Мунин.

Одинцов посмотрел на него с иронией из-за этого даже, но историк взгляда не заметил и продолжил:

– Вообще никто ничего не понимал и внимания не обращал! Вы правильно говорите, что все цари занимались примерно одним и тем же. И эти трое тоже, но только до определённого момента. А потом вдруг начинали совершать похожие поступки. Парадоксальные и необъяснимые.

– Может, они для вас парадоксальные, – предположил Одинцов, – а для современников – ничего особенного.

– То-то и оно, что современники сомневались, в своём ли уме государь! – Мунин раздухарился и сел боком, повернувшись к Одинцову. – Иван, и Пётр, и Павел даже самых близких пугали. Сначала вроде вели себя привычно, а потом – щёлк! – и словно включалась какая-то другая программа, непонятная и потому особенно страшная. Вот из-за чего этих троих боялись и ненавидели, как никого другого.

– Погодите. Иван Четвёртый – это ведь Иван Грозный?

Мунин кивнул.

– Ну, тогда вопросов нет, почему боялись и ненавидели. Он же редкий кровосос. Родного сына убил? Убил. И людей казнил без разбора направо и налево…

– Не был Иван кровососом! – возмутился Мунин. – И сына не убивал, и казнил только тех, с кем иначе нельзя было. Вы повторяете сплетни, которым четыреста лет с хвостиком! Их ещё при жизни Ивана Васильевича сочинять начали. И в учебниках до сих пор врут, и никто правды не знает!

– А вы, получается, знаете? – Одинцов снова лукаво глянул на Мунина.

– Знаю.

Свернув за разговором у заснеженного Летнего сада, они переехали мост через Фонтанку, поблёскивающий золотом перил; миновали терракотовую с белыми прожилками глыбу Пантелеймоновской церкви – памятника первой морской победе Петра Первого, – и покатили к Литейному проспекту.

Мунин уже успокоился.

– Видите ли, – сказал он, – есть как бы две правды. Это нормально в любой науке, а в истории особенно. Есть правда для обывателей. Для вас, извините, и для них.

Историк махнул рукой в сторону прохожих за окном машины, и Одинцов уточнил:

– Для массы? Для народа?

– Для народа. А я имею в виду правду для специалистов, которые знают предмет более глубоко и разносторонне. То, что вам известно про Ивана Грозного, – это примитивная схема, которая грубо слеплена, проста для запоминания и удобна в использовании. Но мы, историки…

– Вы только сейчас говорили, что кроме вас никто не знает правды. Теперь оказывается, что её знают все историки. Противоречие, однако!

– Нет никакого противоречия. Любой мой коллега, если он действительно профессионал и притом неангажированный, с документами в руках за пять минут объяснит вам, почему Иван Грозный – не кровосос. В отличие от обывателей, которые получают сразу готовую схему, нам полагается собрать факты, потом проверить их на достоверность и только тогда уже складывать один к другому. Проблема в том, что учёный обычно стремится подтвердить или опровергнуть какую-то гипотезу – свою собственную или своих предшественников. Поэтому интерпретирует события с заданным результатом, и картина получается необъективной.

Одинцов с интересом взглянул на Мунина:

– Чем же вы в таком случае отличаетесь от остальных?

– Тем, что я поставил принципиально другую задачу, – с гордостью сообщил историк и поправил на носу съехавшие очки. – Я не пытался ничего доказать или опровергнуть. Мне было не важно, Иван Грозный – это исчадие ада или святой. Точно так же Пётр Первый мог быть агентом Европы или патриотом России, а Павел – безумным солдафоном или титаном духа, который опередил своё время. Я знал о них то же, что и другие. Просто обратил внимание, что действия Ивана Васильевича, Петра Алексеевича и Павла Петровича очень отличаются от действий остальных государей, зато очень схожи между собой.

Мунин погладил папку.

– Поступки каждого человека, – сказал он, – это его личное дело. Мало ли что кому взбредёт в голову? Но когда странные и притом одинаковые поступки совершают руководители страны, живущие в разные времена, да ещё совершают не вынужденно, а преднамеренно – тут уж извините. Это не может быть случайностью. Очевидно, есть какая-то закономерность, есть система!

– И эту систему вы… – начал Одинцов, а Мунин подхватил:

– …и эту систему я попытался описать. Просто сложить и сопоставить исторические факты, ничего не доказывая и не опровергая.

Машина пересекла Литейный проспект, обогнула по дуге акварельный кулич Спасо-Преображенского собора вдоль ограды, набранной из трофейных пушечных стволов, и скоро вывернула на Кирочную улицу.

– Спасибо. Где-нибудь здесь остановите, пожалуйста, – попросил Мунин.

Вдоль поребрика всё было занято, но чуть впереди мигала левым поворотником припаркованная машина. Одинцов притормозил за ней; включил аварийку, перекрыв полосу и давая водителю выехать, а потом ловко нырнул на освободившееся место.

– Это что значит? – спросил он, глянув на обложку папки, поверх которой красовалась большая жёлтая этикетка с надписью: Urbi et Orbi.

Мунин смутился и принялся запихивать папку в сумку.

– Урби эт орби? Да так…

– Ну а всё же? – не отставал Одинцов.

– Это значит «Городу и миру» на латыни. Овидий… поэт был такой древнеримский… Овидий писал, что другим народам на земле даны границы, а у римлян протяжённость города и мира совпадают. В общем, обращение такое древнеримское – ко всем и каждому. Урби эт орби.

Мунин справился с папкой; попрощался, вылез из машины, накинул капюшон и побрёл в сторону пешеходного перехода.

Одинцов посмотрел историку вслед. Из рассказа Мунина он толком не понял – что за открытие тот сделал и в чём состоит прорыв. Давно умершие цари, повторяющие нелогичные поступки друг друга… Кому какое теперь до них дело?

С другой стороны – хорошо, что парнишке это интересно. Глаза вон как горят! Непросто набить битком такую толстенную папку – видать, и вправду серьёзный труд. Зато теперь обращается ко всему прогрессивному человечеству, ко всей Вселенной. Urbi et Orbi, на мелочи не разменивается. И правильно – в его-то возрасте… Эх, молодость!

Одинцов набрал на мобильном номер Вараксы и сунул руку в карман за сигаретами. Дозвониться опять не удалось, и курева при себе не оказалось: наверное, оставил пачку в пиджаке, когда наскоро переодевался перед уходом с работы.

– Непорядок, – пожурил себя Одинцов, заглушил двигатель и вылез из машины. Места знакомые, центр Петербурга; и как раз неподалёку, помнится, был хороший табачный магазин.

Одинцов перешёл через улицу. Впереди возле арки он увидел Мунина, который говорил по мобильному, и уже приготовился пошутить – мол, мы стали чаще встречаться, и это радует. Но тут рядом с историком появились два крепких молодца в серых куртках, взяли его под локотки и буквально внесли в подворотню.

– Интересно девки пляшут, – Одинцов нахмурился, – по четыре штуки в ряд…

Он свернул следом. В тесном дворике-колодце один из мужчин тянул сумку с плеча Мунина. Историк цеплялся за ремень и выкрикивал срывающимся голосом:

– Что вам надо? Что вам надо?

Одинцов неторопливо шёл к ним.

– Ребята, какие-то проблемы? – спросил он.

– Никаких проблем, – ответил второй крепыш. – Проходите, проходите, всё в порядке.

– По-моему, как раз не всё в порядке, – возразил Одинцов. – Сумочка-то, я смотрю, чужая. А чужое брать нехорошо. Зря вы это затеяли. Ей-богу, зря. Давайте, может быть, как-то по-хорошему…

– Шёл бы ты, мужик, – снова сказал второй, отпустил Мунина и шагнул навстречу.

Эти двое не были уличной шпаной. «Но и не полиция», – подумал Одинцов: удостоверений не предъявили, хотя действовали очень слаженно. То, как двигался разговорчивый крепыш, тоже выдавало профессионала. И всё же Одинцов сумел усыпить его бдительность – простецкой болтовнёй, расслабленной походкой и, конечно, руками в карманах. Руки в карманах обычно успокаивают лучше всего. Просто надо уметь их мгновенно вынуть.

Одинцов умел.

Удар открытой ладонью в уличном бою эффективнее, чем кулаком: зона поражения больше, не промахнёшься. Молниеносная оплеуха, особенно тяжкая на противоходе, стала для крепыша полной неожиданностью. Имея дело с обычными хулиганами, Одинцов удовлетворился бы шоком от оплеухи. Но здесь рисковать не стал и несколькими мощными ударами вырубил нападавшего.

Нокаут оказался настолько быстрым и сокрушительным, что мужчина, который отнимал сумку, тоже совершил ошибку. Остолбеневший Мунин мог послужить прикрытием, но крепыш оттолкнул его, вроде бы изготовился к бою – и вдруг сунул руку за пазуху серой куртки.

Одинцов же не останавливался и оказался прямо перед мужчиной, когда тот выхватил пистолет: ни времени, ни дистанции не хватило для того, чтобы направить оружие на Одинцова и спустить курок…

….а в следующее мгновение крепыш вскрикнул, заглушая хруст своего запястья. Выкрутив пистолет в руке противника, Одинцов развернул короткий ствол ему под рёбра и стиснул кулак, чужими пальцами нажимая на спуск – раз, другой, третий…

Выстрелов не было слышно. Пистолет только глухо лязгал, выбрасывая гильзы. Крепыш выпучил глаза, длинно засипел и стал оседать на снег.

Одинцов выпутал оружие из скрюченных пальцев умирающего и обернулся. Первый боец со свёрнутой челюстью, лёжа на спине, шевельнул рукой и попытался дотянуться до поясной кобуры, которая выглянула из-под задравшейся куртки.

– Эк же ты быстро очухался, – с удивлением и некоторой досадой произнёс Одинцов.

Выбора не было. Он подошёл к лежащему и выстрелил ему в лоб. Пистолет снова лязгнул.

– Я оглох, – услышал Одинцов за спиной голос Мунина. – Я оглох. Я сошёл с ума.

Историк стоял на прежнем месте, заткнув пальцами уши и мотая головой из стороны в сторону. Злополучная сумка лежала у его ног.

– Ничего, ничего, – Одинцов приговаривал себе под нос. – Не оглох и не сошёл. Погоди чуток, я быстро…

Под блуждающим взглядом Мунина он натянул перчатки и подчистую выгреб всё из карманов убитых: бумажники, запасные обоймы к пистолетам, сигареты, жвачку… Мобильные телефоны отшвырнул в сугроб, стреляные гильзы и оружие рассовал по карманам своей куртки; остальное, не разглядывая, сложил в сумку Мунина. Сноровка, с которой действовал Одинцов, выдавала немалый опыт.

Быстро закончив дело, он забросил сумку на плечо, хлопнул Мунина по спине, приводя в чувство; поймал под длинным носом историка соскользнувшие очки, нацепил их обратно, крепко взял парня за рукав повыше локтя и скомандовал:

– А теперь – бегом!

2. Мародёр и розенкрейцер

В народе говорят: бег не красен, да здоров.

Их спасением стали петербургские проходные дворы. Одинцов подгонял Мунина и неведомым чутьём определял дорогу. О том, чтобы выйти обратно через арку, речи быть не могло. Бежали в противоположную сторону. Из первого дворика, где на снегу остывали тела нападавших, ход вёл в следующий. Здесь через скособоченную низенькую дверь беглецы протиснулись на чёрную лестницу соседнего дома, поднялись на пол-этажа, из окна лестничной площадки шагнули на заснеженную кирпичную ограду помойки – и спустились в ещё один двор, перетекавший в точно такой же, через который выскочили на соседний тихий бульвар.

Там Одинцов ненадолго притормозил, пожалев Мунина.

– Отдышись пока. И мобильник давай.

– Звонить… в полицию… будете? – сквозь кашель спросил историк.

Одинцов угукнул, взял у Мунина телефон, вытащил аккумулятор и сунул себе в карман. Само собой, возвращаться к припаркованной машине тоже было нельзя – наоборот, Одинцов уводил Мунина всё дальше. На проспекте Чернышевского он остановил старенькие «жигули», втолкнул Мунина на заднее сиденье, сам сел рядом с водителем азиатского вида и велел ехать на Московский вокзал.

– Ма-а-асковский ва-а-акзал, – нараспев повторил водитель и сделал чуть потише музыку, гремевшую в салоне. – Сколько денег, уважаемый?

– Гони, разберёмся, – сказал Одинцов.

– Поехали, иначе он вас убьёт, – подал голос Мунин и нервно хихикнул.

– Шутка, – Одинцов подмигнул таксисту. – Поехали, поехали! Время дорого.

Время действительно было дорого. Мунин уже начинал отходить от шока. Раньше, чем начнётся истерика, его нужно доставить в какое-нибудь спокойное уединённое место, где Одинцов сможет задать нужные вопросы и обмозговать ситуацию.

До Московского вокзала – от силы десять минут. Пусть шофёр думает, что они опаздывают на поезд, решил Одинцов. Даже если случится чудо и преследователям удастся вычислить этого любителя громкой музыки – о пассажирах он расскажет немного: очень торопились, вышли на Лиговке, а дальше – ищи-свищи…

…потому что ни на каком поезде, конечно, Одинцов и Мунин не поехали. В привокзальной толчее Лиговского проспекта Одинцов поймал ещё одну замызганную машину и назвал сидевшему за рулём кавказцу адрес в двух кварталах от своего дома. Более подходящего места придумать так и не удалось.

Всё это заняло минут сорок – сорок пять. Вроде бы только что Одинцов хлопнул дверцей машины, выйдя за сигаретами на Кирочной, – и вот он уже распахнул дверь квартиры, кивком приглашая Мунина: заходи!

С этим жильём давным-давно помог оборотистый Варакса: тряхнул связями, провернул многоходовый обмен, ссудил деньгами, перепланировку и ремонт заставил сделать… В результате Одинцов оказался владельцем просторной трёхкомнатной хоромины в доме послевоенной постройки, где бытовал с тех пор по-армейски аккуратно и по-холостяцки незамысловато.

– Сумку верните, – потребовал Мунин, озираясь в прихожей.

До начала истерики Одинцов успел запереть замок, сбросить ботинки и повесить куртку на вешалку. Он переложил из сумки в полиэтиленовый пакет всё, что забрал у нападавших. Просмотреть документы можно позже, важнее сперва разобраться с Муниным.

– Вы мародёр и подлец, – отчеканил историк, забирая сумку. – Только мародёр и подлец может грабить мёртвых. Они же были ещё тёплые. Вы понимаете? Тёплые! Они, может быть, ещё живые были! А вы их ворочали, как мешки, и по карманам у них шарили!

– Конечно, они бы наши трупы обыскивали намного деликатнее, – согласился Одинцов. – Раздевайся, проходи, разговор есть.

Голос Мунина сорвался.

– Я с убийцами не разговариваю! Выпустите меня сейчас же! Выпустите, иначе я не знаю, что сделаю… Убийца! Мясник!

Дальше Мунин понёс какую-то сбивчивую околесицу. Одинцов не стал ждать, пока он выкричится и хоть немного придёт в себя, а кончиками пальцев коротко ткнул историка в диафрагму. Тот задохнулся и обмяк.

Одинцов вытряхнул Мунина из куртки и в ванной сунул головой под струю холодной воды. Потом наскоро вытер парню волосы махровым полотенцем, под руку довёл до гостиной и толкнул на диван. Мунин близоруко щурился и периодически издавал звук раковины, всасывающей остатки воды. Дыхание возвращалось.

На кухне, которую от гостиной отделяла только барная стойка, Одинцов откупорил бутылку виски. Вернулся к Мунину и сунул ему в руку стакан:

– Пей!

– Я… не… пью, – просипел Мунин.

Одинцов сходил к холодильнику за пакетом яблочного сока и долил стакан доверху.

– Пей! Это не просьба, это приказ.

Мунин опасливо сделал первый глоток, а потом залпом выпил смесь до дна. Выпучив глаза, задышал часто, как маленькая собачка, и уселся на диване поудобнее.

Одинцов снова налил ему виски с соком. Мунин тут же прильнул к стакану. Свой виски Одинцов разбавлять не стал и уселся в кресле напротив дивана.

– Будем здоровы! – сказал он, отхлебнул немного и закурил. – А теперь всё же давай поговорим.

Уже захмелевший Мунин нацепил очки и посмотрел на Одинцова:

– Что это было?

– Не-е-ет, парень, – покачал головой Одинцов, – это как раз мой вопрос: что это было? Что это было, твою мать?

– Я не знаю, – всхлипнул Мунин.

– А кто знает? Кто эти люди? Чего они хотели?

По щекам историка потекли слёзы.

– Я не знаю, не знаю! Я просто стоял, а они взяли меня и потащили. Они не говорили ничего. Один держал, другой сумку отнимал.

Одинцов принёс из прихожей сумку Мунина и вывалил на журнальный столик её содержимое – увесистую папку с этикеткой Urbi et Orbi в окружении шариковых ручек, блокнота, кабеля для зарядки телефона, прочей мелочи и бумажного мусора.

– Им не нужен был мобильник, часы или деньги, они хотели забрать сумку, – рассудил Одинцов. – Сумка тоже дрянь. Значит, им нужно было это.

Он взял папку в руки и принялся листать прозрачные пластиковые кармашки, набитые распечатанными текстами, отсканированными страницами старинных рукописей и цветными картинками.

– Вопрос – зачем им это нужно?

– Я не знаю, – повторил Мунин, снова сняв очки и кулаком утирая глаза.

– Хорошо, – сказал Одинцов и вытащил отнятый пистолет, который, придя домой, сунул сзади за ремень. – А это что такое, знаешь?

Историк пожал плечами.

– Пистолет.

– Не простой пистолет, а Пэ-эС-эС. Пистолет самозарядный специальный. Там, во дворе, ты выстрелы слышал?

Мунин вспомнил: когда Одинцов стрелял, грохота не было; он даже подумал, что оглох.

– Нет.

– А глушитель видишь?

О глушителях Мунин имел смутное представление. В кино бандиты, перед тем как застрелить кого-нибудь исподтишка, рукой в перчатке вкручивают в ствол толстый чёрный цилиндр…

– Не вижу, – неуверенно сказал он.

– Правильно. Не видишь, потому что глушителя здесь нет. Глушителем работает сама гильза. Особая конструкция. Наши делают эти пистолеты уже лет тридцать, но ни у кого в мире ничего подобного не появилось до сих пор. Даже в Израиле повторить не смогли. Оружие редкое и мало кому известное, потому что используют его только спецподразделения. Вот и объясни мне: откуда взялись эти бойцы с Пэ-эС-эСами и почему хотели отнять папку? Чего в ней такого интересного?

– Ничего такого, – Мунин помотал головой. – То есть, как ничего… Там всё интересное! Это материалы моего исследования. Я же вам говорил. Сравнительный анализ действий Ивана Грозного, Петра Первого и Павла. Их нелогичные поступки заставляют предположить, что существовала некая предопределённость…

– Документы какие-нибудь секретные здесь есть? – перебил Одинцов.

– Нет. Всё из открытых источников. Кое-что было трудно разыскать – иллюстрации, рукописи редкие… Но для специалистов – нет, ничего секретного. Просто выводы, которые я сделал, сильно выходят за рамки обычных представлений.

– Ты это добро всегда с собой таскаешь?

– Нет, – повторил Мунин. – Часть у меня дома была, часть на работе, часть на флешке… Я только вчера остатки распечатал и утром сегодня окончательно всё собрал.

– Кто знал, что готовая папка будет при тебе?

– Кто… Нет, она не могла!

– Кто – она? – быстро спросил Одинцов.

Мунин упёрся в него мутнеющим от алкоголя взглядом и покачал головой.

– Не скажу. Она тут ни при чём. И вообще речь идёт о чести дамы… Не скажу, нет. А почему вы всё время говорите мне ты?

– Та-а-ак, – протянул Одинцов, – товарищ не понимает, товарищу надо объяснить кое-что.

Он поднялся и начал прохаживаться перед Муниным, размышляя вслух.

– На тебя наехали крутые ребята. Исторические документы – явно не их профиль. Значит, ребят послал кто-то, кому нужна была папка. Если бы кроме папки был нужен ты, эти бойцы не во двор бы тебя потащили, а в машину. Ты говоришь, нащупал что-то, но окончательно сложил документы только сегодня. Значит, детали никому не известны. Если в бумагах обнаруживаются неясности, тебя всегда можно прижать и допросить. А пока задача – только отобрать сумку, и всё. Ну придёшь ты в полицию на хулиганов жаловаться. Максимум заявление примут – и забудут. Подумаешь, распечатки какие-то пропали! Кому охота ерундой заниматься?

Мунин следил за вышагивающим Одинцовым, силясь поспевать за рассуждениями, и прихлёбывал из стакана.

– Но тут появился я, – продолжал Одинцов. – Полез тебя защищать, на свою голову. Если бы тот придурок оружие не достал – мы бы с тобой просто ушли. А так – или он меня, или я его, без вариантов. Уложив одного, оставлять в живых второго тоже нельзя. Кстати, если бы меня всё-таки подстрелили – ты бы стал свидетелем. А хороший свидетель – мёртвый свидетель. Так что можешь сказать мне спасибо.

Мунин не сказал.

– Итак, что мы имеем? – Одинцов остановился напротив Мунина и почесал наполовину седую бровь. – Первое: в твоей папке есть что-то очень важное, чего мы не знаем. Второе: про это очень важное знает кто-то очень важный. Такой важный, что может послать за папкой вооружённых бойцов. Третье: вместо заявления о мелком хулиганстве у полиции появилось два трупа с огнестрельными ранениями из спецоружия. Четвёртое: пару часов назад я был законопослушным гражданином, а теперь, как ты хорошо заметил, я убийца и мародёр. Пятое: из всех, кто нас будет искать, меня больше других беспокоит тот, кто послал бойцов. Шестое: о том, где и когда ты появишься с папкой, знала какая-то женщина. И, наконец, седьмое: как ты думаешь, насколько ещё хватит моего терпения? Не скажет он, видите ли, не имеет права… Давай, выкладывай!

– А если я откажусь, что тогда? – нахально ухмыльнулся Мунин и залпом допил остатки виски. – Что вы мне сделаете?

– Для начала прострелю ногу, – Одинцов показал пистолет. – Пуля калибра семь шестьдесят две в упор – это очень больно. Расскажешь даже то, чего не знал.

– Вы не посмеете! – Историк заёрзал на диване. – Я буду кричать!

– Сколько угодно. Ты уже кричал только что. И как, много народу прибежало? Старый дом, толстые стены… А пистолет вообще бесшумный.

У Мунина снова перехватило дыхание.

– Вы не посмеете!

– Посмею. Ты же сам сказал, что я хладнокровный мясник. На твоих глазах пристрелил двоих симпатичных парней, которые просто интересовались историей и не делали ничего плохого. А ты пытаешься меня разозлить. Ещё как посмею! Спрашиваю последний раз: какого рожна ты туда попёрся и кто знал про папку?

Одинцов резко шагнул к историку и, свирепо глядя ему в глаза, ткнул коротким стволом пистолета в колено.

– Ну!

Мунин заговорил, шмыгая носом.

– Она… Не надо, не надо, я расскажу… Она голландка, по-моему, или откуда-то из Европы… или из Штатов… Я правда не знаю. Пришла в музей, назначила встречу… Ей розенкрейцеры поручили со мной работать.

– Стоп-стоп-стоп, – Одинцов нахмурился. – Что ты несёшь? Какие розенкрейцеры?

– Из «Лекториума». Я же говорю…

– Стоп, – сказал Одинцов ещё раз. – Тормози.

Он сунул пистолет обратно за ремень, опять налил Мунину виски с соком, а себе чистого и уселся в кресло.

– Теперь давай с самого начала, – велел он, – как в школе учили. С толком, с чувством, с расстановкой… Что за лекториум, при чём тут розенкрейцеры и каким ты к ним боком.

Рассказывал Мунин довольно сумбурно: иногда у него заплетался язык, а малозначительным деталям он уделял слишком много внимания.

Одинцов слушал не перебивая. Курил, пригубливал пряный шотландский самогон и обдумывал услышанное. История обрастала подробностями, но яснее не становилась – даже наоборот, путалась ещё больше.

Со слов Мунина, в Петербурге с начала девяностых официально действовало подразделение международного духовного центра под названием Lectorium Rosicrucianum. Однажды розенкрейцеры проводили какую-то выставку в музее-квартире Пушкина; Мунин туда завернул – и стало ему интересно. Историк прекрасно знал об ордене Розы и Креста, через который за шестьсот лет прошла череда великих: естествоиспытатели Парацельс и Бэкон, физики Паскаль и Фарадей, математики Декарт и Лейбниц, композиторы Сати и Дебюсси, писатель Рабле…

– Они же гении! А гениям плевать на всякие таинственные ритуалы и надуманную романтику, – говорил Мунин и подкреплял слова неуклюжими широкими жестами. – Антураж – это так… мишура, мусор. Главное – свобода мысли, свобода творчества! Орден помогал гениям раздвигать границы познания. Я вам больше скажу. Они получали интеллектуальное и духовное пространство, в котором гармонично сочетаются наука и мистика, понятно?

Не дожидаясь ответа, историк пустился в разъяснения.

– В мире существуют два порядка. Первый – это круговорот природы, земная диалектика. А второй – это божественная статика. Незыблемые основы мироздания. С одной стороны – жизнь и смерть, а с другой – вечность. Задача розенкрейцеров – силой знания связать диалектику и статику, то есть Хаос и Абсолют. Теперь понимаете?

Одинцов на всякий случай кивнул – это, мол, само собой…

– Не понимаете, – ухмыльнулся историк. – Ладно, попробуем ещё раз. Представьте себе квадрат и круг. Квадрат – простой, как… я не знаю, что. Как квадрат. А круг – штука иррациональная и магическая. Казалось бы, что их может связывать? А связывает их число пи. Вы же про квадратуру круга слыхали?

Мунин раскинул руки, едва не расплескав напиток и пытаясь изобразить витрувианского человека. В памяти Одинцова всплыла статья с рисунком Леонардо и визитёры-израильтяне, которые прибыли минута в минуту к началу Международного дня числа пи. «Чушь какая», – снова подумал Одинцов.

– Человечеству далеко до божественной статики, – продолжал вещать Мунин, – но её следы сохранились в некоторых людях. Такие следы розенкрейцеры называют духовной искрой. Задача ордена – собрать хранителей духовной искры, чтобы с их помощью преодолеть земной порядок и прийти к порядку небесному.

– И что тогда? – спросил Одинцов.

– Как это – что?! – удивился Мунин. – Тогда нас всех примет изначальный неизъяснимый Свет! Свет с большой буквы. Как несчастный Одоевский писал: «Из искры возгорится пламя». Для этого розенкрейцеры объединяются в Духовную Школу, которая создаёт Магнитное Тело.

Насчёт искры – Одинцову казалось, что это стихи Пушкина. А насчёт Магнитного Тела историк пояснил:

– Это просто красивое название. Можно сказать проще: орден собирает массив научной информации, которая поможет установить канал между земной динамикой и небесной статикой. Между Хаосом и Абсолютом. Как вам объяснить-то… В общем, розенкрейцеры строят мост. Интеллектуальный мост от человека к мирозданию. На одном конце – мир людей, а на другом – Вселенная в целом.

Мунин рассказал, что петербургский Lectorium регулярно устраивал открытые доклады, где розенкрейцеры не только делились результатами некоторых исследований, но и рассказывали о своей Духовной Школе. Любопытный историк стал ходить на эти собрания, а со временем вступил в члены Школы. Постепенно романтика рыцарского ордена, честолюбие и смутные ощущения перспектив привели Мунина к желанию стать Ревнителем. Это первая степень в орденской иерархии, где на десятом уровне пребывает Верховный Маг.

Лиха беда начало. Пройдя положенные испытания, молодой Ревнитель пожелал получить следующую степень. Однако для этого полагалось сделать личный вклад в Магнитное Тело – то есть решить полезную научную задачу. И Мунин занялся анализом деятельности российских государей.

– У нас в ордене строго, – историк погрозил Одинцову пальцем, глядя поверх перекошенных очков. – Если Ревнитель считает, что решил задачу, – он сообщает об этом директорату. А директорат сигналит в Амстердам, потому что там сидит Русская комиссия ордена.

Дальше, со слов Мунина, механизм такой: комиссия направляет из-за границы в Петербург розенкрейцера достаточно высокого ранга, который должен дать независимую оценку работе соискателя. Если оценка положительная – приезжий делает по этой работе закрытый доклад в Школе. Адепту низшей степени самостоятельно докладывать не полагается.

Несколько дней назад в Михайловском замке историка разыскала женщина – посланница Русской комиссии, которой на рецензию переслали автореферат исследования. Она дала благожелательный отзыв и рассказала, как полагается оформлять материалы для доклада.

Сегодня утром на работе Мунин закончил собирать папку с патетичным названием Urbi et Orbi, позвонил посланнице и поинтересовался, где можно передать документы. Женщина назначила встречу в кафе на Кирочной. А когда Мунин пришёл, куда было сказано, – появились те два крепких парня.

– Женщину как зовут? – спросил Одинцов. – Электронная почта, номер телефона, адрес?

– Там визитка должна быть, – Мунин вяло махнул в сторону журнального столика. – Ева её зовут. По-русски хорошо говорит, красивая очень, и кожа такая… кофе с молоком. Где живёт, не знаю. Наверное, где-то рядом, на Кирочной. Сказала, чтобы я позвонил, когда доберусь, и она сразу подойдёт.

Одинцов разметал по столику содержимое сумки. Среди неопрятных бумажных обрывков и выцветших кассовых чеков действительно обнаружилась визитная карточка. Пластиковый прямоугольник с чуть скруглёнными краями. На лицевой стороне вытиснен логотип каких-то биотехнологических лабораторий, латиницей набрано имя с докторской степенью и в два столбца – контактные координаты в Амстердаме и Нью-Йорке. На обороте от руки написаны цифры: номер петербургского мобильного телефона.

Ого! Доктор наук, значит. Плюс к тому – красивая негритянка… и почерк у неё красивый… Одинцов снова посмотрел на имя в карточке. Eve Hugin.

– Как это читается? – спросил он. – Ева Хагин? Хьюгин? Хаджин?

Мунин ответил невнятным бульканьем. Одинцов обернулся. Историк похрапывал во сне, уронив голову на грудь и сползая набок по спинке дивана.

– Укатали сивку крутые горки, – констатировал Одинцов.

Можно понять: парню сегодня крепко досталось, да и выпил он прилично. Что ж, так даже лучше. Пусть восстанавливается. Одинцов стянул с Мунина потрёпанные зимние кроссовки, уложил его на диван и укрыл пледом. Давно пора познакомиться поближе с нападавшими – благо их документы под рукой.

Одинцова отвлекла трель мобильника: из всевозможных рингтонов он признавал только звук архаичного телефона.

– Привет! – раздался в трубке жизнерадостный сочный баритон Вараксы. – Я возвращаюсь. Ладога – просто сказка. Надо нам с тобой на днях ещё разок сгонять, а то лёд скоро таять начнёт… Сам-то куда пропал?

– Никуда не пропал, дома сижу.

– Интересное дело, – возмутился Варакса, – то-то мои мастера жалуются! Говорят, обещал за машиной заехать, и не едешь.

– Планы поменялись неожиданно. Прости, забыл предупредить. А ты мобильник выключил.

Варакса – вот кто сейчас нужен Одинцову! И срочно. Только не скажешь ведь уважаемому человеку по телефону открытым текстом: мол, пока ты на корюшку охотился – я тут пристрелил кое-кого и дворами ушёл от погони; у меня на руках два ПСС и вдупель пьяный розенкрейцер; я ещё не решил, как быть, и давай-ка ты сейчас не домой поедешь, а как можно скорее ко мне в гости – обмоем это дело…

Как объяснить Вараксе, что случилось нечто из ряда вон и надо немедленно встретиться?

– Слушай, – сказал Одинцов, – у меня с утра песенка в голове крутится. Привязалась и дóлбит, а я всего две строчки вспомнил, и дальше – хоть тресни. Что-то такое: «А в России зацвела гречиха. Там не бродит дикий папуас. Тара-та-та-тара…» Не подскажешь?

Варакса должен был понять, и он понял.

– Хм… Папуас, говоришь? – после некоторой паузы отозвался в трубке его по-прежнему ровный весёлый голос. – Чёрт его знает… Первый раз слышу. Ладно, бывай здоров. У меня тут рыбы целый мешок. Надо спешить, пока не протухла.

Варакса отключился. Одинцов сгрёб обратно в сумку имущество Мунина, оставив только папку, а из пакета вытряхнул на журнальный столик вещи нападавших. Ещё там, во дворе, ему показалось, что бумажники у бойцов похожи. Теперь стало ясно, что они просто одинаковые. Дурной знак, который не предвещал ничего хорошего…

…а оказалось ещё хуже.

Вроде ничем уже нельзя было сегодня удивить Одинцова. Но внутри бумажников-близнецов он обнаружил приклёпанные большие номерные жетоны в форме геральдического щита. На щите наподобие знаков инь и ян сплетались лев и единорог. Изображение венчал вензель – буквы АБ.

Академия Безопасности. Вот, значит, как. Вот кто напал на Мунина и погиб от руки Одинцова.

Академики.

3. Хан и Третий

Просторный особняк в центре Петербурга они снимали вскладчину.

Об этом сообщали таблички возле входной двери. Судя по надписям, на четырёх этажах исторического здания расположились несколько ветеранских организаций, юридическое бюро, клуб интернациональной дружбы, охранное агентство, кафе, транспортное предприятие и общественная организация – Академия Безопасности, чья вывеска никак не выделялась среди остальных.

Выскобленный тротуар вдоль особняка смотрелся армейским плацем. Коренастый шатен в светлом шерстяном пальто потопал перед дверью, стряхивая с остроносых туфель остатки снега, и нажал кнопку звонка на домофоне.

– Слушаю вас, – раздался из динамика мужской голос.

– Салтаханов, к Третьему, – ответил гость, глядя в рыбий глаз объектива.

Динамик мелодично запиликал. Салтаханов с усилием потянул на себя входную дверь, которая с виду не казалась массивной, и вошёл в небольшой тамбур. Следующая дверь открылась только после того, как стальная плита входной с тихим чмоканьем вернулась на место.

Салтаханов оказался в тамбуре попросторнее, одна стена которого была полупрозрачной. Он протянул в окошечко за толстым стеклом раскрытый бумажник с геральдическим щитом, вынув из бокового кармашка пластиковую карту удостоверения. Охранник провёл картой по считывающему устройству и глянул сперва на монитор компьютера, а потом на гостя, сличая его внешность с фотографией. Порядок есть порядок – тем более посетитель следует к товарищу Третьему.

В аккуратном безликом фойе и коридорах не было указателей: те, кого сюда впускали, прекрасно ориентировались и без них.

Салтаханов доехал на лифте до последнего этажа, но там не пошёл к высокой тёмной двери прямо, а повернул налево, огибая лифтовую шахту. За поворотом под видеокамерой обнаружилась другая дверь – едва заметная, в тон стенам. Гудение электрического замка оборвалось щелчком, давая понять, что проход открыт. По лестнице, на которую вела дверь, Салтаханов поднялся ещё на один этаж.

В стене очередного тамбура, как в камере хранения универсама, из дверец пронумерованных ячеек торчали ключи с брелоками. Салтаханов оставил в свободной ячейке пистолет, запер дверцу и под бесстрастным взглядом охранника прошёл через рамку металлоискателя в круглую приёмную. Центр каменного пола здесь украшала мозаичная эмблема Академии Безопасности: лев и единорог с вензелем АБ. Вдоль стены изгибался длинный диван.

Из-за стойки регистрации Салтаханова приветствовала симпатичная женщина средних лет в облегающем строгом костюме.

– Обождите немного, вас вызовут, – сказала она. – Чай, кофе?

Таблички у входа в особняк не обманывали насчёт арендаторов. Но мало кто знал, что интернационалисты – друзья народов братских стран – и ветераны органов правопорядка занимают лишь скромный офис в бескрайнем полуподвале, остальное пространство которого отдано под серверы, мерцающие разноцветными огоньками. Мало кого интересовало, что охранное агентство имеет основным объектом охраны сам особняк и держит в первом этаже комнату оружия, больше похожую на полковой цейхгауз, а юридическая фирма не берёт заказов со стороны. Мало кому было дело до транспортников, которые тоже ютились в паре кабинетов и обслуживали только местных обитателей…

…и, пожалуй, даже в самом особняке не все знали, что кроме этажей, видимых с улицы, здесь есть ещё один полноценный этаж – огромная мансарда с отдельным лифтом и потайным лестничным маршем, по которому прошёл Салтаханов. Практически целиком здание занимали подразделения Академии Безопасности, а в мансарде устроил свой просторный офис товарищ Третий.

Третьим именовался основатель и бессменный глава Академии, генерал госбезопасности Псурцев. Он вышел в отставку в девяностых и формально попал в категорию БС – бывших сотрудников или бээсов, как они сами себя называли. Бээсы любят повторять, что бывших не бывает. А отставной генерал Псурцев разговорами не ограничился – и принялся за дело.

Делом стало создание Академии Безопасности. Её устав сообщал: «Основной задачей общественной организации является обеспечение выживания и развития российской нации путём предотвращения, выявления и устранения внутренних и внешних угроз. Академия ведёт непрерывный мониторинг основных направлений жизнедеятельности нации; осуществляет сбор и анализ всей необходимой информации; поддерживает постоянные контакты с органами государственной власти и силовыми структурами по вопросам безопасности».

Псурцев изрядно гордился тем, что лично сочинял устав; юристам он доверил уточнить лишь деликатные формулировки. Что касается контактов Академии с властями и получаемой поддержки… Говоря об этом, обычно поднимали глаза и указывали куда-то вверх – не иначе имея в виду силы небесные в лице товарища Второго и товарища Первого, поскольку дела у товарища Третьего чудесным образом сразу пошли в гору, всем на зависть и удивление.

По уставу детище Псурцева являлось «добровольным, самоуправляемым, некоммерческим формированием, созданным по инициативе граждан согласно их свободному волеизъявлению с целью реализации своих прав и законных интересов».

Среди прав и интересов, реализуемых Академией, не последнее место занимало силовое и юридическое сопровождение бизнеса. Сотрудники генерала контролировали крупные сделки и масштабные коммерческие проекты, которые предварительно помогали готовить: с мониторингом и анализом информации в Академии прекрасно управлялись не только на словах.

Весьма прибыльным оказался ещё один вид деятельности, предусмотрительно включённый в устав: «Продвижение и реализация через заинтересованные государственные структуры прогрессивных научных и технических разработок, отвечающих задаче обеспечения безопасности нации».

Так что Псурцев имел все основания гордиться не только уставом, но и особняком, и здешними структурами, которые он же создал, не афишируя их функции – прикрытие и обслуживание разнообразных нужд Академии Безопасности.

Отдельным предметом гордости генерала были собственно члены организации, попросту именуемые академиками. В штате, конечно, числились только бээсы, которые получали солидную прибавку к офицерским пенсиям. Но колоссальные возможности Псурцеву давал статус Академии именно как общественной организации, позволявший состоять в её рядах действующим сотрудникам любых силовых структур…

…и одним из таких сотрудников был Салтаханов, голубоглазый шатен лет тридцати пяти, расположившийся на гостевом диване в приёмной.

Когда секретарша пригласила его к генералу, Салтаханов сделал комплимент её идеальной причёске, поблагодарил за кофе и вошёл в полутёмный кабинет.

– Здравия желаю, – сказал он.

– И тебе не хворать, – просто ответил Псурцев, пожимая гостю руку. – Присаживайся, потолкуем.

Хватка у генерала была стальная. Несмотря на свои шестьдесят с хвостиком и абсолютную седину, Псурцев пребывал в отличной форме. Поговаривали, что в послужном списке у него – не только кабинетные победы, но и солидная боевая практика: официальная генеральская биография пестрела многозначительными провалами.

Высокий и широкоплечий, чуть грузноватый хозяин кабинета сел за стол для переговоров, кивком указав Салтаханову место напротив.

– Дело такое. У нас два «двухсотых», – без предисловия сообщил Псурцев и замолчал, ожидая реакции гостя.

Сердце у Салтаханова ёкнуло. Воевать ему не довелось, но всем известно, что «грузом двести», или просто «двухсотыми», со времён войны в Афганистане называют погибших. На казённом языке отчётов – безвозвратные потери личного состава. Только Салтаханов-то здесь при чём? К нему-то это какое имеет отношение?

Псурцев – небожитель, человек из легенды. Салтаханов видел его лишь дважды: первый раз на торжественном вечере, когда получал знаки члена Академии, и второй – здесь, в особняке, на рабочем совещании. Почему генерал срочно вызвал именно его? Вроде бы общественная организация решает вполне мирные задачи. Откуда вдруг «двухсотые»? Салтаханов был в недоумении.

– Слушаю, товарищ генерал, – сказал он.

– Ты не удивляйся, – посоветовал Псурцев. – У меня, во-первых, гриппом народ повыкосило хуже пулемёта. Во-вторых, негоже всё время гонять на задания одних и тех же – у каждого должен быть шанс отличиться. В-третьих, дело деликатное, и речь идёт о чести мундира. В-четвёртых, дело особо важное и абы кому его поручать нельзя. А я про тебя справки навёл. Прозвище – Хан, оно и понятно. Хан Салтахан… Единственный чеченец в петербургском бюро Интерпола. Образцовый офицер, безукоризненная служба, прекрасные навыки оперативной и аналитической работы, отличная память, хорошая физическая подготовка, награды, поощрения и так дальше, как полагается, вплоть до баб твоих… А как ты думал? Опять же опыт работы с музеями по линии Интерпола у тебя есть, тоже может пригодиться. Смекаешь?

– Пока нет, – честно ответил Салтаханов.

– Ха! Знамо дело, – неожиданно развеселился генерал, – потому что я ещё ничего толком не сказал. Наш устав помнишь? «Одним из первоочередных условий обеспечения безопасности нации Академия считает постоянное взаимодействие с ведущими научными организациями и передовыми учёными различных стран». Вот мы и взаимодействуем. Что ты знаешь о розенкрейцерах?

– Ну как, – замялся Салтаханов, – в общих чертах… Это ведь масоны?

Псурцев задумчиво потёр старый шрам на подбородке.

– Ладно. Что сразу надо – я тебе сейчас устно доведу, остальное сам в поисковиках нароешь или в библиотеке.

Речь генерала произвела на Салтаханова сильное впечатление – в том числе обилием информации, которой легко оперировал Псурцев, и фамилиями знаменитостей, странно звучавшими в его исполнении.

За несколько лет до Первой мировой войны, говорил генерал, в Петербурге появилась российская ложа рыцарского ордена Розы и Креста – розенкрейцеров то есть. Позже к ним и вправду примкнула местная масонская ложа. Однако те и другие – совсем не одно и то же. Розенкрейцеры считают масонов излишними прагматиками, а масоны упрекают розенкрейцеров в избытке мистики.

– Розенкрейцеры действительно занимались научными исследованиями пополам с мистикой, – Псурцев поднялся. – Оккультизм тогда вообще был в моде, об этом ещё Бердяев писал. Поэтому кроме масонов с розенкрейцерами гужевались, а то и прямо вступали в орден люди достаточно известные. Поэты Цветаева с Пастернаком, например. Или режиссёр Эйзенштейн с Чеховым за компанию… Чехов не тот, который писатель Антон Палыч, а тот, который актёр знаменитый, Михаил. Ещё Луначарский, кстати – слыхал? Он потом в первом советском правительстве культурой заведовал. Тоже туда же. Учёные, инженеры – всех там хватало.

Генерал неслышно ступал по туркменским коврам, устилавшим пол. За скошенными мансардными окнами сгущались ранние сумерки, а в бескрайнем кабинете горела только настольная лампа и россыпь мелких декоративных лампочек под потолком. Неверный свет и скользящая по стенам тень Псурцева добавляли рассказу театральности.

Главным петербургским розенкрейцером, говорил генерал, был Борис Зубакин. Фамилия русская, но вообще он – потомок древнего шотландского рода. Предки Зубакина появились в России среди прочих иностранцев, приглашённых на службу, а расцвели во времена Петра Первого.

– Как у Пушкина? – улучив момент, вставил реплику Салтаханов и осёкся под тяжёлым взглядом начальника. – В смысле арапа же Петру из Африки привезли, а потом он обрусел… И у его потомков Пушкин родился… Александр Сергеевич…

Он понял, что лучше не перебивать, а молчать и слушать. Генерал дождался, пока эта запоздалая мысль дошла до Салтаханова, и подтвердил:

– Да, как у Пушкина. Так вот…

Розенкрейцеры исследовали человечество как единый организм, который вырабатывает всякие ценности – нравственные, культурные и научные. Под руководством Зубакина в петербургском отделении ордена дружно изучали славянскую мифологию, еврейскую Каббалу, средневековую философию, теософию, археологию и так дальше. Довольно пёстрый набор и, что называется, безобидная видимость на поверхности. А серьёзную суть по большому счёту знал только сам Зубакин. Вероятно, это знание передавалось по шотландской линии, от предков к потомкам. Что-то он шифровал в своих записках, но основное держал в голове.

– Зубакина первый раз арестовали в начале двадцатых годов, при большевиках уже, – говорил Псурцев. – Только или плохо допрашивали, или просто не знали, что спросить. Помяли рёбра, ничего не выяснили, плюнули и сослали куда подальше. Но не слишком далеко. Потому что в тридцать седьмом взяли снова. И расследованием уже интересовался лично товарищ Сталин. Особенно после того, как выплыла связь предков Зубакина с Яковом Брюсом.

– Этот Брюс, – генерал остановился, – не только у Петра Первого в любимчиках ходил, но и чернокнижником был первостатейным. То ли учёным вроде Леонардо да Винчи, то ли колдуном, то ли и тем, и другим сразу… Про Сухареву башню в Москве слыхал? Тоже дело рук Брюса, он там секретную лабораторию организовал. Такие об этой лаборатории чудеса рассказывали – у-у, что ты! А в тридцать четвёртом году по личному указанию товарища Сталина башню уничтожили. Как думаешь, зачем?

– Метро строили? – осторожно предположил Салтаханов. – Не знаю… Проспекты новые прокладывали, или разваливаться стала, вот и снесли.

– Сухареву башню не снесли. Её бережно, по кирпичику разобрали. Потому что искали архив Брюса. Записи его искали, ту самую Чёрную Книгу чернокнижника. Но не нашли. Зато вспомнили про Зубакина, предки которого были связаны с Брюсом.

Товарищи из органов понимали, продолжал Псурцев, что Зубакину что-то известно. Понимали, что есть какая-то древняя тайна, которую шотландцы привезли в Россию и передают из поколения в поколение, да ещё по нескольким линиям, чтобы не потерять. Пытались у Зубакина выведать – без толку. Он им одно твердил: верю, мол, в бессмертие и космическое значение человеческого духа, который суть психическое начало. Душа, мол, бессмертна не только мистически, но и физически, поскольку её основа – Свет, с большой буквы. И поэтому, мол, розенкрейцеры – это рыцари Света.

– Короче говоря, надоел этот Зубакин чекистам хуже горькой редьки, – подытожил Псурцев, – и в начале тридцать восьмого расстреляли его к чёртовой матери. А следом и остальных, кого вместе с ним подмели. Тогда ведь как было?

Генерал на мгновение умолк, а потом вдруг продекламировал, наслаждаясь удивлением Салтаханова:

В тюрьме – одна дорога

(И кто её не знал?):

По лестнице отлогой

Из камеры – в подвал.

– Это Зубакина стихи. Не устал ещё?

– Нет-нет, – поспешил ответить Салтаханов, – я слушаю.

– Ну, слушай дальше. Как говорится, Зубакин умер, но дело его живёт. Через пятьдесят лет с гаком розены – розенкрейцеры то есть – опять у нас объявились. Открыли что-то вроде научного кружка под названием «Лекториум Розикрусианум». Знамо дело, органы сразу взяли их под контроль.

– А исследования?

– Молодец, – похвалил Псурцев, – соображаешь. Рыцари эти новоявленные давай снова скрещивать науку и мистику. Опять затеяли муру, которой Зубакин следователей доводил: космическая душа, космический свет и так дальше. Теперь смотри. Раз они проводят исследования – значит, информация нужна. Доступ к архивам нужен, к тем же документам, которые у них в тридцать седьмом изъяли, к записям Зубакина… На дворе начало девяностых, Советский Союз уже рухнул, КГБ упразднили, кругом один большой бардак. А документы и записи где? У нас и у коллег наших по Комитету – там, сям, но в надёжных руках. Система-то не девалась никуда! Органы-то как были, так и есть! И постепенно, постепенно мы эту братию прикормили. Тут и Академия очень кстати пришлась: розены взаимодействуют вроде как не с гебистами кровавыми, а с уважаемой общественной организацией. У меня ведь из разных ведомств бээсы собраны: из КГБ, из милиции, из ГРУ… Полный интернационал! И главное, все довольны. Господа рыцари получают что им надо, и мы всегда в материале. Они ещё только чихнуть собираются, а у нас уже платок наготове.

Генерал снова умолк, и Салтаханов использовал паузу.

– Разрешите вопрос? Вы говорили, что Зубакин знал какую-то древнюю шотландскую тайну, и розенкрейцеры… розены с ней работали. А вам удалось выяснить, что это за тайна?

– В том-то и дело, что нет, – генерал опять уселся напротив гостя. – Сами мы выяснить ничего не могли, потому что вводных не было. Или было слишком много, что одно и то же. Но и розены, похоже, не знали точно, чего ищут. Копали сразу в десятке направлений. Ты про распределённые вычисления слыхал?

Салтаханов покачал головой, и Псурцев продолжил:

– Это у компьютерщиков такой приём. Допустим, есть задача, которая требует очень сложных расчётов. Триллионы, триллионы и триллионы операций. Можно, конечно, зарядить это дело в обычную машину – и пусть пыхтит. Но если, например, перехвачена шифровка противника, нельзя ждать до морковкина зáговенья. Вдруг за это время враги уже ядерными ракетами шарахнут? Суперкомпьютеров у нас – раз, два и обчёлся. На всех не хватает. Значит что? Используешь распределённое вычисление. Дробишь свою задачу на миллион маленьких задачек, с каждой из которых может справиться твой ноутбук или секретарши моей компьютер, на котором она пасьянсы раскладывает. И вместо одного суперкомпьютера по сети работает миллион обычных. Они выдают ответы, а тебе остаётся их только просуммировать. Это тоже может сделать обычная машина. Вжик! – и результат готов. Нация в безопасности.

– Я к тому веду, – пояснил Псурцев, – что с розенами аналогичная история. Они сами своей главной задачи ни хрена не понимают. Шифровка – она шифровка и есть. Но у них задан алгоритм и определено поле деятельности – пусть очень широкое, но всё-таки ограниченное. Поэтому розены пока решают маленькие задачки. А в конце концов сумма результатов даст им – и нам с тобой! – ответ на вопрос: что ж это за тайна такая шотландская?

Генерал прервал разговор, по интеркому вызвал секретаршу и велел приготовить кофе. Вскоре на столе уже лежали тканые салфетки с логотипом Академии. Поверх львов и единорогов обладательница модельной причёски расставила антикварный серебряный сервиз: чашки, вазочку с восточными сладостями, сахарницу и большой кофейник необычной формы. Его матово блестящие бока покрывал орнамент из цветов и арабских лигатур.

– Нравится? – спросил генерал, поймав оценивающий взгляд Салтаханова. – Из Афгана. В нём у кофе особенный вкус какой-то. Ты действуй, не стесняйся.

Салтаханов наполнил чашки раскалённым душистым напитком. Псурцев одобрительно заметил, что гость не опошлил свой кофе сахаром, и продолжил рассказ.

– У розенов есть иерархия. Кто хочет перейти на следующую ступень – выполняет определённую научную работу. У них это называется вкладом в Магнитное Тело. А каждая такая работа – это и есть маленькая задачка в распределённом вычислении. Доклады по результатам работ мы просматриваем все до единого, поэтому постоянно в курсе.

– А сегодня что-то пошло не так? – предположил Салтаханов.

Рассказ генерала был познавательным, но так и не дал ответа на вопрос о двух погибших. Похоже, Псурцев увлёкся. Надо было подталкивать его к переходу от общеобразовательной части к конкретике предстоящей работы.

– Сказать «пошло не так» – ничего не сказать! – Генерал выругался. – Мы знали про научную тему, которая у розенов мелькала уже давно. И тут выискался один парнишка…

– Виноват, – снова вмешался Салтаханов, – а о чём в этой теме речь?

– Тоже ничего примечательного, практически в пределах средней школы. Иван Грозный и Пётр Первый – два величайших реформатора. Оба принимали нелогичные и необъяснимые решения, которые приводили к неожиданным качественным изменениям в стране и мире… Короче говоря, немного науки и много мистики. И тут за эту тему взялся начинающий розен, молодой историк – Мунин его фамилия. Чёрт знает как, но, похоже, он раскопал что-то новенькое. К Ивану с Петром ещё Павла Первого приплёл, в предках Ивана хорошенько разобрался… Суть в том, что три царя делали похожие вещи, причём не наобум, а выполняли какую-то программу, которую для них кто-то составил. Я дам тебе автореферат, посмотришь.

– А целиком работы нет?

– То-то и оно-то, – Псурцев недобро сверкнул глазами из-под пегих бровей. – Сотрудники, которые у меня за это направление отвечают, обратили внимание на несколько особенностей. Например, у Мунина понаписано про льва и единорога. А это, между прочим, эмблема Академии. Наш герб!

Псурцев постучал пальцем по разукрашенной салфетке на столе.

– Наверняка совпадение, – сказал он, – хотя… Там всякой всячины хватает: военные дела, артиллерия… Но в целом обычная работа. Спецы говорят – чуть пошире и чуть поглубже других, не более того. Мунин, значит, сообщил розенам, что работа готова. А доклад по ней должна была делать одна баба из Штатов.

– Почему так? Вы же говорили, что розенов и здесь хватает.

– Это у них вроде независимой экспертизы. Чтобы никто любимчиков не проталкивал. Приезжает посторонний человек, смотрит бумаги – и даёт оценку, чего стóит эта писанина. Но мы всегда получали материал первыми. Находили способ. Мало ли что? Вдруг там действительно открытие какое. Или документы окажутся в руках товарища из-за кордона – и пропадёт что-нибудь. Или важная информация уйдёт на сторону до того, как мы решим: отдавать её или нет.

– Обычно у нас было какое-то время, – добавил Псурцев, сжимая и разжимая могучие кулаки. – А тут историк-разгильдяй, дотянул до последнего момента. Обещал, обещал… Наконец утром сегодня материалы для доклада сложил по-человечески – и сразу намылился американке отдать. Вот ребята и поспешили. Грипп, народу не хватает. Отправили эфэсбэшников, а надо было ментов. Обычный сценарий: хулиганы дают по роже и отнимают сумку. Думали посмотреть, чего там у него есть интересного, – и потом обратно подбросить. Только номер не прошёл.

– Так это они «двухсотые»?! – изумился Салтаханов. – Вы хотите сказать, что студент завалил двух академиков?!

– Он не студент, он в Михайловском замке научный сотрудник, – с досадой поправил генерал. – А кто их завалил – большой вопрос. Бойцы-то мои были не фантики какие-нибудь. Проверенные офицеры, в «горячие точки» ездили…

Псурцев снова поднялся и зашагал по коврам.

– Историк не при делах. Обычный дохляк, очкарик… Там профессионалы работали. Сам прикинь: одному челюсть сломали, другому руку, и потом обоих расстреляли в упор из их же Пэ-эС-эСов! Оружие забрали, документы, стреляные гильзы – всё. Следов никаких. Мобильник Мунина выключен, не проследить.

– Пэ-эС-эС – это что такое? – спросил Салтаханов.

Псурцев поморщился. Вопрос был неприятный. В уставе Академии говорилось, что действует она в строгом соответствии с Конституцией и российским законодательством. Но…

– Это пистолеты спецназовские, – сердито буркнул генерал. – Бесшумные.

– Ого! Виноват… Хорошо у нас Академия упакована.

– Незарегистрированные они были! – Псурцев дал волю раздражению. – Что, не знаешь, как военные склады по стране горят? Под это дело снарядов и взрывчатки тысячи тонн списывают, ракет и патронов горы… Пистолеты – вообще мелочь. И нам они для дела нужны. Коллеги по старой памяти удружили. Стволы числятся сгоревшими, номера сбиты. Ну ты ж не зелёный, как хрен у лягушки! Понимать должен.

– Я понимаю, – успокоил генерала Салтаханов. – Но вы же сами сказали – дело деликатное. И мне с самого начала надо кое-что для себя уяснить, чтобы потом сюрпризов не было.

Псурцев тяжело облокотился кулаками на стол напротив гостя, наклонившись в его сторону.

– Сюрпризов у тебя будет выше крыши, – пообещал он, – уж ты мне поверь. У меня на это дело чуйка знаешь какая?.. Проморгали мы Мунина. Думали, обычная кабинетная крыса. Копается себе в бумажках – и пусть копается. А крысу, оказывается, плотно пасут. Причём намного плотнее, чем мы. Мунин, видать, нарыл что-то такое, за что двух человек завалить – раз плюнуть. Наши расслабились, нюх потеряли – и тут же огребли по самое некуда. Теперь пятками в грудь стучат: отомстим за погибших товарищей! Из-под земли достанем, на пятачки нарежем…

– А мне тут истерики бабские не нужны, – Псурцев убедительно помахал толстым пальцем перед лицом Салтаханова. – Потому что мы обязательно отомстим, достанем и нарежем, но спокойно, понял? Спокойно, профессионально и без жертв… с нашей стороны.

Генерал выпрямился и пошёл к письменному столу, продолжая бросать через плечо рубленые фразы.

– Действовать начинай немедленно. Задача – вычислить Мунина; понять, кто его пасёт, и найти документы. Самому не подставляться, ясно? Работай тихо, на рожон не лезь. Враг начеку и ловит каждое наше движение, так что… Всё необходимое будешь получать в приоритетном порядке: информацию, людей, ресурсы. С начальством твоим я решу, чтобы по службе не особо загружали. Все силы – на это дело. Записей никаких. Не обсуждать ни с кем. Докладывать только мне лично. Если справишься – сразу очередное звание, орден и так дальше. А если не справишься…

Псурцев сел за письменный стол и выдержал паузу.

– Если не справишься, – сказал он наконец, – я тебе не завидую. Потому что мы не имеем права не справляться. Там, где речь идёт о безопасности нации, офицер должен умереть, но справиться. Всё понял?

– Так точно, – ответил Салтаханов, поднимаясь.

– Ну вот и молодец, – генерал бросил ему пластиковую папку с документами, которая скользнула по длинному столу. – Если понял, иди работай.

Салтаханов взял папку, чётко развернулся через левое плечо и вышел из генеральского кабинета.

4. Дорогой гость

Варакса ехал дольше, чем хотелось бы, но появился быстрее, чем можно было предполагать.

Одинцов открыл дверь на звонок, и с порога услышал весёлый голос:

– А вот кому рыбки свежей ладожской?

Варакса шагнул в прихожую, молниеносно мазнул глазами по сторонам и одной рукой протянул товарищу мешок с рыбой, другой поддерживая его снизу: пахучий подарок прикрывал семидюймовый чёрный клинок боевого ножа Ka-Bar.

– Всё чисто, – поспешил сказать Одинцов и взял мешок.

Варакса расстегнул охотничью куртку, привычным движением убрал оружие в ножны и проворчал:

– Если чисто, чего было звать? Мы люди пожилые, нам нервничать противопоказано. Ничего себе, шуточки! Песенку он, понимаешь, забыл…

А в России зацвела гречиха,

Там не бродит дикий папуас.

Есть в России город Балашиха,

Есть там ресторанчик «Бычий глаз»…

Этот самодеятельный куплет на мотив старого танго звучал давным-давно, в прошлой – нет, даже в позапрошлой жизни. Неожиданное упоминание гимна их молодости в речи Одинцова прозвучало сигналом опасности.

Что представляет собой Вараксин любимый Ka-Bar? Для понимающего – нож на все случаи жизни. Для профессионала – ещё и оружие скоротечного, без фехтования, ближнего боя. А такого мастера, как Варакса, ещё поискать…

…и он примчался, готовый к схватке прямо в квартире. Старая школа! Хотя насчёт своего возраста Варакса кокетничал: всего-то пять лет разницы с Одинцовым.

– Я уж думал, тебя от грабителей каких-нибудь спасать надо… Так, а это ещё кто? – спросил он, увидев на диване в гостиной спящего Мунина.

– Сын полка, – хмыкнул Одинцов. – Тут такое дело…

Его рассказ Варакса выслушал, не перебивая.

– Интересно девки пляшут, – обронил он старую присказку, когда история закончилась. – Ну что… Влип ты, майор. Давай разбираться, из каких таких яиц нам такая радость вылупилась.

Одинцов оценил и то, что Варакса привычно назвал его майором, и то, что сказал нам, а не тебе: значит, они вместе.

– Ты с этим давно знаком? – Варакса мотнул головой в сторону Мунина. – Может, подставили?

– Подставили – зачем? Кому я нужен?

– А ты подумай, подумай, – настаивал Варакса, пристально глядя на Одинцова. – Может, виделся за последнее время с кем-то, с кем не надо? Может, письма какие-то были странные, или звонки… Может, узнал что-то такое, чего лучше не знать… Старенькое не ворошил, нет?

– Вот заладил! Какие письма? Какое старенькое? Уж ты-то про меня точно всё знаешь. И сколько лет я не при делах, и почему.

– Знаю, знаю… Так откуда, говоришь, перчик этот взялся?

Пару недель назад злокозненный вирус гриппа не только свалил начальника Одинцова, но и проделал зияющие бреши в рядах экскурсоводов Михайловского замка. Тогда нескольких учёных помоложе, среди которых был Мунин, выудили из музейных запасников – и бросили на растерзание туристам.

Одинцов осматривал замок, уточняя места для размещения новых видеокамер. В зале, где Мунин принимал боевое крещение в роли гида, он притормозил на несколько минут: слишком уж необычно держался этот нервный очкастый парнишка.

Михайловский замок Одинцов знал не только по работе. Он и книги по истории почитывал, и экскурсии здешние посещал из любопытства – слушал, как усталые женщины снова и снова повторяют туристам заученный текст.

В отличие от них Мунин сильно волновался. Но не в публике было дело: он действительно переживал то, о чём рассказывал. Ему действительно было интересно, его переполняли знания и желание ими поделиться, – и он не скрывал симпатии к императору Павлу, волею которого спешно возвели и с невиданными торжествами открыли Михайловский замок, новую резиденцию государя.

– Злой рок преследовал Павла Петровича всю жизнь, – рассказывал Мунин. – Он появился на свет в царствование Елизаветы Петровны, дочери Петра Первого. Императрица тотчас же забрала его к себе на воспитание. Однако Елизавета прожила недолго. На престол взошёл отец Павла, император Пётр Третий, которого вскоре свергла собственная жена. Эта германская принцесса не имела никаких прав на российский престол, но короновалась под именем Екатерины Второй. Её любовники сначала совершили переворот, а потом убили отца Павла. Он так никогда и не простил матери двойного предательства.

– Воцарившись, Павел не пожелал жить в покоях Екатерины, и велел строить новый дворец, – рассказывал Мунин. – Вернее, строить изначально стали не дворец, а именно замок, названный Михайловским в честь небесного покровителя государя. Но злой рок преследовал Павла Петровича и здесь. Рок и магия цифр, которой он придавал большое значение. Павел царствовал четыре года, четыре месяца и четыре дня. Четвёрка – сакральное число в большинстве древних культур. Три четвёрки – двенадцать. Двенадцать – тоже сакральное число. Государя убили двенадцатого марта. Заговорщиков было двенадцать человек.

– Замок строили четыре года, – рассказывал Мунин, – а прожил в нём император сорок дней. И сорок, все мы знаем, тоже сакральное число. На фронтоне можно видеть надпись, сделанную по велению императора. До сих пор продолжаются споры, что Павел хотел этим сказать, а написано там: «Дому твоему подобаетъ святыня Господня въ долготу дней». Сорок семь букв по правилам старой орфографии. Сорок семь дней отделяют дату рождения Павла Петровича, двадцатое сентября, от вступления на престол шестого ноября. Всего сорок семь лет жизни напророчили Павлу, и он действительно был убит в этом возрасте.

– Проект замка Павел Петрович разрабатывал сам, – рассказывал Мунин, – и современники терялись в догадках: что натолкнуло государя на такое странное архитектурное и планировочное решение? Вас, видимо, провезли по городу, и вы могли заметить, что ничего подобного в Петербурге нет. Раньше к замку прилегала ещё обширная застроенная территория, тянувшаяся вдоль Фонтанки в сторону Невского проспекта. В древности так выглядели монастыри или храмовые комплексы. Если посмотреть на главное здание с большой высоты – вы увидите квадрат с круглым двором посередине. Это тоже необычно и нефункционально. Странностей, связанных с замком, вообще было много. В высшем свете крепла молва о том, что император обезумел. Сейчас мы уже знаем, что эти сплетни распускали будущие цареубийцы. Но тогда к ним очень внимательно прислушивались.

– Павел торопился с постройкой замка, – рассказывал Мунин. – Новоселье справляли, когда ещё не просохла штукатурка. Попробуйте представить: за окнами трещит морозом петербургский февраль, а в комнатах сквозь пелену сырого тумана пробивается тусклый свет сальных свечей… Мрачная картина, способная погрузить в депрессию кого угодно. При закладке замка император сказал: «Здесь я родился, здесь и умру». В последнюю же ночь на пороге спальни он пророчески произнёс: «Чему быть – того не миновать». Жестоким убийством Павла Петровича окончилось царствование, которое историк Василий Ключевский называл самым блестящим выходом России на европейской сцене.

Через час-другой Одинцов увидал экскурсовода в служебной столовой и подсел к нему за столик. Тут они с Муниным и познакомились, и поговорили между борщом, спагетти болоньезе и компотом.

– Не знал, что Павел сам проектировал замок, – сказал Одинцов.

Мунин охотно подхватил близкую тему.

– Об этом редко рассказывают. Хотя у любого сооружения всегда есть заказчик. За свой счёт можно картину написать. И то даже великие художники спонсоров искали. А с архитекторами просто: их нанимают и командуют – где строить, что строить, как строить…

– …и на какие деньги, – добавил Одинцов. – Кто девушку ужинает, тот её и танцует?

Мунин согласился.

– Нюансы только в том, какую степень свободы заказчик оставляет автору, – сказал он. – А с замком всё ясно. Павел Петрович работал над проектом много лет, ещё не будучи императором. Перебрал больше десятка вариантов. Постоянно что-то уточнял, исправлял… Окончательный вариант надо было соблюсти в исключительной точности. Наверное, наш Баженов потому и увильнул: уж больно сложно. Проще отказаться, чем отвечать. А итальянец Бренна стал строить.

– Он внакладе не остался, – проявил осведомлённость Одинцов. – Я читал, как на этой стройке воровали, – аж дух захватывало! Деньги рекой, а материалов постоянно не хватало, всё втридорога… Ну и так далее. Хуже, чем сейчас. Бренна, конечно, тоже не за пуговицы работал. Но он всегда был кто? Скромный гастарбайтер на государевой службе. И вдруг после сдачи замка у него состояние огромное обнаружилось.

– Наверное, это российская традиция, – предположил историк. – Чем важнее стройка, тем отчаянней крадут. А для Павла Петровича важнее ничего не было, и он спешил невероятно. Другие стройки останавливал, мрамор со старого Исаакиевского собора велел для замка использовать… Спешил так, что при всём своём педантизме даже на воровство сквозь пальцы смотрел! Торопился построить замок во что бы то ни стало и как можно раньше. Интересно почему…

Мунин замолчал, глядя в тарелку.

– Павел сказал, что здесь родился, здесь и умрёт, – немного подождав, снова заговорил Одинцов. – Как это понимать? Он Петербург имел в виду? Тогда чего в этом примечательного?

Историк поднял глаза на Одинцова, неохотно отвлекаясь от своих мыслей и спагетти.

– Павел Петрович имел в виду именно это место, – для большей наглядности он дважды стукнул черенком вилки по столу. – Тут стоял дворец его бабушки, императрицы Елизаветы Петровны. Огромный деревянный дворец, в котором прошли детские годы Павла Петровича. Михайловский замок построили на его развалинах, на старом фундаменте. А вот почему это было настолько важно, я понять не могу…

Одинцов рассказал Вараксе о знакомстве с Муниным и добавил, что теперь понятна задумчивость историка: он как раз в это время заканчивал исследование для розенкрейцеров.

– А память у парня просто великолепная, – добавил Одинцов.

– Ну, память мы проверим, – пообещал Варакса, метнув очередной взгляд на спящего Мунина. – Такой он у тебя расписной весь, аж противно… Сам-то бумаги в папке смотрел?

– По диагонали.

– И что?

– Да ничего. В смысле про царей более-менее понятно. Картинки красивые. Но почему вдруг такой сыр-бор…

– Ладно, разберёмся, – Варакса потянул с журнального столика папку Мунина. – Давненько не брал я в руки шашек… Гостеприимство проявишь?

Одинцов отправился на кухню. Ночь впереди долгая, крепкий кофе будет в самый раз.

5. Долгая ночь: Курс истории для офицера

Работать надо на рабочем месте.

Салтаханов старательно соблюдал это правило: дверь кабинета была для него границей, за которой оставалось всё, что не связано с делом.

Однако до границы надо ещё добраться. Академия – в историческом центре города; бюро Интерпола – на другом берегу Невы, на Выборгской стороне. Обычно в машине Салтаханова погромыхивала какая-нибудь попсовая радиостанция. Но сейчас он полз по сутолоке вечерних пробок в тишине, обдумывая разговор с товарищем Третьим.

Кадровый офицер Салтаханов не удивился, что его вызвал к себе отставной генерал-общественник и приказал взяться за секретное расследование, связанное с двойным убийством.

Одна из хитростей Псурцева состояла в удобной схеме работы. Действующие сотрудники спецслужб получали деликатные задания по общественной линии. Формально их начальников это не касалось. В то же время осведомлённое начальство либо не мешало выполнять задания Псурцева, либо помогало – поскольку зачастую тоже имело отношение к Академии. А если и не имело, то чувствовало некоторую связь между своим положением и успехами подчинённого-академика: с безопасностью нации шутки плохи.

Ясно, почему Псурцев использовал новичка: ему нужен человек со стороны, интересы которого не связаны с личной местью, а взгляд не замылен. Расчётливый генерал выбрал энергичного и честолюбивого кавказца, уже проверенного в нескольких простых делах и теперь получившего шанс из разряда «или грудь в крестах, или голова в кустах». Так что ближайшая перспектива для Салтаханова – по-любому дырки: или в парадном кителе – под орден и новые звёзды на погонах, или…

Впрочем, вероятность второго или Салтаханов не рассматривал. Прозрачный намёк Псурцева – мол, офицер должен либо справиться с поставленной задачей, либо умереть, – он воспринял как ритуал и дань обычаю, не более того. «Двухсотые», о которых генерал объявил для начала разговора, Салтаханова тоже не напугали. Скорее поручение показалось ему странным. Что это за вводные? Какие-то детали отсутствующего документа, составленного пропавшим автором, могут представлять интерес для неизвестного противника…

Вообще от разговора у Салтаханова осталось ощущение недосказанности. Хотя вполне возможно, что Псурцев решил просто не перегружать первую встречу избыточной информацией. Велено контактировать с ним напрямую – значит, всегда можно задать дополнительный вопрос. А пока надо приниматься за дело.

Спартанскую обстановку кабинета Салтаханова разнообразила коллекция. Одни сотрудники декорируют рабочие места патронами к всевозможному стрелковому оружию, другие – галереями портретов известных преступников, третьи – рамочками с грамотами и дипломами, четвёртые – советскими плакатами вроде «Не болтай! Болтун – находка для шпиона» и «Береги оружие – к нему тянется рука врага»…

Салтаханов коллекционировал изображения волков: какие угодно, от значков и фотоальбомов до экзотических резных фигурок. Поговаривали, что в нём самом есть что-то от любимого зверя – и во внешности, и в профессиональной хватке.

Волк, даже если охотится в стае, действует сам по себе. И Салтаханов оставался единоличником. Волк, особенно нападая на крупную добычу, не тратит силы зря: он старается прокусить жертве горло, чтобы она скорее сама задохнулась. И Салтаханов, приступая к работе, сразу сосредоточивался на главном.

В каждом новом деле с чего-то надо начинать; Салтаханов начал с того, что заварил крепкого чаю, наполнил кружку с изображением оскаленной пасти и включил компьютер. На экране всплыл снимок техасского красного волка.

Листы со скудной ориентировкой на Мунина, полученные от генерала, до поры легли в сторону. Как искать исчезнувшего историка, в целом понятно. А первым делом предстояло разобраться с рефератом, который Академия получила от розенкрейцеров, и составить представление об основном тексте. Не зря говорят мудрецы: в жизни стереть ничего нельзя, но дорисовать можно.

Поначалу Салтаханов отвлекался от чтения и лазал в интернет за справками, но скоро понял, что такими темпами далеко не уедешь. Придёт время и для деталей. А сейчас волку надо не кусок-другой урвать: его цель – овладеть добычей целиком. То есть попытаться нащупать тайну трёх государей, которая стоила жизни паре академиков. И Салтаханов принялся внимательно изучать страницу за страницей.

Конечно, Псурцев слукавил – исследование выходило далеко за рамки школьного курса истории. А сведения о жизни Ивана Четвёртого, Петра Первого и Павла, собранные Муниным, подтверждали: государи настолько же похожи друг на друга, насколько отличаются от остальных правителей.

Информацию о выдающейся троице историк разложил по полочкам. Полочек оказалось двенадцать: рождение, образование, правление, законотворчество, отношения с духовенством, артиллерийская тема, война, рыцарство, лев с единорогом, строительство, семейная жизнь – и, наконец, итоги царствования.

Салтаханов пошёл от полочки к полочке вслед за Муниным, прихлёбывая чай и составляя конспект.

Иван Васильевич родился в 1530 году. С трёх лет он – великий князь московский, а мать – регентша при малом сыне. Однако на деле страной управляла семибоярщина. В шестнадцать лет Иван обрёл реальную власть, венчался на царство по строгому византийскому обряду и стал первым русским царём. Из великого княжества Московского создал новое государство – Россию, династическую наследницу Византии. Прожил пятьдесят три года. Умер скоропостижно от обострения хронической болезни.

Пётр Алексеевич родился в 1672 году. Венчан на царство десятилетним мальчиком, регентшей стала его старшая сестра. Сперва у власти сменялись временщики, а семнадцати лет Пётр начал править самостоятельно. Возвёл Россию в ранг империи и стал первым российским императором. Прожил пятьдесят три года. Умер скоропостижно от обострения хронической болезни.

Павел Петрович родился в 1754 году. В возрасте восьми лет после убийства отца оказался единственным законным претендентом на престол. Мать сперва предполагала стать регентшей малолетнего сына, однако позже всё-таки воцарилась под именем Екатерины Второй. Вопреки ожиданиям она не передала власть по достижении Павлом совершеннолетия. Корона досталась ему только в сорок два, после смерти матери. Павел успел совместить титулы императора и главы Русской православной церкви. Четыре года спустя его убили заговорщики, однако, по официальной версии, смерть государя наступила от обострения хронической болезни.

В умелых руках Салтаханова реферат постепенно превращался в привычное досье, с которым удобно работать. Портреты подследственных необходимы – куда же без них?

Иван Четвёртый получил великолепное образование, знал иностранные языки, обладал феноменальной памятью и редкой эрудицией. Он был тонким стилистом, талантливым писателем и поэтом: в православном церковном каноне до сих пор сохранились его литургические тексты. Славился как блестящий оратор. Друзья и недруги сходились на том, что царь Иван – «муж чюдного разсуждения, в науке книжного поучения доволен и многоречив зело». О библиотеке Ивана Грозного по сию пору ходят легенды, а первые российские книги напечатаны на его собственные деньги.

Пётр Первый говорил на нескольких языках, прекрасно знал математику, военное и морское дело. Всю жизнь глубоко интересовался науками, был выдающимся инженером и фортификатором – его называли одним из самых образованных государей Европы. Ганноверская курфюрстина утверждала: «Если бы Пётр получил лучшее воспитание, то из него вышел бы человек совершенный, потому что у него много достоинств и необыкновенный ум».

Павел славился не только блестящим образованием. Его заслуженно считали выдающимся интеллектуалом, отмечали весёлый нрав и остроумие: «Шутки Павла никогда не носят дурного характера». Иностранные современники восхищались его памятью и талантами ещё в молодые годы. «По остроте своего математического мышления Павел мог бы быть российским Паскалем», – писал один. «Французский язык и литературу знает в совершенстве, изящно понимая все тонкости, – отмечали другие. – Ничто полезное и поучительное не оставляется им без осмотра и подробного и тщательного изучения». Прусский великий герцог заявлял, что Павел Петрович, «кроме большого ума, дарований и рассудительности, обладает талантом верно постигать идеи и предметы». При французском дворе сокрушались: «Павел воспитан лучше, чем наши принцы»…

Чем дальше читал Салтаханов, тем больше удивлялся. Пётр – ещё куда ни шло, но Иван и Павел у Мунина выглядели совсем непривычно. Умные, образованные, талантливые – эти двое мало напоминали садиста и дегенерата из школьного учебника.

Семнадцатилетний Иван Васильевич превратил великое княжество Московское в царство Российское, а через два года радикально изменил систему управления. До него великие князья принимали все решения в узком кругу приближённых. Царь Иван созвал первый Земский собор – что-то вроде совета народных депутатов. Салтаханов не удержался от смешка, прочитав один из вопросов собора: «Как покончить с чиновничьим произволом и взятками?» Всё-таки почти пятьсот лет прошло, а толку-то… С тех пор Земские соборы участвовали в обсуждении самых острых государственных проблем. И ещё молодой царь ввёл в обиход «Судебник». Сотня статей нового уголовно-административного кодекса перевернули российскую жизнь – или, лучше сказать, привели её в порядок: в стране появился единый для всех Закон.

Из крутых реформ государя Петра Алексеевича в школе упирают на мелочь – европейскую одежду и стриженые бороды. А на самом деле Пётр создал Российскую империю, учредил Коллегии – первые министерства, и Сенат как высший законодательный орган власти. И уже с помощью сенатских законов, а не по произволу, через Коллегии-министерства принялся изменять страну.

Павел Петрович перещеголял обоих предшественников. Он каждый день издавал по нескольку новых законов. Многие касались государства в целом, однако в первую очередь Павел наводил порядок в столице – вплоть до указаний, какую носить одежду, когда звонить к обеду и когда гасить свет. Он обязал всех дворян служить, а заплывшей жиром гвардии напомнил о строгой дисциплине и крепко прижал хвост…

Конечно, реферат Мунина выглядел очень познавательным, но на расшифровку тайного знания не тянул.

Салтаханов посмотрел в настенный календарь и, вздохнув, передвинул указатель даты на пятнадцатое марта. Романтическую встречу, назначенную на минувший вечер, пришлось отменить ещё по дороге в офис. Здорово всё-таки поддел его генерал насчёт баб! Водился такой грешок за Салтахановым – был он любвеобилен и пользовался ответным женским вниманием. Но о том, что коллеги, их языком выражаясь, берут на карандаш подробности его личной жизни, Салтаханов до разговора с Псурцевым особо не задумывался. Зачем жить с оглядкой холостому-неженатому?

Ладно. Как в студенчестве говорили: любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Салтаханов здорово проголодался. Самое время навестить круглосуточный магазинчик неподалёку, купить чего-нибудь из еды, а заодно проветрить голову – и вгрызаться в дело дальше. К утру надо закончить разбор писанины Мунина, чтобы набросать план действий.

Салтаханов глянул в зябкую снежную темень за окном, надел пальто и зашагал к выходу по безлюдному ночному коридору петербургского бюро Интерпола.

6. Долгая ночь: Hierophantes

Иерофант.

Тот, кто разъясняет священные понятия. Учитель учителей. Толкователь тайн. Главный из посвящённых, чьё имя запрещено произносить вслух…

…и Псурцев называл своего ночного гостя – Иерофантом, хотя прекрасно знал, кто он.

Генерал не стал рассказывать Салтаханову, как в девяностые годы среди новых русских розенкрейцеров у него постепенно появились свои люди. Не стал рассказывать, как сделал ставку на самого толкового – с обоюдной выгодой: розенкрейцер получал беспрепятственный доступ к документам в секретных архивах, а генерал – информацию о работе влиятельной международной структуры.

И тем более не стал рассказывать Псурцев, как самый толковый за два десятка лет прошёл всю иерархию ордена снизу доверху – при постоянной поддержке генерала. Оба давно привыкли к агентурным псевдонимам, а теперь уже и статус требовал называть розенкрейцера Иерофантом.

Роль ордена Розы и Креста в истории человечества окутана многовековыми легендами. Розенкрейцеры – это армия из сотен тысяч Ревнителей, Учеников, Теоретиков, Практиков, Философов, Младших Адептов, Старших Адептов, Свободных Адептов, Магистров, Магов… На высшей ступени стоят Верховные Маги. Но целиком братство подвластно лишь двенадцати Иерофантам. Они царят над всеми – от Ревнителей до Верховных Магов – и незримо управляют орденом.

Один из Иерофантов сидел сейчас напротив Псурцева в мансарде потайного этажа Академии. На голову наброшен капюшон куртки, лицо закрыто медицинской маской, руки в перчатках, на глазах – тёмные очки, странно выглядящие ночью в полумраке кабинета.

– Вам же неудобно, – сказал Псурцев. – Снимайте весь этот маскарад и поговорим нормально. Я предпочитаю смотреть собеседнику в глаза.

– А я предпочитаю встречи в более укромных местах, – глухо откликнулся из-под маски Иерофант. – Пришлось бросить все дела по вине ваших людей, которые полезли туда, куда лезть было не надо. Не узнаю вас, генерал. Что произошло?

– Именно это меня сейчас больше всего интересует, – Псурцев буравил взглядом стёкла очков Иерофанта. – Погибли два моих сотрудника. Поэтому я жду объяснений: за что их убили?

Под маской булькнул смешок.

– Вы считаете, я должен это объяснять? Вместо того чтобы контролировать происходящее, ваши люди инсценировали уличное ограбление. Я мало знаком с этой областью деятельности, но даже по закону больших чисел грабителям не может везти постоянно.

– Мне не нравится ваша ирония.

– Это не ирония, – Иерофант закинул ногу на ногу. – Мы давным-давно договорились о порядке обмена информацией. Сегодня американка должна была получить материалы исследования, а я – передать их вам вместе с результатами анализа. Именно в такой последовательности. Но, оказывается, вы за моей спиной влезаете в цепочку первым. Причём, как я понимаю, это происходит систематически, просто система вдруг дала сбой.

– Иерофант! – прорычал Псурцев. – Давайте договоримся ещё раз. Во всём, что связано с национальной безопасностью, я буду поступать так, как считаю нужным, и не спрашивать у вас ни совета, ни тем более разрешения.

– С каких пор открытые данные о событиях двухсот-трёхсотлетней давности стали вопросом национальной безопасности?

– И это тоже позвольте мне решать самостоятельно. Сейчас речь о другом. Вы уверяете, что исследование Мунина не содержит никакой тайны и не представляет особого интереса. А по-моему, вы пытаетесь меня обмануть.

Удивление Иерофанта было неподдельным:

– С чего вы взяли?

– С того, что просто так из-за стопки бумаги с цитатами из школьного учебника людей не убивают. Я мог бы допустить, что Мунин расправился с уличными грабителями. Чёрт его знает – у народа сейчас по карманам чего только не напихано: электрошокеры всякие, травматика… Да хоть отвёртки заточенные. Но мои-то – не шпана какая-нибудь! – Псурцев грохнул кулаком по столу. – Это были офицеры, прошедшие спецподготовку и вооружённые! А их разделали, как свиней на бойне! Мунина прикрывала группа ещё более крутых парней, которые были не против того, чтобы материалы попали к вам, но не хотели, чтобы они достались кому-то ещё. И я спрашиваю снова: почему?

Иерофант чуть сдвинул маску и помолчал, теребя кончик носа.

– Всё это для меня полная неожиданность, – наконец сказал он. – Темой, которую разрабатывал Мунин, до него занимались многие. Ничего такого, на что стоило бы обратить особое внимание, никто ни разу не обнаружил. Я просмотрел автореферат исследования – это разве что немного шире и немного глубже, чем у других, не более того. Но если дело обстоит так, как вы говорите, мне нужен весь комплект материалов. Всё исследование целиком. И желательно – вместе с автором.

– Мои люди уже работают над этим. А вас я бы попросил теперь уже внимательно изучить автореферат и выдать заключение о причинах такого пристального интереса третьей стороны.

– Вы знаете, что Коран только на арабском языке считается в полном смысле священной книгой? – помолчав ещё немного, вдруг спросил Иерофант. – Как Тору переписывают, знаете?

– Понятия не имею, – признался озадаченный генерал.

– В переводе неминуемо уходят тончайшие нюансы, заложенные автором. Ускользает идеально выверенный смысл. Вдобавок при чтении вслух на другом языке звук имеет совсем другую мелодику. Изменяется механизм физического взаимодействия с пространством, смещается точка резонанса. Это что касается Корана. Что же касается Торы – есть типографские книжечки, с которыми всё понятно, а есть свитки, которые хранятся в синагогах. С ними проводят службы и совершают обряды, их выносят к людям на праздники… Так вот, это не книги, а именно многометровые свитки, которые по сей день пишут на тончайшей выделанной коже. Вернее, не пишут, а переписывают, или даже перерисовывают: сначала наносят тонкий контур буквы, а потом её закрашивают. Причём переписчиком не может стать простой прихожанин, даже очень старательный и грамотный. Это должен быть специалист, который прошёл многолетнее обучение. Скажем, в Торе есть нечитаемые знаки, вроде короны над буквами. Евреи спорят – то ли это украшения, то ли ещё что-то, но всё равно воспроизводят их в мельчайших деталях. Поэтому Тора в сегодняшней синагоге выглядит в точности как Тора, написанная тысячу лет назад или даже больше.

– Благодарю за лекцию, – с усмешкой кивнул Псурцев, – но вы обратились не по адресу. Тора, синагога… К чему весь этот Ветхий Завет?

– К тому, что порой исключительную важность имеет не только – чтó написано, но и – кáк написано. В таких случаях требуется не имитация, а оригинал или прецизионно точная копия. Возможно, работа Мунина представляет самостоятельную ценность – именно в том виде, в котором он её собрал. Получается, мы это проморгали, а кто-то…

Иерофант снял тёмные очки и взглянул из-под капюшона в глаза Псурцеву.

– Вы сказали о третьей стороне, которая проявила к исследованию повышенный интерес. Очевидно, вам не известно, кто это. Но хотя бы предположения есть?

– Я всё-таки жду от вас экспертного заключения о содержании автореферата, – сказал Псурцев, не отвечая и не отводя взгляда: его устраивало то, к чему пришёл разговор. – Как только появится какая-то информация по Мунину, тоже сообщу немедленно.

7. Долгая ночь: Как в старые добрые времена

– Ни хрена себе! Я и не знал, что у них по религиозной части так сурово было, – сказал Варакса.

Он сидел в кресле у журнального столика, обложенный бумагами из папки Мунина, и задумчиво перебирал чётки. Одинцов знал эту его привычку – постоянно вертеть что-нибудь в цепких сильных пальцах.

Не с пистолетом же играть Вараксе! Это удел безмозглых мальчиков с YouTube, рыночных охранников или ваххабитов из теленовостей. Бывалый воин принял из рук Одинцова захваченный ПСС, осмотрел, разобрал, собрал, перезарядил – и сунул сзади за пояс. А взамен появились чётки.

Странная это была вещь, сделанная по никому не ведомым канонам. На прочную толстую нить Варакса нанизал резные нефритовые камни из Китая, похожие на сморщенные сухие финики; колючие косточки индийской рудракши и серебряные кубики с буквами иврита на гранях; сгустки тёмного янтаря, напоминающие фундук, и египетских скарабеев из бирюзы… Вся эта всячина то замирала, то текла у Вараксы между пальцев.

– Я тоже думал, что цари всегда заодно с попами, – Одинцов отложил в сторону очередной прочитанный лист. – Религия – опиум для народа и всё такое, как на политзанятиях учили. А тут, оказывается, вон что…

Содержимое папки Urbi et Orbi уводило всё дальше от привычных представлений об истории. Первые несколько глав про Ивана Грозного, Петра Первого и Павла остались позади. Одинцов с Вараксой добрались до раздела, где Мунин описал своеобразную религиозную активность трёх монархов и пришёл к выводу о явном конфликте. Государи методично утверждали божественное происхождение своей власти, а церковь возвращали к исходной функции – обслуживать эту власть по идеологической и ритуальной части.

Великий князь Иван Васильевич начал с того, что принял царский венец. По древнему обычаю его голову помазали священным миром – особой смесью благовоний. То есть первый русский царь обозначил себя помазанником Божьим и прямым наследником византийских владык. Византийцы, в свою очередь, наследовали ветхозаветному царю Давиду. А Давид получил власть напрямую от Всевышнего – он был не только правителем, но и священником.

Стало быть, царь Иван первым в российской истории нарушил границы многовекового церковного владычества. Посягнул на монополию.

Дальше он устроил совещание религиозных иерархов, которое назвали Стоглавым собором, потому что в принятом своде церковных законов оказалось ровным счётом сто глав.

На соборе Иван Васильевич обвинил служителей церкви в безнравственности. Запретил церковникам давать людям хлеб и деньги в долг под проценты. Запретил вмешиваться в государственные дела. Запретил скупать земли, а те наделы, которые бояре роздали монастырям за время его малолетства, забрал обратно…

– Короче говоря, врезал этим ребятам по карману со всей дури, – просто сформулировал Одинцов. – Могу себе представить, что там началось.

– При таком раскладе Ивана заживо сожрать должны были, – согласился Варакса. – Тем более пацан совсем, двадцать лет… Но ведь смотри-ка ты, не сожрали!

– Боец, – резюмировал Одинцов, и они стали читать дальше.

Пётр Алексеевич продолжил дело своего дальнего родственника Ивана Васильевича. Но не только тем, что сменил царский венец на императорский и встал вровень с влиятельнейшими монархами Европы.

По указу Петра Первого церковные земли передали в государственное управление. А потом и самой церковью вместо патриарха стал управлять Синод – всех сотрудников которого, вплоть до главы, назначал император. То есть руководящие церковники стали чиновниками, которые приносили присягу государю.

– Выходит, патриарха не в семнадцатом году отменили? – удивился Варакса, и чётки извивались в его пальцах. – Не при большевиках, а чёрт-те когда, при Петре?!

Павел Петрович, правнук Петра Первого, пошёл ещё дальше. Одежды, которые он заказал для коронации, походили на платье первосвященника. Павел изменил церемонию коронации и, как получивший власть от Всевышнего, сам возложил на себя императорскую тиару. Предыдущие российские государи носили титул покровителей церкви – император Павел объявил себя её главой.

И даже это не всё. Новоявленный глава православной церкви возглавил древний орден рыцарей-госпитальеров и стал участвовать в католических богослужениях. А ещё – уравнивал права сословий, общался с протестантами и мусульманами, выступил судьёй в историческом еврейском споре, запретил преследовать старообрядцев и вернул из ссылки масонов…

– Толерантный был товарищ, – заметил Одинцов. – И вашим, и нашим. Но Академии-то какое до всего этого дело?

Они с Вараксой выкарабкались из религиозных дебрей и подкрепили силы порцией кофе с бутербродами. Посыту дело пошло веселее – тем более следующие разделы касались царской артиллерии и военных кампаний.

– На хрена козе баян, – поддержал Варакса. – А ты обратил внимание, что твой приятель документы в архиве ГРАУ заказывал?

Действительно, на многих копиях стояли архивные штампы Главного ракетно-артиллерийского управления.

– Само собой, – пожал плечами Одинцов, – а чему тут удивляться?

– Недавно архив ГРАУ вдруг то ли закрыли, то ли уничтожили. Ты не знал?

– Нет, а почему я должен об этом знать?

– Ну мало ли, – уклончиво ответил Варакса и снова смерил Одинцова взглядом. – Может, академики через архив Мунина зацепили?.. Ох, как мне всё это не нравится! Ладно, что там насчёт артиллерии?

Молодой царь Иван штурмом взял Казань под громовые раскаты своих пушек – за это ему дали прозвище «Грозный». Он первым в мире создал полковую артиллерию и сделал её отдельным родом войск. Шпионы доносили властителю Священной Римской империи: «К бою у русских постоянно готовы не меньше двух тысяч орудий». О громадных московских гаубицах, стрелявших ядрами по двадцать пудов, в Европе рассказывали с ужасом. И особенно отмечали невероятную долговечность орудий, отлитых по приказу царя Ивана: они служили десятилетиями.

Пётр Первый с младых ногтей числился гвардейцем-бомбардиром. В Европу ездил инкогнито именно как артиллерийский офицер, а когда шведы под Нарвой уничтожили русскую артиллерию – велел снять колокола с церквей и перелил их в новые орудия. С помощью ближайшего сподвижника, потомка шотландских королей Якова Брюса, он снова сделал своих пушкарей лучшими в мире.

Павел тоже увлёкся артиллерией с ранних лет, когда по примеру Петра держал потешные полки. Его первейшим приближённым стал артиллерист Аракчеев. Вместе с ним Павел Петрович третий раз в истории сделал русские пушки лучшими, причём настолько, что и после его смерти они ещё долго наводили страх на всю Европу.

– Интересное дело, – сказал Одинцов. – Помнишь анекдот про мужиков с лопатами?

– Нет.

– Идут они по газону один за другим, землю роют. Их старушка спрашивает: «Что вы делаете? Первый выкапывает ямку, второй закапывает… Зачем это?» А мужики отвечают: «Ты, бабка, ничего не понимаешь. Второй – на самом деле не второй, а третий. Второй должен был сажать деревья, только он не пришёл».

Варакса хохотнул так, что Мунин заворочался во сне.

– Хорошая байка, очень российская… Только к чему?

– К тому, что у царей то же самое получается, – пояснил Одинцов. – Иван Грозный сколько правил? Больше тридцати лет. И наворотил за это время – мама не горюй. То есть ямки он выкопал, но деревья так никто и не посадил. Следующие цари только закапывали ямку за ямкой. Считай, Петру заново пришлось многое делать. После него опять что-то профукали, а Павел восстанавливал… Может, Мунин прав, и у этих троих была какая-то инструкция?

Похожие странности в делах военных наводили на ту же мысль.

Когда Иван Грозный взял Казань – все понимали: главный враг ещё южнее, в Крыму, откуда волнами катятся набеги на Московию. Ждали, что Иван Васильевич соберётся с силами и после разгрома Казанской орды навсегда покончит с ордой Крымской.

Однако царь вдруг двинул войска в противоположную от Крыма сторону и затеял изнурительную Ливонскую войну на Балтике. Понадобились тамошние земли? Вроде так. В списке захваченных и построенных городов обнаружились названия, хорошо знакомые Одинцову с Вараксой: Выборг, Иван-город, Нарва, крепость Орешек – это же вокруг да около нынешнего Петербурга…

…но потом за мир с потревоженной Польшей царь неожиданно предложил отдать почти всё, что завоевал. Значит, интерес его был в другом. А в чём? Он ведь и престол готовился переносить из Москвы на север: отъехал со всем двором в Александровскую слободу, потом вдруг принялся строить новую столицу в далёкой Вологде – и столь же внезапно бросил.

Через полтора столетия Пётр Алексеевич весьма последовательно воплотил в жизнь планы Ивана Васильевича. Он тоже сперва двинулся на юг Азовскими походами. Однако основную войну до конца дней вёл всё на той же Балтике. Снова осаждал Выборг, снова бился под Нарвой и штурмовал крепость Орешек… Иван Грозный начинал строить флот в Вологде – и первые корабли Петра сделаны вологодскими мастерами.

Правда, не в северную Вологду переехала из Москвы столица, а в совсем уж неожиданное место, на северо-запад. Пётр отвоевал у шведов землю вдоль Невы, которая течёт из моря Ладожского в море Балтийское. В дельте могучей реки он спешно заложил город и заставил придворных обживать невские болота.

Зато когда дела по этой части были закончены, Пётр снова повернулся к югу. Отправил войско даже не к Чёрному морю, а дальше, в Азию. И если бы не смерть его внезапная – как знать, докуда дошли бы русские солдаты? Мунин приводил мнения учёных: мол, самая успешная европейская армия, вооружённая самой передовой артиллерией, могла шутя перекроить карту тогдашнего мира.

– Много эти гражданские понимают! – Варакса фыркнул. – Шутя перекроить…

– Кашу заварили бы – это точно, – сказал Одинцов. – Тем более с хорошими пушками. Но слишком далеко. И по дороге турки, персы, Ирак, Афган… А там за триста лет ничего не поменялось. Как не было порядка, так и нет.

– И не будет, – мрачно подытожил Варакса, играя чётками. – Сам знаешь.

Одинцов знал.

– Ладно, – вздохнул он, – с Иваном и Петром понятно. А с Павлом как у нас?

Император Павел необычным образом взялся за город, который оставил ему Пётр. Он стал приводить столицу и столичную жизнь в порядок настолько идеальный, что взвыли все – от светской публики до лощёной гвардии.

В южных краях Павел тоже продолжил дело Петра. Созданный прадедом флот воцарился на Средиземном море. Русские моряки захватили остров Корфу и высадили морские десанты в Италии. Суворов со своими чудо-богатырями громил французов на швейцарской земле. И ещё Павел отправил экспедиционный корпус в Азию – точно так же, как Пётр. И точно так же поход в самом начале прервала внезапная смерть императора…

Варакса потёр кулаками глаза и отложил бумаги.

– Слушай, завтра денёк у нас – ого-го, – сказал он. – Давай так: сейчас отбой и сто двадцать минут крепкого здорового сна. Потом трясём твоего парнишку – и решаем, что дальше. Идёт?

Возражать Одинцов не стал.

– Идёт. Только дальше у нас по-любому встреча с прекрасным. Надо на рыцаршу заграничную посмотреть.

8. Долгая ночь: Рыцарские игры разума

То, что Ева не хотела спать, было и плохо, и хорошо.

Плохо потому, что она специально прилетела в Петербург за несколько дней до начала научного семинара, чтобы успеть адаптироваться к разнице во времени.

Хорошо потому, что в Нью-Йорке сейчас – разгар дня, и Ева была в хорошем тонусе. Ничто не мешало покопаться в записках русского историка.

Собственно, доклад по его работе она и собиралась готовить в ближайшие дни. Мунин прислал реферат и обещал передать папку со всеми материалами. Однако получилось по-дурацки. Он позвонил и сказал, что подходит к кафе, где Ева назначила встречу. Она скоро тоже была на месте, но историк будто сквозь землю провалился и ещё мобильный выключил.

До сих пор таких шуток с ней никто себе не позволял. Ева прождала впустую битый час, в мыслях несколько раз изощрённо уничтожила нахального лузера – и, отведя душу, выбросила его из головы. Мальчик, считай, поставил крест на карьере в ордене, зато у неё высвободился лишний день для знакомства с Петербургом, который русские называют своей культурной столицей.

Из кафе Ева вернулась в квартиру, снятую неподалёку. Раскрыла макбук, порыскала в интернете и составила себе шикарную экскурсионную программу. Она решила лечь спать пораньше, чтобы хорошенько выспаться, встать утром не по нью-йоркскому, а уже по здешнему времени – и начать увлекательное путешествие. Съездить в Гатчину или в Царское Село, потом обратно…

Насыщенный план стал рушиться с первым же телефонным звонком. Глава местной Духовной Школы розенкрейцеров спросил, как продвигается работа над докладом по исследованию Мунина, – и очень удивился, когда узнал, что автор исчез вместе с документами. Расспросил о деталях, принёс извинения за случившееся, назвал всё досадным недоразумением и обещал скоро перезвонить.

Ева успела сделать несколько расслабляющих упражнений тайчи, принять душ и наложить на лицо косметическую маску. Следующий звонок был из Амстердама. На этот раз Муниным интересовался уже глава Русской комиссии ордена, от которого Ева получила поручение встретиться с историком. Пришлось повторить рассказ про пустое ожидание в кафе.

– Будьте добры, пришлите мне реферат, по которому вы давали заключение, – попросил на прощание глава комиссии.

Ева снова раскрыла макбук и отправила в Амстердам файлы, полученные от Мунина. Она занималась математикой, а об истории – тем более истории России – имела разве что самое общее представление. Однако кто ясно мыслит, тот ясно излагает – это ещё Шопенгауэр заметил. Если бы соображения Мунина показались Еве путаными или надуманными, ни о каком докладе не было бы речи. Но логика её вполне устроила, и положительное заключение историк заслужил.

Интерес председателя Русской комиссии к творчеству Мунина выглядел необычно. Инициатива всегда исходит от соискателя, а не наоборот. Желает он подняться на следующую ступень? Орден предоставляет такую возможность. Мунин свой шанс не использовал, и это его проблемы.

Конечно, председатель мог сделать реверанс в сторону Евы: она-то поставленную задачу выполнила. Но иерарху такого уровня делать реверансы не пристало. Да и откуда в Амстердаме узнали о случившемся, к тому же настолько быстро? Неужели глава Школы поспешил сообщить? Странно, что серьёзные люди придают значение такой мелочи.

Ева, аналитик до мозга костей, по привычке принялась разбирать ситуацию, но тут же одёрнула себя. Ей-то что? Нужные файлы отправлены, Мунин снова выброшен из головы; сейчас надо смыть маску и лечь спать, а завтра…

Макбук запиликал сигналом вызова. Хельмут Вейнтрауб, который связался с Евой по защищённому аудиовидеоканалу, имел право сделать это в любое время. Вечному благодетелю отказывать не принято.

– Доброй ночи, – сказала Ева, нажав кнопку «Ответить» с нарисованным микрофоном. – Простите, что не включаю камеру, я не одета.

– Лишаете старого Хельмута невинного удовольствия – поглазеть на ваше совершенство, – продребезжал Вейнтрауб; он говорил по-английски с отчётливым немецким акцентом. – Это вы меня простите, здесь-то солнце вовсю… Что произошло с документами, которые вам должны были сегодня передать?

Упс. Вот сюрприз, так сюрприз. И он туда же?! Ещё секунду назад Ева поклялась бы чем угодно, что Вейнтрауб не может знать про Мунина. Конечно, интересы старика почти безграничны, как и его возможности. Но любой из дюжины самых неожиданных вопросов, которые только можно себе представить, удивил бы Еву меньше этого.

Вейнтрауб сказал про солнце. То есть звонит из Штатов или ещё откуда-то из-за океана. И он никогда не тратит время зря. Если старик интересуется документами – значит, это действительно важно. Очень важно. Тогда понятными становятся предыдущие звонки. Выходит, есть в исследовании Мунина что-то такое…

– Человек не явился на встречу, – ответила Ева.

– Вы пытались с ним связаться?

– Да. У него выключен сотовый.

– Другие каналы связи?

– Я не пробовала, – призналась Ева. – Не думала, что это необходимо. Собственно, каналов немного, телефон и электронная почта. Сейчас отправлю ему запрос.

– Будьте добры, отправьте, – подтвердил старый немец. – И очень прошу, если он ответит или проявится любым способом, воздержитесь от претензий, постарайтесь договориться про новую встречу и немедленно дайте мне знать. Какое вообще у вас о нём впечатление?

– Мы общались недолго, и меня интересовала его работа, а не он сам. Впечатление? Типичный ботаник. Эрудированный. Молодой. Нервничает, стесняется, легко краснеет…

– Дорогая Ева, в вашем присутствии даже у такого старика, как я, закипает кровь, – Вейнтрауб снова не удержался от двусмысленности. – Неудивительно, что молодой человек оробел. А как вы думаете, могло с ним что-нибудь случиться? Ничего подозрительного или необычного не заметили?

– Нет, – ответила Ева и запнулась. – Хотя…

Когда после долгого сидения она вышла из кафе, у тротуара стояли две полицейские машины с включёнными проблесковыми маячками. Рядом толпились люди, а в дворовую арку сдавала задним ходом карета «Скорой помощи». Но Ева была раздражена потерей времени и не обратила на это особого внимания.

– Уже кое-что, – похвалил Вейнтрауб. – Когда начнётся семинар?

– Послезавтра.

– Прекрасно. Значит, время есть, и у меня к вам ещё одна маленькая просьба.

Так Вейнтрауб разом отменил сон и музеи.

Ева босиком прошлёпала в ванную, смывать маску. Сбросила большое махровое полотенце, в которое закуталась после душа, и с удовольствием посмотрела на себя в зеркало.

Вейнтрауб не зря расточал комплименты. В свои тридцать восемь Ева могла дать фору девочкам вдвое моложе. Идеальная фигура, и под гладкой кофейной кожей – упругие мускулы, ни грамма лишнего жира. Точёное лицо в обрамлении копны длинных, слегка вьющихся смоляных волос; под высокими тонкими бровями – ультрамарин огромных глаз… Яркая экзотическая красота, мало кого оставляющая равнодушным.

История Евы вполне годилась для слащавого женского глянца. Дочь эмигрантов из Северной Африки, рано потерявшая родителей. У дальней родни, тоже осевшей в Штатах, не было на неё ни времени, ни сил, ни денег. Угловатый переросток со слишком длинными тощими ногами. Злая кличка «Марабу», полученная от округлившихся созревающих одноклассниц. Удивительно высокий IQ и блестящие способности, которые обнаружил случайный тест. Неожиданные победы в турнирах по математике и физике…

…и ещё более неожиданный расцвет женской красоты. Во вчерашней Марабу вдруг увидели новую Иман, победительницу Наоми Кэмпбелл и соперницу Тайры Бэнкс. Неполных семнадцати лет Ева подписала первый контракт с модельным агентством, а в восемнадцать на вечеринке в Майами у какого-то кинопродюсера познакомилась с таинственным и могущественным Хельмутом Вейнтраубом. Это он заставил её окончить школу и поступить в колледж, а потом в университет. Это он рекомендовал студентку Еву в престижный научный центр и устроил в перспективную исследовательскую группу. После выпуска Вейнтрауб тоже не оставлял её вниманием – и постепенно роковая дикарка-манекенщица превратилась в именитого учёного-аналитика.

Вот в анализе-то и состояла нынешняя маленькая просьба Вейнтрауба. Он хотел проверить злосчастный реферат на внутреннюю суть и взаимосвязь деталей. Ева не знает российской истории, поэтому информация Мунина для неё – достаточно абстрактный массив данных. Свежий глаз и объективность обеспечат чистоту эксперимента. Времени мало, но Ева уже знакома с материалом, поскольку писала заключение для ордена. К тому же она хорошо знает русский, и голова у неё золотая.

– Я не жду от вас каких-то удивительных откровений, – сказал на прощание старик. – Просто хотелось бы знать, почему исследование может интересовать круги, весьма далёкие от науки.

Ева натянула уютный спортивный костюм и устроила в кровати рабочее место. Обложилась подушками, на тумбочку под рукой поставила большую бутылку воды, насыпала в стеклянную мисочку смесь орешков и сухофруктов, глубоко вздохнула – и застрекотала тонкими тёмными пальцами правой руки по клавиатуре макбука. При этом левой рукой Ева делала быстрые записи в большом разлинованном жёлтом блокноте. Она была амбидекстром и одинаково хорошо владела обеими руками, а левой могла вдобавок писать зеркально, справа налево, как Леонардо да Винчи. В школе, заметив такое редкое умение, предложили нелюдимой девочке пройти интеллектуальные тесты, результат которых изменил её жизнь; Вейнтрауб возник позже.

Мунин неплохо потрудился. Еве импонировал его системный подход: между всеми частями работы существовала корреляция – изменения в одной части влекли изменения в других. А ещё она сразу обратила внимание, что историк рассортировал данные по двенадцати разделам. Сознательно он так поступил или нет, но классификация выглядела стройной: ни убавить, ни прибавить. А двенадцать – число непростое.

Двенадцать одинаковых малых сфер образуют большую сферу, внутри которой можно спрятать тринадцатую. Двенадцать плотно пригнанных друг к другу видимых сфер и одна центральная, тайная – есть выражение гармонии Вселенной.

В Древнем Египте рождённого богом Луны фараона Тутмоса окружали двенадцать родственников-жрецов. Маг и пророк Моисей создал Израиль из двенадцати племён, объединённых вокруг Завета Всевышнего. Двенадцать олимпийских богов почитали древние греки. Двенадцать животных, которые пришли на день рождения Будды, превратились в тотемы восточного календаря. Двенадцать апостолов обступали учителя Иисуса. Двенадцать имамов управляли двенадцатью часами дня у мусульман. Двенадцать знаков составляют зодиак, двенадцать месяцев – год и двенадцать полутонов – музыкальную октаву… Даже древний обычай считать дюжинами есть проявление всё той же абсолютной гармонии Космоса.

Обо всём этом знала Ева и как учёный, и как розенкрейцер – ведь Иерофантов, которые возглавляют орден, неспроста тоже двенадцать.

«Гармония естественного закона свидетельствует о Высшем Разуме, – говорил Эйнштейн. – Этот Разум превосходит человека настолько, что по сравнению с ним любое систематическое мышление и любая деятельность – лишь незначительное подражание». Пусть так, но почему бы не подражать совершенному идеалу?

Мунин образовал двенадцать информационных сфер. Вейнтрауб хотел, чтобы Ева вычислила закрытую со всех сторон тринадцатую, нащупала тайну. И она стала рассуждать.

Предположим, российские монархи в самом деле выполняли некую программу. Но любая программа имеет своей целью конечный результат. А Мунин описал только процесс – кто и что делал, но не ответил на вопрос: зачем? Даже если у него и были предположения на этот счёт, в реферате о них не говорилось ни слова…

…зато взаимосвязь разделов у Мунина позволяла Еве легко использовать систему маркеров. Опыт сложился ещё в студенчестве, когда с подачи Вейнтрауба она обрабатывала материалы биологических исследований. В геноме человека больше трёх миллиардов пар нуклеотидов. Отслеживать все их взаимные влияния – немыслимо. Поэтому генетики маркируют один удобный признак и по нему следят за изменениями группы других признаков, с которыми он связан. Дальше берут другой признак, по нему работают со следующей группой, и так далее. Использование маркеров позволяет не утонуть в безбрежном потоке данных.

По маркерам в реферате Ева определила тренд – основную тенденцию развития событий. Каждый следующий участник программы подхватывал сделанное предыдущим, закреплял – и развивал дальше.

Великий князь Иван повысил свой статус до царского, усилил светскую власть и начал регулировать духовную жизнь. Он создал новое государство – Россию, добился его признания европейцами; пытался построить новую столицу и переменить жизненный уклад страны.

Царь Пётр повысил свой статус до императорского, утвердил Россию в Европе и сделал церковь частью государственного аппарата. Он решительно изменил уклад российской жизни, построил новую столицу – Петербург – и пытался навести там порядок.

Император Павел добавил себе статус духовного лидера, навёл в столице порядок и обозначил его невиданными торжествами на открытии Михайловского замка.

Вряд ли это было целью программы, которая длилась несколько веков. Однако с убийством Павла хронология Мунина оборвалась. Ева сделала естественный вывод: программа не завершена, а значит, предстоит выяснить – кто, когда и какую точку должен в ней поставить.

Мунин предположил, что сходство в действиях трёх монархов – результат выполнения ими определённой инструкции. Если так, рассуждала Ева, то возникает следующий вопрос: как они передавали эту инструкцию от одного к другому?

Пётр появился на свет через сто сорок лет после Ивана, Павел родился через восемьдесят лет после Петра – такие интервалы практически исключают передачу знания напрямую. Должен существовать какой-то материальный носитель, какая-то запись инструкции. И эту запись придётся поискать.

Ева высыпала из мисочки в рот остатки орешков с сухофруктами, запила минеральной водой и опустила крышку макбука. Хорошо сказано у Роберта Шекли, читанного в детстве: чтобы задать правильный вопрос, надо знать бóльшую часть ответа.

Задача, поставленная Вейнтраубом, состояла в том, чтобы нащупать части каких-то важных ответов, которые содержатся в работе Мунина, а потом подобрать к ним правильные вопросы…

…но для начала Ева решила хорошенько выспаться.

9. Долгая ночь: Интрига за ужином

Жизнь в штаб-квартире Интерпола не замирала ни на минуту.

Для международной уголовной полиции, которая имеет свои бюро во всех часовых поясах, работать с девяти утра до шести вечера по среднеевропейскому времени – непозволительная роскошь. У структуры, в базу данных которой за год поступает около восьмисот миллионов запросов, не может быть выходных…

…однако делать перерывы в работе иногда надо любому сотруднику. Президент Интерпола – не исключение.

Стремительным, но чётким почерком она расписалась на бланке. Правый верхний угол документа занимала эмблема на красном фоне: земной шар поверх меча и весов правосудия. Скоро этот красный циркуляр окажется в национальных бюро ста девяноста стран. И по всему миру начнут искать человека, указанного в документе, который завизировала президент Интерпола госпожа Жюстина де Габриак.

Она недавно вступила в должность и за день смертельно уставала. Это дело вполне можно было оставить на завтра. Но Жюстина после встречи с эфиопами всё же вернулась в стеклянно-гранитный квартал с лаконичной надписью INTERPOL на фасаде. Едучи по ночному Лиону, она велела шофёру повернуть с набережной Шарля Де Голля к работе – вместо того чтобы махнуть через мост на другой берег Роны, поскорее добраться до дому и выспаться. В конце концов с годами женщине становится всё труднее хорошо выглядеть, так что сон – уже не просто отдых, а незаменимое косметическое средство…

…но женское любопытство толкнуло Жюстину сначала на секретные переговоры в клубном ресторане, а потом на полуночное сидение в безликом кабинете в обществе тощей папочки с бумагами и массивной мраморной пепельницы. Хотя, казалось бы, чего высиживать? Ведь процедура проста и отработана годами.

В запросе из Эфиопии не было ничего особенного. Страна оформила ордер на арест преступника и через Интерпол инициировала международный розыск. Интерполу запрещено вмешиваться в политические, военные или религиозные дела, но это дело не нарушало запрета – оно было уголовным: судя по ордеру, речь шла о крупном хищении культурных ценностей.

На этом и подловил Жюстину глава МВД Эфиопии. Хитрый полицейский знал, что долгие годы следователь де Габриак занималась именно преступлениями, связанными с предметами искусства. Эфиопы выполнили все формальности, необходимые для международного уголовного розыска, и отчего бы президенту Интерпола не отужинать в интересной компании по приглашению коллеги из Северной Африки?

В этот ресторан избранные могли попасть лишь по заявке, сделанной очень заблаговременно, если повезёт, или по личной договорённости с владельцем. Остальным дорога сюда была закрыта – большинство даже не знали о существовании заведения.

В отдельном кабинете Жюстину встретили два улыбчивых чернокожих господина в безукоризненных костюмах. Полицейский министр представил Жюстине своего спутника – министра иностранных дел. Важность их миссии не оставляла сомнений: государственные деятели такого ранга прибыли в Лион инкогнито и попросили о встрече частным порядком.

За ужином говорили ни о чём и присматривались друг к другу. Обслуживание было безукоризненным, меню – идеальным. Серьёзный разговор начался, когда официанты унесли посуду от последней перемены блюд, подали гостям кофе и оставили их одних. Тему обозначил дипломат.

– Мы глубоко признательны за согласие на эту встречу, мадам де Габриак, – сказал он. – Нет ни малейшего сомнения, что возглавляемая вами организация сработает должным образом. Преступник будет найден и передан в руки правосудия. Однако мы просили бы вас взять его розыск под личный контроль, учитывая значение, которое в Эфиопии придают этому делу.

– Возможно, наши коллеги в других странах воспримут красный циркуляр несколько более формально, чем того хотелось бы, – продолжил министр внутренних дел. – Нас же интересует в первую очередь Россия. А у русских, как все мы знаем, правоприменительная практика… гм… имеет определённую специфику.

– Своя специфика есть в любой стране, – осадила его Жюстина, – и Эфиопия не исключение. Однако чем вызван такой интерес? Я ознакомилась с документами, которые вы представили для оформления красного циркуляра. Дело показалось мне вполне обычным. Или вы желаете сообщить какие-то дополнительные сведения?

– Безусловно, – подтвердил полицейский. – Мы разыскиваем человека, который весной девяносто первого года захватил и вывез из Эфиопии… э-э… одну исключительно ценную вещь. Нам преступник известен под именем кубинского офицера Эрнандо Борхеса, однако есть основания полагать, что на самом деле он русский.

– Почему? – спросила Жюстина.

Министры быстро переглянулись, и глава МВД признался:

– Мы проводили расследование совместно с Моссад.

– Даже так?! Что ж, мнение израильской разведки – весомый довод. А какую ценность похитил Эрнандо Борхес?

Министры переглянулись ещё раз, и теперь заговорил дипломат:

– Мы не вправе отвечать на этот вопрос. Всё, что связано с похищением, составляет государственную тайну. Во всех документах, включая материалы следствия и суда, объект именуется Артефактом. Однако если я скажу, что Артефакт важен для нас даже больше, чем «Кебра Нагаст», – вы, без сомнения, поймёте значение утраты.

Ещё бы! Много лет назад юная студентка Жюстина изучала в университете историю искусств и древние языки. Само собой, она знала «Кебра Нагаст» – священную книгу «Слава Царей». Там рассказывалось о династии, правившей в Эфиопии на протяжении двадцати девяти веков; об эфиопских императорах, которые происходили от мудрого израильского царя Соломона и легендарной царицы Савской. Книга содержала множество тайн, по сию пору не дающих покоя учёным.

Когда Жюстина стала следователем де Габриак и занялась розыском произведений искусства, она узнала о детективных приключениях «Кебра Нагаст». Полтораста лет назад британцы завладели единственным оригиналом книги. Тогда император Эфиопии написал жёсткое письмо графу Гранвилю, английскому министру иностранных дел.

У вас есть книга под названием «Кебра Нагаст», которая содержит законы Эфиопии, в этой книге есть имена царей, названия церквей и провинций. Я прошу вас безотлагательно установить, в чьей собственности находится эта книга, и отослать её мне, так как без этой книги народ в моей стране не будет мне повиноваться.

– Британцы быстро вернули «Кебра Нагаст», – сказал полицейский министр. – Однако император точно знал – кто и куда её увёз. А мы лишь предполагаем, что Артефакт был похищен Борхесом и переправлен в Советский Союз.

– К тому же прошло больше двадцати лет, – добавил министр иностранных дел. – Союз давно распался, и с человеком что угодно могло произойти, и с похищенным. Поэтому мы возлагаем такие надежды на Интерпол и ваше личное участие.

Теперь Жюстина сидела в штаб-квартире и задумчиво курила, глядя на папку с документами по запросу из Эфиопии. Резоны просителей лежали на поверхности. Если преступник будет обнаружен в стране, законов которой он не нарушал, его формально задержат – и вскоре освободят. Само собой, он снова скроется, но намного более тщательно. Эфиопам, ведущим дело государственной важности, упускать похитителя никак нельзя. Поэтому они очень рассчитывают на помощь президента Интерпола в аресте Эрнандо Борхеса, кем бы он в действительности ни был. А для этого необходимо выполнить три условия.

Во-первых, Интерпол должен распространить по всему миру красный циркуляр с данными преступника. Во-вторых, как только разыскиваемый будет обнаружен и задержан, – высшее руководство Интерпола должно письменно ходатайствовать о его аресте. В-третьих, придётся продублировать это ходатайство национальному бюро Интерпола в той стране, где найден преступник. И лишь тогда дипломаты смогут согласовать процедуру экстрадиции арестанта в Эфиопию.

Если израильские разведчики не ошиблись и Борхес – действительно бывший советский офицер, который сейчас находится в России, добиться его выдачи будет почти невозможно. Русские в подобных случаях демонстрируют редкое упрямство. Договориться с ними можно только благодаря солидным личным связям, и роль главы международной полиции в таком деле сложно переоценить.

Всё это понятно; Жюстину занимало другое.

Эфиопы говорили о похищении Артефакта. Но что скрывается под этим названием? При всей изощрённости ума, профессиональном опыте и недюжинной эрудиции президент Интерпола не могла придумать ничего сопоставимого с «Кебра Нагаст».

Если украсть у французов, например, Эйфелеву башню, собор Нотр-Дам и в придачу аббатство Сен-Дени с мощами Меровингов из королевской усыпальницы – даже это не такой удар, как для эфиопов потеря «Славы Царей»…

Жюстина раздражённо вонзила окурок тонкой сигареты в мрамор пепельницы. Что же, чёрт возьми, украл в Эфиопии этот русский с кубинским именем?!

10. До рассвета

Спросонья Мунин был похож на контуженую сову.

По крайней мере Одинцов и Варакса, не сговариваясь, подумали об этом, стоя посреди гостиной и глядя на всклокоченного историка. А Мунин сел на диване и переводил похмельный взгляд с одного на другого, силясь понять: где он, как он сюда попал и кто эти немолодые мускулистые дядьки в облегающих футболках. Одинцова вспомнить удалось, но вот второй…

– Вы что, тоже? – спросил Мунин бритого наголо незнакомца, морщась от боли в висках.

– В каком смысле – тоже? – не понял Варакса.

– Тоже людей убиваете?

– Первые проблески сознания, – удовлетворённо кивнул Одинцов и двинулся на кухню.

– Я тоже, – подтвердил Варакса догадку Мунина, насупив косматые брови. – Ещё как тоже! Дневная норма: двоих с утра, двоих после обеда и двоих перед ужином. Суббота и воскресенье выходной.

– Господи, какая дичь, – вздохнул историк. – Скажите, когда я смогу отсюда уйти?

Мунин пошарил рукой по дивану в поисках очков, нацепил их на нос и снизу вверх посмотрел на бритоголового. Тот ответил:

– Видишь ли, маленький дружок, сам по себе ты меня мало волнуешь. Но если тебя сейчас отпустить, скоро здесь будут ненужные гости. Так что потерпи.

Мунин застонал и стиснул пальцами гудящий череп, в котором роились обрывки вчерашних воспоминаний. Одинцов протянул историку стопку виски.

– Это не просьба, это приказ? – скривился Мунин. – Как хотите, но меня стошнит.

– Соберись, – велел Одинцов. – Надо проглотить и удержать в себе.

Мунин с трудом проглотил и, помучившись, удержал. Соком запить отказался.

– Который час? – сквозь зубы спросил он.

– Пять тридцать семь, – Одинцов поцокал ногтем о стекло наручных часов. – Марш в ванную. Я тебе там полотенце положил, зубную щётку новую и футболку. Через десять минут завтрак. Время пошлó.

Глоток виски, а следом горячий душ сотворили чудо. За стол Мунин сел румяным и умиротворённым. Футболка Одинцова ниспадала с тощих плеч крупными складками, как древнеримская тога, – в ней могли уместиться двое таких, как он. Забыв про несусветную рань, историк с аппетитом принялся уплетать богатырскую порцию сосисок с макаронами.

Молчание за едой нарушил Варакса.

– А скажи-ка мне, родное сердце, – поинтересовался он у Мунина, – вот ты пропал вчера среди бела дня, домой ночевать не пришёл… Когда тебя хватятся и начнут искать?

– Кто? – переспросил Мунин с набитым ртом.

– Да кто угодно, – Варакса пожал широкими плечами. – Родственники.

– Не, искать никто не будет, – историк помотал головой, продолжая расправляться с едой, – если только с работы. У меня же нет никого.

– Погоди, – нахмурился Одинцов, – что значит – нет?

– То и значит. Я детдомовский.

– Это хорошо, – некстати ляпнул Варакса. – В смысле хорошо, что искать не будут… А живёшь ты где?

– Комнату снимаю.

– С хозяевами?

– Хозяева в отъезде, их вещи во второй комнате, она закрыта.

Одинцов предположил:

– Там уже побывали наверняка. И компьютер вывезли.

– У меня нет компьютера, – успокоил его Мунин. – Вернее, есть, но на работе.

Варакса выразительно посмотрел на Одинцова.

– Надо будет его почистить.

– А что там чистить? – Историк небрежно дёрнул плечом. – Там служебное только. Мои файлы и почта у меня на флешке. В детдоме знаете, как говорили? Пóпа встала – место потеряла. Закон джунглей: что не при тебе – то не твоё.

– Это хорошо, – опять некстати вырвалось у Вараксы.

Одинцов поспешил перевести разговор на другую тему, чтобы загладить неловкость. Он кивнул на листы из папки, разложенные в гостиной по журнальному столику, креслам и по полу вокруг.

– Сам-то что со всем этим добром думаешь делать?

– Диссертацию напишу, – заявил Мунин, аккуратно вымазывая опустевшую тарелку кусочком хлеба. – Ну когда проблемы закончатся… Они ведь закончатся?

Одинцов с Вараксой промолчали, а Мунин продолжил:

– Материала навалом, за годик можно управиться. В кандидатской сформулирую проблему, а потом в докторской предложу пути решения. Это ещё годик-полтора. Сейчас я вижу, что три монарха работали по какой-то программе. Если покопаться – станет понятно, зачем эта программа была нужна.

– Видать, не ты один покопаться хочешь, – заметил Одинцов. – Мы тут ночью тоже… Я вот чего не пойму. Допустим, царю, чтобы отнять у церкви землю, достаточно было издать указ.

Мунин чуть не подавился.

– Да ничего подобного!

– Вот именно, – поддержал историка Варакса. – Я всё-таки двадцать лет в бизнесе и докладываю: официальным путём, по закону отнять имущество непросто. Получаешь для начала спор хозяйствующих субъектов, суды и остальную хрень в придачу. Тем более церковные земли – не какой-нибудь ларёк. Втихаря не отнимешь, и по доброй воле их тебе не отдадут. Цену вопроса прикинь! А тут, кроме денег, ещё и религия до кучи.

– Ясное дело, – согласился Одинцов, – и про землю плохой пример, но я не об этом. Отнять – всё же решение политическое. Юридическую базу подвёл, интригу дожал – и порядок. В папке сказано, что Иван, а потом Пётр и Павел сумели создать лучшую артиллерию в мире. Верно?

– А как это получалось? – продолжил он после кивка Мунина. – Ты пишешь, что русские пушки были лучше, стреляли точнее и служили дольше. Но тут законы с интригами ни при чём. Тут наука нужна. Технология нужна, производство, специалисты… Получается, три раза всё это появлялось ниоткуда? Ни у кого нет, а у наших вдруг – раз! – и есть?

Мунин отставил вылизанную до блеска тарелку и заявил:

– Я в артиллерии ничего не понимаю. Есть исторические факты. Пушки у Ивана Васильевича появились не вдруг. У него был дедушка – великий князь Иван Третий. Тоже, кстати, по прозвищу «Грозный». Он выписал из Италии мастера, Аристотеля Фиораванти. А старик Фиораванти был кто? – Историк многозначительно воздел палец. – Мурóль и пушечник нарочúт!

– Переведи, – потребовал Варакса.

– Так в летописях сказано, – историк почувствовал превосходство. – Слово «замуровать» знаете? Муроль – это строитель, архитектор. Фиораванти вообще-то Московский Кремль построил. Инженером он был гениальным. А ещё пушечником нарочитым – то есть знал, как пушки делать и как в бою применять. В общем, Иван Четвёртый Грозный доводил до совершенства то, что создал Аристотель Фиораванти ещё при его дедушке, Иване Третьем Грозном.

Одинцов, продолжая хозяйничать, налил кофе в большие кружки.

– Итальянец создал русскую артиллерию? – усомнился он. – Что это вдруг он не для своих, а для наших так старался?

– Со своими, по правде говоря, у него проблемы были, – сказал Мунин. – И вы напрасно ждёте от меня каких-то домыслов. Факты – пожалуйста. Но за язык тянуть не надо.

– Действительно, не наседай на парня, – Варакса повернулся к историку. – А ты мне лучше про Ивана Грозного растолкуй. Того, который Четвёртый. Царь, не царь… Мальчишка в двадцать лет набрался духу, чтобы разом все законы в стране поменять и с церковью переругаться – это как? Это что, власть у него такая была особенная? Или просто глупая смелость по молодости?

Мунин помедлил с ответом.

– Особенной власти не было, – сказал он. – И молодость ни при чём. Всё, что он делал, на удивление тщательно продумано. Каждый шаг выверен. Как и у Петра, и у Павла…

– Тщательно продумано, говоришь? – снова вклинился Одинцов. – Пётр ни с того ни с сего устроил столицу на самой границе. Это продуманное решение?! До Москвы тогда неделями добирались, а здесь – два шага. И Павел тоже красавец. Каждый день – новые дурацкие указы, над которыми смеялись все!

– Давайте не будем забывать, что Павел готовился стать императором не меньше тридцати лет, – холодно парировал Мунин, – и времени даром не терял. Вы же читали про него, наверное. Образованнейший и умнейший человек был! За тридцать лет всё расписал до мелочей, каждый шаг. Только ему приходилось очень спешить и на ходу адаптироваться к ситуации. Одному, в кругу врагов. Смеялись те, кто ненавидел его и не понимал великих замыслов. А сделать он успел ой как много! Что же касается Петра с его столицей… Не напомните, сколько раз враги захватывали Москву, и сколько раз – Петербург?

Похоже, Мунин мстил Одинцову за вчерашние обиды.

– Ну тогда я вам напомню, – продолжил он, не дождавшись ответа. – Такую защищённую Москву захватывали пять раз. Дважды – как столицу великого княжества: Батый в тысяча двести тридцать восьмом и Тохтамыш в тысяча триста восемьдесят втором. Ещё два раза Москву захватили как столицу Российского царства: Девлет-Гирей в тысяча пятьсот семьдесят первом и поляки в тысяча шестьсот десятом. И ещё разок в Кремле побывал Наполеон в тысяча восемьсот двенадцатом, когда столица уже переехала сюда, в Петербург. В город на самой границе, который ни разу не был взят врагом ни за те двести лет, пока он был столицей Российской империи, ни позже.

Одинцов почувствовал себя двоечником, а разошедшийся Мунин снова обратился к Вараксе.

– Вы нашли очень точную формулировку: Иван собрался с духом, чтобы начать реформы. И то же самое сделали Пётр и Павел. Именно с духом! Потому что если бы они опирались только на формальную власть, ничего бы не вышло. Слишком серьёзные были враги. Но за этой троицей стояло что-то ещё, какое-то знание…

– Знание – сила, – откликнулся Варакса.

– Вот-вот! Между прочим, это Фрэнсис Бэкон сказал, – обрадованный Мунин стал загибать пальцы, – раз – розенкрейцер, два – англичанин и три – современник Ивана Грозного. За каждым из наших царей стояло знание такой силы, что это чувствовали все. Неописуемую силу духа чувствовали. Даже не силу, а силищу! Не понимаю пока, откуда она взялась, но церковь и бояре отступили перед Иваном, которому было всего двадцать лет. И перед молодым Петром отступили. И перед Павлом, которого убить пришлось, потому что сломать не вышло. Вы знаете, что старообрядцы портреты Павла в красном углу держали, рядом с иконами? Можете себе такое представить?

Одинцов допил кофе и понёс кружку к раковине, ворча на ходу:

– Я смотрю, вы хорошо спелись. А мне пора. Не скучайте тут.

– Да уж как-нибудь, – ухмыльнулся Варакса. – Езжай.

– Поеду, когда мне твой новый друг пару слов напишет.

И Одинцов положил перед Муниным стопку бумаги.

11. Люди и звери

Из яиц, снесённых на языке, яичницу не изжаришь.

Хочешь достойного результата – потрудись на совесть, учил Салтаханова дед. И ещё говорил старый чеченец: еда – пища тела, сон – пища бодрости. Так что под утро Салтаханов заставил себя отвлечься от увлекательного чтива. Он запер документы в сейф, выключил компьютер и укатил домой. Там вздремнул часика три, принял контрастный душ, плотно позавтракал, а к десяти снова поехал на службу.

«Надо будет поподробнее узнать у Псурцева, что значит эмблема Академии», – думал Салтаханов по дороге. Лев и единорог, сплетающиеся, как инь и ян… Какой смысл вложил генерал в их изображение на щите? Уж больно много интересного про этих зверей было сказано в реферате Мунина.

Единорога изображали на тронах великих князей из рода Рюриковичей и чеканили на русских боевых топорах. Он гарцевал на вратах Софийского собора в Новгороде Великом, державе Владимира Мономаха и золотых монетах Ивана Третьего…

…а Грозный царь Иван Четвёртый повелел расшить серебряными единорогами своё парадное седло и вырезать изображение диковинного зверя на костяных пластинах, которые покрывали царский трон. Грудь византийского двуглавого орла на государственной печати с одной стороны украсил всадник-ездец, древний герб князей дома Рюрика, а с другой стороны – единорог, ставший вдобавок личной печатью Ивана Грозного: государь приравнял его к орлу и ездецу. Единорога изображали на пушках полковой артиллерии, которую первым в мире создал царь Иван, и на знамёнах Ермака, который присоединял бескрайнюю Сибирь к московскому царству.

Салтаханов крутил в голове слова Псурцева о том, что розенкрейцеры искали древнюю тайну шотландских королей, которая попала в Россию. Для европейцев единорог с незапамятной поры – государственный символ Шотландии, так же как лев – символ Англии. Шотландия во времена Ивана Грозного с Англией воевала, а к английской королеве Иван сватался. Вот и недоумевал Салтаханов: зачем в этой щекотливой ситуации дразнить английского льва шотландским единорогом? Или царь считал его настолько важным знаком, что не мог спрятать даже ради объединения России с Англией? Вот и не удалось царю жениться на Елизавете Тюдор, и англичанка вошла в историю под прозвищем королевы-девственницы…

Псурцев запретил обсуждать задание с кем бы то ни было, поэтому обратиться за консультацией к профессиональным историкам Салтаханов не мог. Значит, думал он, как ни крути – выход один: разыскать Мунина и задать ему все вопросы. Но как только Салтаханов появился в бюро, ему первым делом вручили свеженький красный циркуляр на розыск Эрнандо Борхеса. Начальник признал, что задачи Академии важны, однако и служебных обязанностей никто не отменял. Мало того что коллеги чуть не поголовно слегли с гриппом: кому ещё, кроме лучшего сотрудника петербургского бюро Интерпола, можно поручить столь ответственную работу?!

Пришлось Салтаханову засесть в кабинете и в окружении волков изучать документы, полученные из штаб-квартиры в Лионе. Он повертел в руках фотографию двадцатилетней давности. Нечёткий портрет со следами угловой печати, наверняка переснятый со служебного удостоверения и увеличенный. Мужественное лицо, прямой жёсткий взгляд… Кубинец Борхес или неизвестный советский офицер на снимке выглядел уверенным в себе усачом лет тридцати – может, чуть старше. И этот усач похитил в Эфиопии ценный Артефакт. В документах нет ни слова про похищенное – значит, поиск через коллекционеров, аукционистов и чёрный рынок отпадает. Интересно, какую такую ценность могли хранить эфиопы?

Салтаханов сердито помотал головой. Дело, порученное Псурцевым, занимало все мысли и уводило их в сторону, мешая сосредоточиться на красном циркуляре. При чём тут вообще Эфиопия с её сокровищами?! В розыск объявили не вещь, а человека. Если под именем Эрнандо Борхеса скрывался военный – понятно, куда и какие запросы направлять в первую очередь. Надо поскорее разделаться с интерполовской задачей: Салтаханова ждут секреты розенкрейцеров и пропавший историк, виновный в гибели двух офицеров. Самое время ехать в Академию за помощью.

Псурцев не заставил ждать и спросил с ехидной усмешкой:

– Как мозги, не вскипели? Начитался, поди, всякой всячины, ночь не спал?

– Школьником себя чувствую, – признался Салтаханов. – Вроде историю всегда знал неплохо, но тут… Очень много деталей. А лев с единорогом – вообще дебри.

– Это точно, – подтвердил Псурцев, – знак сильно непростой. С месяцок назад я бы тебя отправил ночью созвездие Единорога на небе высматривать для вдохновения. Сейчас в наших широтах его уже почти не видно.

На вопрос об эмблеме Академии генерал ответил с заметным удовольствием:

– Единорог означает чистый разум, благородство и государственную власть. И лев тоже не лыком шит. Это символ божественной силы, мощи, власти и величия. То есть один другого стóит, потому и дерутся на всех картинках. А ещё вот что интересно. У византийцев лев обозначал Балканы, а единорог – Азию. То есть, считай, наши славянские края. Славяне называли единорога – индрик, такой былинный зверь… Ты про бога Индру слышал?

– Это громовержец у индусов, – кивнул Салтаханов.

– Не у индусов, а у древних ариев, – назидательно поправил Псурцев. – То есть у праславян, у наших предков. Славяне дали ему имя – Перун. Он был покровителем князя и княжеской дружины. Перун, Индра, индрик – чувствуешь?.. Теперь ещё смотри. Московская Русь пошла от Владимирской Руси, вроде как эстафету приняла. А золотой лев – символ владимирских князей. Так что оба зверя неразлучны с незапамятных времён. Друг с другом неразлучны и с русскими людьми. Охраняют нас, придают сил, мудрости учат, и всё такое прочее. Понятно?

Чеченец Салтаханов на праславянских предков не претендовал, но решил не вдаваться в дискуссию и снова кивнул.

– Ладно, это я малость отвлёкся, – сказал генерал. – Теперь по делу. Есть записи с видеокамер вокруг того места, где наших положили. Собрали по магазинам, офисам и так дальше. Посмотри. Мунин этот не с неба свалился, он откуда-то пришёл. И те, кто его пас, тоже наверняка засветились. Повезёт – увидишь лица или хотя бы узнаешь для начала, сколько их было, куда потом рванули… Историка вычислить – только полдела. Нам этих профи надо достать и узнать, на кого они работают.

– К Мунину домой ваши люди ездили?

– Само собой, – Псурцев безнадёжно махнул рукой. – Съёмная квартира, шарóм покати, ни одной зацепки.

– Хозяев можно проверить?

– Проверяем. Но скорее для очистки совести. У парнишки даже компьютера не было, только шмотки застиранные. Наружное наблюдение выставили, но кто ж туда вернётся… Сам что надумал?

– Загляну на работу к Мунину, поговорю с сослуживцами, – сказал Салтаханов. – С чего-то надо начинать. Личное дело добуду, если получится. И ещё у меня просьба к вам, разрешите? Мне в бюро дело поручили…

С ускоренными запросами по Эрнандо Борхесу генерал обещал помочь, и довольный Салтаханов отправился в Михайловский замок.

12. Охотник или обезьяна

Несмотря на недосып, Одинцов чувствовал прилив сил.

Мунин сумел вмиг разрушить порядок его жизни, выстроенный за многие годы. Порядок, ещё полсуток назад казавшийся незыблемым. Закончилось пресное существование, в котором расписана каждая мелочь и нет места случайностям. Теперь всё как встарь: по пятам идёт опасный враг, рядом надёжный Варакса, за ремнём – бесшумный пистолет, впереди – жутковатая неизвестность…

…и, чёрт возьми, Одинцову это нравилось!

Отремонтированный «лендровер» ему пригнали с автостанции ещё ночью по команде Вараксы. Сидеть за рулём собственной машины тоже было удовольствием. Мастера сети «47» своё дело знали – тем более Одинцов считался особенным клиентом. Подвеска работала как новенькая; топлива под завязку, бачок омывателя полный, надраенный салон благоухал полиролью… Красота!

По пути Одинцов отправил письмо, которое под его диктовку написал Мунин. Заявление на срочный внеочередной отпуск по личным обстоятельствам адресовалось музейному начальству. Не важно, сколько времени уйдёт на доставку, но подстраховаться нужно.

Одинцов манипулировал с письмом, не снимая перчаток: с таким серьёзным противником надо учитывать всё, включая отпечатки пальцев на бумаге. Почтовое отделение Московского вокзала он выбрал тоже не случайно – это ложный след, намёк на отъезд. Пусть академики поищут за пределами Петербурга, силы и время потратят…

Мысли возвращались к Мунину. Круг общения Одинцова пестротой не отличался, новых знакомых не появлялось давным-давно, а в его квартире бывали вообще единицы. И тут, как мартовский снег на голову, вдруг этот парнишка. Молодой, несуразный, словно из другого мира… Хотя Мунин и есть из другого мира: он вдвое моложе, учёный, да ещё сирота.

Тяжко, видать, приходилось очкастому хлюпику в детском доме, думал Одинцов. Били ведь наверняка. И часто били – таких обычно не любят. Вот он и сбежал из паршивого настоящего в увлекательное прошлое, в мир толстых книжек и знаменитых покойников, к блеску великих сражений и тайнам запутанных интриг. Сбежал, но ведь не сдался! Сам, один, наперекор всему и вся – в университете выучился, место в солидном музее получил, с розенкрейцерами поладил и труд вон какой наваял, за которым теперь идёт охота… Молодец, просто молодец!

Одинцов поймал себя на том, что гордится успехами в общем-то совсем постороннего парня. Только Мунин ему уже вроде не чужой. И поселился он в доме Одинцова, вполне может быть, надолго. И одежду надо ему купить по дороге назад. И холодильник набить, и приготовить что-нибудь вкусное, домашнее, чтобы мальчишка начал есть по-человечески…

– Папаша, – неожиданно громко сказал себе Одинцов и порадовался, что его никто не слышит. Конечно, всё это глупости. Только Мунина он теперь никому в обиду не даст. Сдохнет, но – никому.

В положенное время Одинцов добрался до Михайловского замка и начал обычный рабочий день. Вчера его отвлекли от изучения новой системы видеонаблюдения – сначала израильские визитёры, потом звонок с автостанции и срочный отъезд. Сегодня Одинцов проследил, чтобы инженеры для пробы заменили несколько камер по периметру здания, среди которых невзначай оказались те, что снимали стоянку. Процедура включала обнуление данных, после которого на серверах не осталось записей того, как Мунин садился в машину Одинцова. Причём их стёрли на совершенно законных основаниях, не придерёшься. Прокалываться по мелочи стыдно. А уж Одинцов, как никто, знал, что в вопросах безопасности мелочей не бывает.

Много лет назад он оказался в Африке и хорошо запомнил местную мудрость: когда охотник не может поймать обезьяну – виновата обезьяна. Кем бы ни был сейчас Одинцов, охотником или обезьяной, – и так, и так жить можно. Главное – держать ухо востро и не расслабляться.

Около полудня захрюкала рация.

– Тут человек пришёл из Академии Безопасности, – доложил охранник. – Хочет с начальством переговорить.

– Ко мне его давай, – распорядился Одинцов и повёл плечами, разминая мышцы.

Началось…

Когда Салтаханов вошёл в кабинет, вальяжно расположившийся за столом Одинцов говорил по интеркому и сделал широкий приглашающий жест в сторону кресла для посетителей. Небольшому спектаклю предстояло усыпить бдительность гостя и сбить его боевой настрой. Тот же трюк, что и перед схваткой с академиками. Работает всегда.

Телефон был включён на громкую связь, в динамике стонал завхоз:

– Может, хватит, а? Долго ты меня мучить будешь?

– Долго, – пообещал Одинцов. – Пока твои орлы не научатся лопатами работать и убирать нормально.

– Да весна уже на дворе! – отозвался динамик. – Снег скоро сам сойдёт. У меня без него дел – миллион. А ты бы лучше безопасностью занимался.

– Я и занимаюсь. Днём всё подтаивает, а к вечеру снова подмерзает буграми – только ноги ломать. Если тебя посетители не волнуют, о сотрудниках подумай. Если не жалко сотрудников – кассу пожалей. Перелом по пути с работы или на работу – это производственная травма. Оплачивается соответственно.

– До чего ж ты нудный, – проворчал завхоз, но снег обещал убрать.

– Я в тебя верю, – на прощание торжественно сообщил Одинцов, дал отбой и повернулся к Салтаханову. – Простите, служба… Чем могу помочь?

Салтаханов представился и показал знакомый Одинцову жетон с эмблемой Академии и вензелем АБ.

– Хотелось бы поговорить как коллега с коллегой, – начал он.

– Да ну, что вы, – обезоруживающе улыбнулся Одинцов, – у вас вопросы национальной безопасности, а у нас вон, детский сад сплошной.

Он кивнул на телефон и добавил:

– Быт заедает, мелко плаваем… Слушаю внимательно.

– Дело деликатное, – сказал Салтаханов. – Уважаемые люди обратились по поводу своего родственника. Его фамилия Мунин, он здесь работает.

– Мунин, Мунин… – словно вспоминая, Одинцов чуть нахмурил полуседую бровь.

Топорная легенда, подумал он. Какие родственники у сироты?! Если бы академики действительно разрабатывали Мунина – выдумали бы что-нибудь получше. Значит, идут наугад…

– Мунин? – повторил Одинцов. – У меня такого бойца нет.

Салтаханов кивнул.

– Он историк. Можно сказать, вчерашний студент. Дело молодое, сами понимаете. Загуливает иногда, пропадает по нескольку дней, дома не ночует, а родня волнуется. Мало ли – женщины, алкоголь, наркотики… Я могу рассчитывать на конфиденциальность?

– Само собой. И что этот Мунин, снова пропал?

– Как сквозь землю. Шума никто поднимать не хочет, но терпение лопнуло. Обратились по знакомству к нам, попросили разыскать. И поскорее, чтобы парень глупостей не наделал. Очень уважаемые люди, им огласка ни к чему. Мы разыщем, а они уже сами решат, что дальше. Мне бы сейчас поговорить с коллегами этого молодого человека. И на личное дело взглянуть, если можно.

Одинцов снова изобразил задумчивость.

– Хм… Из научной части я только начальника знаю, – сказал он. – Официально вам помогать тоже не могу, не имею права. Как вы справедливо заметили, дело деликатное. Особенно если оно касается частного расследования… Я ведь правильно понял?

Салтаханов согласился, и Одинцов продолжил:

– Вы из уважаемой организации, от уважаемых людей… Сделаем так. Я дам бойца, он вас к учёным проводит. Только придумайте для них историю какую-нибудь безобидную. Учёные – народ впечатлительный. Не надо им про женщин и наркотики, не пугайте. А то разговоры пойдут всякие, не оберёшься потом… Насчёт личного дела – я всю информацию подготовлю и вам на электронную почту скину. Адресок оставьте.

Салтаханов с готовностью протянул визитную карточку:

– Здесь ещё номер мобильного, если что… Спасибо за помощь.

– Это слишком. «Спасибо» даже не булькает.

– Вы какой напиток предпочитаете? – спросил понятливый Салтаханов.

– Виски, – снова улыбнулся Одинцов, поднимаясь. – Шотландский односолодовый.

И они пожали друг другу руки.

13. Лев готовится к прыжку

Мунин понемногу осваивался в жилище Одинцова.

– Ничего себе квартирка, – сообщил он Вараксе, обойдя просторные комнаты.

Варакса полулежал в кресле: ноги на журнальном столике, ноутбук на коленях. Мычал под нос песенку про папуаса и пощёлкивал клавишами.

– Книг много, – Мунин плюхнулся в кресло напротив. – Даже странно. Тренажёры – это понятно. Гантели, груша боксёрская. Но книги…

– Конечно, – подал голос Варакса, не отрываясь от работы, – куда уж нам со свиным рылом, да в калашный ряд! Таким, как мы с Одинцовым, книги ни к чему. Чуть что – в морду, и весь разговор. Общение по схеме печень-голова-печень. И контрольный в затылок. Кстати, там не груша висит, а боксёрский мешок – понимать надо разницу… Вот, вроде всё.

Он сел, поставил ноутбук на столик перед Муниным и продолжил:

– Значит, слушай внимательно. Про телефон забудь. Из квартиры ни ногой. И без глупостей! В интернет выходить только с этой машинки, пользоваться только одним браузером. Ясно?

– Вы что, хакер? – недоверчиво спросил Мунин.

– Хакеры – это мальчики на понтах, которые рассказывают девочкам, что всё знают про компьютеры. А я – продвинутый пользователь. Если что, обращайся. Я цепочку прокси-серверов настроил, и хрен тебя теперь академики вычислят. Спрашиваю ещё раз: всё ясно?

– Не всё, – Мунин обиделся на тон разговора. – Не ясно, кто такие академики.

– Меньше знаешь – дольше живёшь, – сказал Варакса. – Хотя небольшой ликбез не помешает.

Он закурил, снова откинулся на спинку кресла и, поигрывая чётками, приоткрыл Мунину кое-какие тайны.

Трения между спецслужбами происходят постоянно. В советское время МВД бодалось с КГБ, а КГБ строило козни ГРУ, и так далее по кругу. Сейчас лучше не стало. Большинство задач затрагивают интересы сразу нескольких силовых ведомств. Куда ни шагни – в чужой огород попадёшь. При этом если дело не слишком перспективное, от него все стараются отвертеться. Зато если привлекательное – начальники и лоббисты всех мастей бьются в кровь, потому что на кону стоят бюджетные деньги, широкие возможности, очередные звания, государственные награды… В итоге дело частенько остаётся побоку, а основные ресурсы расходуются на внутренний мордобой.

И тут один толковый мужик, отставной боевой генерал, создал Академию. По форме это клуб ветеранов разных спецслужб, а по сути – экспертный центр, который специализируется на вопросах национальной безопасности и работает на стыках интересов.

– Главное, что академики действуют вроде как неформально и очень эффективно, – заметил Варакса, и видно было, что затея Псурцева ему нравится. – Межведомственных барьеров никаких – это общественная организация, которая ни от кого не зависит. И даже наоборот: когда им надо – любое ведомство окажет шефскую помощь. В Академии ведь у каждого есть свои. Бюрократии минимум, опять-таки потому, что по бумагам они – простые общественники. О расходах тоже никто лишних вопросов не задаёт. Академики не на госбюджете, они сами себя финансируют.

– А деньги откуда? – спросил Мунин.

Варакса усмехнулся.

– Оттуда! Они помогают готовить крупные коммерческие проекты и потом их сопровождают – ребята же не пальцем деланные. Юристы, силовики, разведчики, всё про всех знают, все ходы-выходы. Научные разработки прогрессивные ищут и внедряют по своим каналам – в общем, трудовая копеечка набегает, концы с концами сводят без проблем. Ещё вопросы?

– Какое всё это имеет отношение ко мне? Я не шпион, не бизнесмен и государственных секретов никаких не знаю. Чего они от меня хотят?

– Разберёмся, не боись, – пообещал Варакса. – Мне пару звоночков сделать надо, а ты пока делом занимайся. Первое – отправь на работу мейл с таким же заявлением на срочный отпуск, как Одинцову написал. Второе – в спальне комод, в комоде постельное бельё, в кабинете диван. Разложишь и застелешь. Будет твоё место. Обживайся. Вперёд!

С поставленными задачами Мунин справился быстро и стал разглядывать книги на полках в кабинете, которые занимали почти всё место, свободное от тренажёров, – просто глаза разбегались. Старинные издания об оружии соседствовали с новыми, научные труды – с красочными фотоальбомами про боевые топоры, ножи, мечи, сабли, пистолеты и револьверы, арбалеты и луки…

Удивила подборка художественной литературы. Целую полку занимали китайские и японские авторы. Тома Пушкина, Чехова и Салтыкова-Щедрина соседствовали с Гумилёвым, Йейтсом и Шекспиром. Как-то в эту компанию затесался Лавкрафт с мифами о Ктулху. Золотыми буквами на чёрном корешке выделялась «История бриттов» Гальфрида Монмутского. Мунин бережно снял с полки прекрасное издание «Старшей Эдды» – сборника поэзии скальдов от Сэмунда Мудрого. С удовольствием полистал и вернул на место к «Младшей Эдде», труду Снорри Стурлусона.

Фотоальбомы, мемуары путешественников и книги по этнографии говорили об интересе Одинцова к Азии и Африке. Разнообразная военная литература довершала картину. Мунин раскрыл наугад «Офицерские записки» князя Голицына и ткнул пальцем в страницу. Старое доброе баловство с гаданием… Палец попал в патетичный абзац.

«Счастливый в моём ничтожестве тем, что я сам был пылинкой в составе огромных орудий, которыми действовало Провидение для достижения своей цели, я всегда с неизъяснимым удовольствием переношусь мысленно к тому времени, когда минутные бедствия, постигшие моё Отечество, уступили место торжествам и славе».

Не решив, что бы это могло значить, Мунин вернулся в гостиную к Вараксе, который командовал в телефон:

– Значит, ты её оттуда забери. Отгони на станцию, проверь хорошенько, заправь и ко мне сюда… Нет, мыть не надо. Ты даже вот что, ты её, наоборот, заляпай хорошенько. Она мне грязная нужна… Грязная, говорю, нужна! Не знаешь слово «грязная»?.. Вот и молодец. Действуй!

Он закончил говорить и шутливо попенял Мунину:

– Машинку-то мою вы на Кирочной бросили – непорядок! Почти новая машинка, ещё ездить и ездить… С койкой разобрался? Добро. Времени у нас – пока Одинцов не вернётся. А что делает боец, когда ждёт?

– Что?

– Боец или спит, или учит матчасть. Поспал ты за троих, так что… Писанину свою хорошо помнишь?

– Наизусть, – слегка обиделся историк.

– Наизусть, может, и не надо, – Варакса помассировал бритую голову и взял со столика несколько листов из папки Мунина. – Ты мне по делу толкуй, а я подсматривать буду. Что там у тебя со львом и единорогом?

Уговаривать Мунина не пришлось: на любимую тему он был готов говорить сколько угодно.

– Со львом люди сталкивались ещё в незапамятные времена, – сказал он. – Тут всё понятно. Могучий царь зверей, олицетворение благородства и храбрости. У шумеров лев символизировал силу Хаоса, у египтян обозначал течение времени, соединение вчера и сегодня. А с единорогом ещё интереснее. Упоминания о нём появились лет за шестьсот – семьсот до новой эры. Примерно в одно и то же время – в разных концах света, от Средиземноморья до Китая. Жил тогда историк такой, Ктесиас Книдский, он много про единорога писал. А после него Аристотель, Плиний Старший, Плутарх – ну вы знаете…

Варакса вскинул мохнатые брови, услышав лестную оценку своей эрудиции.

– Ты давай без лишних подробностей, – велел он. – Не хочу зря башку забивать. Меня Россия интересует.

– А я к чему веду? Как христианский символ, единорог возникал то тут, то там, и у предков Ивана Грозного в том числе. Его изображали на монетах, на оружии, на тронах – но просто как отголосок библейского сюжета, в качестве одного из многих декоративных элементов наравне с другими… А Иван, став первым царём, вдруг превратил единорога в личную эмблему. Почему-то не медведя выбрал, не щуку там или бобра, не другого какого-нибудь зверя. И с этого момента вся российская дипломатия существовала под знаком единорога, лучшая в мире артиллерия появилась под знаком единорога, завоевание Сибири проходило под знаком единорога, и так далее…

Рассказ о единороге времён Ивана Грозного прервался только с появлением Одинцова, который приволок две битком набитые спортивные сумки.

– Что так рано? – спросил подозрительный Варакса.

Оказалось, начальство Одинцова более-менее выздоровело и к обеду объявилось на службе. Передавая дела, сообразительный Одинцов между делом пожаловался на плохое самочувствие – не иначе тот же грипп! – и попросил несколько выходных дней в счёт отпуска. Мол, к врачам идти неохота, надо сперва попробовать отлежаться.

Только-только переболевшее начальство отнеслось к просьбе с пониманием, и Одинцов задерживаться в замке не стал. Проехал через пару магазинов, купил одежду для Мунина и продукты: едоков-то стало больше… Отчёт о первой половине дня заканчивала главная новость – о визите Салтаханова:

– Слышь, наука? Я на тебе бутылку виски от академиков заработал. Сдал с потрохами.

Мунин примерял обновки и слушал вполуха. Одинцов расстарался: в объёмистой сумке нашлось всё – от белья до куртки, и обувь он тоже не забыл.

– Стильный гардеробчик, – оценил приобретения Варакса, ехидно глянув на Одинцова. – Следишь за молодёжной модой?

– Куда мне… Сказал девочкам в магазине, что племянник приехал из глухой деревни, приодеть надо, а то ходит как лох последний.

– Платил картой?

– Обижаешь. В банкомате наличные снял. Нам лишние следы ни к чему.

Варакса был удовлетворён:

– Расходы пополам. И не спорь.

Они состряпали обед, по ходу дела обсуждая ситуацию.

Со стороны Салтаханова интереса к себе Одинцов не почувствовал. Похоже, о его роли академики пока не знают. И про Мунина им ничего не известно: в Академии интересовались исследованием, а не автором.

– Мунина втёмную брали, – сказал Одинцов, – без предварительной разработки. Видимо, просто слушали телефон. Он позвонил и договорился о передаче папки. А они решили её перехватить.

Варакса согласился. Если бы приезжая розенкрейцерша была заодно с академиками – какой смысл им трясти Мунина? Она получила бы папку от историка и передала людям Псурцева. Значит, в Академии на это не рассчитывали – либо хотели получить материалы исследования первыми. Поэтому отправили на перехват пару крепышей, которым помешал Одинцов. Получается, американка тоже под колпаком.

– Как всё-таки её фамилия правильно читается? – спросил Одинцов, снова разглядывая визитную карточку Eve Hugin.

– Чёрт его знает, – из прихожей бросил Мунин, который в куртке и расшнурованных зимних ботинках вертелся перед большим зеркалом. – Строгих правил нет. Если англичанка – скорее всего, Хаджин. Если американка – Хьюгин или Хагин. Мисс или миссис… Да какая разница? Она сказала, её Ева зовут.

Еве звонил Одинцов – через ноутбук, настроенный Вараксой. Чтобы определить, откуда пришёл вызов через цепочку прокси-серверов, надо направить официальный запрос каждому провайдеру и добиться ответа. Это по силам только спецслужбам уровня ЦРУ или ФСБ. Даже если коллеги окажут академикам такую помощь, всё равно им потребуется немало времени. А пока выходить на связь можно безбоязненно и анонимно.

Розенкрейцерша долго не отвечала. Когда ответила – Одинцов заговорил по-русски; отрекомендовался другом, который звонит по поручению Мунина; упирал на важность и срочность встречи. Ева согласилась увидеться, но вечером, а не сейчас. На том и порешили.

После еды за кофе Мунин попытался было продолжить рассказ о приключениях единорога в России.

– Угомонись, а? – попросил Варакса. – Мы же пожилые люди, и память у нас не резиновая.

Они с Одинцовым отрядили историка мыть посуду и прилегли подремать. Чтобы жирок завязался, как сказал Варакса.

До свидания с Евой ещё оставалось достаточно времени.

14. Ранняя пташка

Вейнтраубу она перезвонила сразу же, не вставая с постели.

За окном уныло серел петербургский март. Старик у себя в Штатах наверняка ещё спит, подумала Ева и отправила вызов наудачу.

Вейнтрауб откликнулся почти сразу, как будто караулил у компьютера.

– Где вам назначили встречу? – спросил он.

– В торгово-развлекательном центре. Так русские называют наши моллы.

– Что ж, место людное… Логично.

– Вы считаете, мне надо идти?

– А что вас смущает?

– Всё, – не скрывая раздражения, сказала Ева. – В этой истории меня смущает всё. Мунин пропал. Вместо него звонит непонятно кто, говорит о форс-мажоре и требует срочно увидеться. Вчера возле кафе работали парамедики и полиция. Вы заставляете меня препарировать огромный реферат, при этом оказываетесь в курсе секретного задания, которое я получила от ордена. Всё это плохо выглядит. Могу ли я спросить?..

– Можете, – перебил её Вейнтрауб. – И я отвечу, что ваши блестящие аналитические способности достойны лучшего применения. В нынешней ситуации нет ничего такого, чем стоило бы забивать вашу красивую умную голову. Просто идите на эту встречу. Как минимум вам передадут обещанные документы. Как максимум – вдобавок что-нибудь расскажут, и вы перескажете это мне.

– Но я даже не знаю, с кем буду встречаться.

– Какая разница? Это не Томас Джефферсон и не Фредди Крюгер, а ваш знакомый Мунин или кто-то из его друзей. Приобретёте новых поклонников, только и всего. Я даже завидую тому, кто увидит вас впервые.

– Они наверняка будут меня расспрашивать. Что мне говорить?

– Правду, – проскрипел старик. – У одного русского писателя есть замечательная фраза: «Правду говорить легко и приятно». Будьте естественной и говорите им правду. Вы приехали в Петербург на семинар профессора Арцишева и собираетесь пробыть в городе достаточно долго. Зная об этом, Русская комиссия поручила вам экспертизу работы младшего члена ордена. Экспертизу вы провели, теперь настала очередь документов для подготовки доклада. Обычное дело, вы просто действуете по процедуре. И при всём моём многолетнем уважении к вам как к учёному, поверьте: этих людей вы можете интересовать только как женщина.

– Простите, но в ваших логических построениях кое-чего не хватает, – Ева всё ещё была раздражена. – Для простого выполнения процедуры мне достаточно получить документы по почте или с курьером. Из дому выходить совсем необязательно. Погода здесь дрянная, и к смене времени я до сих пор не адаптировалась. Кроме того, меня в этом городе не интересуют те, кого я могу интересовать как женщина. Так что в ответ на вопрос – почему надо именно встретиться, а не просто обменяться документами? – мне хотелось бы услышать лёгкую и приятную правду.

Вейнтрауб крякнул.

– Ваша взяла. Да, вы этих людей не интересуете, но зато они очень интересуют меня. Причём гораздо больше, чем ваш историк. И в каком-то смысле больше, чем папка с документами. Вам обязательно надо встретиться и пообщаться с этими людьми. Для вас не составит труда удерживать мужское внимание достаточно долго. Фотографировать не прошу, но постарайтесь хотя бы рассмотреть их как можно внимательнее. И запомните всё, что они скажут.

– Вы всё время говорите «эти люди», «эти люди», – заметила Ева. – Вы знаете, кто они?

– Не знаю, но с вашей помощью надеюсь узнать.

– Они опасны?

– Нет. По крайней мере для вас – нет.

Обнадёживающее заявление, подумала Ева, окончив разговор. Что за игру затеял Вейнтрауб? Чем для бизнесмена его уровня может быть интересна стародавняя русская история в изложении стеснительного юноши? Чем интересны его приятели? Из-за чего столько суеты?

The early bird catches the worm, так учили Еву в школе. Ранняя пташка съедает червяка.

– По-русски это будет – кто рано встаёт, тому бог даёт, – переводил ей бывший муж и со смехом добавлял:

– Но сейчас говорят иначе. Кто рано встаёт, тому весь день спать хочется.

Бывший был русским, и он был прав. Ева похвалила себя за то, что отложила встречу. Мысли ворочались неохотно – имело смысл поспать ещё немного, а потом не спеша собираться: от дома до торгового центра всего десять минут на такси или одна остановка на метро, да и вряд ли разговор продлится долго, поэтому сейчас надо устроиться поудобнее…

…и тут оказалось, что крышка макбука уже снова поднята, а пальцы нашаривают нужный файл. Вот так всегда!

Ева сердито отпихнула от себя компьютер, выскользнула из постели и отправилась в ванную. Ладно уж, раз день всё равно начался и оказался рабочим – надо закончить работу с рефератом. И понять, в чём же всё-таки причина такой активной возни вокруг умерших русских царей.

Горячие струйки душа покалывали тугое тело. Ева положила руку на регулятор подачи воды, задержала дыхание – и взвизгнула, когда сверху обрушился холодный ливень.

Просыпаться, просыпаться!

15. Наблюдение за наблюдающим

Компьютерная мощь Академии не исчерпывалась огромным серверным центром в цоколе особняка.

Салтаханов оглядел помещение, отведённое под видеостудию. Комната была забита оборудованием. Кроме архаичных VHS-видеомагнитофонов и DVD-плееров, ни одного из этих устройств раньше ему встречать не доводилось. Разве что видал Салтаханов ещё микшерный пульт размером с хороший стол, с тучей ручек-ползунков, кнопок и мигающих лампочек – и то не живьём, а в музыкальных клипах.

Работа у оператора в студии непубличная, день-деньской в полном одиночестве. Остроносый плешивый мужичок, получив аудиторию в лице Салтаханова, разговорился и пояснил: в высоких стойках вдоль стены скоммутирована аппаратура, которая позволяет читать изображение с любых известных носителей.

– Приносите хоть киноплёнку братьев Люмьер, хоть навороченный диск, хоть микрокассету из видеокамеры старенькой, хоть флешку с китайской новинкой какой-нибудь – всё прочтём и всё покажем в лучшем виде, – хвастал он. – Картинка ведь это что такое? Свет, который отражается от поверхности! Кто-то его фиксирует – получается запись, и мы её видим. Если запись не аналоговая, а цифровая – значит, закодирована так или сяк. Мы всё это добро сливаем в компьютер, раскодируем, переводим в один формат – и будьте любезны, смотрите на здоровье.

– Картинка – это свет, а вы вроде как рыцари света, – обронил Салтаханов, притулившийся рядом с оператором за компьютерным столом. Тема розенкрейцеров неотступно крутилась в голове.

– Похоже на то, – согласился оператор, которому понравилось красивое сравнение.

Приговаривая, он ловко манипулировал мышкой и клацал по клавиатуре. На обширном экране, состоявшем из нескольких компьютерных мониторов, мелькал интерфейс неведомых Салтаханову программ вперемешку с обрывками видеозаписей.

Приходилось вполуха слушать операторский трёп и ждать. Салтаханов тяготился не только несвежим запахом, исходившим от соседа. Техническая сторона дела его совсем не интересовала – с куда большей охотой он оказался бы сейчас там, где должна была произойти встреча иностранки с Муниным и его опекунами. Но Псурцев приказал не путаться под ногами у группы захвата и срочно разбирать видеозаписи с камер наблюдения.

– Мои ребята тех ребят упакуют без вопросов, – пообещал он. – Привезут сюда, и мы их прижмём хорошенько. Только чтобы прижать настоящего профи, ему надо и улики предъявлять настоящие. На испуг таких не возьмёшь. А нам пока что предъявить нечего. Поэтому хоть тресни, но дай материал.

Вот и сидел теперь Салтаханов перед мониторами в студии. Борец-разрядник и хороший стрелок, оружием которого стала шариковая ручка: он же следователь, а не оперативник. Кабинетная крыса, как Псурцев про Мунина сказал…

– Всё-всё, уже заканчиваю, – откликнулся оператор на вздох, который вырвался у Салтаханова. – Кое-что можем посмотреть.

Он ещё несколько раз тюкнул по клавиатуре, подвигал мышкой – и на мониторах появилась россыпь окошек с мелькающими внизу цифрами тайм-кодов.

– Там поблизости ни одной серьёзной конторы нет, и техника у всех дохлая, – посетовал оператор. – Камеры стоят кое-как, руки бы пообрывать. Опять же мокрый снег на улице, света мало, видимость паршивая. В общем, что имеем, то имеем.

Качество изображения и вправду энтузиазма не вызывало. Оператор синхронизировал наиболее удачные записи с разных камер: теперь можно было видеть происходящее на улице одновременно со многих точек.

Салтаханов снова вздохнул. Хорошо было только одно: время происшествия известно благодаря отслеженному звонку Мунина. Очевидно, академики взяли его, как только он подошёл к условленному месту и позвонил американке. Все события вряд ли заняли больше двух-трёх минут. Салтаханов отчётливо представил себе, как бойцы вталкивают историка во двор, чтобы отобрать сумку, не привлекая внимания на людной улице. Следом тут же заходит группа прикрытия, мгновенно атакует, зачищает место схватки и уходит.

Хорошо, подумал Салтаханов, что просматривать придётся сравнительно немного видеоматериала. Всё остальное – плохо. Потому что вход во двор не снимала ни одна камера. Сколько бойцов прикрывали Мунина и как они действовали в реальности – неизвестно. Вряд ли группа вышла обратно; скорее Мунина увели через проходные дворы. Профессионалы не стали бы рисковать – они же не знали, что академики считают свою задачу простой и на улице их никто не страхует. По уму, когда двое работают, третий должен или остаться у входа, или хотя бы сидеть в машине поблизости и наблюдать за происходящим. А так – местная тётка пошла во двор выносить мусор и наткнулась на трупы только минут через тридцать – сорок. Даже если в спешке преступники оставили какие-то следы, до приезда полиции зеваки успели всё затоптать.

Вдобавок Салтаханов не знал, как выглядит Мунин. Академики его не фотографировали за ненадобностью, а мужик из службы безопасности, пообещавший личное дело историка, пока ничего не прислал. Зимняя куртка с капюшоном и толстая сумка на длинном ремне – вот всё, что удалось обиняками выяснить у сотрудников музея. Оставалось надеяться, что хотя бы не каждый второй на записях подойдёт под эти приметы…

…и надежда сбылась. Народу на Кирочной было много, машины двигались небыстрым плотным потоком. Между ними через дорогу лавировали торопыги. Снова и снова, до рези в глазах вглядываясь в мерцающие на экране окошки, Салтаханов обратил внимание на прохожего – молодого, судя по пластике движений, – который появился из-за какого-то грузовичка и у пешеходной зебры шмыгнул поперёк улицы. Он был в куртке, с сумкой через плечо. Оказавшись на тротуаре, прохожий сбавил шаг и, похоже, стал набирать номер на мобильном. Тайм-коды на записях совпадали со временем звонка Мунина. Разглядеть лицо под капюшоном не удалось, парень вышел из поля зрения камер. Хотя очки, похоже, на нём были.

Салтаханов с оператором много раз просмотрели минуту-другую записей с десятка камер и решили – это Мунин, точно. Оба оживились: теперь дело пойдёт!

Сосед Салтаханова преобразился мгновенно. Раньше он сидел сутулясь – теперь напряжённо наклонился к экрану. Скрюченная рука вцепилась в мышку. Салтаханов отметил: указательный и средний пальцы – оранжево-жёлтые от сигарет, значит, смолит постоянно. В студии, понятно, курить нельзя. Но ни разу за всё время оператор не предложил сделать перекур. Прищурившись, он бегал глазами от одного окошка к другому. Ноздри хищно подрагивали, как у охотничьего пса, идущего по следу. Оператор мышкой ставил в окошках на экране метки и почти неслышно то ли бормотал, то ли напевал что-то себе под нос.

Салтаханов сделал несколько записей в блокноте. Мунин обнаружен, очередь за его прикрытием. Два-три человека, необязательно мужчины, совершенно точно должны были находиться неподалёку и выдать себя реакцией на захват своего подопечного – побежать, например.

– Интересно, как этот хлопчик там оказался, – подал голос оператор. – Вряд ли пешком по такой погоде. Если бы на метро, он бы шёл с другой стороны. На такси – тоже нет: откуда деньги? А напрямую от Михайловского до Кирочной транспорт не ходит.

– Невелика птица, чтобы его возили, – задумчиво сказал Салтаханов. – И вряд ли он вообще знал, что его пасут. Но машины проверить надо.

– Проверим, – оператор осклабился, показав прокуренные зубы. – Ничего, мы и не таких видали. Никуда не денутся.

16. Уход огородами

Еву нельзя было спугнуть. Поэтому Одинцов, назначая американке встречу, не мог предложить никаких шпионских штучек вроде переодевания, внезапных манёвров для ухода от слежки или точных указаний – в какую машину садиться, каким входом воспользоваться… Ева должна быть уверена в том, что ей просто передадут папку с документами, которых она не дождалась в прошлый раз.

К тому же люди Псурцева наверняка прослушивают Евин телефон и записывают каждое слово. Кроме знания места и времени встречи, у академиков есть несколько часов на подготовку, туча народу и внушительные ресурсы. А у Одинцова с Вараксой только балласт – Мунин, которого придётся предъявить Еве для доверительного разговора и которого всё равно нельзя оставлять одного, чтобы ничего не натворил.

Они вышли из дома за пару часов до встречи. Историку вроде бы полагалось волноваться, но спокойствие Одинцова с Вараксой передалось и ему. Мунин, который всегда рассчитывал только на свои скудные силы и с детства бывал бит многократно, впервые в жизни чувствовал себя под надёжной защитой. Рядом шагали здоровенные вооружённые мужики, и он уже имел представление, каковы они в бою даже с голыми руками.

Мунин украдкой посмотрел на своих спутников. Двое из ларца, хоть и не одинаковые с лица, действительно походили друг на друга: на обоих – горнолыжные куртки, джинсы заправлены в высокие меховые ботинки на толстой рифлёной подошве. Накинут капюшоны – не отличишь. Правда, за спиной у Одинцова висел ещё небольшой рюкзачок с лямкой через грудь. Мунин приосанился, чтобы хоть немного походить на Одинцова с Вараксой: он теперь тоже был одет в лыжную куртку, джинсы и высокие ботинки – покупая одежду для историка, Одинцов не стал ничего изобретать.

Сотрудник автостанции «47», которому Варакса поручил перепачкать и пригнать машину, постарался от души: налипшая грязь полностью укрыла цвет и марку «вольво», а номерные знаки не читались даже вплотную.

Варакса сел за руль, Мунин рядом, Одинцову досталось заднее сиденье. В бардачке лежал пакет, насчёт которого тоже распорядился Варакса, а в пакете – цифровой спортивный секундомер, небольшая коробка с китайскими иероглифами, грим и накладные усы из театрального магазина. Мунину усов не досталось, и он было обиделся, но когда Варакса, глядя в зеркало на опущенном козырьке, стал примерять обновку, – историк невольно хихикнул.

– Эти точно нет, – Варакса зыркнул на Мунина и передал Одинцову усики с бородкой из комплекта «Гай Фокс», а сам принялся клеить под нос богатые чёрные усищи.

– Как у азербота на рынке, – прокомментировал Одинцов, убирая «Гая Фокса», грим и китайскую коробку в рюкзак.

– Давай, давай, смейся, – сквозь зубы процедил Варакса. – Я потом на тебя посмотрю, мачо хренов.

Он высадил Одинцова на полпути к месту встречи с Евой и ухмыльнулся:

– Не забыл, как на метро ездить?

– Вспомню. Это же как на велосипеде. Если хоть раз получилось, значит, навсегда.

– А мы что будем делать? – спросил Мунин, когда Одинцов вышел из машины.

– Экскурсию мне обзорную проведёшь, раз время есть. Только назад пересядь, чтобы тебя не видно было, – распорядился Варакса и порулил к центру города.

Ещё дома, пока Мунин распечатывал новый экземпляр исследования, под жужжание принтера Варакса с Одинцовым обсудили немудрёный план. Одинцов доберётся до места встречи городским транспортом, проведёт рекогносцировку и хронометраж, потом изменит примелькавшуюся внешность и будет караулить Еву, а Варакса с Муниным подготовят пути отхода.

Ева опоздала ненамного. Вернее, заставила себя опоздать вопреки обычной пунктуальности – это была её маленькая женская месть за вчерашнее пустое ожидание.

Такси остановилось на Лиговке, у циклопического торгового центра, занимавшего квартал вплотную к Московскому вокзалу. Сквозь снежную морось в ранних сумерках поигрывала на стенах световая реклама и полыхал огромный телевизионный экран над главным входом. На фирменном сайте Ева прочла: в здании – пять высоких этажей и многоярусная подземная парковка; триста магазинов, три десятка ресторанов и кафе, десять кинозалов, парк аттракционов, боулинг…

…и правильно сказал Вейнтрауб: затеряться в толпах здешних посетителей – проще простого. Друзья Мунина выбрали самое подходящее место. Внутри бурлила насыщенная жизнь, словно полгорода сбежали сюда от петербургской непогоды и совершали вечерний променад по широким галереям вдоль ярких витрин.

Эскалатор из холла поднял Еву на второй этаж. В кафе, назначенном для встречи, она глянула по сторонам, не увидела Мунина и сердито плюхнулась на диван за свободным столиком. Так и быть, придётся провести здесь пятнадцать минут – из уважения к Вейнтраубу и потому, что всё равно уже приехала. Даже не пятнадцать, а десять минут, решила Ева. Она выпьет кофе, уедет и больше пальцем не шевельнёт ради подлеца-историка. Мунин должен был уже давным-давно ждать с цветами или хотя бы с извинениями, а вместо этого…

– Здравствуйте, – румяная широкозадая девица в униформе подошла к столику Евы и протянула меню. – Что будете заказывать?

Ева поморщилась от вида её коротких пальцев и квадратных ногтей, не очень умело раскрашенных в разные цвета.

– Американо, – раздражённо буркнула она. – Я спешу.

– Вас ведь Ева зовут? – негромко спросила официантка.

Ева подняла удивлённый взгляд.

– Откуда вы знаете?

– Ваш друг предупредил, что вы придёте. И попросил передать…

Девушка положила на столик меню и раскрыла буклет. Между страницами обнаружился мобильный телефон без привычного экрана – плоская китайская игрушка, которая легко умещается в ладони. Такие гаджеты покупают маленьким детям: достаточно нажать одну из клавиш, чтобы связаться с родителями по номеру, уже введённому в память. Ничего лишнего.

– Он сказал, что за вами частный детектив от мужа ревнивого следит, и попросил, чтобы вы сразу ему позвонили, – заговорщицким тоном добавила девушка. – Просто нажмите кнопку. А я пока схожу за кофе.

Ева в замешательстве глядела вслед официантке. Что за дурацкие игры?! Ревнивый муж; звонок неизвестно кому… Вейнтраубу она сказала, что вся эта затея с Муниным ей не нравится. Теперь происходящее начинало злить. Но любопытство взяло верх, и раз уж Ева здесь, и раз её всё-таки ждали – хорошо, она позвонит.

– Здравствуйте, – мгновенно откликнулся в телефоне тот же приятный мужской голос, который назначил встречу. – Я прошу простить за некоторые неудобства…

– Кто вы и что всё это значит? – Ева была настроена решительно.

– Пожалуйста, не перебивайте, – сказал мужчина, – и послушайте минутку. Не надо вертеть головой, вы меня не увидите, зато привлечёте к себе лишнее внимание.

Ева и вправду смотрела по сторонам в поисках собеседника.

– Я друг Мунина, – доносилось из телефона. – Вчера перед встречей с вами на него напали. Теперь вы тоже находитесь в опасности. Поэтому давайте сделаем так. Дождитесь, когда вам принесут кофе. Ведите себя естественно. Когда придёт официантка, скажите, что отойдёте в… гм… дамскую комнату и вернётесь. Для достоверности спросите у неё, где туалет. Оставьте кофе на столе и идите по ближайшей галерее, там есть указатель, зелёный такой. Вы всё поняли или лучше повторить по-английски?

– Поняла, – сказала ошеломлённая Ева.

– Очень хорошо. Ещё раз: вы находитесь в опасности. Всё, что сейчас требуется – спокойно дождаться кофе и спокойно дойти до туалета. Надеюсь, я смогу вас узнать… Да, официантке уже заплачено, об этом не думайте. До встречи.

И снова первым, а потом вторым и третьим желанием Евы было уехать отсюда как можно скорее. Слова незнакомца насчёт опасности её не напугали, но насторожили. Ева вспомнила полицейские машины, парамедиков и толпу зевак на Кирочной, где она зря ждала Мунина. Вспомнила, как Вейнтрауб настойчиво интересовался – не случилось ли с историком чего-нибудь, и какими обтекаемыми фразами уговаривал её согласиться на новую встречу. Как всегда, старик знал намного больше, чем говорил. Но он уверял, что друзья Мунина не опасны, а один из этих друзей настаивает, что ей угрожают со стороны. Пожалуй, имеет смысл выполнить полученную инструкцию, решила Ева.

Она сделала всё, как было сказано. Дождалась кофе, просматривая меню. Сделала комплимент дизайну ногтей официантки и попросила показать, в какой стороне туалет. Поднялась из-за столика и прошла несколько десятков метров по галерее торгового центра, лавируя между встречными. Свернула по указателю в коридорчик, и уже у дверей туалета услышала за спиной голос, знакомый по телефонным разговорам:

– Не останавливайтесь, идите прямо. Это я вам звонил.

Даже на небольших каблуках Ева была заметно выше среднего роста – всё-таки манекенщица, пусть и в прошлом. Мужчина, который догнал её и теснил широким плечом в конец коридора, оказался тоже не маленьким.

– Подождите, – сказала Ева. – Вы можете объяснить?..

– Потом, – коротко бросил Одинцов.

Через несколько шагов они оказались у стальной двери с надписью «Только для персонала». Одной рукой Одинцов мгновенно отпер замок специальным ключом, а другой осторожно, но крепко подхватил Еву за талию и то ли вытолкнул, то ли попросту вынес на служебную лестницу.

– Куда вы меня ведёте? – снова спросила Ева. – От кого мы бежим?

– Не бежим, а уходим огородами, – деловито сообщил Одинцов. – Так у нас это называется. Осталось чуть-чуть.

Он защёлкнул на ручках двери короткую цепь для блокировки велосипедов – теперь из коридора на лестницу было не выйти, и для отвода глаз нажал кнопки вызова лифтов. Через несколько секунд дверное железо загудело от ударов, но Одинцов, держа Еву за руку, уже бежал вниз по ступенькам. Здешнюю планировку и организацию службы безопасности он неплохо знал – в том числе благодаря совместным занятиям с руководителями охраны комплекса.

Три этажа они пролетели мигом и снова перешли на шаг. У выхода на подземную парковку путь преградил флегматичный охранник.

– Пропуска давайте предъявим, – успел сказать он перед тем, как выключиться от удара в солнечное сплетение. Ева тихо вскрикнула.

– Всё уже, – успокоил её Одинцов, подхватил падающего охранника и усадил к стене.

– Идём спокойно, – добавил он, отпирая магнитной картой охранника дверь на парковку, и снова плечом подтолкнул Еву. Ей и в голову не пришло сопротивляться.

Сделав десяток-другой шагов по парковке, Одинцов позвонил Вараксе и назвал свои координаты по маркировке на стене. Через полминуты возле них остановился замызганный внедорожник.

– Прошу, – сказал Одинцов и распахнул заднюю дверь. – Карета подана.

Ева замешкалась, но из-за подголовника переднего пассажирского кресла высунулся Мунин и помахал ей рукой:

– Здравствуйте! Glad to see you again.

Одинцов подсадил Еву в салон, придерживая за локоть. Бритоголовый усач за рулём кивнул, глядя в зеркало заднего вида, и «вольво» покатилась к выезду.

– Телефон давайте, – сказал Одинцов, и Ева протянула ему китайскую игрушку, полученную к кафе. – А теперь покажите свой.

– Зачем? – спросила Ева.

– Американцы – народ богатый. Хочу знать, айфон у вас или нет.

Ева выудила из кармана мобильный.

– Повезло, – сказал Одинцов, забрал его и вытащил аккумулятор. – Я не насовсем, потом отдам.

– А если бы это был айфон?

– Тогда хуже. У него аккумулятор не вынимается. Пришлось бы выбросить, чтобы не отследили.

– Просто выключить нельзя? – снисходительно поинтересовалась Ева. – Или вынуть сим-карту.

– Нельзя, – подал голос Варакса, крутя руль. – Отслеживают не номер, а сам аппарат. Сколько карты ни меняй, не спрячешься.

– Кого вы так боитесь? – спросила Ева.

– Сейчас мы приедем в тихое место, и там спокойно обо всём поговорим, – пообещал Одинцов. – Потерпите немного.

Машина миновала один из выходов на парковку, возле которого мялся мужчина в серой куртке и что-то нервно говорил в портативную рацию. Еве показалось, что она видела его в кафе. Одинцов перехватил взгляд Евы:

– Узнаёте? Он из тех, кто за вами следил.

Ева взглянула на Одинцова и отметила, что он старше, чем показался сначала. Мужественное лицо, испорченное сутенёрскими усиками и клинышком бородки. Флисовая куртка-толстовка с накинутым на голову капюшоном и здоровенные молодёжные наушники тоже выглядели странно. Впрочем, Одинцов первым делом снял толстовку с наушниками и засунул в рюкзак, откуда вытащил свёрнутую зимнюю куртку. Он заправил джинсы в высокие ботинки, отклеил усики с бородкой и помассировал верхнюю губу. Чувство прекрасного, воспитанное у Евы за годы в модельном бизнесе, немного успокоилось, но тревога нарастала.

На выезде Варакса опустил стекло, высунулся из машины и вставил чек об оплате парковки в щель жёлтого автомата. Шлагбаум поднялся, и машина взлетела по крутому бетонному подъёму.

Следом у вновь опустившегося шлагбаума тут же встал сияющий чёрный «лендкрузер». Водитель через окно протянул руку к пропускному автомату и потыкал пальцем в единственную кнопку. Сзади подкатил «тахо», нетерпеливо крякнув спецсигналом. Из «лендкрузера» вышел средних лет коренастый мужчина с глазами спаниеля и поправил кипу на седеющей голове. С места позади водителя «тахо» из окна высунулся академик, примеченный Евой в кафе, и крикнул:

– Езжай! На хрена ты вылез?

– Простите, – виновато сказал носитель кипы и развёл руками, – я здесь первый раз. Думал, нужно платить при выезде. Не подскажете, где касса?

В ответ он услышал эмоциональный рассказ про свою личную жизнь, родственников и национальность. Сдать назад «тахо» уже не мог – его подпирали несколько машин. Академики застряли намертво.

Тем временем «вольво» Вараксы выкатилась к Лиговскому проспекту и остановилась на несколько секунд. Метрах в тридцати слева светофор отсёк плотный поток машин. Варакса включил дальний свет, крутанул руль влево и вдавил педаль газа в пол. Машина по крутой дуге рванула навстречу движению в скоростной ряд, а на светофоре шуганула пешеходов, резко свернула направо, пересекла проспект и нырнула в переулок. Одинцов, обернувшись назад, проверял – нет ли хвоста, не повторил ли кто-нибудь рискованный манёвр.

– Здесь можно так ездить? – спросила Ева, которая прижалась к нему, упираясь обеими руками в спинку переднего кресла.

– Если нельзя, но очень нужно, то можно, – ответил Одинцов.

17. Всё забыть

В квартиру на Кирочной она вернулась только к ночи.

Есть не хотелось. Ева заварила травяной чай и с большой кружкой направилась к макбуку. Наверняка Вейнтрауб сидит как на иголках и ждёт её звонка с отчётом о встрече. «Ничего, подождёт», – злорадно подумала Ева. Она оставила кружку, сходила в ванную, потом переоделась в спортивный костюм, устроила в кровати привычное гнёздышко из подушек – и только тогда отправила старику приглашение в видеочат.

Ждать пришлось дольше, чем предполагала Ева. Наконец миллиардер показался на экране, восседая в старинном кресле с высокой спинкой. Как всегда, безукоризненный аристократ: рубленое лицо тевтонского рыцаря со средневековых гравюр, идеально уложенная волна желтовато-седых волос; поверх рубашки с неизменным галстуком-бабочкой – мягкий кардиган с меховыми вставками на груди. По-домашнему.

– Рад снова видеть вас, – скрипучий голос Вейнтрауба сопровождало небольшое эхо. – Как всё прошло?

– Отвратительно, – сердито сказала Ева.

Старик не торопясь закинул ногу на ногу.

– Ни секунды не сомневался, что вы именно так и ответите, дорогая, – его улыбка открыла белые до голубизны фарфоровые зубы. – Могу ли я узнать какие-то детали? Надо полагать, разговаривали вы совсем не там, где встретились? Документы вам наконец отдали? Что за чудесные ангелы-хранители у этого Мунина?

В подагрических пальцах Вейнтрауб неторопливо покручивал трость. Замысловато изогнутый скульптурный набалдашник тонкой работы поворачивался то одним профилем, то другим. Вопрос – поворот, вопрос – поворот…

– Почему вы меня не предупредили? – спросила Ева.

– О чём?

– Обо всём, что вам было известно.

– Дорогая моя, – продолжал скалиться Вейнтрауб, – во-первых, я мог только догадываться, как сложится ваше общение. Во-вторых, вы не представляете себе, что такое старческая бессонница и какая чушь порой лезет в голову. Вряд ли вам помогли бы мои догадки. А в-третьих, если бы я всё же начал ими делиться – вы бы или совсем отказались от встречи, или повели бы себя в кафе неестественно, и дело могло принять нежелательный оборот. Ваше неведение было залогом вашей безопасности, которую я вам обещал и которая меня искренне волнует.

Когда он говорил долго, немецкий акцент становился особенно заметным.

– Только не ждите, что я стану вас благодарить, – пробурчала Ева, уязвлённая логикой собеседника.

– Я жду не благодарности, а вашего рассказа, – откликнулся он. – Мы попусту теряем время.

Вейнтрауб выслушал, каким образом Еву похитили с места встречи, заметив только:

– Что ж, молодцы. Чем проще, тем лучше.

Дальше речь пошла про разговор с Муниным и двумя его спутниками, который состоялся в отдельном кабинете какого-то ресторана, судя по интерьеру и кухне – азиатского. Ехали довольно долго, но похитители вполне могли просто путать следы, кружа поблизости. И даже если бы окна машины не были заляпаны, а на улице вместо сырых петербургских сумерек стоял солнечный день – Еве вряд ли удалось бы сориентироваться в незнакомом городе.

– Кормили вкусно? – спросил Вейнтрауб.

– Да. Это имеет какое-то отношение к делу?

– Всё имеет отношение к делу. Вы не видели названия ресторана – значит, зашли с чёрного хода. Вам ведь не завязывали глаза? И меню не видели, верно? Потому что там вы тоже могли прочесть название или адрес. То есть место выбрано не случайно: ваши новые друзья его хорошо знают, а там хорошо знают их. Надёжное убежище, куда вдобавок не стыдно пригласить на ужин такую красавицу. Я слушаю дальше.

Вейнтраубу явно было ещё далеко до маразма.

Ева рассказала о том, как её спрашивали: откуда она так хорошо знает русский язык, чем занимается, почему именно ей поручили работать с исследованием Мунина и чем это исследование может быть интересно.

– Что вы им ответили?

– Как вы советовали – правду, и только правду. Сказала, что язык – результат ошибки молодости. Выучила благодаря бывшему русскому мужу. В общих чертах рассказала об ордене – похоже, они про него мало знают.

– А про исследование? – Вейнтрауб снова крутанул пальцами трость.

– На мой взгляд, в действиях русских царей есть очевидные тренды. Иван создаёт страну, Пётр – столицу страны, Павел – архитектурную доминанту этой столицы. Один становится духовным лидером, второй – руководителем духовенства, третий – главой церкви. То есть развитие происходит в направлении от священной персоны государя – через священный город для этой персоны – к священному центру этого города. Постепенная концентрация усилий, сведéние их к точке цели. Однако что это за точка и что за цель – неизвестно.

– Вы имеете в виду, что Мунин прав и русские цари выполняли какую-то общую программу? – прищурился Вейнтрауб.

– Я не могу этого утверждать, поскольку не знакома с историей России и очень поверхностно изучила материал, – сказала Ева. – Все трое действовали в логике, известной только им одним, которая не находила понимания у современников. Пётр во многом повторял абсурдные поступки Ивана, и Павел, похоже, двигался тем же путём, но был убит. Если программа в самом деле существовала, выполнить её до конца не удалось.

– Хорошо, а что вы можете сказать о ваших собеседниках?

Ева хмыкнула.

– Про Мунина вы знаете, а те двое мало похожи на историков. Скорее это бывшие коммандос. Высокие, мощные… Даже красивые, пожалуй. Обоим лет пятьдесят или чуть больше. Спрашивали по очереди. Очень чётко формулировали вопросы.

– Они представились? Имена или прозвища назвали? Может быть, Мунин к ним как-то обращался?

– Нет.

– Вы уверены, что их было только двое? Больше никого?

– Я уверена, что их было двое в машине и в ресторане.

– Ну да, – Вейнтрауб задумчиво пожевал губами, – прикрытие вы и не должны были заметить, а прослушивать ваш разговор хоть вдесятером – вообще детская забава. Особенно если вас привезли в неслучайное место… Говорите, накормили вкусно?

– Очень. В конце концов мне отдали папку, – Ева показала красный кирпич с жёлтой наклейкой и надписью Urbi et Orbi, – и ещё немного покружили в каких-то безлюдных краях. Потом тот, первый, прошёлся со мной по улице, остановил такси, заплатил водителю и велел отвезти меня, куда захочу. Да, ещё телефон вернул… А теперь могу я наконец узнать, во что вы меня втравили? Какое вы имеете отношение к тому, что происходит?

Вейнтрауб несколько раз крутанул трость, глядя на набалдашник.

– Что происходит – я и сам толком не знаю, – после паузы отозвался он. – И не имею к этому практически никакого отношения. Вам тоже лучше всего выбросить из памяти последние два дня. Спасибо, что помогли моим друзьям кое в чём разобраться. Теперь отдыхайте и занимайтесь своими делами.

– Конечно! Проще простого: взять – и сразу всё забыть, – съязвила Ева. – Но я попробую. А вашим друзьям, возможно, пригодится мысль, которая крутится у меня в голове с тех пор, как я прочла записку Мунина. Математическая ассоциация. Я никак не могла понять: что мне напоминает эта триада царей?

– И что же?

– Число пи. Вероятно, вы хорошо знакомы с розенкрейцерами, – Ева обворожительно улыбнулась, – раз друзья просят вас о помощи в деликатных делах ордена. Мы собираем хранителей духовной искры, чтобы установить связь между миром человека, который ограничен и разбит на квадраты, – и бесконечным Космосом, где всё подчинено кругам и сферам. Число пи – один из ключей к этой связи. Его составляют три единицы, обычная земная тройка – и ещё кое-что. Это не просто четырнадцать сотых и сколько-нибудь тысячных. За тройкой тянется бесконечный хвост непериодической дроби. Точно определить число пи невозможно. Это делает его поистине магическим и позволяет связать квадрат и круг, человека и Космос, Хаос и Абсолют.

– Допустим, с розенкрейцерами я знаком и про число пи тоже немного слышал, – Вейнтрауб смотрел с экрана очень внимательно; трость он вертеть перестал. – Но пока не вижу связи с русскими царями.

– Связь очевидная. Мунин сложил конструкцию, в которой участвуют три царя. Тройка, которой не хватает космического элемента, той самой духовной искры. А она у них была. На это указывают алогичные, но очень целенаправленные и эффективные действия Ивана, Петра и Павла, которые были непонятны ни четыреста, ни триста, ни двести лет назад – и по-прежнему непонятны сейчас. Я бы посоветовала вам и вашим друзьям искать эту трансцендентную искру или хотя бы её следы.

– Оказывается, не вы меня должны благодарить, а я вас, – промолвил старый миллиардер, снова выдержав паузу; он уже не улыбался.

– И последнее, – добавила Ева. – Те двое в ресторане настойчиво расспрашивали про каких-то академиков. Я сказала, что не занимаюсь фундаментальной наукой и не работаю с академиями, а приехала для участия в семинаре профессора Арцишева. Как ни странно, одному из коммандос это имя было знакомо.

– Ева, – сказал Вейнтрауб. – Дорогая, ослепительная, неподражаемая… Вам надо писать романы. Самое интересное вы дотянули до конца. Такую интригу оставили на сладкое. Мои аплодисменты.

И он действительно несколько раз хлопнул в сухие ладоши.

18. Друзья-враги-компаньоны

– Вас опять обставили, генерал, – прогундосил Иерофант.

Они сидели в кабинете Псурцева, расположившись в больших кожаных креслах возле журнального столика, и нижнюю часть лица гостя по-прежнему скрывала медицинская маска. Тёмные очки он снял, однако глаза скрывала густая тень от надвинутого капюшона: генерал мог лишь догадываться, куда и с каким выражением смотрит Иерофант.

– Я не буду обсуждать с вами эту тему, – отрезал Псурцев и принялся раскуривать сигару от подожжённой кедровой палочки.

Дискомфорт при общении с Иерофантом он испытывал ещё с тех пор, когда они только начинали сотрудничать. Псурцев с удивлением обнаружил, что столкнулся с человеком, которым не может управлять, которого не может подчинить себе, и взгляд на которого сверху вниз – неуместен.

Будущий Иерофант не лебезил, не трепетал и сразу же занял позицию практически на равных, как будто не видел пропасти между комитетским генералом – и собой. Хотя многие тысячи таких же, как он, выброшенных на обочину жизни учёных в пору развала Советского Союза возили челноками шмотки, торговали на рынках или подмолачивали в кооперативах, чтобы прокормиться…

…но этот с самого начала знал, что он – лучший. И что генерал это знает – тоже знал. И просчитал генерала, поняв, что тому придётся принять условия игры.

Генерал принял. Так же, как принимал условия игры в Лаосе, Камбодже, Анголе, Мозамбике, Афганистане – везде, где для решения оперативных задач ему не хватало собственных сил. Надо было заручиться поддержкой одних врагов, чтобы победить других. Это не просто правило, это закон: если хочешь добиться результата, брать в напарники надо не удобного, а лучшего. Даже если охотно прострелил бы ему голову. Кстати, часто именно таким выстрелом Псурцев и заканчивал отношения со вчерашними союзниками в анголах и камбоджах, когда альянс исчерпывал себя.

Сотрудничество с Иерофантом продолжало быть взаимовыгодным, и общее дело шло на подъём. За два с лишним десятка лет они научились ладить. Только прежняя неуправляемость розенкрейцера, приправленная независимой манерой общения, продолжала вызывать у генерала глухое раздражение.

– Вам неприятно говорить о провалах, – не унимался Иерофант, разгоняя рукой в перчатке сизый дым генеральской сигары, – но поверьте, что и мне это не доставляет ни малейшего удовольствия. Я ещё в прошлый раз предупредил, что не вижу смысла сюда приезжать. Думал, вы сумели взять похитителей Мунина и выведали у них что-то новенькое. А вместо этого сам сообщаю вам радостную новость: американке отдали материалы исследования, и утром они будут у меня.

– Рад слышать. Мои люди всё равно достанут эту компанию хоть из-под земли, – пообещал Псурцев. – А вы, значит, можете пока рассматривать оригинал вашей Торы под микроскопом, как и хотели. Сравнивать завитушки на коронах, считать точки, переставлять буквы, складывать цифры и прочей гемáтрией развлекаться.

Тень от капюшона помешала Псурцеву заметить удивление в глазах Иерофанта. Гематрия – это древний каббалистический метод поиска тайного смысла слов. Не самое генеральское занятие…

– Каббалу изучаете?! – недоверчиво переспросил розенкрейцер. – Самообразованием занимаетесь?

– Книжки почитываю, – довольный Псурцев пыхнул сигарой. – Расширяю кругозор. Пытаюсь хоть немного подтянуться к вашему недосягаемому уровню.

– Что ж, весьма успешно. А Тора не моя, не ваша и не чья-то конкретно – она общая. Слово «Тора» в буквальном переводе означает «закон». Когда вы это крепко усвоите, вам сразу станет намного проще ориентироваться в области, куда мы с вами забрели.

Иерофант взял с журнального столика увесистую зажигалку в деревянном чехле с инкрустацией, высоко поднял её – и разжал пальцы. Зажигалка почти без звука упала на толстый ковёр, а Иерофант продолжил:

– Закон всемирного тяготения и вообще любой фундаментальный закон един для всех – христиан, мусульман, иудеев, гностиков, агностиков, атеистов… Для всех без исключения. Вот что такое Тора.

– Интересно, – сказал Псурцев, выпуская в сторону собеседника струю дыма, – как вам с вашим цинизмом удалось добраться до самой вершины в древнем христианском ордене? Настоящий подвиг разведчика. Возглавлять религиозную организацию без капли веры…

– Э-э, нет, генерал! – Иерофант подался вперёд. – Давайте начистоту. Вы тоже не больно-то верите в идеалы, которым официально служите столько лет. Можно сколько угодно говорить о высоком, но жить-то приходится на земле. Всё те же ножницы между Абсолютом и Хаосом. Поэтому вчера вы с коллегами били буржуев и строили коммунизм, а сегодня ворочаете миллиардами. Вчера вы сажали попов, а сегодня впереди всех в церкви со свечкой стоите.

– А кроме того, не надо путать веру и религию, – продолжал розенкрейцер. – С верой человек появляется на свет. Это врождённое понимание того, как устроен мир. Ощущение своим нутром незыблемых основ бытия. Если вы вдруг потеряли веру – всегда можно заново убедиться: зажигалка падает, если её отпустить; вода мокрая, солнце восходит на востоке… Это законы свыше, которые никакой президент или парламент никаким указом не отменит и которые существуют для всех без исключения. Как можно не верить в очевидное? А религия – это идеология и обряды. Манипуляция верующими. Использование веры для извлечения прикладной пользы. В конечном итоге религия – это бизнес.

Иерофант оседлал своего конька. Псурцев спокойно курил, давая гостю выговориться. Тот всё ещё был ему нужен, и генерал привык терпеть – к тому же в рассказах Иерофанта временами проскакивали полезные мысли.

– Вера едина, как един мир, в котором мы живём, а религии разные, – рассуждал гость. – Возьмите верующих иудеев – что им делить? Одна кровь, одни заповеди, одна история… Но есть хасиды, а есть миснагеды, и никогда они между собой не договорятся. Будет возможность – глотки друг другу порвут. Среди мусульман есть сунниты, а есть шииты и алавиты, у них то же самое. Да зачем далеко ходить? В России православные когда-то были заодно, а потом рассорились: двумя пальцами надо креститься или тремя. Хотя о чём спор, если Иисус вообще никак не крестился и никого этому не учил? Стали братья-христиане друг друга огнём жечь и на куски рубить. Как это возможно, если те и другие уверяют, что Бог есть любовь?

– То ли дело математики! – говорил Иерофант. – Все живут в мире и все пользуются единым языком. Знак плюс – для всех математиков плюс, минус – для всех минус, и так далее – знак равенства, квадратный корень, интеграл, число пи… На едином языке единым образом описываются единые для всех законы. И всем всё понятно. Дважды два у всех четыре. А если разделить математику на шиитскую и суннитскую или на католическую и православную, что тогда получится?

– Вам виднее, у вас фантазия побогаче, – заметил Псурцев и положил сигару на край пепельницы, выдолбленной в уральском камне. – Кстати, о математике. Американку эти ребята отпустили, хотя могли спрятать, как Мунина. Скорее всего, интереса для них она не представляет. Мы тоже пока её трогать не будем, чтобы не вызвать нежелательного резонанса. Будем просто присматривать: эта дамочка остаётся в городе, чтобы участвовать в семинаре.

– Пусть участвует, – безразлично согласился Иерофант. – Надо, чтобы она не уехала и была под рукой, если что. Меня в первую очередь интересует работа Мунина. Для начала надо убедиться в целостности массива данных и понять, почему сегодня нам его запросто отдают, если вчера за него убивали.

– Сегодня его отдают вашим людям, а вчера убили моих, – уточнил генерал. – То есть они не возражают против того, чтобы материалы попали к вам, но охраняют их именно от нас.

– Если так, тем более надо понять – почему. И что могло произойти за эти сутки. Возможно, из папки изъяли что-то важное, или подменили, или пытаются нас как-то ещё с толку сбить. Это мы выясним.

– Выясняйте, – Псурцев снова взялся за сигару. – А мы постараемся в ближайшее время доставить вам автора собственной персоной.

– Сделайте одолжение, – Иерофант склонил голову в капюшоне.

19. Разведка боем

Салтаханов зевнул так, что хрустнула челюсть.

Уже понятно: пока эта эпопея не закончится, спать он будет мало. Главное – не уснуть за рулём.

В изучении видеозаписей пришлось полночи провести в Академии. Салтаханов только освоился и успел немного разобраться с камерами наблюдения на Кирочной, когда выяснилось, что Мунина и его прикрытие снова упустили – вместе с американкой. Взбешённый Псурцев материл всех без разбора и отправил Салтаханова в торговый центр.

Официантка могла что-то знать – она была единственной, с кем американка разговаривала. Салтаханов сначала предъявил ей удостоверение офицера Интерпола и заговорил про международную мафию. На официантку это не произвело никакого впечатления – она даже нахально поинтересовалась, где можно купить такую забавную ксиву, и пригрозила позвать охранника, если он не перестанет приставать.

Тогда Салтаханов сменил тактику и признался, что на самом деле работает частным детективом. По просьбе мужа следил за блудливой женой-иностранкой, но отвлёкся ненадолго – завернул в магазин, чтобы купить игрушку для прихворнувшего ребёнка, – а женщина сбежала, и теперь у него серьёзные проблемы.

В это враньё официантка поверила. Упоминание о ребёнке тоже сработало; Салтаханов стал дожимать размякшую девку, но получил только приблизительное описание мужчины, который попросил передать экзотической посетительнице мобильный телефон. Официантка его плохо разглядела – или просто не хотела говорить. Высокий, в возрасте, смуглый, тёмные волосы, усы в ниточку и козлиная бородка; говорил сквозь зубы с кавказским акцентом. Лыжная куртка с капюшоном, который он не снимал, рюкзак и джинсы, заправленные в высокие ботинки.

Это было негусто, но всё-таки лучше, чем совсем ничего. Салтаханов вернулся в видеостудию Академии. Скоро туда стали привозить новые записи – уже с камер в торговом центре плюс то, что тайком сняли участники неудачной операции. И снова пришлось тереться плечами с неопрятным оператором, и вглядываться в экран, и вычислять, кто из мелькающих на экране людей – те, кого они ищут. И снова пытаться понять, как можно выйти на их след.

Когда голова совсем перестала соображать, а записи были только предварительно систематизированы, Салтаханов отъехал домой – и с утра пораньше снова появился в бюро.

Он вытер слёзы, набежавшие от зевка, и щедро сыпанул в кружку растворимого кофе. Ответов на запросы про Эрнандо Борхеса ещё не приходило. Оставалась надежда на Псурцева, который обещал помочь по своим каналам с розыском пропавшего офицера. А пока Салтаханов изобразил для начальства кипучую деятельность – и на доску, где висели портреты разыскиваемых, приколол кнопками несколько новых распечаток: портрет Борхеса, карту Эфиопии в девяносто первом году и ещё несколько документов, имевших отношение к делу.

Пойло в любимой кружке с волком мало походило на божественный напиток из афганского кофейника, которым угощал генерал. Вздохнув, Салтаханов раскрыл папку с документами Мунина и положил рядом блокнот со своими записями насчёт трёх русских царей. Копаться в истории было интересно, но по-прежнему не возникало ни одной мысли о том, почему надо убивать за сведения многовековой давности. Да, у Ивана, Петра и Павла во многом схожие биографии. Да, все трое выглядят непривычно. Да, они складно действовали, каждый в своё время. И что с того? Должна была быть во всём этом какая-то чертовщинка, на которую намекал Псурцев. Должна!

Салтаханов заставил себя сосредоточиться. Его внимание привлекла сделанная пóходя заметка Мунина: любой правитель стремится оставить сооружение, которое напоминало бы о нём потомкам. Но в России только три монарха – Иван Грозный, Пётр Первый и Павел – при жизни увековечили себя в архитектурных автопортретах.

Памятник Ивана – уникальный Покровский собор, который называли ещё Троицким или Иерусалимским, но чаще всего – храмом Василия Блаженного. Собор известен всему миру не хуже Кремля: в голливудских фильмах и клипах поп-звёзд он символизирует Москву так же, как Эйфелева башня обозначает Париж.

Уникальным памятником Петра стала новая столица России. Салтаханов почти двадцать лет прожил в Петербурге, хорошо его знал и готов был согласиться, что самый необычный российский город – это гигантский монумент в память о государе, которому страна обязана прорывом в Европу.

С Павлом тем более всё понятно: главную память о нём по сей день хранит Михайловский замок, не похожий ни на какое другое строение в Петербурге.

Кстати! Салтаханов посмотрел на часы. Тот мужик из службы безопасности замка, с которым он вчера говорил про Мунина, так и не прислал обещанных материалов. Можно подождать, скажем, до полудня, а потом позвонить как бы между делом и напомнить о себе…

…но ждать почти не пришлось. Через несколько минут Одинцов сам позвонил Салтаханову на мобильный:

– У меня есть немного свободного времени. Хотел кое-чем поделиться. Могу подъехать, если это удобно. Скажите куда.

– Да, конечно, подъезжайте, – ответил Салтаханов и назвал адрес.

Мигом повеселев, он убрал документы Мунина в папку, подсунул под неё блокнот и закрыл компьютерный монитор заставкой – снимком техасского красного волка. Этот Одинцов, похоже, тёртый калач. Не стал отправлять по электронной почте то, чего по правилам отправлять не должен…

– Кофе, к сожалению, только растворимый, – посетовал ему Салтаханов после крепкого рукопожатия. – Будете?

– Лучше чаю, а то я от кофе уже булькаю, – Одинцов обвёл взглядом кабинет и кивнул на доску с портретами преступников. – Они мешают нам жить?

– Ага. Их разыскивает полиция, – подтвердил Салтаханов, манипулируя с заваркой.

За чаем Одинцов передал Салтаханову флешку с личными данными Мунина и, пока тот копировал файлы в свой компьютер, пояснил:

– В отделе кадров кое-что ещё на бумаге есть, но это надо их лишний раз беспокоить, со сканером возиться, на вопросы всякие отвечать… Ни к чему, верно? Я из общей базы потихоньку материалы взял. И один скан всё-таки сделал, увидите там. От Мунина в кадры пришло заявление на отпуск. Отправлено с Московского вокзала как раз в день пропажи.

На самом деле это был скан заявления, которое Мунин написал заново по просьбе Одинцова. Двое суток – маловато для «Почты России», чтобы доставить письмо за три километра от вокзала до Михайловского замка. Но нельзя упускать возможность направить академиков по ложному следу и заодно прощупать Салтаханова в комфортной обстановке. Настоящее заявление всё равно придёт рано или поздно, ляжет кадровикам в подшивку, и кто станет сличать – оно ли было на картинке…

– Охотой увлекаетесь? – поинтересовался Одинцов, разглядывая коллекцию волков. – У вас тут прямо как в Зоологическом музее, только побогаче.

– Охотой не особо, – Салтаханов вернул Одинцову флешку. – Да и времени нет. Просто волки нравятся.

– Волк – хороший зверь, – согласился Одинцов. – Он, говорят, слабее льва, зато в цирке не выступает.

Салтаханов оценил удачный пассаж, а на прощание сказал:

– За информацию спасибо. Вы застали меня врасплох. Но я всё помню, бутылка виски за мной.

– Это не к спеху, – успокоил Одинцов.

20. Тайное становится явным

Вчера на обратном пути после встречи с Евой рядом с Вараксой устроился Одинцов, а Мунин был отправлен на заднее сиденье.

Конечно, стоило обсудить услышанное от американки, а потом решить, какими будут следующие шаги. Но это лучше делать на свежую голову. Сейчас правильнее всего – выспаться.

Замызганная машина везла их домой.

– А зачем ты расспрашивал насчёт профессора, к которому она на семинар приехала? – вспомнил Одинцов и посмотрел на Вараксу. – Как его… Арцыбашев?

– Арцишев, – уточнил Варакса, не отрываясь от дороги. – Он эксперт по новым источникам энергии и вообще головастый мужик. С мировым именем учёный.

– Ты-то его откуда знаешь?

– Да так… слышал. Статейки всякие читал. Надо же немного в будущее смотреть. Время газа и нефти заканчивается, бензиновый движок – вообще вчерашний день, а дальше что?

Одинцов удивился.

– Странное дело. С каких пор ты так наукой интересуешься? Это по бизнесу или для общего развития?

Варакса молча подвигал кустистыми бровями. Усы он отклеил ещё в ресторане.

Дома загонять Мунина в отведённую ему комнату пришлось чуть ли не силой. Впечатления от последних событий переполнили историка адреналином: он никак не мог угомониться и желал продолжить лекцию про своё исследование. Одинцов сурово предупредил:

– Подъём в пять тридцать.

Угроза подействовала. Расстроенный Мунин после душа скрылся в кабинете и уснул, как только коснулся головой подушки, даже прикроватную лампу не выключил. Варакса лёг на диване, разложенном в гостиной. Одинцов по праву хозяина дома отправился в спальню и под утро видел во сне контуженную сову, которая боком ковыляла по жухлой от солнца пыльной траве, волоча за собой крыло с растрёпанными перьями.

За завтраком все молчали и только после кофе стали разбирать вчерашнюю вылазку. Импровизированная операция удалась, однако толку от встречи с Евой было немного. Американка рассказала о розенкрейцерах; объяснила, как строился анализ автореферата, и похвалила работу Мунина, так что историк покраснел от удовольствия. Вот, собственно, и всё.

– С маркерами у неё круто придумано, – заметил Варакса.

– Кто на что учился, – поддержал Одинцов.

– Может, всё дело в британцах? – строил догадки Мунин. – Неспроста ведь она выделила их в отдельный маркер. Может, поэтому академики так заинтересовались?

Ева посчитала важным, хотя и непонятным пока маркером британский след в жизни трёх русских царей.

Иван привлекал англичан в Московию. Засылал в Лондон сватов к королеве Елизавете Тюдор, выбрав её одну из всех европейских невест. Даже большой флот в Вологде построил, чтобы добраться до Англии.

Придворным идеологом Петра с ранней юности и до конца дней оставался потомок шотландских королей, воин и учёный Яков Брюс. Он сопровождал Петра во время путешествия с Великим посольством по Европе, когда царь уделил Англии неожиданно много внимания.

Павел так и вовсе обязан британцам всеми трагедиями своей жизни. На деньги англичан свергли его отца, и сам он потерял трон. Став императором, Павел был вскоре обманут английскими союзниками. А когда он разорвал с ними дипломатические отношения – из Британии снова заплатили заговорщикам, которые лишили Павла жизни.

Рыцарская тема, которую Ева рассматривала отдельно, также оказалась отмеченной британским маркером.

Иван Грозный создал опричнину – особую структуру, прежде на Руси невиданную. Это учат в школе. Но мало кому известно, что опричники были рыцарским орденом наподобие европейских, а роль Великого магистра в нём играл царь Иван.

Мунин добыл из папки и продемонстрировал прижизненный портрет Ивана Васильевича в парадном облачении тамплиера – рыцаря-храмовника. А ведь орден Храма уничтожили на двести пятьдесят лет раньше. Тогда заговор против тамплиеров поддержала вся Европа, и не тронул рыцарей только шотландский король Брюс…

…а его прямой потомок Яков Брюс четыре века спустя подсказал русскому царю Петру основать орден Андрея Первозванного. Вдобавок Пётр наладил отношения с наследниками ордена Храма, мальтийскими госпитальерами, – и на Мальте начали посвящать в рыцари бояр из ближайшего окружения царя.

Пётр оставил дочери Елизавете увлекательную книгу по истории мальтийских рыцарей. Елизавета Петровна передала её своему внуку Павлу, который зачитал книгу до дыр. Взойдя на трон, он стал Великим магистром мальтийцев. Из-за Мальты начался конфликт Павла с Британией, приведший императора к трагической гибели.

– Я могу покопаться в этой теме поглубже, – сказал Мунин. – Мальтийский орден существует до сих пор. Очень серьёзная структура.

– Тоже сборище умниц вроде твоих розенкрейцеров? – предположил Одинцов, наливая себе вторую кружку кофе.

Мунин на провокацию не поддался.

– Умниц там наверняка хватает, – сдержанно ответил он, – только масштабы разные и статусы разные. Госпитальеры вдвое старше розенкрейцеров и уже почти тысячу лет занимаются в основном финансами, а не наукой. Мальтийский орден, чтобы вы понимали, это суверенное государство. Имеет представителей в ООН и Совете Европы, выпускает паспорта, поддерживает дипломатические отношения с другими странами, курирует кое-какие вопросы в Ватикане и очень неплохо себя чувствует. Среди рыцарей такие серьёзные господа попадаются, что… о-го-го!

– Это точно, – поддакнул Варакса. – У нас в России мальтийцы теперь тоже есть. Я с ними в девяностых несколько раз по бизнесу пересекался. Жёсткие ребята и с большими возможностями на самом верху.

– Чёрт знает что, – возмутился Одинцов, который опять остался в меньшинстве. – Средневековье прямо. Вот так живёшь, забот не знаешь, а потом – бац! – и плюнуть некуда, чтобы ненароком в рыцаря какого-нибудь не попасть.

День начался.

Мунин унёс в кабинет ноутбук, настроенный Вараксой, и стал собирать по интернету информацию о нынешнем состоянии Мальтийского ордена и его связях с Россией.

Варакса расположился на диване с папкой Urbi et Orbi, держа под рукой мобильный телефон для дистанционного руководства сетью «47» и прочих деловых разговоров.

Одинцов по причине раннего времени тоже часок-другой почитал записки Мунина, а потом собрался ехать к Салтаханову, чтобы под благовидным предлогом познакомиться поближе и попытаться выяснить, в какую сторону тот копает. Варакса с удивлением взглянул на Одинцова, который надел костюм:

– В честь чего такой парад?

– В честь того, что я как будто ненадолго выскочил с работы документы передать, – ответил Одинцов.

Действительно, он довольно скоро вернулся и с порога объявил Вараксе:

– Я тебя поздравляю. Или нас всех теперь можно поздравить.

– Что такое? – спросил тот, с неохотой отрываясь от чтения.

– Тебя ищет Интерпол.

– Опаньки. – Варакса разом помрачнел и отложил документы в сторону. – Ну-ка рассказывай. Ты же за другим ездил.

Одинцов прошёл в гостиную, уселся в кресло и ослабил галстук.

– Салтаханов работает в бюро Интерпола. Я ему закинул данные на Мунина, как договаривались. Гляжу – на стене твой портрет висит.

Из кабинета появился Мунин.

– Есть новости? – спросил он.

– Да подожди ты! – хором ответили ему, а Варакса спросил Одинцова:

– Какой портрет?

– Эфиопский, – сказал Одинцов. – На стенде «Международный розыск». Ты во всей красе и карта Эфиопии рядом старенькая. Остальное я не разглядел, но этого хватило.

– Та-а-ак, – протянул Варакса. – Ничего не путаешь? Столько лет прошло.

– Трудно забыть того, кто в тебя стрелял.

– Ну подстрелил-то всё же ты меня, до сих пор хромаю…

Одинцов и Варакса внимательно смотрели друг на друга.

– Можно узнать, что вообще происходит? – снова подал голос Мунин. – Вы держите меня при себе и говорите, что мы – команда. Если так, объясните, что случилось, кто в кого стрелял, при чём тут Эфиопия и какое это имеет отношение ко всему остальному.

– Присоединяюсь. – Одинцов поднял руку, словно голосуя. – До сих пор у нас была одна проблема, а теперь их как минимум две.

Он обратился к Мунину, который тоже сел в кресло:

– Логика простая, но для молодёжи поясню. Если человек объявлен в международный розыск, значит, он официально считается преступником и должен быть задержан в любой стране, где его найдут. Политику с экономикой в Интерполе трогать запрещено. Контора солидная, на мелочи не разменивается. Значит, преступление уголовное и серьёзное. Судя по снимку и карте, дело касается того, что было, почитай, двадцать пять лет назад.

– Всё это время, – Одинцов повернулся к Вараксе, – ты спокойно жил в России, ездил за границу и ни от кого не прятался. Значит, в розыск тебя объявили недавно какие-то не наши, которые до чего-то докопались. Были это эфиопы или нет – вопрос десятый, всё равно с Эфиопией связь очевидная. Про тамошние твои подвиги я кое-что знаю, но с интересом услышал бы что-нибудь новенькое.

– Складно излагаешь, – вынужден был признать Варакса. – Небось, всю дорогу думал? Ч-ч-чёрт! Как это всё не вовремя… ещё бы немного позже…

– Публика ждёт, – напомнил Одинцов. – И если я правильно понимаю, ты не слишком удивлён.

– Правильно понимаешь. Рано или поздно до меня должны были добраться. Хреново, что добрались именно сейчас. Хотя если это действительно эфиопы, всё не так плохо.

Варакса откинулся на спинку дивана.

– Дело было весной девяносто первого, – сказал он Мунину. – Мы с Одинцовым оказались в Эфиопии. Идёт гражданская война, страна разваливается, здесь такой народный фронт, там сякой народный фронт, провинция Эритрея вообще хочет отделяться – хрен поймёшь, кто с кем воюет. Вернее, все со всеми. Я тогда был кубинцем.

– Почему? – удивился Мунин.

– Потому что Куба изо всех сил поддерживала тамошнее правительство. Советский Союз официально не воевал, нас отправляли по-тихому как военных советников. Меня к кубинцам, а его, – Варакса кивнул на Одинцова, – к эфиопам. Выполняли боевые задачи… ну, тебя это не касается. Ошибочка вышла, и он мне ногу прострелил. Так и познакомились.

– После этого мы сразу оттуда ушли, – подхватил Одинцов. – Получается, ты накосячил ещё до нашей встречи. Причём так, что тебя искали двадцать пять лет, а теперь подключили Интерпол.

– Это хорошо, – вдруг сказал Варакса.

– Что хорошо? – не понял Одинцов.

– Что Интерпол меня ищет и что академики об этом знают.

– Лучше не бывает. – Мунин шмыгнул носом. – Раньше у нас хоть какие-то шансы были. Теперь нет. И бежать некуда.

– А мы бегать не будем, – бодро заявил Варакса. – Мы договариваться будем. И не с кем-нибудь, а конкретно с Псурцевым. Это его уровень, он всё сразу поймёт. Тем более в деле Интерпол замешан. Мы нас всех выкупим, ясно? Ну то есть выменяем у него на…

Варакса запнулся и помассировал пятернёй бритый затылок:

– Раньше рассказывать смысла не было, а сейчас очень длинно получится. В общем, есть у меня кое-что… Кое-какая информация. Можно сказать, бесценная. Мы грамотно сдадим её Псурцеву в обмен на гарантии, что к нам претензий больше нет. И дело в шляпе. Только, перед тем как с ним толковать, надо будет в Старую Ладогу смотаться.

– Порыбачить напоследок? – мрачно предположил Одинцов.

– Рыбалка – дело хорошее, – Варакса не принял иронии. – Может, ещё успеем, пока лёд крепкий. Учёного с собой возьмём, пусть привыкает. Поедешь?

– Поеду, – растерянно сказал Мунин. – А вы уверены, что?..

– Нормально всё будет! – перебил Варакса, встал и расправил плечи. – Договоримся с Псурцевым и сразу махнём денька на три. А сейчас давайте так. Вы спокойно сидите здесь, читаете книжки. Никуда ни шагу. Я в офис. Быстренько дела подчищу, пока мои ребята машинку готовят, и двинемся, помолясь. Добро?

За многие годы знакомства Одинцов усвоил: если Варакса что-то предлагает, значит, всё уже продумал. Спорить и сомневаться смысла нет. Детали выяснятся по ходу дела.

– Добро-то добро, – согласился он. – Скажи хоть, зачем едем.

Варакса подмигнул с порога, заправляя джинсы в высокие ботинки.

– Увидишь. Тебе понравится.

21. Крутой поворот

Салтаханов после разговора с Одинцовым засиживаться в бюро не стал и поехал в студию.

Затхлый дух от оператора был сильнее вчерашнего: видимо, остроносый мужичок никуда не уходил и кемарил прямо здесь, одетым. Правда, работу он проделал колоссальную.

– Ну что, – сказал он, потирая желтопалые лапки, – к сюрпризам готовы?

– К приятным, – уточнил Салтаханов и сел на крутящийся стул.

– Ещё бы! Но давайте с самого начала. Вот, смотрите.

Оператор передал Салтаханову несколько распечаток и пояснил:

– Есть у нас программýшка специальная, которая номера машин по записям считывает и автоматически запрашивает базу данных на владельцев. Марка, фамилия-имя-отчество, где зарегистрирован и так далее. Я тут собрал все тачки, на которых парня вашего могли привезти. Вряд ли он долго в машине сидел, когда подъехал, а может, и вообще сразу выскочил, так что получилось не слишком много.

Салтаханов пролистал страницы с размытыми чёрно-белыми картинками, выделенными номерными знаками и таблицами, куда программа свела собранную информацию.

– Пока сюрпризов не чувствую. Программу такую знаю, данные на сотню машин вижу, и что с того?

– Смотрим дальше, – продолжал оператор. – Вот все, кого мы с вами вчера отметили.

В следующей стопке листов были снимки – увеличенные изображения пешеходов на Кирочной, которые могли прикрывать Мунина, а значит, иметь отношение к убийству академиков.

– Я каждую картиночку вычистил, между прочим, – с некоторой обидой добавил остроносый.

Салтаханов поспешил похвалить отличную работу, не кривя душой: снимки и вправду стали читаться лучше.

– Так, а это что у нас? – спросил он и уже самостоятельно взял со стола очередную стопку распечаток.

– А это мы к сюрпризам как раз подходим. В торговом центре камеры современные и качество терпимое, плюс наши ребята кое-что наснимали, – оператор поскрёб в редких сальных волосах, вынул из рук Салтаханова листы и стал по одному выкладывать на стол. – Вот мужчина, про которого рассказала официантка. Сложение атлетическое, рост за метр восемьдесят. Куртка и рюкзак, джинсы заправлены в ботинки. В районе кафе его зафиксировали два раза – за полтора часа и за час до встречи. Лица не видно… Дальше – он же возле автомата, где оплачивают парковку. Та же куртка, джинсы и ботинки. Высокий, только рюкзака нет. Это за пять минут до встречи… Вот американка и тот парень, который её вывел на парковку. Тоже в капюшоне, но всё другое. Правда, рюкзак есть или торба какая-то, не разобрать. И наушники – молодой, наверное. Но точно не ваш парень с Кирочной – тот намного ниже ростом и щуплый… Вот они с американкой садятся в машину.

– Что за машина? – спросил Салтаханов.

– Она грязная очень, и камеры неудачно стоят. Вроде «вольво». – Оператор выложил на стол очередной лист. – Вот похожая машина на въезде. Это за полчаса до встречи. Тоже грязная, цвет и номера не читаются… А вот снова парень в наушниках за пять минут до встречи недалеко от кафе.

Салтаханов принялся рассуждать, раскладывая снимки на столе в хронологическом порядке:

– Первый, который постарше, прибыл часа за полтора и осмотрел место. Потом ближе к делу появился ещё раз, оставил официантке телефон и ушёл. Потом он же за полчаса до встречи въехал на парковку и стал ждать… Так… Молодой следил за кафе и сообщил, что появилась американка. Старый пошёл и заплатил, чтобы сразу выехать. Молодой перехватил американку у туалета и вывел на парковку, а старый тут же подобрал их и увёз…

– Ерунда какая-то, – резюмировал он, когда пасьянс был разложен.

– Почему ерунда? – удивился оператор. – Всё сходится, вы же сами только что сказали.

– Не может быть, чтобы они работали вдвоём. Это же серьёзные ребята. На такую операцию, да ещё когда на подготовку времени нет, нужно человек пять-шесть для начала разговора. И машин хотя бы две: одна основная, другая прикрывает… Нет, что-то здесь не так.

Оператор снова поскрёб ногтями череп. Надо было помочь не слишком опытному товарищу.

– Я в этой студии давно сижу и всякого насмотрелся. Ребята серьёзные, это да. Поэтому они наверняка изучили место заранее, а не за час до встречи. И знали, что там будут наши и что камеры кругом. Поэтому сделали вид, что их всего двое. Мы же лиц не видели, а в темноте все кошки серые, – он потыкал пальцем в распечатки, – тем более с таким качеством. Видно только, что ребята здоровые и одеты одинаково. Я ещё пару человек подключу, мы с недельку в спокойном режиме все записи покрутим и вычислим, сколько их на самом деле было, сколько народу их прикрывало… Но уже понятно, что работали как минимум четверо.

– С какой стати?

– Сейчас покажу, – дрогнул ноздрями оператор.

Он взял два снимка, специально отложенных на дальний край стола, и протянул первый Салтаханову.

– Вот машина на выезде. Рядом с водителем виден ещё кто-то. А мы с вами помним, что молодой и женщина сели сзади.

Салтаханов рассмотрел картинку.

– Хорошо, – согласился он. – Но всё равно получается, их трое, а вы насчитали четверых.

– Угу. По-вашему, за рулём сидит смуглый черноволосый кавказец с бородкой. Это не так.

Перед тем как передать Салтаханову второй снимок, оператор пояснил:

– Нам повезло. Перед шлагбаумом водитель высунулся, когда чек за парковку предъявлял. Вот он, ваш четвёртый, полюбуйтесь. На паспорт не годится, но идентифицировать можно.

– А вот это действительно сюрприз, – присвистнув, сказал Салтаханов.

С фотографии на него смотрел Эрнандо Борхес – бритый наголо и постаревший, но всё с теми же усами.

Салтаханов отложил портрет и потянулся к снимкам с Кирочной из самой первой стопки, одновременно нашаривая в кармане телефон. Велик соблазн – тут же броситься докладывать Псурцеву. Но для хорошего доклада кое-чего ещё не хватало.

Когда наконец он всё же поднялся в приёмную, генерал принял его незамедлительно. Для начала Салтаханов коротко рассказал, как, судя по записям из торгового центра, противник сумел увести американку из-под носа у академиков. Отметил строгую логистику и технический минимализм.

– Сработали как часы.

– Профессионалы, мать их! – Псурцев швырнул карандаш на стол. – Чувствую, кто-то свой трудится. Школа видна. А наши всё сопли жуют. То им неловко караулить у женского туалета, то на выезде чужая машина поперёк дороги встала…

Салтаханов вынул из папки и положил перед генералом красный циркуляр Интерпола с портретом Борхеса.

– Я просил помочь мне найти этого человека.

– Вы все, что, сговорились?! – взорвался Псурцев. – Устроили конкурс, кто кого перетупи́т? Свои дела оставляй на службе, ясно? У меня занимаются только тем, что я приказал!

– Так точно. – Салтаханов смело глянул на генерала и рядом с портретом положил следующий снимок. – Это водитель из торгового центра.

Псурцев поднялся из кресла, упёр кулачищи в стол и навис над фотографиями усачей.

– Думаешь, один и тот же? – после паузы уже спокойно спросил он, не поднимая головы. – Похож, похож…

Салтаханов стал передавать генералу один лист за другим.

– Вот он платит за парковку. Обратите внимание на куртку и особенно на джинсы с ботинками… Вот снимок с Кирочной. Через минуту после Мунина через дорогу переходит человек, одетый точно так же… На этой машине они уехали из торгового центра. Здесь она грязная, номера не видны… А здесь – она же, но чистая, и номера в порядке. Повернула на Кирочную со стороны Михайловского замка и припарковалась как раз перед тем, как появился Мунин.

– Уверен, что машина одна и та же?

– Сначала сомневался, теперь уверен. Мы в студии долго разбирались, видео туда-сюда гоняли. Эта «вольво» другую машину выпускала, чтобы припарковаться, и засветилась. А главное, по номерам нашли хозяина. На скорую руку проверили, кто такой. Вот справка, там всё написано. И на фото посмотрите. Одно лицо, хоть и без усов.

Генерал уткнулся в справку.

– Тэк-с… Варакса, значит… ага… год рождения… адрес регистрации… Подполковник запаса?! – Псурцев поднял голову. – Ты в совпадения веришь?

– Не верю, товарищ генерал.

– Правильно. Совпадений не бывает. А чего тогда стоишь?

– Жду указаний.

– Не ждать, а брать надо! Найти и брать немедленно.

22. Безумный профессор

Профессор Арцишев был великолепен.

На следующий день после встречи с Муниным и его знакомыми Ева сидела в аудитории среди участников семинара, слушала вводную лекцию Арцишева и разглядывала его самого. Только завистники могли сравнивать учёного с Безумным Профессором из давнего американского фильма, хотя именно это сравнение попалось Еве несколько раз, когда она читала про своего будущего преподавателя.

Не верилось, что Арцишеву перевалило за шестьдесят: в напряжённом рабочем графике этого подтянутого мужчины явно оставалось время для занятий спортом. Он неторопливо расхаживал перед слушателями; мягкий шаг и отточенная жестикуляция холёных рук выдавали поклонника гимнастики тайчи – Ева знала в этом толк. Здоровая кожа профессора, тронутая загаром, в сумрачном мартовском Петербурге напоминала о солнце горнолыжных курортов и тропических стран, а седые виски отливали сталью.

Настоящей женщине одежда и обувь мужчины могут рассказать о нём если не всё, то многое. Арцишев одевался ярко. Лиловая рубашка с шейным платком и песочного цвета пиджак с искрой сначала насторожили Еву. Но разглядев крой и то, насколько естественно держался владелец костюма, американка вынуждена была признать стиль профессора безупречным. Благородно сияющие туфли знаменитого бренда, очки в тончайшей, едва заметной золотой оправе…

Завершённость образу придавала улыбка. Русские мало улыбаются, думала Ева, а профессор не экономит на мимике – он много работал за границей и знает, что иностранцы не доверяют хмурым.

Арцишев действительно произнёс несколько приветственных фраз на хорошем английском, но потом перешёл на русский.

– Я скажу вам, почему предпочитаю говорить по-русски, хотя многие из вас приехали из-за рубежа. По этой же причине мы собрались в России, хотя можно было провести этот семинар в другой стране, и я постоянно получаю такие предложения. Россия, а ещё лучше сказать, Петербург для меня – место силы. Здесь я рос, учился и многие годы успешно работаю. Вообще же научная мысль не должна знать географических границ. В Петербурге думается ничуть не хуже, чем в Оксфорде или Гарварде, а на мой пристрастный взгляд – даже лучше. Все вы в большей или меньшей степени владеете русским языком. Если же знаний будет не хватать, к вашим услугам опытные синхронные переводчики, которых я давно и долго отбираю как раз для таких случаев.

Ева потеребила гарнитуру с наушником, выданную ей как иностранной участнице, но предпочла и дальше слушать выступление профессора по-русски – для тренировки. Участников семинара было около сорока, многие воспользовались переводом.

– Прошу вас, не стесняйтесь и задавайте вопросы, – продолжал Арцишев, прохаживаясь вдоль кафедры и с лёгкой улыбкой оглядывая аудиторию. – Всегда есть время остановиться и разобраться. Мы с вами пойдём, как альпинисты. У них не бывает, чтобы самые сильные уже покорили вершину, а те, что слабее, ещё ползли где-то внизу. Вся группа движется в одной связке. Прошли очередной участок, закрепились, отдохнули и двинулись дальше. Только так.

– А куда пойдём? – громко спросил из первого ряда мужчина азиатской наружности, улыбаясь в ответ профессору. – Какие вершины будем брать?

– Очень правильный вопрос! – Арцишев прицелился в азиата указательным пальцем. – Как говорят китайцы, для того, кто не знает, куда идёт, все дороги хороши. Мы же с вами для начала точно выберем цель, а уж потом станем общими усилиями искать к ней подходы. Но ещё раньше, самым первым делом я хотел бы рассказать вам, кто вы такие.

Профессор остановился и раскинул руки, обводя аудиторию.

– Каждый из вас всё знает про себя, но наверняка задавался как минимум двумя вопросами. Первый: почему именно меня пригласили на этот семинар? И второй: если пригласили меня, то где же тот, кого должны были позвать раньше? Согласитесь, что у каждого из вас есть хотя бы один конкурент, который немного более удачлив, немного более знаменит и немного чаще публикуется, причём его статьи имеют более высокий индекс цитирования. Так всё же почему именно вы, а не кто-то другой?

Арцишев стоял с раскинутыми руками и поворачивался то в одну сторону, то в другую. Ева отметила радужные переливы шёлковой подкладки пиджака.

– Потому что мы лучшие, – не очень уверенно сказал парень, сидящий неподалёку от Евы: как раз он своей косматой шевелюрой действительно напоминал Безумного профессора в молодости.

– Само собой! – Арцишев улыбнулся парню персонально. – Но лучшие в чём?

Аудитория молчала, и он продолжил:

– В детстве я заметил интересную вещь. Знаете, все эти развлечения в лагерях для бойскаутов – у нас они назывались пионерскими… Вы залезаете ногами в мешок и бежите наперегонки. Так вот. На соревнованиях по бегу в мешках побеждает не тот, кто быстрее всех бегает, а тот, кто быстрее всех бегает в мешке.

Слушатели хохотнули.

– И ещё одна мысль, которая тоже вряд ли покажется вам новой, – сказал профессор. – Чем дальше, тем чаще открытия делаются в смешанных научных дисциплинах. Ещё давным-давно Ломоносов предвосхитил появление физической химии. Пришло время – и на стыке двух наук появилась биофизика. Уже на нашем веку Джону Нэшу за работы по теории игр присудили Нобелевскую премию в области экономики, хотя он – чистый математик, и в экономике ни бельмеса не смыслил… Простите, если иногда я буду говорить банальности и разъяснять какие-то общие места, потому что у многих из вас на языке вертится всё тот же вопрос: что я вообще здесь делаю? Зачем Арцишев меня вытащил?

Женщина средних лет подняла пухлую руку, привлекая внимание профессора:

– Как раз хотела спросить в перерыве. Может быть, это ошибка? Меня привезли через всю страну, я из Владивостока сама. Оплатили самолёт, поселили в хорошую гостиницу, обещали шикарную программу – экскурсии, музеи и всё прочее, – она помахала в воздухе буклетом. – Спасибо, конечно. Но ваш семинар называется… я и прочесть-то с ходу не могу… «От колебаний в энергетике единого поля к использованию бесконечных энергетических ресурсов Вселенной». Для меня энергетика – это лампочку включить, а поле – это где цветы растут. Я биолог вообще-то.

– Кто ещё считает, что его пригласили по ошибке? – спросил профессор и оглядел слушателей, многие из которых подняли руки. – Прекрасно. Да, здесь есть биологи, есть историки, математики, химики… Есть даже музыканты и богословы. Как организатор семинара, со всей ответственностью заявляю: это не ошибка. Я лично выбрал каждого из вас. Меня не интересовало, кто вы – мужчина или женщина, молоды или нет и где живёте. Выбор делался по анкетам, которые мои помощники составляли по заданному алгоритму.

– Главное, – сказал профессор, – чем вы занимаетесь и каков ваш потенциал. Причём потенциал не только индивидуальный: мне важно, чтобы вы наилучшим образом влились в команду. Потому что нам предстоит бежать в мешке. Мы будем нащупывать суперпозицию – или, иными словами, совокупность специальных знаний, которая позволит совершить исторический прорыв в науке. То, что физики вроде меня не могут сделать самостоятельно, будет сделано с вашей помощью.

– Некоторым из вас известно, что такое эгрéгор, – продолжал Арцишев, прохаживаясь перед аудиторией. – Остальным тоже неплохо знать, что эгрегор – это энергоинформационное поле, обладающее особенными свойствами… гм… Ну, например, совокупность эмоций верующих создаёт религиозный эгрегор как мощнейший источник энергии. Верующий человек входит в храм и чувствует прилив сил. Он может исцелиться от болезни, прикоснувшись к святыне. А на неверующего даже самое намоленное место не действует. Он воспринимает храм как архитектурное сооружение. Туринская плащаница или иконы Андрея Рублёва для него – просто музейные экспонаты. Это не значит, что верующий – хороший, а неверующий – плохой или наоборот. Просто один из них использует ресурсы религиозного эгрегора, а другой – нет… Однако это сфера слишком деликатная, я её упомянул просто для примера. Вот смотрите-ка.

Профессор взял с кафедры пульт и нажал на кнопку. Ева и остальные увидели на экране за спиной Арцишева большую прямоугольную картинку, составленную из четырёх фотографий – две вверху и две внизу. Профессор обернулся, критически оглядел снимки и снова повернулся к собравшимся.

– Кто мне скажет, что здесь изображено? – спросил он.

– Цветы! – крикнул азиат. – Жёлтые.

– Наверное, дикие, раз в горах растут, – предположил косматый парень.

– Совершенно верно, – согласился профессор. – Четыре снимка диких жёлтых цветов. Госпожа биолог, вы можете что-то добавить?

– Это горные фиалки, – сказала толстушка из Владивостока. – Они бывают не только фиолетовыми.

– Обратите внимание: у наших фиалок цвет один, а оттенки разные. По-моему, это хорошо заметно. – Арцишев ткнул большим пальцем через плечо в сторону экрана и поискал глазами в аудитории. – Среди вас должен быть геофизик…

– Это я, – помахала ему рукой сухощавая коротко стриженная блондинка в свитере с канадским флагом на плече. – Простите, я плохо говорю русский. Можно, я буду говорить английский?.. Цвет фиалок – это маркер. Чем желтее лепестки, тем больше цинка в почве, на которой растут цветы. Так на глаз оценивают состав горной породы. Вы понимаете?

– Вы понимаете? – повторил Арцишев по-русски для всех, продолжая показывать на экран, и снова с улыбкой обвёл взглядом аудиторию. – Мы смотрим на одно и то же, но видим что-то своё. А если каждый объединит свою энергию и знания по своей специальности с энергией и знаниями остальных – возникнет эгрегор, поднимающий нас всех на качественно более высокий уровень. В этом новом состоянии, в новом энергоинформационном пространстве можно будет решать самые сложные задачи, которые каждому по отдельности не под силу.

Профессор нажал кнопку пульта, и цветы на экране сменила карта Древнего мира. Стрелки на ней вели из Центральной Африки на север, в Центральную Азию, и оттуда расходились веером: одни на восток до Китая, другие – на запад и северо-запад Европы.

– Биолога, историка или социолога пугают колебания в энергетике единого поля. – Арцишев улыбнулся. – Звучит непривычно. А вы представьте перемещения народов и связанное с ними развитие знаний. Например, мы пользуемся индийскими цифрами, но называем их арабскими – почему? Потому что когда-то арабы по пути на восток прошли через Индию и там научились цифрам. Потом они двинулись в обратную сторону, на запад, и принесли цифры в Европу.

Профессор с его плавными движениями у карты напоминал Еве синоптика, который рассказывает о погоде в теленовостях и показывает перемещение атмосферных фронтов.

– Туда-сюда, видите? – говорил Арцишев. – Те же колебания, только не в физической среде, а в обществе. Туда-сюда. Если мы говорим о едином поле, то принципиальной разницы нет. Любые колебания описываются схожим образом. Во Вселенной вообще всё подчиняется одним и тем же законам. Просто какие-то из них уже открыты, а какие-то нет. Вот этими белыми пятнами мы с вами и займёмся.

23. Гонки на выживание

Система тоже была детищем Псурцева.

«Продвижение и реализация через заинтересованные государственные структуры прогрессивных научных и технических разработок, отвечающих задаче обеспечения безопасности нации», – много лет назад записал в уставе Академии предусмотрительный генерал.

Одни академики присмотрели перспективный студенческий стартап. Другие купили его за копейки. Третьи наняли тех же студентов, чтобы довести до ума интересную разработку. Четвёртые занялись грамотным оформлением документов и патентной защитой. Пятые – и тут уже Псурцев участвовал лично – пристроили изобретение в заинтересованные государственные структуры, которые упоминал устав; протолкнули серийное производство оборудования, обеспечили достойное бюджетное финансирование – и запустили систему в эксплуатацию.

Академия на этом солидно зарабатывала, а Петербург и другие города год за годом всё плотнее опутывала сеть видеокамер, которые контролировали дорожное движение и по номерному знаку могли не только найти любой автомобиль, но и проследить его маршрут. Так что Вараксу вычислили быстро: «вольво» обнаружилась где-то в середине Московского проспекта и спустя некоторое время встала у головной станции сети «47». Адрес тут же передали Салтаханову…

…который теперь рулил туда на своём БМВ. Следом ехали два микроавтобуса с тонированными стёклами, за которыми скрывались больше двадцати бойцов с автоматами, в касках и бронежилетах. Ещё столько же оперативников на четырёх седанах и «тахо» замыкали караван. Генерал по-быстрому договорился с каким-то знакомым из полиции, так что на захват Вараксы отправилась целая армия.

– Думаете, он там? – спросил Салтаханов командующего армией, который сел к нему в БМВ.

– По уму должен быть, – отозвался офицер.

– А если поменял машину и уехал?

– Вряд ли. Он же тёртый. Похитрее бы следы путал, если бы хотел. А так просто в офис надо было… Хотя вообще хрен его знает.

– Проверить бы, – сказал Салтаханов.

– Сообразим, – пообещал оперативник и дал по рации остальным команду перестроиться.

На станции недоумевали. Среди дня Вараксе срочно понадобился небольшой автофургон. Фургоны в хозяйстве были, но с утра до ночи ездили по заказам. Варакса потребовал снять с маршрута грузопассажирский «мерседес», пригнать на станцию и передать в его распоряжение как можно скорее. Пока логистики урегулировали неожиданную проблему, Варакса озадачил своего заместителя:

– Сергеич, раз уж всё равно груши околачиваем, давай, что ли, баланс подбивать. Конец квартала скоро. И вообще я взглянуть хочу, как у нас дела… в целом.

Все знали: хозяин любит, чтобы всё делалось вовремя, и терпеть не может авралов. Сейчас он вёл себя странно. Сергеич, который работал на станции с первого дня, уже двадцать лет, а Вараксу знал ещё дольше, удивлённо посмотрел на начальника.

– Всё в порядке? – спросил он. – Или ты бизнес продавать собираешься?

– А ты что, хочешь купить? – осклабился Варакса. – Бумаги тащи.

Они сели в директорском кабинете, разложили документы и часа два ни на что не отвлекались. Потом диспетчер сообщил по интеркому, что фургон пригонят с минуты на минуту.

– Вот и ладушки, – сказал ему Варакса, отодвигая бумаги. – Закиньте туда сразу два лома, пару лопат штыковых и бухту троса подлиннее.

– Ты что затеял? – спросил Сергеич. – Помощь нужна?

– Когда будет нужна, обращусь, – пообещал Варакса. – Всё, меня нет, а ты заканчивай с бумажками.

В дверях он вытащил из кармана запиликавший мобильный телефон, глянул на дисплей – звонили со скрытого номера – и поднёс аппарат к уху.

– Я слушаю. Кто это?

– Варакса, немедленно уходите, – ответил незнакомый мужской голос. – Прямо сейчас уходите через чёрный ход, пока не поздно.

– Я спрашиваю, кто это говорит, – повторил Варакса.

– Не важно. Вас обкладывают со всех сторон. Уходите немедленно.

Сергеич молча шевелил седыми усами, наблюдая за происходящим. Под его пристальным взглядом Варакса закончил разговор и вернулся к своему столу. Сбоку висели экраны, подключённые к десятку камер слежения по периметру и внутри станции. Варакса увидел, как в один из боксов въезжает «мерседес», которого он ждал, но сейчас было важно совсем другое. И это другое ему не понравилось.

– Двигатель не глушите и ворота не закрывайте, – скомандовал Варакса, позвонив по интеркому в бокс.

Он отпер личный сейф в тумбе стола и вытащил оттуда небольшую спортивную сумку, в которой глухо звякнул металл. Во внутренний карман куртки сунул пачку денег и ещё несколько пачек бросил на стол. В его руке появился ПСС. Варакса вынул обойму, проверил патроны, вставил обратно и передёрнул затвор.

– А я, значит, не при делах? – спросил Сергеич. – Это зря.

– Не зря, – отрезал Варакса, засовывая пистолет за пояс. – Ты мне здесь нужен. Значит так. Я умом тронулся, то-сё, личные проблемы, а ты по бухгалтерской части, твоя хата с краю… В общем, сообразишь, не первый раз замужем. Если позвонит Одинцов – наизнанку вывернись, но помоги. Не важно, о чём он попросит. Наизнанку, понял? Деньги тоже ему. Всё, бывай здоров.

Варакса крепко пожал Сергеичу руку и вышел из кабинета с сумкой на плече.

Тихим урчанием дизельного двигателя, работавшего на холостых оборотах, в боксе его встретил автофургон. Варакса положил сумку на переднее сиденье и пошёл к открытым воротам.

Мимо по проспекту медленно проплыл чёрный «лендкрузер». Из его салона двое в кипах проводили взглядом Вараксу, появившегося в проёме ворот.

– Он остался, – сказал тот, что помоложе, сидевший за рулём. – Ты слишком поздно позвонил. И что теперь?

– Я позвонил сразу же, как появились эти, – ответил второй, с глазами спаниеля. – Теперь посмотрим. Развернись пока и встань на той стороне.

Варакса прикуривал, горстью прикрывая огонёк от сырого ветра, и быстро осматривался. К проспекту тянулась небольшая асфальтированная площадка. От неё по обе стороны у поребриков встали два микроавтобуса с тонированными стёклами; рядом с ними у легковушек переговаривались несколько мужчин в штатском. Варакса усмехнулся. Сзади к станции примыкала парковка: на мониторах он видел, как туда заезжает «тахо» и ещё пара машин. Обложили действительно по-взрослому. Интересно, кто же всё-таки пытался его предупредить…

…но теперь надо было предупредить Одинцова, что их вычислили, и дать кое-какие инструкции. Варакса выудил из кармана детский телефон и нажал на кнопку. Прослушивать его не могли, но бережёного бог бережёт. К тому же от проспекта к станции повернула БМВ с мигающей аварийкой и остановилась на площадке против открытых ворот. Пассажир остался сидеть в машине, а к Вараксе вышел водитель – коренастый рыжеватый кавказец в щегольском пальто и остроносых ботинках.

– Я коротéнько, – сказал Варакса в телефон. – Песенка у меня в голове крутится. «А в России зацвела гречиха. Там не бродит дикий папуас. Тара-та-та-тара…» И дальше ни слова, хоть убей. Если вспомнишь, буду благодарен по гроб жизни. Да, и насчёт рыбалки. Я не смогу, извини. Может, потом догоню. А ты, если свободен, не откладывай, лёд ждать не будет. Места всякие секретные знаешь, так что и без меня разберёшься. Всё, давай, работы много.

От Салтаханова требовалось попасть внутрь станции и прощупать обстановку. Решили так: если орешек окажется академикам не по зубам – они сдадут Вараксу полиции как убийцу двух человек на Кирочной. Тогда у полицейских появятся основания штурмовать станцию, и они запишут себе в актив успешную спецоперацию. Но Псурцев приказал беречь этот козырь на крайний случай: Варакса был нужен ему самому.

Салтаханов не предполагал столкнуться нос к носу с вышедшим навстречу Вараксой и, когда тот убрал телефон, неожиданно для себя заговорил с чеченским акцентом:

– Добрый вечер, брат. Из начальства есть кто? Тут, короче, такое дело, машину по-быстрому поправить надо. Какой-то баран, короче, подрезал, я таких уничтожаю вообще…

– Не вопрос, брат, – в тон ему ответил Варакса и снайперски бросил окурок в урну. – Заезжай в крайние ворота, поправим.

Он развернулся и спокойно пошёл обратно в бокс. Салтаханов, продолжая играть роль простого клиента, тоже направился к БМВ. Шум за спиной заставил его оглянуться. В следующее мгновение Салтаханов отпрыгнул в сторону и покатился по слякоти асфальта. Из ворот задним ходом вылетел грузовой фургон, ударил его машину и, не снижая скорости, вытолкал её с площадки на проезжую часть.

Завизжали тормоза. Юркий «мини-купер» успел увильнуть от столкновения, но тут же в машину Салтаханова врезался какой-то джип, а в него – продуктовый грузовичок и следом такси. «Мерседес» опять взревел, словно оттолкнулся от изувеченной БМВ и помчался по проспекту мимо академиков, которые успели выхватить оружие. Хлопнули выстрелы. Стёкла в автобусе посекло густой паутиной трещин.

– Не стрелять!!! – гаркнул Салтаханов, стоя на коленях в луже и рукавом утирая лицо. – Не стрелять! За ним!

Варакса выжимал из «мерседеса» всё, что мог. Эх, был бы движок бензиновым, а не дизельным, и был бы это не грузовик! На такой лайбе класс не покажешь. Тяжёлый фургон разгонялся медленно, его ширина мешала маневрировать среди других машин, а отбойник на разделительной полосе не давал развернуться на встречную. Попутные водители сторонились вправо, пропускали мигающего фарами придурка и протяжно сигналили вслед…

…а тех, кто не успел или не хотел посторониться, Варакса со скрежетом отодвигал с пути. Только бы уйти в отрыв – он свернёт во дворы и бросит машину. Тогда ищи-свищи его.

– Как это всё не вовремя, – снова вслух сказал Варакса. – Чуть бы попозже… ещё самую чуточку…

Кровь заливала правый глаз. Он пытался стереть её ладонью, но всё равно видел хуже и хуже. Отбросив БМВ и рванув по проспекту, фургон был в нескольких метрах от академиков каких-то пару секунд. Промахнуться с такого расстояния невозможно, и они не промахнулись. Одна пуля только слегка контузила Вараксу и разорвала кожу на лбу, а вот вторая…

Вторая попала в шею. Потеряла от удара о стекло часть убойной силы и не прошла навылет, но застряла в мышцах и, видимо, острым краем разорванной оболочки чуть зацепила артерию.

Варакса прижал рукой рану, из которой толчками выплёскивалась горячая кровь. Потому и пелена перед глазами – не от контузии или рассечённого лба. Потому и уплывает всё куда-то. Худо дело. Совсем худо. И в отрыв уже не уйти. Не успеть. Ничего больше не успеть.

– Ещё бы чуть-чуть попозже, – повторил Варакса, отпустил шею и липкой от крови рукой потянул к себе тяжёлую сумку с соседнего сиденья.

«Мерседес» блокировали, когда он уже стоял, уткнувшись в бетонный строительный забор у обочины. В воздухе клубился едкий пар антифриза из разбитого радиатора. Преследователи полукругом оцепили фургон, держа оружие наизготовку.

– Выйти из машины! – орали они голосами, срывающимися от страха и охотничьего азарта. – Выйти из машины! Покажи руки! Руки!

Один оказался самым смелым – пригибаясь, он подскочил к фургону и рванул водительскую дверь. Оттуда спиной вперёд тяжело вывалился Варакса. На залитом кровью лице белели широко открытые глаза. Губы дрогнули.

– Скажите «бум», – прошептал Варакса и разжал пальцы.

Об асфальт лязгнули четыре фугасные гранаты.

24. Тайник Великого магистра

– Не молчи! – потребовал Одинцов. – Говори что-нибудь.

После звонка Вараксы они с Муниным стремительно собрались и через четверть часа уже ехали в машине. Варакса вернул Одинцову песенку про папуаса как сигнал опасности, только уже смертельной, и дал понять, что в Старую Ладогу надо попасть как можно скорее. Сто тридцать километров от Петербурга, не нарушая правил и не привлекая внимания.

Одинцов через Московский проспект и кольцевую магистраль выбрался из города на Мурманское шоссе, там пристроил свой «лендровер» за ходкой фурой и глянул на сидящего рядом Мунина. По лицу историка текли слёзы.

– Чего ревёшь? Он же сказал, что потом догонит, – Одинцов сам себе не верил. – Давай, говори, не молчи.

– Что… говорить? – всхлипнув, спросил Мунин.

– Не знаю. Что хочешь. Говори, чем занимался последнее время по работе. Это было как-то связано с исследованием? Может, тебя ещё раньше зацепили, и мы не там ищем? Утрись и рассказывай.

Мунин вытащил из бардачка салфетки, промокнул слёзы и долго сморкался.

– Никак это не было связано, – наконец заговорил он. – То есть с Павлом связано, конечно. По линии музея. Вы же про шняву «Фрау Марта» читали, наверное?.. Не читали? Это такое старинное парусное судно – шнява. «Фрау Марта» затонула на Балтике, а недавно её нашли, подняли и всё, что там было, передали к нам в Михайловский замок.

– Почему?

– Ну как… Груз в основном предназначался Павлу. Это тысяча семьсот восемьдесят первый год. Кое-что для Екатерины, но большей частью для него. Статуэтки, скульптуры, картины – их покупали в Европе по списку.

– Что-нибудь интересное? – Одинцов спрашивал машинально, чтобы отвлечь Мунина от мрачных мыслей да и самому отвлечься. – Там же, наверное, давно сгнило всё за столько лет на дне.

– Ничего не сгнило. Разве что мебель деревянная. И то её песок законсервировал. Со статуэтками сейчас реставраторы работают, а картинам вообще хоть бы что. Их перед отправкой запаяли в свинцовые тубусы. Так можно и тысячу лет пролежать.

Одинцов отогнал мысль про запаянный цинковый гроб – стандартную тару для «груза двести». Не хотелось верить, что Вараксы больше нет, но тут без вариантов. Скомандовал уезжать без него – значит, нашли и обложили. Что живым он академикам не дастся, сомнений не было.

– Значит, свинцовые трубы, – продолжал Одинцов, – а внутри что? Натюрморты и пейзажики пасторальные?

– Не без этого, – согласился Мунин. – В списке часть картин перечислены по жанру, а часть – по тематике. Правда, тематических всего раз-два и обчёлся. Мне для них поручили справки составить. История сюжета и тому подобное. Я как раз о тамплиерах писал… а потом это началось.

Он снова зашмыгал носом.

– Вот, а говоришь, ничем таким не занимался, – поспешил сказать Одинцов. – А про тамплиеров-то и забыл… Ну, и что там за картины были?

– Одна картина. – Мунин опять стал сморкаться. – На эту тему – только одна. Граф Гишар де Божё вскрывает тайник на могиле своего предка Гийома де Божё, бывшего Великого магистра.

– А в тайнике что? – Одинцов посмотрел на спидометр. – Говори, говори, нам до Ладоги часа полтора пилить.

– Значит, дело было так, – начал Мунин.

Рассказывал он обстоятельно и по привычке злоупотреблял энциклопедическими подробностями. Однако в результате историк отвлёкся от мыслей о Вараксе, а Одинцов получил довольно складное представление про события семисотлетней давности.

Гийом де Божё происходил из королевского рода и был великим воином, которого уважали даже враги. Его избрали Великим магистром ордена Храма в трудное время, когда мусульмане успешно вытесняли христиан из Святой Земли. Долгие годы Гийом занимал высокий пост, бился с сарацинами и унимал распри между рыцарскими орденами. Он готовил объединение тамплиеров с госпитальерами, но не успел закончить дело. А когда в 1291 году войска султана осадили главную христианскую крепость Акра, старый храмовник возглавил её оборону.

– Акра – это нынешний Акко на севере Израиля, рядом с Хайфой, – пояснил историк. – Де Божё вышел на крепостную стену в лёгких доспехах, и стрела попала ему в левую подмышку. Другие защитники увидели, что Великого магистра уносят, и тоже захотели бежать, а он их остановил со словами: «Я не отступаю, я убит!».

Гийома де Божё похоронили в Святой Земле, говорил Мунин, а позже новый Великий магистр тамплиеров Жак де Молэ перевёз гроб с его телом в подземелье парижской резиденции ордена, которая называлась Тампль, то есть Храм. Потом де Молэ рассорился с римским папой Климентом Пятым и королём Филиппом Красивым, был арестован вместе с другими рыцарями-храмовниками и в конце концов казнён.

– Что не поделили? – для порядка спросил Одинцов.

– Деньги, конечно. – Мунин трубно высморкался. – Как всегда, деньги. Орден создал европейскую банковскую систему и кредитовал многих королей огромными суммами. Филипп Красивый тоже был должником тамплиеров и однажды подумал: если не будет ордена, то и долг возвращать не надо. Даже наоборот, можно прибрать к рукам рыцарские денежки. А дальше сговорился с папой Климентом и устроил тамплиерам «чёрную пятницу». Вы же знаете, что с тех пор пятница, тринадцатое считается несчастливым днём?

Историк рассказал, что король подбирался к сокровищам ордена, а Жак де Молэ нашёл способ их спасти. Ради такого дела Великий магистр тайно посвятил в рыцари молодого графа Гишара де Божё. Когда орден Храма был разгромлен, Гишар получил у короля разрешение перезахоронить своего знаменитого предка Гийома в фамильном склепе. Он вскрыл тайники Тампля, которые указал ему Жак де Молэ, и под видом траурной процессии эвакуировал из резиденции ордена всё что нужно.

– Круто, – признал Одинцов. – То есть парень выгреб из подвалов золотишко и где-то перепрятал? Ба-а-альшой подвиг. Есть о чём картины писать.

Мунин вступился за графа.

– Это вы зря. Насчёт золота там вообще непонятно. Де Молэ торжественно въехал в Париж года за полтора до ареста. Вот это было действительно круто. Конная свита, шестьдесят рыцарей, белые плащи с красным восьмиконечным крестом, – историк похлопал себя по плечу растопыренной пятернёй, обозначая крест, – сотни сержантов, лучников, оруженосцев – представляете себе процессию? Весь город сбежался посмотреть! А в обозе везли сто пятьдесят тысяч флоринов – это больше чем полтонны золота, между прочим. Плюс на двенадцати мулах кожаные кофры с серебром – ещё тонны полторы, не меньше. Вывезти даже такой груз тайком под видом гроба нереально. А ведь это была только малая часть казны ордена. Золото и серебро успели спрятать раньше, королю почти ничего не досталось, и по этому поводу есть разные версии: кто спрятал, куда спрятал…

– Я про другое, – продолжал Мунин. – Главный тайник находился в основании одной из колонн Тампля. По слухам, там стоял некий контейнер, а в нём – чуть ли не чаша святого Грааля или что-то подобное. В общем, Гишар де Божё спасал не деньги, а ценность намного дороже любого золота. Так что не надо иронизировать насчёт картины, граф её заслужил. Кстати, люди Филиппа Красивого действительно обнаружили полость в колонне, когда грабили Тампль. Тайник существовал, но что в нём было и куда девалось – никто не знает.

– Ну и ладно, – резюмировал Одинцов. – Считай, приехали.

На большой развилке он свернул с Мурманского шоссе направо, и через несколько минут фары «лендровера» высветили дорожный указатель: Одинцов и Мунин оказались в Старой Ладоге.

Старой она стала называться триста лет назад, когда Пётр Первый основал Новую Ладогу – городок тоже на реке Волхов, но ниже по течению, у самого Ладожского озера. А за восемь веков до Петра жители процветающей Ладоги наняли на службу варяжского ярла Рюрика с дружиной. Он собрал под своей властью окрестные земли и основал династию великих князей. Так появилось государство Русь, от столицы которого теперь остался лишь сонный посёлок с развалинами древней крепости, двумя тысячами жителей и полутора десятками церквей.

Варакса, уйдя со службы, купил на окраине Старой Ладоги покосившуюся избу. Выстроил вместо неё солидный дом, облагородил участок, стал зазывать в гости друзей и деловых партнёров…

…а в последнем телефонном разговоре велел Одинцову привезти сюда Мунина.

Имение Вараксы надёжно скрывал высокий глухой забор, из-за которого виднелись верхушки плотного строя сосен. Кругом промозглая серая темень и ни огонька, хотя время было не слишком позднее.

– Здесь вообще кто-нибудь живёт? – спросил историк.

– Есть соседи какие-то, – Одинцов неопределённо пожал плечами и пошёл открывать ворота.

Варакса брался за любое дело обстоятельно и по-военному строго. В жилом состоянии дом круглый год поддерживала автоматика – обогрев, насосы, дизель-генератор с автозапуском на случай отключения электричества… Хозяина и гостей всегда ждали тепло и комфорт. К тому же Варакса приплачивал соседским мужикам, чтобы зимой постоянно чистили проезд. Мужики были рады стараться и тщательно охлопывали лопатами грани сугробов, намётанных вдоль забора: как говорят в армии, снег должен быть белым и квадратным.

Одинцов загнал «лендровер» под крышу стоянки на участке и снова запер ворота. Любопытный Мунин тем временем разглядывал аккуратный фахверк: кованый флюгер в средневековом стиле, крутые скаты черепичной крыши, перекрестья тёмных балок поверх штукатурки стен, наглухо закрытые ставни…

Изнутри увидеть логово Вараксы историку не довелось. Одинцов вынул из багажника сумки, прошёл мимо крыльца и обогнул дом: ломая наст и протаптывая в снегу тропинку для Мунина, он вёл их к просторному заднему двору. Там на лужайке из-под снега выглядывала кирпичная уличная печка с большой жаровней – мечта любителей шашлыков, неподалёку под сугробами угадывался стоящий поперёк двора длинный обеденный стол со скамьями по обе стороны.

Одинцов провёл Мунина через двор к небольшому флигелю, подёргал ручку запертой двери и вынул из сумки электрический фонарь, промолвив задумчиво:

– Он сказал, что я знаю всякие секретные места и разберусь без него. Интересно, где ключ.

– А вы не знаете? – удивился Мунин.

– Нет. Я двадцать лет сюда езжу, но внутрь Варакса никогда никого не пускал. В дом – пожалуйста, там туча народу перебывала. Сюда – ни-ни. Личное пространство.

– Может, ломиком попробовать?

Одинцов покосился на историка.

– Ломиком, говоришь?

25. Папуас из Балашихи

Тишину нарушало только бряканье спичек в полупустом коробке.

Псурцев прекрасно представлял себе, что скажет Иерофант. Сначала будет нудить о том, что снова зря приехал. А дальше начнёт глумиться над новыми подвигами академиков. Бог троицу любит, что-нибудь в этом духе, поскольку люди генерала обделались по полной программе уже в третий раз всего за несколько дней.

Псурцев щелчком большого пальца подбрасывал спичечный коробок, тот подлетал над столом, падал обратно, и он его снова подбрасывал. Какое-то заколдованное дело, думал генерал. Так не бывает – вернее, раньше не бывало. От неудач никто не застрахован, особенно если столкнулся с новым серьёзным противником. Но на втором заходе надо брать реванш. А здесь…

Кроме того, Псурцев привык работать тихо. И если в начале ещё можно было отвертеться от неудобных вопросов по поводу гибели двух академиков на Кирочной улице, если проваленная операция в торговом центре, по счастью, обошлась без жертв, то теперь погоня с разбитыми машинами и взрывы на проспекте в спальном районе наделали шуму в прямом и переносном смысле. У каждого второго водителя – авторегистратор, у каждого второго прохожего – мобильный телефон с видеокамерой. Хорошо стали жить! И сливать видео в интернет быстро научились. Генералу ещё толком не доложили о происшествии, а он уже успел насладиться зрелищем полыхающего раскуроченного «мерседеса» с разбросанными вокруг телами и получить пару звонков от очень серьёзных людей, которые ждали объяснений.

– Живой, значит? – Псурцев прищурился, глядя на вошедшего Салтаханова, и снова щелчком подбросил коробок. – То есть говорить можешь?

– Могу, – виновато подтвердил тот.

– А вот Варакса не может. Потому что мёртвые обычно молчат. Ты не знал?.. Не отвечай, не трудись. Мне вообще похер, что ты скажешь. Вот Вараксу я бы послушал. Внимательно послушал! И про то, зачем он крышевал Мунина. И про то, чем перед Интерполом провинился. И кто он вообще такой. Мы этого Вараксу три дня искали, а эфиопы – двадцать пять лет! Можешь себе представить, сколько знал человек, которого двадцать пять лет ищут по всему миру? Какого рожна эфиопам от него было нужно, не скажешь, нет? А кто скажет?

Голос генерала звучал ровно. Под обманчивым спокойствием скрывалось бешенство: подчинённые загнали его в тупик.

– Сижу здесь, как дурак с помытой шеей, – продолжал Псурцев, и коробок хрустнул в могучем кулаке. – Жду, когда ты мне подполковника этого притащишь. А его теперь, оказывается, по кускам собирать надо. Вот спасибо! Хороший подарочек такой… новогодний.

Генерал брезгливо стряхнул с ладони обломки коробка и спичек в корзину для мусора.

– Почему новогодний? – спросил Салтаханов, чтобы не молчать.

– Потому что на Руси спокон веку Новый год справляли в марте. Историю своей страны знать надо. Особенно тебе, раз уж в это ввязался… Ну и что будем делать, друг дорогой?

Салтаханов поспешил ответить:

– Я думаю, надо в Интерпол сообщить, товарищ генерал. Предполагаемый преступник обнаружен. Личность не установлена. При задержании подорвал себя гранатой. Идентификация останков затруднена.

– Что нам это даёт? – Псурцев смотрел исподлобья.

– По красному циркуляру Варакса – не Варакса, а Эрнандо Борхес. Мы выдадим его за неопознанный труп иностранца, который предположительно находится в международном розыске. В таких случаях Интерпол должен издать чёрный циркуляр и продолжить расследование. А дело поручено мне. Соответственно мы сможем официальным путём получать всю информацию, которая только может быть доступна, и от наших органов, и от зарубежных.

– Хорошо, допустим. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Может, и всплывёт что-нибудь, хотя вряд ли… Но как же он вас всё-таки вычислил, а? Как ты его спугнул?

– Не знаю. Не могли мы его спугнуть. Может, предупредил кто-то? Я слышал, как он по телефону разговаривал. Потом сразу прыгнул за руль, и…

– О чём был разговор? – прищурился генерал. – Вспоминай!

– Да, в общем, ни о чём. О рыбалке. Что ехать скорее надо, пока лёд не сошёл. И он ещё песенку спел…

– Какую?

– Мотив я хорошо знаю, но слова… Что-то такое: в России цветы цветут, гречка есть… а папуасов нет… та-тара-та…

– Твою мать! – Псурцев с грохотом опустил на стол обе ладони, поднялся и неожиданно мелодично вывел:

А в России зацвела гречиха,

Там не бродит дикий папуас.

Есть в России город Балашиха,

Есть там ресторанчик «Бычий глаз».

– Эта песенка? – спросил он.

– Эта, – подтвердил удивлённый Салтаханов. – Только про бычий глаз там не было, а про папуаса – точно.

– Твою мать, – ласково повторил генерал и вдруг заулыбался. – Я же говорил, кто-то свой рядом трудится. Школа видна! Варакса-то наш, оказывается, куосовец. Вот оно что…

– Виноват, не понял. Варакса – кто?

Теперь уже Псурцев удивлённо смотрел на Салтаханова.

– Ты про КУОС не знаешь?! Как вы вообще работаете? И я-то как с вами работаю?!

– Ладно, садись, – велел он и сам уселся обратно в кресло. – Дам тебе справочку небольшую для общего развития. КУОС, чтобы ты понимал, это Курсы усовершенствования офицерского состава. Название серенькое, никому ничего не говорит. А реально КУОС – это спецподразделение такое. В Балашихе располагалось, под Москвой. Туда отбирали лучших из лучших по всему Советскому Союзу и готовили разведчиков и диверсантов. Минное дело, рукопашный бой, шифрование, огневая подготовка, парашютно-десантная, горная… В общем, всё, что только можешь себе представить, и ещё столько же. Гоняли насмерть, зато и кадры выпускали экстра-класса. Каждый был инструктором по всем специальностям и мастером единоборств. Психика железобетонная. Владение любыми видами оружия. Выживание в любых условиях, хоть с голой задницей в снегу, хоть в джунглях. Боевая машина с компьютером в башке. Обычный спецназовец по сравнению с куосовцем – просто физкультурник. Все эти «зелёные береты», «морские котики» и прочие рейнджеры в кино круто выглядят, но против наших им ловить нечего. Ты про «Вымпел» и «Альфу» хоть слыхал?

– Конечно.

– Сейчас там тоже ребята нормальные. А теперь попробуй себе представить, что было раньше, когда их формировали на основе КУОС… Мы с такими, как Варакса, брали Кабул в семьдесят девятом и вообще много где потрудились. Лаос, Камбоджа, Мозамбик, Ангола, – генерал на мгновение мечтательно зажмурился. – Эх, было время! Выполняли особые задания высшего руководства страны в любой точке мира. Чистили поляну круче пылесоса. Теперь понятно, как Варакса в Эфиопию попал. И почему наших валил запросто. И почему по документам он просто подполковник и всё. Зашифровался, как положено, когда господа дерьмократы расформировали КУОС в девяносто третьем. И почему сам себя гранатой, тоже понятно… Чего скис? Я тебя поздравляю! Оказывается, дело не такое гиблое. Шансы есть.

Салтаханов поёжился. Вот, значит, кто такой Псурцев и как можно было влопаться с Вараксой. Ни хрена себе…

– Каковы мои действия? – осторожно спросил он.

– Роешь землю, как подорванный! Тот, кому звонил Варакса, тоже из наших. Песенка про папуаса – это вроде гимна куосовского. Он подал знак. С рыбалкой, говоришь, велел поторопиться?

– Так точно.

– Значит, они что-то готовят. Сейчас первым делом вместе с моими ребятами, я распоряжусь, поднимаете документы на Вараксу. Настоящего Вараксу! От и до, под микроскопом. Где родился, где учился, где лечился, с кем служил, с кем жил, в каких операциях участвовал. Одновременно просеиваешь круг общения. Сотрудники, партнёры, любовницы, друзья, собутыльники, соседи. Особое внимание, понятно, куосовцам и тем, кто хоть как-то связан с Эфиопией. Циркуляры Интерпола и всё остальное по вашей линии тоже отслеживай, это само собой. Сон отменяется. И не тяни! Нащупал что-то мало-мальски интересное – сразу ко мне, в любое время дня и ночи.

Псурцев махнул рукой в сторону двери, отпуская Салтаханова, и добавил:

– Потому что времени у нас нет.

26. Между львом и единорогом

В тамбуре флигеля Мунин скинул ботинки и с надеждой спросил:

– Будем ждать? Варакса же, наверное, здесь нас искать будет?

– Посидим какое-то время, – уклончиво ответил Одинцов. – Заходи, располагайся.

Он не стал ломать дверь, чтобы попасть во флигель, а пошарил по фасаду лучом фонаря и углядел мощный магнит, засунутый между пожарным щитом и стеной. Жест совсем не в стиле аккуратиста Вараксы.

Одинцов достал магнит и методично водил им вдоль пазов и щелей отделки до тех пор, пока не вытянул припрятанный стальной ключ. Дальше, перед тем как распахнуть дверь, оставалось только обследовать её в поисках скрытых сюрпризов – сторожкóв или растяжек: с учётом последних событий неизвестно, что ещё удумал Варакса. Не хватало только на гранату нарваться.

Рольставни, которыми были закрыты окна, Одинцов поднимать запретил, чтобы свет не пробивался наружу. Во флигеле обнаружилась двухкомнатная квартира с кухней и ванной, тёплая и благоустроенная. В меньшей комнате Варакса устроил склад снаряжения и спальню, бóльшую занимал кабинет.

– Ты смотри, и здесь они, – Одинцов указал на стены кабинета, где друг напротив друга висели чеканные восточные блюда с изображениями льва и единорога.

– То-то он меня про них расспрашивал, – сказал Мунин и осторожно коснулся металла. – Бронза. Непростые вещички. Похоже, девятнадцатый век.

– Пока ничего не трогай. – Одинцов расстегнул одну из принесённых сумок. – Сейчас мы с тобой перекусим, а потом уже делом займёмся.

Перед выездом Одинцов предусмотрительно выгрузил в сумку продукты из холодильника. На кухне он состряпал простой, но сытный ужин, и вскоре они с Муниным уже сидели за накрытым столом.

– Рассказывай мне то же, что Вараксе, чтобы времени не терять, – распорядился Одинцов. – Я слушаю.

Уговаривать Мунина поесть и поговорить было ни к чему. Он уплетал за обе щеки, успевая делиться с Одинцовым историей про диковинного для здешних краёв льва, с древних пор ставшего тотемом, и про единорога – ещё более диковинного, но неожиданно популярного у Ивана Грозного.

– С одной стороны, единорог и лев – это дохристианские символы, прекрасно известные на Ближнем Востоке, – говорил Мунин. – С другой стороны, единорог – это личный знак царя Ивана. Причём официальный. На печатях для международных договоров – единорог. Первая в мире полковая артиллерия – на стволах единорог. Даже на знамёнах атамана Ермака в сибирском походе единорог был нарисован.

Из рассказа Одинцов узнал, что после смерти Ивана Грозного символ использовался по-прежнему. Более того, единорог связал обе царские династии, когда-либо правившие в России – Рюриковичей с их дальними родственниками Романовыми.

Его изображение украсило печать сына Ивана Васильевича, царя Фёдора. Фёдор царствовал последним из потомков Рюрика, но знак продолжали использовать: сначала Борис Годунов и Лжедмитрий, потом Михаил Фёдорович – первый Романов на российском престоле, потом его сын Алексей Михайлович. То есть единорог утвердился как эмблема московских царей. Когда делали двойной серебряный трон для Ивана Алексеевича и Петра Алексеевича, будущего Петра Первого, на нём тоже изобразили единорога в окружении двух львов.

– И вот что интересно, – говорил Мунин, жестикулируя вилкой. – Этого зверя в разные времена и в разных странах описывали по-разному. Рог, ноги, хвост и всё остальное… Но большинство сходилось на том, что единорог – белый, с красной головой и голубыми глазами. И когда царь Алексей Михайлович поднял на первом русском корабле «Орёл» первый официальный государственный флаг…

– Наш триколор имеешь в виду?

– Совершенно верно. До тех пор государственного флага у России не было. Но на кораблях по международным законам его полагалось иметь. Бояре стали срочно что-то придумывать и представили Алексею Михайловичу целый документ – «Писание о зачинании знак и знамен или прапоров». Для образца предложили библейские символы двенадцати колен Израилевых и флаги морских стран: Британии, Голландии и Швеции с Данией. Царь выбрал полотнище с тремя полосами в цветах единорога. Вы же обращали внимание, что синий у нас не такой, как у голландцев или французов?

Дальше Мунин сообщил, что такие же трёхцветные флаги по приказу царя Алексея делали для потешных полков царевича Петра. И когда Пётр стал царём, на своих кораблях он тоже поднял триколор, который назывался теперь флагом царя Московского. А рядом на мачте реял флаг Иерусалима.

– Да ладно, – усомнился Одинцов, заваривая чай. – Где Иерусалим, а где Россия! Что-то ты не то говоришь. На кораблях с Петровских времён Андреевский флаг поднимают.

– Андреевский флаг появился позже, когда Пётр Первый при помощи шотландцев создал рыцарский орден Андрея Первозванного. А сначала на кораблях использовали триколор. Если без нюансов, то флаг в цветах единорога у России был до тысяча девятьсот восемнадцатого года. Двести двадцать пять лет! И потом снова – с девяносто первого до наших дней.

– То есть единорог от Ивана перешёл к Петру? – подытожил Одинцов. – А от него к Павлу?

– Торопиться не надо! – назидательно сказал Мунин, отхлебнул крепкого чаю и обжёгся. – Ой… Ф-ф-ф… Если помните, Иван Грозный сделал гербом России византийского двуглавого орла. И на его груди поместил боевой знак дома Рюриковичей – фигуру ездеца с копьём. А Пётр Первый повелел считать этого всадника Георгием Победоносцем. Единорог у него тоже стал символом побед, но не военных, а духовных, понимаете?

– Ну допустим. – Одинцову ещё надо было уложить услышанное в голове. – Так. Я ужин готовил, значит, на тебе уборка и посуда.

За мытьём тарелок Мунин продолжил рассказ. Одинцов курил и не перебивал.

– Мы с вами сейчас ровно в том месте, откуда началась Россия, – говорил историк. – Варяжского ярла Рюрика призвали княжить в Ладогу. Его потомки распространили свою власть далеко на юг и восток, но здешние земли потеряли. Через семьсот лет предпоследний Рюрикович – Иван Грозный отвоевал их обратно и объединил с остальными территориями в Российское царство. Ещё через сто пятьдесят лет царь Пётр вслед за царём Иваном окончательно закрепился в краях Рюриковичей, вокруг да около Ладоги и до Балтийского моря. А одной из ключевых крепостей тогда был Выборг – я же вам говорил, что за него сначала бился Иван Грозный, а потом Пётр…

Мунин гремел тарелками и рассказывал, что комендантом Выборга был назначен один из самых верных Петру приближённых – Иван Шувалов. Сыновья этого Шувалова состояли при дворе дочери Петра, царевны Елизаветы. Они помогли Елизавете занять отцовский престол, и новая императрица возвела бедных костромских дворян Шуваловых в графское достоинство.

Сделавшись графом, Пётр Шувалов изобразил на своём гербе единорогов, а когда ему поручили производство пушек, единорог стал всемирно известным клеймом русской артиллерии. С тех пор пушки назывались единорогами – или индриками, на старославянский манер.

– А ещё императрица Елизавета вырастила внука, будущего императора Павла, – Мунин вернулся к любимому персонажу, когда закончил мыть посуду. – Она его воспитывала на истории рыцарей-госпитальеров. Помните, я про книжку рассказывал? Елизавета хранила её много лет и передала Павлу от Петра. Для Павла единорог был символом рыцарской чести, доблести и чистоты помыслов. Рог единорога – это вроде как божественное слово, которое проникает в души. А сам единорог обозначает идеал, который нельзя уловить, но который хранится глубоко в сердце.

– Ну ты нагородил. – Одинцов очередной раз был впечатлён разнообразием и глубиной познаний Мунина. – Ладно, давай к делам земным возвращаться.

У одной стены кабинета стояли книжные стеллажи. К другой, увешанной инструментами, был придвинут верстак. Вдоль третьей во всю длину тянулся стол, на краю которого лежал альбом с газетными вырезками, наклеенными на плотную бумагу. Мунин перелистнул несколько страниц и обрадовался:

– Во! Смотрите, про наш лагерь пишут.

– Про какой такой лагерь? – насторожился Одинцов. Он тут же вспомнил расспросы Вараксы: не случалось ли в последнее время чего-то необычного, не ворошил ли старенькое, не мог ли кто-нибудь подстроить знакомство с историком…

Мунин показал ему разворот с вырезками из «Комсомольской правды». Оказалось, в Старой Ладоге уже не первый год работает Международный молодёжный археологический лагерь. Фонд Андрея Первозванного затеял проект «Историческая память поколений» и каждое лето собирает в древнерусской столице энергичных молодых учёных со всего мира – историков, археологов, культурологов, искусствоведов…

– Я сюда ещё студентом от факультета ездил, – важно сообщил Мунин. – Мы в крепости на раскопках работали.

– Комсомольцы-добровольцы, значит, – буркнул Одинцов. – Ну-ну…

Он бегло просмотрел вырезки, зацепился взглядом за портреты руководителей фонда и снимки археологических находок, закрыл альбом и аккуратно положил на место. На сайт «Комсомолки» Одинцов заглядывал регулярно и о раскопках в крепости тоже знал. Но почему Варакса следил за проектом Фонда Андрея Первозванного? Зачем кромсал газету, зачем подшивал рассказы об археологах? И такими ли случайными были ежегодные поездки Мунина в Старую Ладогу? Раньше Одинцов просто не обратил бы на это внимания, но теперь…

Стол почти целиком был покрыт книгами. Некоторые лежали по одной, некоторые в аккуратных стопках по нескольку штук. У каждой между страниц топорщились многочисленные закладки и вложенные листки с выписками. Очевидно, Варакса методично и обстоятельно штудировал подборку – по старинке, вручную. Многие издания Одинцов узнал: такие же хранились у него дома.

Мунин взял наугад одну из книг.

– Грэм Хэнкок, «Ковчег Завета», – прочёл он на обложке, отложил книгу и взял потёртый томик из соседней стопки. – «Парсифаль», сочинение Вольфрама фон Эшенбаха… Странные интересы у вас обоих. Я ещё про вашу библиотеку спросить хотел, а здесь тоже… круто взнуздано. Соревнуетесь в оригинальности?

– Ничего не трогай пока, – велел Одинцов и вытащил из кармана мобильный телефон. – Тьфу ты! Сфотографировать хотел…

Свой смартфон с мощной камерой он оставил дома – рано или поздно академики всё равно вычислят – и теперь вертел в руках простенький кнопочный аппарат без всяких изысков. Пришлось поставить Мунину задачу: зарисовать в точности, как разложены на столе книги, и составить список по порядку.

Одинцов ждал, что Мунин станет препираться, но для историка порученное дело было привычным. Он вытащил из плетёного бамбукового лотка на столе бумагу, а из керамической кружки – остро заточенный карандаш и принялся за работу.

Над столом к пробковым офисным доскам были приколоты кнопками листы карт: охотничьи хозяйства, расположенные на многие километры вокруг Старой Ладоги, и рыболовные угодья с промерами глубин. Местами изображения были подправлены, а цифры зачёркнуты и надписаны заново от руки – чувствовалось, что Варакса, страстный рыболов и охотник, сам всё проверил. Здесь же вперемешку с поздравительными открытками висели фотографии всевозможных рыболовных трофеев, которых хватило бы на подробный атлас речной и озёрной живности северо-запада России.

Одинцов перевёл взгляд на пёстрое панно из рекламных флаеров туристических компаний, оценил красоты разных стран и снова вернулся к открыткам в окружении снимков рыбы. На всех была изображена обычная безделица. Только с одной открытки большого формата потешно таращила огромные глазищи взъерошенная сова, надпись под которой призывала: «Думай!».

– Здесь таблицы есть. – Мунин вытащил из книги и показал Одинцову гармошки разграфлённых листов. – Их как записывать?

– А что в таблицах?

– Исторические события и примечания какие-то, сразу не поймёшь, читать надо.

– Обозначь как-нибудь, чтобы путаницы не было, и запиши просто по порядку. Потом разберёмся, – посоветовал Одинцов, выдернул кнопку с яркой пластмассовой головкой и снял со стены открытку с совой.

При ближайшем рассмотрении открытка оказалась самодельной, распечатанной на цветном принтере: просто сложенный пополам глянцевый лист. Смешная сова здорово смахивала на ту, которую они с Вараксой видели в день знакомства при совсем не смешных обстоятельствах и которая иногда снилась Одинцову до сих пор. Из открытки выпал вложенный листок с многозначным числом, которое Варакса написал от руки. А вот на внутреннем развороте…

…на внутреннем развороте и тыльной стороне открытки пестрели мелкие цифры. От края до края, сверху донизу, строка к строке – очень много цифр, напечатанных настолько плотно, что с первого взгляда их можно было принять за оригинальный фон.

– Тэк-с, – произнёс Одинцов. – Интересно девки пляшут по четыре штуки в ряд… Тебе случайно лупа не попадалась?

Мунин поднял голову.

– Нашли что-нибудь?

– Не понимаю пока.

Одинцов тоже взял из лотка несколько листов, вооружился карандашом и сел к столу.

– Ты давай не отвлекайся. И меня не отвлекай, – потребовал он. – Мне сосредоточиться надо.

27. Самурайский след

Под утро у Салтаханова накопился кое-какой материал, с которым стоило ознакомить Псурцева.

По команде генерала Салтаханову отвели маленький кабинет в особняке Академии. Здесь он провёл стремительное совещание среди академиков, отряженных в его распоряжение. Не посвящая никого в детали и не сообщая истинных целей расследования, Салтаханов поставил задачу: что надо искать. Постепенно к нему стали стекаться справки.

Раз уж Псурцев сам велел безотлагательно сообщать о любой интересной информации и раз уж записал Салтаханова в виноватые – лучше было продемонстрировать служебное рвение, не дожидаясь начала рабочего дня. Вдобавок сохранялось впечатление, что генерал знает намного больше, чем рассказывает. А значит, он может обнаружить в россыпи сведений о своих коллегах по КУОС то, чего со стороны не увидать.

Псурцеву напряжение последних суток тоже давалось непросто. Красные глаза, тяжёлый взгляд… Седьмой десяток – не шутка. При этом Салтаханов отметил, что генерал идеально выбрит и рубашка накрахмалена до хруста. Интересно, сколько раз в день он её меняет…

– С чем пожаловал? – спросил Псурцев, усаживаясь за стол для переговоров. – Ребята мои помогают?

– Очень, – признался Салтаханов. – Большое спасибо. Вон сколько уже насобирали.

Он сел напротив генерала и положил перед собой стопку документов.

– Что касается сети автомастерских Вараксы. – Салтаханов двинул через стол несколько страниц под скрепкой. – Здесь регистрационные данные компании, банковские реквизиты, перечень объектов, годовой баланс и так далее. Но интересно не это. Мы думали, что сеть называется цифрами «47», потому что так на автомобильных номерных знаках обозначается Ленинградская область, сорок седьмой регион России.

– А на самом деле? – спросил Псурцев.

– На самом деле это название по древней легенде про сорок семь самураев, которые остались верными погибшему господину и…

Псурцев перебил:

– Если господин погиб, самурай становится ронином – вассалом без хозяина. Легенда не такая уж древняя: она ровесница Петербурга, по-моему, ей лет триста всего.

– Так вы знали? – расстроился Салтаханов. – Хотя вроде кино какое-то было…

– Про автосервис не знал, а про великих воинов нам без всякого кино знать полагается. Сорок семь ронинов – это хрестоматийная история. На все времена пример настоящей доблести и выполнения задачи любой ценой.

Псурцев заглянул в документы, которые передал Салтаханов, и пробежал глазами текст, восстанавливая в памяти детали.

Каждый год в третьем месяце император Японии направлял из столичного Киото послов к сёгуну – военному правителю в городе Эдо. На этот раз их должен был торжественно встречать местный феодал Наганори…

…которого не любил церемониймейстер Ёсинака. Вместо наставлений по поводу встречи он публично высмеял Наганори. Тот оскорбился и рубанул Ёсинаку мечом. Рана оказалась не смертельной, но за обнажение оружия во дворце полагалось умереть. Уже вечером того же дня гонцы сообщили самураям Наганори, что их господин совершил сэппуку, распоров себе живот, клан расформирован и владения конфискованы.

Самураи без господина стали ронинами. Они разъехались кто куда. Связь поддерживали только через предводителя. Но через год стали перебираться обратно в Эдо и селиться неподалёку от дворца Ёсинаки. Держали лавочки под вымышленными именами, вели жизнь обычных горожан…

…а на самом деле следили за дворцом, который охраняло целое войско, и составляли план штурма. Ещё через год в предрассветной мгле сорок семь ронинов захватили дворец, нашли Ёсинаку, который спрятался в угольной кладовой, и отрубили ему голову, отомстив за своего господина.

О ронинах, которые остались верны кодексу чести самурая, исполнили священный долг и совершили сэппуку, рассказал театр кабуки в спектакле «Атака братьев Сога на исходе ночи». Постановку запретили после двух представлений, но история уже разнеслась по Японии и стала легендой.

– Ишь ты! Глубоко копнул. – Псурцев отложил листы с текстом и улыбнулся воспоминаниям. – Да, нас так учили… Я смотрю, ты тоже стал историей увлекаться? Ладно. Что ещё?

– Названием дело не ограничилось, – сказал Салтаханов. – В автосервисе Варакса собрал бывших сослуживцев. Видимо, не только из КУОС, но многих ещё надо проверить. Вы были правы, после развала Советского Союза и расформирования КУОС многие офицеры хорошо законспирировались. Некоторые открыли своё дело… как ронины. Я вычислил узбекский ресторан, в который возили американку для встречи с Муниным. Его владелец раньше служил в мусульманском батальоне, который штурмовал дворец Амина в Кабуле.

– Мусбат? Верно, было такое. Видишь, стоило начать в правильном направлении… Кому звонил Варакса, выяснил?

– Пока нет. Я составил общий список. Надо разобраться с ближним кругом и с участниками событий в Эфиопии. Думаю, в несколько дней управимся. Опросим тех, кто поблизости, наведём справки по каждому – я уже дал поручения. Вот здесь у меня большинство, – Салтаханов похлопал ладонью по стопке документов. – Несколько человек отпадают, потому что живут за границей или в других городах. Вряд ли Варакса стал бы обсуждать с ними срочную рыбалку. С людьми на станции он мог переговорить лично, а не по телефону. Их я тоже пока исключил. Сотрудников остальных станций проверим. Ну и ещё с бору по сосенке – те, кто не работает у Вараксы. В нашей Академии троих нашли. Плюс несколько пенсионеров.

Он передал генералу листки с таблицей и пояснил:

– Здесь общая сводка. Я ещё не разбирался с каждым, просто попросил разнести по отдельности – кто где. Сколько на каждой станции, сколько в других местах…

– Знай и люби свой город. – Псурцев поднял воспалённые глаза от таблицы. – Знай и люби, Салтаханов! Ты же такие вещи на раз должен сечь! Вот же написано – Русский музей!

Листки полетели обратно. Салтаханов стушевался.

– Ну да… Там кто-то работает в охране Русского музея…

– Не кто-то, а тот, кто нам нужен! – гаркнул генерал. – Ты сколько лет в Петербурге живёшь, чудо с гор? Михайловский замок – давным-давно часть Русского музея. И там работает Мунин. Ты мгновенно должен был стойку сделать! Где данные на этого охранника? Быстро!

Пунцовый Салтаханов уже перебирал документы.

– Сейчас, сейчас… Вот! – Он отыскал нужный листок. – Одинцов… Ё-моё…

Псурцев выхватил у Салтаханова справку и скомандовал:

– По всем остальным работаете в обычном режиме, а про этого Одинцова срочно всё мне на стол… Погоди, он замначальника службы безопасности?!

– Да, – убито признался Салтаханов. – Это я у него про Мунина выяснял. Он мне потом ещё данные в бюро привёз.

– Салтаханов, а Салтаханов, – после долгого выразительного взгляда вкрадчиво сказал Псурцев, – ты вообще за кого? За нас или за них? Я-то думаю: как эти ребята ухитряются нас обставлять снова и снова? А ты, оказывается, пáлишься на каждом шагу. Инсайд противнику сливаешь.

– Товарищ генерал, откуда я мог знать?..

– Устроим разбор полётов и выясним – откуда, – мрачно пообещал Псурцев. – Сейчас время дорого. Значит так. Все силы на разработку Одинцова. Установить адрес и номер машины. В адрес вышлешь людей. Задача – просто наблюдать, ничего не предпринимать. «Двухсотые» нам больше не нужны. Он мог взять чужую тачку, проверь на станциях Вараксы. И угоны тоже проверь, это вариант.

Генерал поднялся, Салтаханов тоже поспешил вскочить.

– Искать по городу и за городом, после звонка он должен был тут же куда-то сорваться, – продолжал генерал. – Вокзалы, аэропорт – само собой. Нева подо льдом, но в заливе суда с ледоколами ходят время от времени – тоже не пропусти. Грузовые, пассажирские, любые. Одинцов наверняка таскает за собой Мунина – его бросать нельзя. Поэтому ищите двоих. Усиленная группа захвата будет наготове… Ты же Одинцова хорошо разглядел? Опиши в подробностях, сделай фоторобот и раздай, чтобы у каждого был на руках. Докладывать мне постоянно, понял? Постоянно! О каждом движении!

– И последнее, – добавил Псурцев, когда Салтаханов уже сгрёб документы со стола и направился к двери. – Если с головы Одинцова, или Мунина, или кто ещё с ними будет упадёт хоть один волосок… В общем, я тебе не завидую. А ты очень позавидуешь Вараксе. Свободен!

28. Код Вараксы

Мунин спал.

Одинцов заглянул в спальню-склад, поправил на историке сползшее одеяло и вернулся в кабинет.

Мунин аккуратным почерком переписал авторов и названия книг, отложенных Вараксой. Таблицы он тоже систематизировал. Вдвоём с Одинцовым они упаковали книги в стопки, перевязав крест-накрест подысканной на складе бечёвкой, и сложили возле дверей. Одинцову картина напомнила переезды школьных времён, у детдомовского Мунина таких ассоциаций не было.

– Теперь будут, – пообещал Одинцов.

Он укрепился в намерении опекать парня и дальше. Правильно сказал Мунин: когда-то ведь это закончится. Когда и чем – Одинцов не знал, но рано или поздно… И тогда они с Муниным обязательно съездят на рыбалку, как предлагал Варакса. Наверное, на зимнюю уже не успеть, да и ладно. Впереди весна, лето, осень, и следующая зима, и вообще целая жизнь. Так что рыбалка – это только начало.

Дело за немногим. Если Варакса так уверенно говорил про торг с Псурцевым и про что-то такое, на что можно выменять у академиков свою свободу, значит, он твёрдо это знал. Теперь надо самостоятельно найти предмет торговли или хотя бы догадаться, о чём была речь…

…потому что абракадабра из цифр, которую Одинцов обнаружил на обороте открытки с совой, развеяла последние сомнения в гибели Вараксы.

– Это что, шифровка? – спросил Мунин, глядя, как Одинцов делает какие-то выписки на листе бумаги, заглядывая то в книгу, взятую со стеллажа, то – через отыскавшуюся таки у Вараксы лупу – в разворот открытки.

Да, это была шифровка с банальнейшим началом: «Привет, майор! Если ты это читаешь, значит…»

Варакса попрощался окончательно. Одинцов представил, как тот сидит – может быть, в этом самом кресле – и пишет, что его больше нет. Сидит живой, но уже чувствует смерть, которая где-то рядом. Когда он это написал? Неделю назад? Месяц? Год? Больше? И зная, какую тайну хранит сова над рабочим столом, продолжал приезжать сюда, встречаться с Одинцовым, шутить, выпивать, петь про гречиху и папуаса, ловить рыбу…

Наверняка была у продвинутого Вараксы компьютерная программа, при помощи которой он зашифровал своё послание, а потом отправил на принтер. Одинцову же пришлось расшифровывать текст вручную, букву за буквой. На белом листе постепенно складывалось то главное, ради чего они с Муниным сюда приехали. Одинцов убеждался в этом чем дальше, тем больше.

Вряд ли Варакса жалел будущего дешифровщика. Скорее экономил место и не желал впадать в лирику, поэтому писал рублеными фразами. Каждая фраза содержала основной тезис – то, что Одинцову следовало знать, – и краткий комментарий в несколько слов. Вполне в стиле Вараксы: кому надо, тот поймёт главное и додумает остальное.

– Как вы это делаете? – спросил любопытный Мунин, когда Одинцов сделал перерыв и массировал усталые глаза. – Никогда такого не видел. Только в кино.

– Ну хоть чем-то я могу ещё тебя удивить, – усмехнулся Одинцов. – У любого шифра есть код, который превращает текст в набор цифр и обратно. А есть ключ к этому коду.

– Тогда понятно, – разочарованно протянул Мунин. – Просто подставляете буквы вместо цифр. Типа, если «а» – единица, то «б» – двойка, «в» – тройка, и так далее по алфавиту. Я-то думал…

Одинцов ладонью припечатал к столу листок, выпавший из открытки, и двинул его к Мунину.

– Вот ключ. В открытке шифровка. Самый умный? Читай.

– Ну, я не специалист, – несколько смутился историк, взглянув на длинное число, которое записал на листке Варакса. – А специалист прочтёт в два счёта. Если ключ хранится вместе с шифровкой, вообще делать нечего.

– Ты про «Энигму» слышал что-нибудь? – спросил Одинцов.

– Само собой, – Мунин даже обиделся. – Во время войны у немцев была такая шифровальная машинка суперхитрая. Англичане перехватывали сообщения, но прочесть так и не смогли. Код «Энигмы» раскололи всего несколько лет назад.

– Вот именно. Союзники провозились чуть не семьдесят лет, хотя заполучили машинку и разобрали её механизм. То есть ключ оказался у них в руках. Что ж так долго-то? Ведь и компьютеры у них уже были. Не подскажешь?

Историк промолчал, а Одинцов добыл из пачки сигарету и продолжил:

– С «Энигмой» всё не так просто. Но это прошлый век, а сейчас есть штука ещё более надёжная. Называется – асимметричный код. Ключ к нему можно передавать по открытому каналу. Хоть в ту же шифровку включить, хоть на бумажке написать и положить на самое видное место. По-настоящему он становится ключом только для того, кто знает, как этот ключ сгенерирован. Для остальных это набор цифр, и всё.

– Обычно ключ – это результат вычисления какой-нибудь функции, – Одинцов на мгновение задумался, – например, экспоненты или логарифма. Ты ведь логарифмы в школе проходил?.. Ну, не важно. Функция может быть любая, хоть игрек равно икс квадрат. Дешифровщик заряжает это число, которое ключ, в свой компьютер, и пытается нащупать функцию. А на самом деле никакой функции нет и ключ получен перемножением двух простых чисел, по десять знаков каждое. Причём знают эти числа только автор шифровки и тот, кому она адресована. Понятно?

– Не очень, – признался Мунин. – Но звучит убедительно.

– Ещё бы! Даже самый мощный компьютер будет много лет перебирать варианты, пока не найдёт алгоритм, по которому сгенерирован ключ. А до тех пор – вот он, ключ, у всех перед глазами. – Одинцов снова прихлопнул ладонью листок с каракулями и постучал пальцем по открытке. – Вот она, шифровка, тоже смотри – не хочу. Только её код никому не по зубам.

– А вы откуда знаете код Вараксы?

– Делом займись, – посоветовал разом помрачневший Одинцов. – У тебя ещё книг навалом… Была у нас переписка. Гоняли друг другу шифровки, когда я в тюрьме сидел.

– Вы? Сидели в тюрьме?!

Поражённый Мунин уставился на Одинцова.

– Мы же в России. От тюрьмы да от сумы не зарекайся. Не слыхал? – Одинцов тут же пожалел о сказанном: не иначе гибель Вараксы подействовала, расклеился. – Сидел, сидел. Только это было давно и неправда. И к нашему делу никак не относится.

Под утро Мунина сморило. Одинцов вышел на крыльцо флигеля. Зачерпнул обеими руками полные пригоршни снега, окунул в него лицо, потом утёрся и хотел закурить, но передумал и вернулся обратно в дом: даже во мгле раннего утра не стоило здесь маячить.

Вопреки ожиданиям расшифровка тезисов Вараксы мало что прояснила, зато вызвала шквал новых вопросов. И оказалось, что давняя тюремная отсидка Одинцова имеет к делу самое непосредственное отношение.

Для начала Варакса признался, что в девяносто первом году похитил у эфиопов и перебросил в Союз что-то очень ценное. Одинцов тоже вышел из КУОС и понимал – такую операцию должны были санкционировать на самом верху. Речь ведь явно не о серебряных блюдах или кофейниках из дворцов, как было в Афганистане. Тогда начальство просто закрывало глаза на экзотические сувениры спецназа, который выполнял боевую задачу. А кто отдавал приказ по Эфиопии? Какую именно ценность захватил Варакса или почему захваченное считалось очень ценным? В шифровке об этом ни намёка.

Тезис второй – как обухом по голове: Одинцов оказался нежелательным свидетелем, и вскоре Варакса от него избавился. То есть вот кто подставил Одинцова и упёк в тюрьму?! Ведь после возвращения из Эфиопии ему вручили правительственную награду и повысили в звании, но потом… Признание Вараксы многое расставляло по местам.

Тезис третий: со временем у Вараксы заговорила совесть, и он горы свернул, чтобы вытащить Одинцова на волю, уничтожить в его документах следы тюрьмы и помочь встать на ноги. Здесь ничего нового, кроме причины такой заботы – помогал-то Варакса действительно здорово. Только не в благодарность за то, что Одинцов дважды спас ему жизнь в Эфиопии, а тайком замаливал грех предательства. Вроде как откупался.

В следующем пункте Варакса принёс извинения, не высказанные при жизни. И пояснил: это не потому, что духу не хватило, а потому, что начнёшь говорить правду – придётся рассказывать от начала до конца. В его планы это не входило. Варакса многие годы из тщеславного азарта пытался единолично разгадать какую-то тайну – только не успел, раз Одинцов читает эту шифровку. О какой тайне упоминал Варакса? Ответ придётся искать в стопках книг со стола.

Дальше в тексте зачем-то упоминались реставрационные работы в старинном петербургском дворце, которые спонсировал Варакса, и перечислялись несущественные мелочи, странные для прощального письма.

В конце было сказано, что теперь всё в руках Одинцова: получится – молодец, не получится – значит, не судьба. И может, так оно даже лучше. Жить спокойнее.

Одинцов взглянул на книги, сложенные у дверей. Не только Мунина, но и его тоже удивил непонятный принцип подбора литературы и разнообразие тематики. В увязанных стопках оказались книги Ветхого Завета, средневековые рыцарские романы, издания по истории России и эзотерические брошюры… На нескольких обложках Одинцов отметил фамилию автора – Арцишев. Значит, Варакса был знаком с его научно-популярными трудами намного лучше, чем хотел показать в недавнем разговоре. И всё это добро теперь придётся читать-перечитывать вместе с выписками и таблицами…

…только не здесь. Раз академики вычислили Вараксу, они быстро докопаются и до его дачи в Старой Ладоге. Место засвеченное, так что надо убираться, пока не нагрянули люди Псурцева. Поменять машину с помощью Сергеича со станции «47», забиться в какую-нибудь глушь и там спокойно разбирать библиотеку Вараксы.

Одинцов сжёг в раковине открытку с совой и расшифровку, смыл пепел и подошёл к спящему Мунину. Жалко было будить парня, ему бы поспать ещё часа два-три, но время поджимало.

– Вставай, – Одинцов потряс историка за плечо. – Ехать пора.

29. Энергичная клубная жизнь

Хельмут Вейнтрауб не стал спрашивать Жюстину де Габриак, откуда у неё взялся номер его личного телефона.

Понятно, что президент Интерпола имеет кое-какие возможности для добывания нужной информации. А то, что де Габриак звонила в Штаты, когда во Франции уже наступала ночь, и воспользовалась неофициальным каналом, обещало интересные последствия. Очень интересные! Звонок такой статусной дамы – вообще событие исключительное, но в случае Вейнтрауба почти невероятное.

Активности старого миллиардера можно было позавидовать. Вскоре после разговора он отправился на аэродром, где уже стоял наготове его собственный самолёт. Время, проведённое над Атлантикой, Вейнтрауб тоже не потратил даром: сделал несколько телефонных звонков, поработал с документами, плотно пообедал, хорошенько вздремнул, принял душ с массажем и ранним утром по европейскому времени ступил на землю Франции свежим и полным сил, насколько это возможно в девяносто лет с хвостиком.

Старик вздохнул, разглядывая любимый и вечно молодой город через тонированное стекло машины. Разница между мужчиной и Парижем в том, что Париж – всегда Париж. Увы, увы…

Над весенними Елисейскими Полями розовел рассвет. Лимузин прошуршал пустынным проспектом к площади Согласия и остановился у вычурной громады отеля «Де Крийон» – самой старой из фешенебельных и самой фешенебельной из старейших гостиниц французской столицы. Несмотря на раннее время, у входа уже щетинилась микрофонами стая живчиков-корреспондентов с телеоператорами. Вопросы посыпались наперебой, как только секретарь помог миллиардеру выйти из лимузина.

– Мистер Вейнтрауб, как вы оцениваете затянувшийся кризис, вызванный колебаниями цен на нефть?

– Правда ли, что углеводородное сырьё – это вчерашний день? И если да, то каким будет завтрашний?

– Можно ли в ближайшем будущем ждать радикальных изменений на рынке энергоресурсов?

– Чему будет посвящено очередное заседание Бильдербергского клуба?

Вейнтрауб опёрся на трость с затейливым набалдашником и оглядел наседающих корреспондентов, которых сдерживали охранники. Зверинец. Псарня. И лица у них пёсьи, разве что слюна не каплет с брыл. И повадки как у доберманов – сторожей его особняка в Майами. Псы, которые ждут не дождутся, когда им бросят кость, чтобы с урчанием обсосать её, а потом хвастать перед другими кобельками и сучками, как добывали трофей с риском для жизни и как ловко умеют обсасывать…

Что ж, можно бросить своре небольшую косточку и сымпровизировать пресс-конференцию. Миллиардер заговорил, не напрягая скрипучий голос. Окружающие тут же притихли.

– Я не провидец, – сказал Вейнтрауб. – Если вы найдёте человека, который может уверенно и точно предсказывать будущее, да ещё в такой деликатной сфере, дайте мне номер его мобильного, и я обязательно перезвоню. У меня завалялась пара лишних миллиардов, и мне чертовски интересно, как поведёт себя биржа в следующую среду!

Он поднёс к уху кулак, словно телефонную трубку, оттопырив большой палец и мизинец. Полыхнули фотовспышки, несколько журналистов хохотнули над дежурной шуткой, а старик продолжил:

– Вы говорите, что углеводороды – это вчерашний день, а я вам отвечаю, что это в первую очередь вопрос целеполагания. Пару городских кварталов даже в моём возрасте можно пройти пешком. Чтобы добраться до соседней деревни, нужна лошадь. Из Брюсселя в Париж лучше ехать на машине или на поезде, а из Штатов сюда приходится лететь самолётом. Отапливать жилища и вырабатывать электричество тоже можно по-разному. Вы ставите себе цель и подыскиваете средства её скорейшего достижения. Для энергетики в мировом масштабе альтернативы газу и нефти пока не существует. Ровно так же, как в прошлом не было альтернативы углю и дровам.

– Нынешние потребности человечества требуют принципиально новых источников энергии, – говорил он. – В прошлое должны уйти не газ и нефть, а связанные с ними рыночные отношения. Те, кто владеет запасами углеводородов, считают себя вправе диктовать условия тем, у кого таких запасов нет. А колебания на рынке газа и нефти наносят очень чувствительные удары мировой экономике в целом. Об экологии я уже не говорю. С этим действительно пора кончать. Ведь у человечества под рукой неисчерпаемый источник энергии, который способен решить все мыслимые проблемы и которому непозволительно долго не уделялось должного внимания.

Вейнтрауб сделал паузу, и никто не осмелился её нарушить.

– Я имею в виду не ветер, воду или солнце, – снова заговорил старик, – и даже не ядерный или термоядерный синтез. Это всё частности на локальном уровне. Мы же с вами смотрим шире, мы смотрим в будущее, не так ли? Поэтому речь о таком неисчерпаемом источнике энергии, как наша Вселенная. Ещё великий Тесла сказал, что в каждом миллиметре пространства находится энергии столько, сколько нам нужно. Задача в том, чтобы найти способы её добычи, и все проблемы будут решены. Ведь окружающее нас пространство бесконечно, а значит, бесконечны запасы энергии, которая в нём заключена.

– Именно поэтому, – сказал Вейнтрауб, – я охотно инвестирую в исследования, которые кажутся мне перспективными. Но я бизнесмен, и меня интересует не столько научная, сколько прикладная сторона дела. Если учёные выяснят, что Вселенная – это поток энергии, мне хотелось бы управлять потоком и контролировать его распределение. Если окажется, что Вселенная имеет ячеистую структуру, значит, я бы хотел владеть инструментами для извлечения энергии из ячеек. И так далее, поскольку гипотез много. Как видите, никакой тайны из своих амбиций я не делаю и вместе с вами надеюсь дождаться результатов работы учёных. Все вы намного моложе меня, и шансов у вас куда больше, но, как видите, я ещё продолжаю коптить небо.

Журналисты опять хохотнули, а миллиардер проскрипел напоследок:

– Да, здесь кто-то спросил насчёт клубной жизни. Обратитесь лучше к вашим коллегам. Насколько мне известно, у любого приличного клуба есть пресс-служба. Я состою во многих сообществах на пяти континентах, но не работаю пресс-секретарём ни в одном из них. Благодарю за внимание.

Импровизированный брифинг удался: Вейнтрауб сказал много, не сказав толком ничего. И само собой, старый миллиардер не имел отношения к пресс-службе Бильдербергского клуба – он был одним из его организаторов. Пожалуй, самым молодым на момент первого собрания и последним из ещё живущих.

Клуб, который со временем стали называть тайным мировым правительством, появился весной пятьдесят четвёртого года. Приглашённые из двенадцати стран съехались тогда в голландский город Арнем и совещались в отеле «Бильдерберг», который дал клубу имя.

Лишь немногие из семидесяти участников первой встречи представляли, о чём пойдёт речь. Каждый получил приглашение на бланке голландского королевского дворца за подписью принца-консорта Бернарда фон Липпе-Бистерфельда:

«Я был бы премного благодарен Вам за присутствие на неофициальном интернациональном конгрессе, который состоится в Нидерландах в конце месяца мая. На этом конгрессе будут обсуждаться вопросы исключительной для всей западной цивилизации важности, а целью его является укрепление взаиморасположения и взаимопонимания в режиме свободного обмена мнениями».

Официально принц Бернард принял на себя все организационные расходы. В действительности внушительную сумму компенсировали несколько участников, осведомлённых об истинных целях собрания. В этой группе оказался Вейнтрауб. Их гостями стали самые влиятельные европейские министры, политики и ведущие бизнесмены Европы и Америки. Власть и деньги. Представители реальной, а не номинальной элиты обсуждали новое мироустройство.

Беспрецедентная армейская охрана. Три дня в обстановке строжайшей тайны. Шесть заседаний по три часа каждое. Это стало традицией для ежегодных встреч – разве что место сбора изменялось, география рассылки приглашений становилась шире и прибавлялись новые участники: теперь их было больше сотни. Скоро Бильдербергский клуб уже не мог собираться незаметно – в нём состояли слишком значительные персоны, а информация разлеталась слишком быстро. И всё же конкретных вопросов, которые там обсуждались, по-прежнему не знал никто.

Темы восстановления Германии и борьбы с коммунизмом, которые волновали отцов-основателей, давно потеряли актуальность. Клубный костяк, состоящий из ключевых международных фигур, перешёл к проблемам глобального уровня.

– Заседания клуба – это всего лишь неформальный способ разобраться, как функционирует мир, – утверждал один из высших руководителей корпорации Google, эксперт в области создания искусственного интеллекта. – Мы делимся друг с другом своими знаниями и опытом, чтобы помочь развитию человечества.

– Наши встречи носят сугубо частный характер, – вторил ему бывший американский госсекретарь Генри Киссинджер, земляк и почти ровесник Вейнтрауба, который участвовал в первых заседаниях клуба. – Мы не связаны никакими обязательствами или договорённостями и проводим время в интересной компании, просто собирая и обсуждая идеи.

Им возражал Фидель Кастро, ещё один старец мировой политики. По его мнению, Бильдербергский клуб имел самое непосредственное отношение к большинству важнейших политических, экономических, военных и культурных событий в мире на протяжении второй половины двадцатого века и сохранил руководящие позиции в веке двадцать первом.

Клуб действительно урегулировал финансовые и политические соглашения между претендентами на пост президента США и назначал кандидатуру президента Европейского союза. Вейнтрауб с одноклубниками принимали решения о составе национальных правительств многих стран и определяли пути развития мировой экономики. Они утрясали международные долги и вырабатывали условия взаимодействия между государствами, о которых ещё только предстояло договориться дипломатам…

…однако у ежегодных встреч не было детальной повестки дня. Голосования по каким-либо вопросам не проводились, и клуб не принимал никаких официальных резолюций. Журналистам и прочим любопытным приходилось довольствоваться только слухами и обтекаемыми формулировками вроде тех, которыми отделался Хельмут Вейнтрауб.

Обстановка секретности не мешала регулярно приглашать на клубные заседания наиболее влиятельных представителей разных стран. Многие из таких гостей затем продолжали сотрудничать с клубом, не будучи его членами. Например, после краха Советского Союза к бильдербергерам охотно и регулярно заезжали бизнесмены из новой России.

В этом году среди приглашённых числилась Жюстина де Габриак. Вейнтрауба с президентом Интерпола связывало давнее знакомство, причём не самое приятное. Тем интереснее, что француженка раздобыла его прямой номер и сама позвонила с просьбой о личной встрече.

– При первом удобном случае, – сказала она.

– Случай – это псевдоним Всевышнего, – напомнил ей старик и велел немедленно готовить самолёт.

Тянуть не имело смысла.

30. Привет из прошлого

Заспанный Мунин помог Одинцову перетащить связки книг в машину.

– А нельзя её просто подогнать поближе и прямо у крыльца загрузить? – недовольно спросил он.

– Нельзя, – отрезал Одинцов. – Двигайся, двигайся, разминайся!

Аккуратно уложив книги в багажник, они плотно позавтракали: неизвестно, когда и где доведётся ещё поесть. Потом Одинцов запер флигель, убрал ключ в тайник, завёл машину и велел Мунину залезать внутрь, а сам пошёл открывать ворота…

…и краем глаза заметил первого нападавшего, только когда распахнул обе створки: сказалась бессонная ночь. Он успел увернуться и ударить несколько раз, но ещё трое вынырнули из темноты, накинули на него какую-то сеть, сшибли с ног и придавили к земле. Сработали чётко и профессионально.

В висок Одинцову упёрся холодный ствол пистолета. Оружие держал мужчина, который произнёс:

– Одинцов, лежите спокойно. Не делайте лишних движений, и никто не пострадает. Помните, что ваш напарник у нас в руках.

Спелёнатого Одинцова обыскали, забрали ПСС и втащили обратно во двор. Следом въехал чёрный «лендкрузер», и нападавшие закрыли ворота. Шесть человек в зимнем камуфляже и шлемах-масках с прорезями для глаз и рта.

Гуськом вся компания двинулась к флигелю. Одинцова поставили на ноги и вели под руки вдвоём, уперев пистолеты в голову и спину. Он снова отметил, насколько профессионально действует противник. Позади двое помогали идти первому нападавшему, который тихо стонал. В авангарде коренастый незнакомец конвоировал Мунина. Похоже, старший группы.

– Откроете? – поинтересовался он, подходя к двери. – Жалко ломать.

Одинцов кивнул Мунину, и тот магнитом выудил ключ из потайной щели.

Во флигеле Одинцова уложили на пол кабинета. Сеть так и не сняли, вдобавок опутали ноги верёвкой и привязали её конец к радиатору отопления. Мунин в наручниках был усажен на стул у стены. Покалеченного отвели в спальню.

– Ну что, – сказал коренастый незваный гость, – как говорится, и снова здравствуйте.

Он стянул с головы маску и ладонью пригладил курчавые волосы, тронутые сединой. Одинцов сразу узнал глаза спаниеля.

– Шалом, – ответил он, – только мы вроде обо всём договорились. А сейчас я вообще в отпуске и вряд ли смогу вам помочь.

– Вы его знаете? – удивился Мунин.

– Видел несколько дней назад, – пояснил с пола Одинцов. – Правда, в другой обстановке и в другом ракурсе. Товарищ из Израиля. Имя не припомню.

– Владимир, – представился коренастый.

Одинцов изогнулся сильнее, глядя снизу вверх, и заметил:

– На визитке было что-то более кошерное.

– Ничего, для разговора сойдёт, – успокоил его Владимир. Он спросил, как попасть в основной дом, и бросил подчинённым несколько фраз на иврите. Трое вышли из флигеля, видимо, получив приказ осмотреть дом и охранять периметр. Из спальни появился парень без маски – в нём Одинцов признал того, кто приходил к нему в кабинет вместе с Владимиром. Израильтяне вполголоса переговорили по-своему, и Владимир снова обратился к Одинцову:

– Вы в хорошей форме, – его это явно не радовало. – У нашего товарища сотрясение мозга, травма руки и ноги. Если бы не бронежилет, вы бы ему все рёбра переломали.

– Я же не знал, что это ваш коллега, – сказал Одинцов. – Прошу простить. Не рассчитал с перепугу.

– Вас испугаешь, как же, – проворчал Владимир. – Но время общения действительно сократилось. Обезболивающее решает проблему ненадолго. Теперь нам надо скорее вернуться в город и показать товарища врачам.

– Удачное совпадение. – Одинцов попытался перевернуться, но ничего не вышло. – Мы как раз тоже собирались уезжать. Может, прямо сейчас и двинем?

Владимир сел на стул так, чтобы видеть одновременно обоих пленников. Жестом велел напарнику встать ближе к Мунину и заговорил с Одинцовым:

– Кончайте трепыхаться. Вы боитесь, что сюда нагрянут те, кто охотился за Вараксой. Это ведь его дача? По моим расчётам, они не должны сообразить так быстро и не знают точно, где вас искать. Поэтому сперва пришлют кого-нибудь просто на разведку. На этот случай мы подстраховались. Но задерживаться действительно нельзя. Поэтому чем скорее я услышу от вас то, что меня интересует, тем будет лучше для всех.

– Понятия не имею, что вас интересует и откуда вы знаете Вараксу, – сказал Одинцов. – Но если так, вы должны знать, что я не владею никакой информацией: охота шла за Вараксой и вот за ним.

Он кивнул в сторону Мунина. Чем дальше, тем более странно всё это выглядело. Мунин мог представлять интерес как автор исследования. Варакса тоже хранил какую-то тайну, которую унёс в могилу. Одинцову нечего было рассказывать. Но нападавшие почему-то не пристрелили его прямо у ворот и даже не усыпили – предпочли рискнуть. Значит, кучерявому и вправду что-то нужно именно от него.

Одинцов терялся в догадках и никчёмной болтовнёй занимал время, но ни одной толковой мысли не появлялось.

– Этот молодой человек мне безразличен, – Владимир покачал головой, подтверждая его сомнения. – Если вы будете упираться, он умрёт. Мой коллега для убедительности может прострелить ему ногу. Хотите?

Взятый на прицел Мунин подпрыгнул на стуле.

– Вы что, сговорились?! Через день то один, то другой мне обещает ногу прострелить!

– Могу сразу голову, – напарник поднял пистолет выше.

– Вы его пальцем не тронете, если хотите иметь со мной дело, – жёстко сказал Одинцов. – Ясно? И вообще, насколько я знаю, евреям запрещено убивать евреев.

– Завидная осведомлённость. Но из правил бывают исключения. К тому же, вам снизу не видно, на мне нет кипы, и это в корне меняет дело. Запреты не так строго действуют.

Одинцов скрипнул зубами.

– Я вас предупредил. К парнишке не прикасаться. И поднимите меня. В таком положении трудно думать и разговаривать.

Владимир переглянулся с напарником и сказал:

– Придётся потерпеть. Вы слишком опасны, а сюрпризы нам ни к чему. Расскажите то, чего я от вас жду, и дальше посмотрим.

– Ладно, ваша взяла, – согласился Одинцов. – Я слушаю.

– В девяносто первом году вас направили в Эфиопию. Там вы со своей группой ликвидировали полевого командира сепаратистов с иностранными военными советниками и штабом. Это была блестящая операция, мои поздравления. В порту вы появились уже без группы, зато в сопровождении вашего приятеля Вараксы, который скрывался под именем кубинского офицера Борхеса. Некий груз, который вы вдвоём привезли, был переправлен на корабль и доставлен в Союз. Дальше следы заметены так тщательно, что потребовалось много времени на их восстановление. Сначала мы вычислили Вараксу: он дольше пробыл в Эфиопии и больше наследил, да и кубинцы оказались не такими мастерами прятать концы в воду. Оставались сомнения насчёт вашей кандидатуры, поэтому пришлось по-быстрому проверить отпечатки пальцев.

Одинцов вспомнил винтажную авторучку, которую израильтяне бережно передали ему в кабинете – якобы для того, чтобы подписать важные документы. А на самом деле, значит, «пальчики» снимали…

– Грамотная работа. Я не догадался.

– Признание профессионала всегда приятно, – сказал напарник, а Владимир добавил:

– Теперь ваша очередь рассказывать.

– Давайте по порядку, – начал Одинцов. – Как я понимаю, моя операция отношения к делу не имеет, поэтому обсуждать её смысла не вижу. Обсуждать операцию Вараксы я тем более не могу. Во-первых, у нас не принято делиться информацией о заданиях. Чем он занимался в Эфиопии, меня никогда не интересовало. Во-вторых, мы с Вараксой тогда не были приятелями и вообще не были знакомы. Моя группа погибла, уходя от погони. Я остался один и наткнулся на раненого кубинца, который говорил по-русски. У меня была машина. На ней мы вдвоём добрались до порта, сели на корабль и ушли в Союз. Там расстались и снова встретились только через несколько лет.

– Вы ничего не сказали про груз, – напомнил Владимир. – Он был зарегистрирован на ваше имя.

Одинцов помолчал.

– Варакса на своей машине вёз два ящика, – наконец произнёс он. – Что в них – он не говорил, а я не спрашивал. Мы перекинули их ко мне. Когда приехали в порт, Варакса был без сознания, и я зарегистрировал груз на себя. В Союзе оформил доверенность, чтобы он мог получить его на портовом складе. Всё.

Владимир тоже заговорил не сразу.

– Красивая история. Вы ничего не знаете, Варакса погиб, и спросить больше не у кого.

– Варакса… погиб? – хрипло спросил Мунин и заплакал.

– Практически у нас на глазах. – Владимир снова повернулся к Одинцову: – И теперь из вас двоих остались только вы. Поэтому я снова спрашиваю: куда вы его спрятали?

Одинцов устало вздохнул.

– Кого спрятали?

– Не кого, а что, – строго поправил Владимир. – Ковчег Завета, разумеется.

31. Президент vs Президент

От Антуана де Сент-Экзюпери до Шарля де Голля – около пятисот километров…

…или час на самолёте из аэропорта Лиона, названного в честь героя-писателя, до воздушной гавани Парижа, носящей имя героя-президента.

Жюстина де Габриак летать не любила, да и выигрыш во времени получался грошовым: пока рулят на взлёт в Лионе, пока в Париже везут от аэропорта до города… Скоростной поезд TGV за два часа доставил Жюстину от вокзала в бизнес-квартале Пар-Дьё до Лионского вокзала почти в самом центре столицы. У перрона её ждала машина, которая тут же вывернула на набережную Сены и двинулась к Латинскому кварталу. Вскоре президент Интерпола вошла в скромный отель, где была назначена встреча с Вейнтраубом.

Старик уже ждал в номере и поднялся навстречу, опираясь на трость.

– Вы упомянули про случай, – проскрипел он после приветствия с лёгким поклоном. – Один ваш земляк считал, что случайности не существует. Любое событие – либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвестие. Видите, я даже примчался пораньше, потому что сгораю от любопытства: что из этого набора вы мне приготовили?

– Возможно, всё сразу, – Жюстина тоже заговорила по-английски и дежурно улыбнулась.

Хельмут Вейнтрауб, давний знакомый. Один из основателей и пожизненный член Бильдербергского клуба, миллиардер, президент гигантской корпорации, тайный и явный владелец множества бизнесов был известен Жюстине де Габриак совсем в другом качестве.

За годы, которые она работала следователем и разыскивала по всему миру культурные ценности, следы несколько раз приводили её к Вейнтраубу. Его позиции на чёрном рынке предметов искусства выглядели ничуть не хуже, а то и лучше, чем в международном бизнесе.

Легенды рассказывали про секретный зал за бронированной дверью в особняке миллиардера, где хранилась уникальная коллекция раритетов, многие из которых считают давно утраченными, покоящимися на дне моря или просто не существующими.

По слухам, Вейнтраубу принадлежали якобы уничтоженные нацистами картины Климта, известный только по копиям оригинал «Леды и лебедя» Леонардо и «Художник» Пикассо, пропавший в авиакатастрофе заодно с бриллиантами на миллиард долларов.

Знающие люди утверждали, что в тайном зале целёхонькой выставлена коллекция знаменитого гангстера Артура «Голландца» Флегенхаймера. Вроде бы здесь же старик держал регалии британского короля Иоанна, утонувшие восемь столетий назад в Линкольншире, и вновь собранное ожерелье Патиалы – индийское чудо из трёх тысяч бриллиантов, главный из которых размером с мяч для гольфа.

Сплетники договаривались до того, что Вейнтрауб завладел некоторыми артефактами, которые найдены в Кумранских пещерах по соседству со знаменитыми свитками, и есть в его коллекции даже вещи из Иерусалимского Храма…

Увы, Жюстине так и не удалось хоть разок по-настоящему зацепить подпольного коллекционера: Вейнтрауб снова и снова выходил сухим из воды. Однако этот старый паук – единственный, с кем имело смысл обсуждать события последних дней.

– Не ждала, что вы будете готовы прилететь немедленно, – сказала Жюстина. – Простите, что заставила проделать такой путь.

– Ничего, – блеснул в ответ фарфором зубов Вейнтрауб, – у меня как раз накопились дела в Европе.

– В таком случае для начала позвольте поблагодарить вас за приглашение на заседание Бильдербергского клуба. Это большая честь, и само собой, я обязательно там буду. В свою очередь, Интерпол готовит очередную сессию Генеральной ассамблеи. На этот раз представители всех стран-участниц собираются в России. Надеюсь, вы тоже не откажетесь принять моё приглашение и приедете в Петербург.

– Merci bien, – снова чуть склонил голову старик, принимая у неё конверт. – Интересно, чем живёт международная полиция, когда смотришь на неё не снаружи, а изнутри. Тем более приятно, когда тебе не тюрьмой грозят, а зовут в гости. Париж настраивает на определённый лад, знаете ли. Я уже и забыл, когда вот так, частным порядком, один на один встречался с красивой женщиной в номере отеля.

– Давайте присядем, – Жюстина опустилась в кресло, и Вейнтрауб устроился в кресле напротив.

– Вы правы, наша встреча носит частный характер, – продолжила она. – Однако давайте не обольщаться. Мы слишком хорошо знаем друг друга. Я просила вас приехать сюда, чтобы даже случайно у вас в руках не оказалась запись нашей беседы. Здесь всё чисто, и мои люди тоже ничего не записывают. При этом вы вправе по собственному усмотрению распоряжаться информацией, которую я сообщу. Надеюсь, это принесёт больше пользы, чем вреда.

– У меня на родине говорят: не все слепые днём видят, – старик улыбался, но глаза его глядели холодно. – По понятным причинам я никогда не задумывался о сотрудничестве с вами и пока не понимаю, какой между нами возможен альянс. С тем большей охотой выслушаю ваши соображения.

– Недавно в Интерпол обратились эфиопы с просьбой разыскать преступника, который в девяносто первом году похитил у них некий артефакт. Само обращение не составляет тайны. Информация о нём есть на нашем сайте. В соответствии с процедурой был издан красный циркуляр, и преступник объявлен в международный розыск. Вчера вечером поступила информация о том, что предположительно он погиб в России. Для дальнейших следственных действий и выяснения личности погибшего издан чёрный циркуляр, и это тоже не секрет. Но я обратила внимание на странное обстоятельство. Эфиопы искали этого человека лет двадцать и не нашли. Обратились в Моссад. Израильтяне тоже не слишком быстро сумели выяснить, что похититель, которого считали кубинцем, на самом деле офицер Советской армии. Зато как только мы сообщили об этом в Россию, преступник был найден буквально за пару дней и тут же погиб.

– Вы уверены, что русские нашли того самого человека? – спросил Вейнтрауб, поигрывая тростью.

– Практически не сомневаюсь. Правда, они продолжают выдавать его за неопознанного иностранца. Я думаю, им надо, чтобы расследование продолжалось.

– Зачем?

– Чтобы выяснить, о какой похищенной ценности идёт речь.

– То есть вы полагаете, что русским это неизвестно? – Вейнтрауб не столько спрашивал, сколько размышлял вслух. – Может быть, наоборот, они всё прекрасно знают и просто заметают следы.

Жюстина раскрыла сумочку.

– Вы не будете возражать, если я закурю?

– Сделайте одолжение.

Ей нужна была эта пауза, занятая неторопливым поиском в сумочке сигарет и зажигалки, чтобы собраться и перейти к главному.

– Дело в том, что эфиопы объявили похищенное государственной тайной, – сказала Жюстина, выпустив струйку дыма. – В документах они называют пропажу Артефактом, с большой буквы. Даже неофициально отказываются сообщить, о чём идёт речь. Если русские что-то знали, у них было достаточно времени, чтобы замести следы. На мой взгляд, запрос из Эфиопии стал для них полной неожиданностью, и о том давнем происшествии им ничего неизвестно.

– Зато вам, как я понимаю, известно гораздо больше, – предположил Вейнтрауб, – и вы почему-то хотите обсудить это со мной. Почему?

– Уровень задачи. К сожалению, которого я не скрываю, именно вы и только вы в состоянии понять меня и притом обладаете возможностями, о которых я могу лишь догадываться. Мы можем сообща разобраться в происходящем и предпринять определённые совместные действия.

Жюстина раздавила сигарету в пепельнице.

– Давайте рассуждать. У эфиопов похитили нечто настолько важное, что даже вслух сказать нельзя. Вы, конечно, помните, что главной ценностью в Эфиопии принято считать манускрипт «Кебра Нагаст».

– «Слава Царей», – кивнул Вейнтрауб. – История цивилизации почти за три тысячи лет и родословная эфиопской императорской династии от Соломона до наших дней. Если бы кто-то выкрал «Кебра Нагаст», я бы узнал об этом не через двадцать пять лет, а через двадцать пять минут. В любом случае намного раньше вас.

– Вы правы, с манускриптом всё в порядке, он на месте. Остаётся предположить, что похищена вторая реликвия, которая может находиться в Эфиопии.

– Не может, – старик поджал тонкие морщинистые губы. – Ни за что не поверю, что вы с вашим прекрасным образованием и с вашим колоссальным опытом всё ещё верите в сказки.

– Я знала, что вы это скажете, – улыбнулась в ответ Жюстина. – Но тогда назовите мне хоть что-нибудь, что может быть у эфиопов сопоставимого по ценности с «Кебра Нагаст» или даже более ценного.

Вейнтрауб промолчал, и она продолжила:

– В манускрипте сказано, что сын царя Соломона и царицы Савской вывез из Иерусалимского Храма в Эфиопию главную святыню всех времён и всех народов – Ковчег со скрижалями Завета. Единственное материальное свидетельство прямого общения и договора между Всевышним и людьми. Копии святыни до сих пор хранятся в тысячах церквей по всей Эфиопии. Раз в году на праздник Тимкáт все ковчеги разом выносят наружу и демонстрируют вместе со скрижалями толпам прихожан. Эфиопские духовные лидеры с незапамятных времён утверждают, что один из этих ковчегов – настоящий. В две тысячи девятом году они обещали предъявить его человечеству, но почему-то не предъявили.

– Это сказки, – повторил Вейнтрауб. – Ковчег Завета оставался в Храме ещё минимум триста лет после смерти Соломона. Скорее всего, он просто сгорел при захвате Иерусалима, когда воины Навуходоносора разграбили и сожгли Храм. Хотя многие до сих пор верят, что Ковчег успели где-то спрятать и он будет снова явлен человечеству.

Жюстина закинула ногу на ногу и перехватила взгляд старика на свои красивые колени.

– Вот видите, – сказала она. – Так почему бы не допустить, что Ковчег Завета действительно находился в Эфиопии, даже если он попал туда намного позже? В девяносто первом году страна разваливалась на части. Шла гражданская война, в которой активно участвовали кубинские и советские офицеры. Почему бы не допустить, что кто-то из них воспользовался удобным случаем и в полной неразберихе захватил Ковчег? Понятно, что церковные и государственные власти должны были сделать всё, чтобы о краже никто не узнал. Если бы информация просочилась, разрушительные последствия трудно себе представить. Но в любом случае крахом Эфиопии дело не ограничилось бы – это событие геополитического значения, способное вызвать мировую войну. Наконец, почему бы не допустить, что похититель или похитители тайком переправили Ковчег в Россию, но там об этом узнали только сейчас?

– Вряд ли вам, – Жюстина не удержалась от соблазна поддеть собеседника, – с вашим колоссальным опытом надо рассказывать о том, как долго могут вылёживаться до появления на чёрном рынке куда менее значимые артефакты. Здесь же речь идёт о немыслимой культурной, духовной и в то же время материальной ценности. Сто лет назад Ковчег оценили в двести миллионов долларов. Значит, сегодня с учётом инфляции он стоит не меньше пяти миллиардов. Сумма достаточная, чтобы заинтересовать даже вас. Почему бы не допустить…

– Слишком много допущений, – перебил Вейнтрауб. – Слишком много.

Он сидел с прямой спиной и уже не крутил пальцами трость, а вцепился в набалдашник.

– И всё-таки давайте допустим, что Ковчег оказался в России, – Жюстина словно не заметила реплики старика. – Главная святыня трёх мировых религий. Обитый золотом древний сундук с каменными скрижалями, на которых Всевышний собственноручно начертал десять заповедей. Артефакт, в существовании которого не сомневаются четыре миллиарда верующих – иудеев, христиан, мусульман и агностиков. Мощный рычаг, с помощью которого можно манипулировать человечеством. Что бы вы стали делать, если бы оказалось… нет, если бы существовала хотя бы небольшая вероятность того, что Ковчег Завета действительно уцелел и попал в Россию?

– Я бы сделал всё, чтобы его найти, – проскрипел Вейнтрауб. – Любой ценой.

– Теперь вам известно, что такая вероятность существует. – Жюстина прикурила новую сигарету. – Ведь наш разговор тоже из разряда невероятных. Как вы сказали? Всё на свете не случайно?

– Это сказал Вольтер. Нет случайностей, а есть предвестия, испытания, наказания или награды. Что ж, вы действительно предлагаете мне весь набор. Должен признаться, в прошлом я вас недооценивал. Но пост президента Интерпола и то, что вы сейчас рассказали… Хороший тактический ход. Вы пускаете меня по следу, по которому не можете пойти самостоятельно, и дальше будете следить за моими действиями.

– Конечно. Только я ещё буду снабжать вас информацией. И главное, Ковчег вряд ли удастся добыть легальным путём – значит, его надо будет легализовать позже. У меня тоже есть некоторые возможности, которые окажутся очень кстати.

– Хорошо, – сказал Вейнтрауб, – сделаем ещё одно допущение. Если я соглашусь, какая доля вас интересует? Вы ведь неспроста упомянули про пять миллиардов долларов.

Жюстина посмотрела ему в глаза, медленно выдыхая дым.

– Договоримся.

32. Дважды похитители

Владимир совещался с напарником на иврите, а Одинцов тем временем оценивал ситуацию.

Израильтяне стали следить за ним только на следующий день после того, как взяли отпечатки пальцев. Значит, об убитых академиках им неизвестно. Основной целью был Варакса, и Владимир караулил подходящий момент для его захвата. Гибель Вараксы резко повысила ценность Одинцова. Теперь он – единственный носитель какой-то важной информации. То есть с ним будут обходиться бережно, и до поры до времени можно диктовать Владимиру свои условия. Как говорится, проси по максимуму – получишь желаемое…

…а сейчас надо сберечь Мунина, несмотря на то что Одинцова наверняка станут шантажировать жизнью историка. Парень израильтянам не нужен. Даже если его не пристрелят, а просто бросят здесь или высадят где-нибудь по дороге – Мунин пропал: деваться ему некуда, и академики до него по-любому доберутся. Сначала, конечно, выжмут всё, что известно, но не оставят в живых, припомнив погибших бойцов. Отомстят за все свои проколы. И вообще, как принято говорить в таких случаях, «он слишком много знал».

– Я требую гуманного обращения, – сказал Одинцов. – Вы бы меня ещё забетонировали для надёжности. Всё тело затекло, ног уже не чувствую. С парня наручники снимите, он-то вообще мухи не обидит. И держите его всё время рядом со мной. Тогда будем разговаривать. Нет – нет. Это не обсуждается. Я должен быть уверен в его безопасности.

Сейчас Одинцову важно убраться отсюда подальше. Во-первых, чем больше перемещений – тем лучше. Каждая смена обстановки – новый шанс, чтобы освободиться: бдительность любой охраны со временем притупляется. Во-вторых, над Старой Ладогой уже сереет день. Раненого надо везти в город к врачу – и должны же понимать израильтяне, как опасно оставаться во флигеле Вараксы, где обязательно появятся академики.

Действительно, Владимир скоро закончил совещание, и его команда стала собираться в дорогу. Все сняли камуфляж и переоделись. Книги были перегружены к израильтянам, но ехать решили на двух машинах, чтобы облегчить страдания бедолаги, которого покалечил Одинцов. Раненого уложили на заднее сиденье «лендровера», с ним отправились двое. В просторном «лендкрузере» разместились остальные: Владимир со связанным Одинцовым – за водителем, и Мунин под присмотром напарника – на третьем ряду сидений.

Маленький караван выехал из Старой Ладоги и взял курс на Петербург.

– Я могу освежить вашу память, – говорил Владимир по дороге, – и вы поймёте, насколько хорошо нам известен каждый ваш шаг. Вы руководили диверсионной группой в эфиопской провинции Тиграи. Это самый эпицентр гражданской войны. В тех же краях в одном из храмов города Аксум хранился настоящий Ковчег Завета. Мировая святыня номер один. Его решили тайно перевезти в Аддис-Абебу, поскольку столицу контролировали правительственные войска. Очевидно, президент Эфиопии рассчитывал при помощи Ковчега усмирить повстанцев или как минимум торговаться с ними. Из соображений секретности конвой был малочисленным, да и вообще эфиопы – невеликие вояки, а против таких, как вы, у них нет никаких шансов. Во время транспортировки другая диверсионная группа, которой командовал Варакса, сняла охрану и захватила Ковчег. Дальше ваши группы встретились. Вы вдвоём уничтожили всех бойцов как свидетелей – возможно, именно тогда Варакса был ранен. Потом запутали следы, ушли от погони и прибыли в порт.

– Противоречите сами себе, – заметил Одинцов. – Вы говорили, что моя группа занималась ликвидацией полевого командира повстанцев. А тут оказывается, у меня было другое задание? Я должен был ассистировать группе Вараксы? Полная ерунда. Каждая группа готовится к конкретной операции и комплектуется определёнными специалистами. Ну а насчёт уничтожения своего отряда… Как вы себе это представляете? Не наш метод. Это только в американских боевиках бывает. Вон, у молодёжи спросите.

Он кивнул через плечо на Мунина, который внимательно слушал разговор и пробурчал:

– Я не люблю боевики.

– Факты и логика, – спокойно сказал Владимир. – Мне понятно ваше желание выглядеть перед своим протеже эдаким рыцарем без страха и упрёка, но факты и логика против вас. Специалисты из вашей группы выполнили свою задачу, и необходимость в них отпала. То же и с отрядом Вараксы. Конечно, в бою и при отходе можно потерять часть бойцов, но чтобы сразу в двух группах уцелели только командиры… Согласитесь, это маловероятно: чаще бывает наоборот. Из чего я делаю вывод, что вы с Вараксой имели особые инструкции насчёт остальных участников операции. Только собственноручное уничтожение всех свидетелей могло надёжно гарантировать их молчание.

– Самое время вспомнить про инструкции, – подхватил Одинцов. – Их кто-то должен был разработать. Кто-то должен был поставить боевую задачу. Кто-то должен был сообщить о графике и маршруте следования конвоя, о его составе… Это разведданные, которые собирают не один день и тщательно проверяют множество людей. Наконец, такие операции согласуются на очень высоком уровне, вплоть до первых лиц государства. Если мы с Вараксой захватили груз, то должны были доставить его тем, кто отдавал приказ. Вот с них и спрашивайте.

Владимир оставался невозмутимым.

– Всё верно. Всё, кроме одного. Отдать приказ на такую операцию действительно могли только на очень высоком уровне. Но Варакса по пути в Россию не вылезал из лазарета. Может, ему на самом деле было так плохо, а может, он только симулировал – не важно. Главное, Вараксе поручили захват груза, а вам – силовое прикрытие. Очевидно, вы двое сговорились и сначала украли Ковчег у эфиопов, а потом у начальства. Груз, который вы зарегистрировали на своё имя, формально уже не был грузом, который захватил Варакса. Наверх ушёл рапорт о провале операции, а затем вы спокойно передали ящики Вараксе.

– Не сходится, – Одинцов покачал головой. – Мы же не дебилы – на собственную жизнь в напёрстки играть. Даже если бы начальство проморгало, что мы присвоили груз, это установила бы первая же проверка. Операция провалилась, рапорт поднимается по цепочке всё выше, и каждое звено требует наказать виновных. А кому охота подставлять задницу, да ещё за других? Нас бы сразу выпотрошили. Но вместо этого меня наградили, дали майора…

– И посадили в тюрьму, – с усмешкой закончил Владимир.

– Ничего смешного, – хмуро зыркнул на него Одинцов. – Там была чистая уголовка и совсем другая история… Толково работаете. Даже это раскопали?!

– И это, и многое другое. Так что самое время перейти от воспоминаний к существенной части нашей беседы.

Вдоль дороги монотонно тянулись укрытые серым снегом бескрайние болота с редким лесом вдалеке.

– Я в туалет хочу, – сказал Мунин.

– Потерпишь, – процедил напарник Владимира.

– Нет, – сказал Мунин так решительно, что Владимир обернулся, смерил его взглядом и пообещал:

– Чуть дальше у обочины встанем.

Мунин заёрзал.

– Мне не у обочины. Мне в туалет надо.

– Я бы тоже не отказался, – поддержал Одинцов.

– Вот вам точно придётся потерпеть. – Владимир переговорил с водителем на иврите. – Будет заправка – остановимся. Пять минут.

На заправке машину загнали в парковочный карман, Мунина отконвоировали в туалет, а Одинцов покурил в приоткрытое окно. Снаружи для страховки встал израильтянин из «лендровера». Владимир остался в салоне и заботливо держал Одинцову сигарету: руки пленника были по-прежнему связаны с ногами.

– Я не знаю, на что вы с Вараксой рассчитывали, – признался Владимир. – Дважды украденный Ковчег обязательно должны были вычислить. Но произошло событие, которое вас удивительным образом обезопасило.

– Какое событие? – спросил Одинцов и с наслаждением затянулся сигаретой.

– Развал Советского Союза. Это же девяносто первый год. Последние корабли из Эфиопии уходили весной. У КГБ на всё не хватало рук. Вспомните! Грызня по всем уровням, Горбачёв против Ельцина, августовский путч, – Владимир криво усмехнулся, – всеобщая эйфория от победы над хунтой и, наконец, историческое заседание в Беловежской пуще… Сколько ниточек тогда оборвалось! А сколько бывших руководителей партии и правительства вдруг поумирали? Одни застрелились, другие выпали из окна, третьи приболели как-то странно… Наверное, из оставшихся кто-то что-то знал про Ковчег, но общая картина рассы́палась. Кусочки пазла могли оказаться вообще в разных постсоветских странах – вот и не дошли ни у кого руки до скромных диверсантов.

Мунин с конвоиром заняли места, и машины двинулись дальше.

– Но всё равно вас должны были вычислить, – продолжал Владимир. – Только позже, при попытке продать Ковчег Завета. Вы же не представляете себе, какая это ценность и что начнётся в мире, когда станет известно…

– Стоп, – сказал Одинцов. – Вы всё время говорите – Ковчег Завета, Ковчег Завета… А я мало того что не представляю, какая это ценность. Я вообще не понимаю, о чём речь. Может, просвети́те?

– Знать надо такие вещи! – подал голос Мунин. – Нельзя же быть совсем дремучим.

– Вы по образованию кто? – спросил у него Владимир, развернувшись вполоборота.

– Историк.

– Наверное, из хорошей семьи. В синагоге бываете? Родители или бабушки-дедушки традиции соблюдают?

– Он детдомовский, – сказал Одинцов.

Владимир немного смутился.

– Гм… Простите. Мне казалось, в детских домах России нет еврейских сирот, всех забирают в семьи.

– Такие, как я, ба-а-альшая редкость, – смешок Мунина прозвучал невесело. – Правда, гордиться особо нечем.

«Ну да, его же били не только за то, что очкарик и умный, – сообразил Одинцов. – Огребал ещё и за то, что еврей».

– Есть какие-то фундаментальные знания, которые… – задумчиво начал Владимир. – Хорошо. Если информация о том, что такое Ковчег Завета, поможет вам рассказать правду, почему нет? В Торе его называют «арон а-брит» или «арон а-эхуд»…

33. Миссия невыполнима

С утра Ева выслушала сообщение о программе семинара, которую объявил слушателям профессор Арцишев.

– Хочется, чтобы вы познакомились с моим любимым городом, – сказал он, – и прониклись его духом. У Петербурга особенная энергетика. Она мало кого оставляет равнодушным: одни в её поле процветают и даже становятся великими, других она буквально сживает со свету…

Ева отметила, что профессор переменил пиджак, однако на плечах его по-прежнему мерцали искры.

– Надеюсь, мы останемся в живых, – с улыбкой говорил Арцишев, – и успешно поработаем. В частности, нам предстоит анализировать экзотические гипотезы строения Вселенной. Одна из них гласит, что всё сущее – не более чем голограмма. То есть результат игры света. В такой Вселенной материальные объекты – это результат колебаний параметров единого поля, трёхмерная проекция, фрагменты данных или попросту воспоминания.

Профессор пристально посмотрел на Еву и добавил, обращаясь лично к ней:

– Но если воспоминания хотя бы вполовину так же прекрасны, как вы, я готов принять эту гипотезу без оговорок.

Ева из вежливости подыграла, изобразив смущение: актёрствовать она умела и подобных признаний за последние двадцать лет выслушала без счёта.

– Организаторы сделали всё возможное, – продолжал Арцишев после того, как смолкли смешки в аудитории, – чтобы у вас остались самые приятные воспоминания о Петербурге. Для этого мы приготовили насыщенную культурную программу. Но нашей главной целью, как это ни скучно звучит, всё же остаются научные изыскания. Часть занятий с вами проведут мои ассистенты, а пока вам придётся потерпеть вашего покорного слугу.

Гипотеза о голографической сущности Вселенной была знакома Еве. Учёные подвели под неё солидную математическую базу. Кроме того, восприятие мира как игры света вполне соответствовало теории розенкрейцеров. Они стремились к абсолютному Свету, который лежит в основе мироздания. Орден методично собирал все разработки по этой теме.

– Может быть, вы слышали фразу «Располагается в пространстве материя, владеет пространством энергия», – говорил профессор. – Так вот, энергия владеет пространством, а владеющий энергией – владеет миром. Сегодня основной источник энергии – это углеводороды. Но ещё сто пятьдесят лет назад Менделеев утверждал, что использовать в качестве топлива нефть – это всё равно что топить печку ассигнациями. Нефть и газ – хорошее сырьё для органического синтеза. Человечеству нужны современные, эффективные и универсальные источники энергии.

Арцишев расхаживал перед слушателями, завораживая их плавными жестами рук.

– Мы с вами собираемся создать эгрегор, в котором объединим свои знания и способности, – говорил он. – Эгрегор, энергоинформационное поле – красиво звучит! Но зачем? Даже скипидар, говорят, на что-нибудь полезен. Каков прикладной смысл нашего с вами эгрегора?

Профессор остановился и оглядел слушателей. Те молча ждали. Арцишев удовлетворённо кивнул.

– Сам спросил, сам и отвечаю. Смысл в том, чтобы нащупать пути создания генератора энергии с КПД больше ста процентов.

Реакция его не удивила. По аудитории пронёсся шум. Слушатели делились друг с другом разочарованием: учёный с мировым именем предлагает потешную школярскую задачку, заведомо не имеющую решения.

– Отличная шутка, профессор, – сказал азиат, снова усевшийся в первом ряду.

– Я извиняюсь, а что, второе начало термодинамики уже отменили? – поинтересовался его носатый сосед с планшетным компьютером на коленях.

– Это же нарушение законов физики, да? – женщина из Владивостока огляделась в поисках поддержки.

– Вы опоздали, господин Арцишев! – с характерным акцентом заявил грузинский красавец и посмотрел на Еву: он старался произвести на неё впечатление. – Парижская академия наук не рассматривает проекты вечного двигателя с тысяча семьсот семьдесят пятого года.

Ева кивнула в ответ с благосклонной улыбкой.

– Миссия невыполнима! – по-английски выкрикнула блондинка-геофизик из Канады, и ей зааплодировали.

Профессор тоже похлопал, а потом сделал жест, останавливающий шум.

– Согласитесь, нет смысла отрывать от дел столь уважаемых учёных, – он обвёл рукой аудиторию, – и пытаться создать из нашего уважаемого собрания эгрегор для того, чтобы решать тривиальные задачи. Хочется чего-нибудь посложнее, разве нет? Меня даже удивляет, насколько все вы законопослушны. Я говорю – коэффициент полезного действия нашего генератора должен быть выше единицы. Вы отвечаете мне словами русского классика: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.

Арцишев вдруг перестал улыбаться, обвёл взглядом зал и с расстановкой произнёс:

– Кому-то из вас наши здешние упражнения покажутся недостойной детской забавой. Я допускаю, что не у всех поставленная задача может вызвать интерес. Я никого не осуждаю. Вы можете не ходить на занятия и участвовать только в культурной программе. Время и место экскурсий обозначены в буклетах, которые розданы каждому из вас.

– С этой частью аудитории я прощаюсь, – снова улыбнувшись, прежним тоном продолжил профессор, – а остальным напомню слова Ньютона: «Я видел дальше других, потому что стоял на плечах гигантов». Надеюсь, и мы с вами вскарабкаемся на плечи великих деятелей науки из многих областей, которые представляет каждый из вас. Мы с вами будем думать, друзья мои. В первую очередь, и во вторую, и в третью – думать, думать и ещё раз думать. Каждый по отдельности и все вместе.

Арцишев опять внимательно посмотрел на Еву.

– Теперь по существу. Объясняю для гуманитариев: если КПД выше единицы – значит, генератор потребляет меньше энергии, чем отдаёт. Проще говоря, – он перевёл взгляд на толстушку-биолога, – вы включаете лампочку, которая потребляет пятьдесят ватт, а она светит на все сто. Совсем просто: вы платите рубль, а вам возвращают два рубля сдачи. Кто-нибудь из вас отказался бы от такой сделки?

Ответ был очевиден, и профессор продолжил:

– В обычной жизни это попахивает мошенничеством, однако вам я ничего криминального не предлагаю. Мы не станем покушаться на законы физики. Потому что наше устройство будет черпать энергию из пространства.

Арцишев взял с кафедры пульт и нажал кнопку. На экране за его спиной появилось изображение космоса. Огромное чёрное поле в седых спиралях галактик и россыпи разнокалиберных звёзд.

– Вселенная бесконечна и довольно пустынна, – сказал профессор, простирая руку в сторону экрана. – Видите, какая темень? А ещё там очень холодно. Коллеги-гуманитарии наверняка слышали про абсолютный ноль. Минус двести семьдесят три градуса по Цельсию. Так вот, даже вдали от звёзд температура пространства всё же выше нуля. То есть оно обладает какой-то энергией. Вдумайтесь: каждый миллиметр этой бесконечной пустоты содержит в себе то, что так необходимо человечеству. Конечно, сперва придётся затратить энергию на то, чтобы выкачать первую порцию энергии пространства. Но эти затраты тут же компенсируются, а дальше мы будем качать, качать и качать без конца из неисчерпаемого источника.

– Есть-то он есть, да хто ж ему дасть? – обронил патлатый сосед Евы.

– Хорошо сказано, – в знак поощрения Арцишев поднял большой палец, – и скепсис ваш понятен, но неуместен. Я мог бы привести несколько примеров устройств с КПД больше единицы, которые существовали в прошлом или существуют сейчас. Хотя достаточно упомянуть одно из них – без сомнения, самое знаменитое.

Он сделал несколько шагов вдоль кафедры, выдерживая многозначительную паузу.

– Вы приехали из разных стран Европы, Азии, Америки и Африки, – наконец произнёс профессор. – Вы представляете разные области науки, разные народы, культуры и религиозные конфессии. При этом вы все образованные люди и вне зависимости от своей национальной, культурной или религиозной принадлежности наверняка слышали об этом устройстве.

Арцишев снова помолчал, нажал кнопку пульта и, не оборачиваясь к новой картинке на экране, сказал:

– Его название – Ковчег Завета.

34. Иерофанты

После встречи с Жюстиной лимузин доставил Вейнтрауба обратно в «Де Крийон».

Старый миллиардер всегда останавливался в этом отеле, когда бывал в Париже. Ему нравилось роскошное здание в самом центре столицы, между Елисейским дворцом президента и королевским Лувром, поблизости от сада Тюильри. Взыскательному вкусу старика потакали на кухне здешнего ресторана, заслуженно отмеченного мишленовской звездой. Выцветшие глаза Вейнтрауба радовали богатый интерьер просторного номера в стиле эпохи Людовика Пятнадцатого, изысканный мрамор ванной комнаты и вид из гостиной на уютный сад во внутреннем дворике. Основателю клуба мировых правителей из отеля «Бильдерберг» льстило то, что незадолго до его рождения именно в отеле «Де Крийон» была основана Лига Наций.

Обед подали в номер. Вейнтрауб отослал секретаря и прислугу, чтобы в тишине и одиночестве хорошенько обдумать слова Жюстины. Нож с вилкой разрушали безупречную композицию в тарелке. Фарфоровые зубы перемалывали овощи, приготовленные на парý. Старик медленно жевал и, почти не мигая, смотрел прямо перед собой.

Предположения президента Интерпола явно имели под собой основания. Жюстина рассчитала верно: узнав о том, что Ковчег Завета находится или хотя бы с какой-то долей вероятности может находиться в России, такой ценитель древностей, как Вейнтрауб, перестанет спать спокойно до тех пор, пока не докопается до правды…

…хотя сколько бы ни стоил этот артефакт, его цена в денежном выражении – ничто в сравнении со значением Ковчега как инструмента власти. И олигарх Вейнтрауб, в отличие от чиновницы де Габриак, мог распорядиться этой властью – поистине глобальной и пугающей в своей безграничности. Жюстина права: это именно его уровень. Мир ляжет к ногам обладателя святыни.

Больше трёх тысяч лет назад пророк Моисей увёл свой народ из Египта и на вершине горы Синай заключил с Всевышним договор, который называют иногда Ветхим Заветом. Условиями Завета стали десять заповедей: пять обязанностей человека перед Всевышним и пять обязанностей людей друг перед другом. Эти заповеди Всевышний занёс на скрижали – два объёмистых куба из материала, подобного сапфиру. Скрижали поместили в специальное хранилище, которое стали называть Ковчегом Завета.

Вейнтрауб сидел за столом перед опустевшей тарелкой и продолжал смотреть на середину гостиной – туда, где фантазия рисовала ему сундук, окованный листовым золотом. По размеру как раз такой, чтобы в него плотно вошли обе скрижали: около метра двадцати пяти в длину и по семьдесят пять сантиметров в ширину и высоту. Ещё на столько же над плоской крышкой поднимались золотые фигуры херувимов, стоящие лицом друг к другу с широко распахнутыми крыльями. Верхнюю кромку сундука венцом опоясывал изящный чеканный фриз. В кольца на длинных боковинах были продеты трёхметровые позолоченные шесты: хоть сейчас поднимай и неси. Внутри на золотом ложе покоились сапфироподобные кубы с древними письменами. Великолепная картина источала мягкое сияние.

Ковчег Завета – знак присутствия Всевышнего среди людей, а не кумир-истукан или любое другое изображение, о которых сказано во второй заповеди: «Не поклоняйся им и не служи им». Одна из Его индивидуальностей.

Ковчег Завета – материальное свидетельство договора между Всевышним и людьми. Уникальный мост, связавший мироздание с человеком, небесный Абсолют с земным Хаосом.

Ковчег Завета – обитый золотом деревянный сундук с двумя каменными блоками внутри, который чуть не три с половиной тысячи лет сводит людей с ума.

В древности за ним охотились, его вожделели, за него воевали. Он позволял напрямую обратиться к Всевышнему и получить ответ в сиянии между крыльями херувимов на крышке. С помощью Ковчега Завета выигрывали битвы, его теряли в сражениях и обретали вновь. Он допускал к себе только избранных и убивал любого другого, кто коснулся его рукой или нескромным взглядом.

Четыреста лет народ Моисея перевозил Ковчег со скрижалями с места на место, пока царь Давид не установил святыню в Иерусалиме. Сын Давида, мудрый Соломон, выстроил вокруг Ковчега гигантский Храм, единственный и неповторимый – поскольку единственно и неповторимо было то, что хранилось в Святая Святых этого Храма…

…а три века спустя Ковчег Завета исчез.

Вейнтрауб сбросил оцепенение и за отсутствием официанта собственноручно налил себе чаю. В разговоре с Жюстиной он упомянул две наиболее распространённые версии: Ковчег или сгорел вместе с Храмом, который подожгли ассирийские захватчики, или незадолго до этого был спрятан.

Люди отказывались верить, что древней святыни больше нет, и более двух с половиной тысяч лет продолжали искать Ковчег Завета. Тамплиеры без устали крошили известняк, пробивая шурф за шурфом в поисках тайника под развалинами Храма. Охотники за Ковчегом обследовали окрестности Иерусалима и пещеры в горах на Мёртвом море, где похоронен Моисей. Неутомимые следопыты шарили по всему Ближнему Востоку, добирались даже до Эфиопии и время от времени заявляли об успехе.

В середине восьмидесятых полусумасшедший американец тряс перед Вейнтраубом плохими фотографиями и клялся, что нашёл Ковчег. Пятнадцатью годами раньше сенсационную находку ему пытались продать европейские аферисты. Ещё один жулик якобы обнаружил и место настоящей Голгофы, и трещину на месте креста, через которую кровь Иисуса текла внутрь горы, и Ковчег Завета в глубоком подземелье, на крышку которого капала эта кровь…

…но ничего подобного рассказу президента Интерпола старик до сих пор не слышал. Возможность провокации он отмёл после непродолжительных раздумий. Эфиопско-израильское расследование длиной в четверть века не походило на выдумку – тем более секретарь по команде Вейнтрауба навёл кое-какие справки. Дикое известие о появлении Ковчега в России совсем сбивало с толку. Однако если золотой сундук со скрижалями действительно существует, если за ним снова началась охота – число охотников будет только расти: такие тайны долго не хранятся. И важно не засидеться на старте гонки, победитель которой получает всё.

Вейнтрауб закончил обед, вызвал секретаря и велел подготовить свою персональную систему связи. Секретарь принёс алюминиевый кейс, раскрыл на столе, настроил спутниковый канал и снова вышел. Дальше старику предстояло действовать самостоятельно.

Он ввёл со встроенной клавиатуры первый пароль – индикатор на мониторе показал, что пароль принят, – и второй пароль. Затем лазерный сканер в крышке кейса проверил отпечатки пальцев и радужную оболочку глаз Вейнтрауба. Это было начало. Старик распустил галстук-бабочку, расстегнул ворот рубашки, снял с шеи и потянул из-за пазухи длинную, до пупка, платиновую цепочку сложного плетения. На цепочке висел золотой шар размером с мячик для пинг-понга. Поверхность шара покрывали письмена, сплетённые в сложный орнамент. Сканер изучил их, пока Вейнтрауб определённым образом медленно вращал шар в пучке поляризованного света.

Когда система сообщила, что готова к работе, старик произнёс несколько слов, по индикатору проверил уровень сигнала, нажал кнопку записи и начал говорить.

– Приветствую тебя, достопочтенный собрат. Я получил сведения, представляющие определённый интерес. Прошу тебя их проверить, с тем чтобы мы могли обсудить последующие шаги…

Система переводила скрипучий голос в цифровой формат и кодировала. Когда запись окончилась, кодированный сигнал был максимально уплотнён и выстрелен в эфир на разных частотах неритмичными короткими импульсами, которые трудно заметить и практически невозможно перехватить.

Получить и дешифровать сообщение мог лишь конкретный адресат. Это письмо предназначалось обладателю такого же, как у Вейнтрауба, золотого шара – символа власти с индивидуальным кодом.

К одному из двенадцати высших иерархов ордена Розы и Креста, российскому иерофанту розенкрейцеров, обращался его коллега – иерофант Хельмут Вейнтрауб.

35. Из рук в руки

С приближением к Петербургу поток машин становился всё плотнее.

– Интересное дело, – сказал Одинцов, когда Владимир закончил рассказывать о Ковчеге Завета. – Вы говорите, что скрижали – это кубики. А почему тогда на иконах и картинах они плоские?

– В виде плоских табличек их стали рисовать не раньше пятнадцатого века, – ответил Владимир. – А в Талмуде сказано, что скрижаль – это куб. Во все стороны примерно шестьдесят сантиметров. Строго по центру отверстие диаметром сантиметров тридцать. Насквозь, как труба. Остальные четыре грани – с надписями. На двух гранях ассирийский текст, на двух – древнееврейский.

В разговор включился Мунин.

– Возможно, это связано с развитием книгопечатания, – предположил он. – И с желанием подчеркнуть, что христианский Новый Завет наследует иудейскому Ветхому Завету. Прихожане видели у священников Библию и воспринимали её как новое слово Всевышнего. Художники Ренессанса даже рисовали верхний край табличек вот так, дугой, чтобы ещё больше было похоже на страницы раскрытой книги.

– Или древние художники не знали перспективы, поэтому рисовали не куб, а только одну его грань, – приземлил историка Владимир. – Мы отвлеклись от темы. Я удовлетворил ваше любопытство. Теперь вы удовлетворите моё.

– Если мы с Вараксой украли Ковчег Завета у эфиопов, какое вы к нему имеете отношение? – спросил Одинцов. – Или чёрные братья попросили вас помочь по знакомству, потому что вы меньше выделяетесь в российской толпе?

Глаза спаниеля смерили его со связанных ног до головы с седым клоком в причёске.

– Видимо, какое-то время Ковчег провёл в Эфиопии, – ответил Владимир. – Но это собственность народа Израиля, дарованная Всевышним. Он должен вернуться в Иерусалим. Я жду, когда вы перестанете кривляться. Мы скоро приедем, поэтому ждать остаётся всё меньше. А там у нас будет уже совсем другой разговор.

Одинцов вздохнул.

– Охотно порадовал бы вас. Но, честное слово, нечем. Вы рассказывали про Ковчег в надежде на то, что я как-то выдам себя. Ведь по-вашему я держал в руках этот золотой сундук со скрижалями… кубическими. Так вот, не держал. И никогда не видел.

– Как вам будет угодно, – сказал Владимир и отвернулся к окну.

– Подождите, – окликнул его Одинцов. – Дослушайте меня. Я ничего не знаю про Ковчег Завета. Но готов сотрудничать с вами и помогать в поисках.

Владимир снова поглядел на него, и Одинцов продолжил:

– Мои условия остаются прежними. Мунин всё время должен быть при мне. И с этим вот, – он показал связанные руки, – надо что-то решать. Я ничего не крал и не знаю, что было в ящиках у Вараксы. Это правда. Но зато я точно знаю, что у него было что-то очень ценное. Очень ценное! Вчера он сам об этом сказал и, может быть, имел в виду как раз Ковчег Завета или информацию о нём. Информация ведь вас тоже интересует?

– Допустим.

– Варакса подобрал большую библиотеку и долго с ней работал. Судя по всему, он тоже что-то искал. Теперь смотрите. Если Ковчег был у него в руках, зачем столько книг и зачем так долго ждать?

– А что бы вы стали делать, если бы Ковчег Завета оказался у вас?

Одинцов поморщился.

– Не люблю я эту еврейскую привычку отвечать вопросом на вопрос. Что бы стал делать – понятия не имею. Но точно не стал бы тянуть столько лет. Продал бы или подарил музею… или дома для красоты поставил. Не знаю. Только книги у Вараксы не по искусствоведению. И каталогов аукциона «Сотби» я там не видел. Зато есть туча закладок, выписок и таблиц каких-то. Надо спокойно сесть и разбираться. Никто не знает Вараксу лучше меня. Поэтому я вам нужен.

– Хорошо. Сядем и разберёмся, – согласился Владимир. – Для того и встретились.

Водитель «лендкрузера» держался в правом ряду на скорости около шестидесяти километров в час, хотя по трассе можно было двигаться быстрее. Видимо, израильтянин не слишком уверенно чувствовал себя на зимней дороге или опасался за менее опытного коллегу, которому пришлось сесть за руль «лендровера», шедшего следом.

На прямом участке их начал впритирку обгонять грузовик с длиннющим трейлером на прицепе.

– Здесь что, все права покупают? Или у всех по три жизни? – спросил Владимир. – У нас даже арабы и марокканцы так не ездят…

…и тут перед «лендкрузером» вдруг резко затормозил «тахо». Израильский водитель ударил по тормозам, стал уходить к обочине и остановился. Повезло, что скорость была небольшой: обочина обрывалась кюветом. Почти впритык за «лендкрузером» встал «лендровер», который немного занесло. «Тахо» начал сдавать назад. Грузовик стоял, отгораживая трейлером обе машины от проезжей части. Сзади израильтян подпёрли несколько микроавтобусов с тонированными стёклами.

Над кромкой трейлера появились бойцы в касках и бронежилетах. Одни вскинули автоматы и взяли израильские машины на прицел, другие посыпались вниз. К автоматчикам присоединились десятка полтора человек в штатском из «тахо» и автобусов. Израильтян вытащили наружу и с криками уложили вниз лицом в серый придорожный снег. Напарника Владимира выдернули из кормы «лендкрузера», разбив заднее стекло. На своих местах остались только связанный Одинцов и оцепеневший Мунин.

– Добрый день! – сказал им Салтаханов, появляясь в проёме распахнутой двери.

– Привет! – отозвался Одинцов. – Вы никак решили мне должок вернуть?

– Какой должок?

– Бутылку виски. Мы же договаривались, что за Мунина мне причитается.

Салтаханов разглядывал горнолыжную куртку, наброшенную на плечи Одинцова, и джинсы, заправленные в высокие ботинки.

– Где-то я это уже видел. Вы же раньше, помнится, костюмы носили?

Двое в штатском привели Владимира.

– Я требую объяснений. – Он отряхнул с груди снег и протянул Салтаханову паспорт. – Мы сотрудники посольства Израиля. У нас дипломатический иммунитет. Проверьте наши документы и предъявите, пожалуйста, свои.

– Ситуация сложная. – Салтаханов заглянул в паспорт, но не отдал обратно, а стал похлопывать им по своей ладони. – В вашей машине находятся два гражданина Российской Федерации, которых вы явно удерживаете силой. Господина Одинцова вон как скрутили. И господин Мунин, по-моему, тоже путешествует с вами не по собственной воле. В российском законодательстве это называется незаконным лишением свободы. Такие действия уже ставят под вопрос ваш иммунитет. А похищение двух человек, да ещё в составе группы, да ещё по предварительному сговору – это вообще особо тяжкая статья. О незаконном хранении оружия я даже не говорю. По уму полагается передать вас в руки полиции.

– А вы не полиция?

– Отвечу уклончиво: сейчас – нет, не полиция, – сказал Салтаханов. – Думаю, надо сделать вот что. Вы добровольно освободите этих граждан, а сами продолжите знакомиться с достопримечательностями Петербурга и его окрестностей. Мы их подкинем в город и стволы заберём для вашей же безопасности. Если что не так – жалуйтесь.

Владимир помешкал и взял паспорт, который протянул ему Салтаханов. Академики вчетвером вытащили из машины связанного Одинцова и откинули сиденье, чтобы Мунин мог выбраться.

– У них был регистратор, – один из академиков показал Салтаханову мини-камеру, сорванную с кронштейна под лобовым стеклом «лендкрузера».

– Хорошо, – кивнул Салтаханов. – Ключики от машины в снег забросьте, пусть поищут. Только не слишком далеко, чтобы не околели. Они же с юга… и всё-таки наши гости. Поехали!

Развязывать Одинцова никто не собирался. Его пронесли мимо Владимира.

– Приятно было увидеться, – сказал Одинцов.

Владимир не ответил. Следом один из академиков провёл Мунина, крепко держа за локоть. Историк просто кивнул на прощание.

– Не знаете, зачем они возят книги в багажнике? – спросил Салтаханов, шагая рядом с Одинцовым. – Набито битком.

– Книги? Понятия не имею. Говорят, евреи – читающая нация, – ответил Одинцов так, чтобы слышал Мунин: нельзя складывать все яйца в одну корзину, пусть лучше библиотека Вараксы побудет у Владимира. – А наши документы они вам вернули?

– Ещё бы.

Трейлер резво взял с места. За ним тронулись микроавтобусы с автоматчиками. Последний микроавтобус конвоировали «тахо» и два седана. Освобождённые израильтяне, отряхнувшись от снега, бережно перенесли раненого в «лендкрузер». Владимир с напарником проводили взглядом караван академиков и полезли в кювет – искать выброшенные ключи.

Одинцова и Мунина сопровождал в третьем микроавтобусе сам Салтаханов.

– Поедем на моей машине, если не возражаете, – сказал он Одинцову. – А вашу отгонят куда надо.

– Вы очень убедительно говорили про незаконное лишение свободы и похищение. Может, развяжете меня наконец?

Салтаханов сидел в салоне напротив и не сводил с Одинцова глаз.

– Будь моя воля, я бы вас покруче упаковал. Мне известно про КУОС и прочее, так что сидите смирно.

– То есть виски мне тоже не видать?

– Я привык возвращать долги, – помолчав, ответил Салтаханов.

36. на плечах великих старцев

По ходу лекции профессор уделил Ковчегу Завета совсем немного внимания.

В несколько минут он продемонстрировал на экране варианты реконструкции древнего артефакта и объяснил, почему есть основания считать его уникальным источником энергии – от простого электрического конденсатора большой ёмкости до переносного ядерного реактора неизвестной конструкции.

– Примечательно, что это устройство веками работало без подзарядки. Ветхозаветные тексты сохранили подробные описания того, как оно вело себя и какое воздействие оказывало на людей. Даже правила техники безопасности при обращении с Ковчегом Завета там изложены на редкость подробно и выглядят вполне современными, – говорил Арцишев, шагая вдоль кафедры. – Мы ещё вернёмся к этой теме, и я надеюсь, что господа священнослужители поделятся своими знаниями.

Вместе с остальными слушателями Ева проследила жесты профессора: он указал на бородатого православного попа в рясе, который поглаживал крест на груди, и на пожилого католика в строгом тёмном костюме с белым воротничком, севшего по другую сторону аудитории.

– Наверняка у всех присутствующих найдутся вопросы к знатокам священных текстов, – добавил профессор. – Хотя бы для общего развития. Что же касается материй, которые мне известны намного лучше…

Тут он убрал с экрана изображение золотого ящика с крылатыми херувимами на крышке и принялся энергично менять слайд за слайдом. Ева сосредоточилась на рассказе о трудах знаменитых советских учёных. Зазвучали известные ей фамилии: Курчатов, Капица, Ландау, Келдыш, Иоффе…

– В студенческую пору мы называли их великими старцами, – говорил Арцишев. – Но седина здесь ни при чём. Открытия были сделаны ими в достаточно молодом возрасте. Просто с годами глубже стали задачи, над которыми старцы ломали свои золотые головы. Противостояние СССР и США ни для кого из вас не секрет. Оно выходило далеко за рамки военной сферы и охватывало многие научные области. А про важность энергетики мы тут уже вспоминали.

Грузин, сидевший неподалёку от Евы, пытался смотреть и на неё, и на экран, и на профессора. Еве доставалось всё больше внимания, а профессор тем временем продолжал:

– Первые ядерные взрывы с трагическими последствиями Штаты провели в тысяча девятьсот сорок пятом году, – Арцишев сложил ладони лодочкой и церемонно поклонился одному из слушателей, японцу, который встал с ответным низким поклоном. – Советские учёные создали атомную бомбу лишь в сорок девятом. Четырёхлетний разрыв образовался ещё раньше: в сорок втором американцы запустили ядерный реактор, так называемую Чикагскую поленницу, а советская лабораторная установка заработала только после войны. Отставание надо было навёрстывать.

– Этим напрямую занимались не все великие старцы, – говорил профессор. – Но благодаря именно их титаническим усилиям в пятьдесят четвёртом году недалеко от Москвы заработала первая в мире атомная электростанция. Теперь уже отстали американцы: им удалось решить аналогичную задачу только в пятьдесят восьмом.

За спиной Арцишева появилось изображение красно-белых труб Обнинской АЭС. Ева подняла руку, привлекая внимание профессора, он замолчал и сделал шаг в её сторону.

– Великие старцы – это гиганты? – спросила Ева. – Мы должны встать им на плечи?

– Спасибо за то, что внимательно слушаете, – Арцишев обратился ко всем слушателям: – Ведь посмотрите-ка, что получилось. Эйфория от наступления атомной эры постепенно сошла на нет. Энергия ядра оказалась удовольствием дорогим, сложным в производстве и притом опасным – достаточно вспомнить трагедию Чернобыля или Фукусимы.

Профессор вывел на экран мрачные снимки повреждённых реакторов и разорённых городов, снова поклонился в сторону японца и ещё некоторое время рассуждал. Главная проблема мирного атома в том, что потребители энергии по-прежнему зависят от производителей топлива и привязаны к немногочисленным станциям. Увы, автомобиль с ядерным двигателем или маленький урановый реактор для домашнего использования остаются мечтами писателей-фантастов.

Арцишев признался, что набирающие популярность электромобили тоже не вызывают у него энтузиазма – ведь энергию, которой заряжаются аккумуляторы, продолжают генерировать старыми способами. То есть базовый принцип остался прежним.

Сдержанно отозвался профессор и об устройствах вроде никель-водородного реактора. Допустим, их производство удастся наладить и они окажутся достаточно компактными, чтобы уместиться в кладовке или под капотом. Но никеля в мире намного меньше, чем нефти и газа, а приводить его в рабочее наносостояние намного сложнее, чем изготавливать бензин.

– Я не буду утомлять вас подробностями, – подвёл итог Арцишев. – А вкратце – человечеству всё ещё необходим принципиально новый источник энергии. Общедоступный и неистощимый. Великие старцы вслед за своими предшественниками пытались найти решение этой задачи и обратили внимание на бесконечный космос. Мы же, как справедливо заметила наша прекрасная коллега, попробуем встать им на плечи и увидеть то, что так хотели увидеть они.

Дальше профессор уступил кафедру ассистентам, которые принялись по очереди рассказывать о различных версиях структуры пространства. Скоро завязался спор, в который докладчики втянули слушателей. Арцишев сидел на краю первого ряда, молча наблюдал за происходящим и порой делал какие-то пометки в планшетном компьютере. Было видно, что он доволен.

В первый же перерыв на кофе к Еве подошёл грузинский учёный и представился:

– Георгий. Астроном.

За этим последовала россыпь цветистых комплиментов, которые тронули даже Еву с её опытом. Мужчины в Штатах боятся обвинений в сексуальном домогательстве и десять раз подумают, прежде чем сказать женщине что-то приятное, а здесь…

Георгия полагалось поощрить, но Ева предпочла отделаться парой слов благодарности и потянулась к кофейнику. Астроном схватил его первым. Наливая Еве кофе, он рассказал анекдот про крокодила, который спросил у лягушки, холодная ли вода в реке.

– …А лягушка ему отвечает: «Я здесь сижу как женщина, а не как термометр!». Только у нас почему-то совсем наоборот получается, да?

Ева сделала вид, что не поняла шутки, хотя много лет назад слышала её от будущего бывшего мужа. Это было в самом начале их отношений: русские называют его – букетно-конфетный период. В тот раз диалог лягушки с крокодилом показался Еве смешным – то ли по молодости, то ли от любви…

Перерыв закончился, и слушатели семинара вернулись в аудиторию. Георгий не отставал от Евы ни на шаг. Очередной навязчивый кандидат в бойфренды был серьёзной помехой для дела, ради которого она приехала в Петербург. «К вечеру надо от него избавиться», – подумала Ева и вздохнула.

Всё как всегда.

37. Метод «четыре-семь-восемь»

– Слышь, Салтаханов? Расскажи что-нибудь, – попросил Одинцов. – Или хотя бы музыку включи. А то скучно ехать. И темно.

Ему и Мунину почти сразу закрыли глаза, надев на голову спецназовские шлемы-балаклавы задом наперёд. Одинцов шпынял Салтаханова не просто так. Грамотно выстроенная болтовня позволяет не только прощупать противника и пошатать его психику, но и вызвать раздражение. Тогда собеседник либо совершает ошибки, либо отстраняется и надёжно молчит, не мешая анализировать ситуацию и следить за происходящим…

…вернее, пытаться следить – потому что Одинцов лишь прикидывал время, проведённое в дороге, и запоминал окружающие звуки. А когда микроавтобус наконец остановился, Одинцову развязали затёкшие ноги и куда-то повели, он считал повороты и ступени лестниц.

Это происходило автоматически. Полученная информация не давала ответа на вопрос, куда их привезли. Впрочем, не важно – куда. В центр города, на любую окраину, или Салтаханов вообще развернул автобус и направил прочь от Петербурга… То, что запомнил Одинцов, должно было помочь ему и Мунину выбраться оттуда, где они оказались. А что выбираться придётся самостоятельно – сомнений никаких, потому что академики захватили их точно не для того, чтобы потом выпустить.

Одинцов думал о себе и Мунине как о целом. Даже если их разделят, в чём он тоже не сомневался, надо будет вынудить академиков держать парня где-то рядом. Историк должен быть под рукой, чтобы при случае вместе прорываться на свободу и чтобы не наделал глупостей, оставшись без поддержки: в отличие от Одинцова его к таким передрягам не готовили.

Балаклаву стащили с головы, и Одинцов смог оглядеться. Та-а-ак… Салтаханов с внушительным конвоем… Мунин здесь, уже хорошо… Довольно широкий коридор с ответвлениями – подвал или подземелье. Их везли на лифте, и было не понять, вверх или вниз, но место выдавали решётки многочисленных вентиляционных шахт и особенный воздух: неживой, характерный для систем очистки и рециркуляции.

Звуки тоже были неживыми – Одинцова с Муниным повели по коридору, и шаги полутора десятков человек глохли в толще окружающего бетона. Гладкий тёмно-серый литой пол, как на крупных складах или подземных парковках. Аккуратно выкрашенные светло-серые стены с разноцветными кабель-каналами под невысоким потолком. На потолке – нити ослепительных светодиодных ламп. Квадратные стеклянные окошки в стальных дверях по обе стороны коридора забраны тонкой косой сеткой. Тут и там видеокамеры, уверенно контролирующие каждый метр. Очень чисто и тепло. Одинцов уже не сомневался: это не случайное или наспех переоборудованное подземелье, а убежище или штаб на случай атомной войны.

– Что за бункер? – спросил Одинцов.

Салтаханов и его спутники промолчали. Конвой с пленниками свернул в одно из ответвлений коридора и остановился возле двери, которую распахнул академик, шедший первым. Его коллеги обыскали Одинцова не менее ловко, чем израильтяне. Забрали куртку, часы, брючный ремень и вытащили шнурки из ботинок. Двое крепко держали Одинцова за руки, пока Салтаханов складным ножом эндуро резал верёвки на его запястьях. У следующей двери тем временем обыскивали Мунина. «То что надо, – подумал Одинцов, – будет поблизости».

– Отдыхайте пока, – бросил Салтаханов.

Одинцова подтолкнули вперёд, и дверь за ним захлопнулась.

Комната, будь в ней окна, скорее напоминала бы гостиничный номер, чем тюремную камеру. Мебель в безликом стиле IKEA: толстая столешница, прикрученная к стене, и рядом лёгкий стул, напротив по-армейски застеленной, тоже намертво прикрученной к полу кушетки – невысокий комод с открытыми ячейками… Разве что душ с умывальником и стальной унитаз располагались не в отдельном помещении, а за полупрозрачной перегородкой в рост человека, не доходившей до пола.

Жить можно.

Одинцов постоял в центре камеры, разминая руки, потом сел на жёсткую кушетку и сбросил оставшиеся без шнурков ботинки.

Видимо, Салтаханов сейчас докладывает об успехе операции по захвату и получает инструкции о том, что делать дальше. Поэтому в распоряжении Одинцова появилось время, чтобы тоже подумать: а что дальше?

Их с Муниным бережно доставили сюда – значит, оба нужны целыми и невредимыми. Так поступают с носителями важной информации.

Псурцев очень интересовался работой историка. Неизвестно, зачем ему нужен автор исследования, но понятно, что расспрашивать Мунина собираются не про убийство академиков – иначе выпытали бы всё сразу и с удовольствием тут же прикончили.

Историк не мог положить тех двоих крепышей, так что про убийство будут спрашивать Одинцова. Салтаханов проговорился: академикам известно его спецназовское прошлое, и отнятый у погибших ПСС нашли у израильтян – значит, Одинцов причастен к стрельбе на Кирочной…

…однако его, как и Мунина, не тронули даже пальцем. Почему? Допустим, группа захвата имела строгий приказ обойтись без членовредительства. Но всё равно бойцы не удержались бы от того, чтобы съездить по роже и сломать пару рёбер убийце товарищей. Ну пожурит потом начальство. В первый раз, что ли?

Получается, по этой части к Одинцову претензий не было. И не будет, если только Мунин не проболтается. Но если академиков убил не Одинцов, то кто?

Варакса!

Люди Псурцева пытались захватить Вараксу на автостанции, а к Одинцову не наведались. Хотя он сидел дома – даже искать не надо было! – и потом беспрепятственно уехал в Старую Ладогу. То есть академиков интересовал именно Варакса. Когда его убили, наверняка нашли ПСС и окончательно уверились в том, что на Кирочной побывал он, а не Одинцов. Если так, Мунина тем более не станут подробно расспрашивать об очевидных вещах, и есть надежда, что историк в случае чего догадается свалить всё на погибшего Вараксу.

Одинцов снял свитер, оставшись в футболке, и улёгся на кушетку. Надзирателя в дверном окошечке не было видно, хотя наверняка кто-то караулил в коридоре и видеокамеры стояли внутри комнаты. Академики наблюдали, но не орали, как в тюрьме, что в дневное время лежать запрещается. Тоже хорошо: думать лёжа – сплошное удовольствие…

…и Одинцов снова подумал: почему с ним так церемонятся? Израильтяне вели себя деликатно, потому что хотели узнать про Ковчег Завета, но Псурцеву-то что надо?

Варакса планировал торговаться с генералом – у него было что предложить. У Одинцова ничего такого нет… Хотя почему нет?

Владимир, сам того не желая, подкинул хорошую идею. Судя по его словам, Ковчег Завета – штука очень ценная. Израильтяне считали, что Одинцову известны какие-то секреты реликвии, которую якобы похитил Варакса. Надо сказать об этом Псурцеву: безусловно, генерал в курсе расследования Интерпола, раз на него работает Салтаханов. По следу Вараксы вышли на Одинцова… Получается, академики и израильтяне разрабатывали одну и ту же тему? Да ну, быть не может. И совсем непонятно, при чём тут Мунин и нападение на Кирочной. Но больше ничего Одинцову в голову не приходило.

В общем, надо попытаться действовать так же, как собирался Варакса, решил Одинцов, а дальше – по ситуации. Раз уж ему дали передышку, глупо гонять одни и те же мысли круг за кругом и придумывать ответы, не зная, какими будут вопросы.

Метод «четыре-семь-восемь» Одинцов освоил давным-давно. Четыре секунды – вдох через нос. Семь секунд – задержка дыхания. Восемь секунд – равномерный выдох через нос. И ещё раз то же самое, и ещё. Пока выполняешь эту нехитрую процедуру – успокаивается сердечный ритм. Счёт и концентрация на собственных ощущениях вытесняют любые тревоги. Для крепкого здорового сна достаточно всего пару минут подышать по методу «четыре-семь-восемь».

Одинцов без всякого метода уложился меньше чем в минуту. К встрече с академиками он был готов давно: самурай никогда не точит меч перед боем. Зато спать в последние дни удавалось мало. Самое время наверстать упущенное. Одинцов закрыл глаза с мыслью: вот бы Мунину тоже сейчас выспаться, вместо того чтобы психовать в своей камере…

…и тут же заснул.

38. Превратности культурной жизни

Вечером, после многочасовых лекций и споров, слушателей семинара профессора Арцишева ждал поздний обед или ранний ужин, а за ним – обещанная культурная программа.

К удовольствию профессора, день оказался плодотворным. Дискуссия продолжалась и за едой, и во время обзорной экскурсии в комфортабельном автобусе, который в конце концов доставил спорщиков на Садовую улицу. Пронизывающий ветер по петербургской традиции задувал со всех сторон сразу. Миловидная женщина-экскурсовод пожалела своих подопечных.

– Давайте сначала посмотрим отсюда, – предложила она, и группа прильнула к окнам автобуса. – Перед вами Воронцовский дворец, жемчужина русского барокко середины восемнадцатого века. Он построен во времена императрицы Елизаветы, дочери Петра Первого. Затем дворец пришёл в упадок, а новую жизнь ему подарил правнук Петра, император Павел. В тысяча семьсот девяносто восьмом году Павел принял титул Великого магистра Мальтийского ордена и поселил здесь госпитальеров, которых Наполеон изгнал из европейских владений. Дворец был пожалован ордену и стал именоваться замком мальтийских рыцарей.

Ажурная решётка и высокие кусты отделяли от улицы просторный двор-плац, в глубине которого виднелся ярко подсвеченный трёхэтажный дворцовый фасад. Жёлтое здание украшали сдвоенные белые колоны и пилястры. Удачная игра света подчёркивала изящество высоких оконных арок в обрамлении фигурных лепных наличников.

С обеих сторон решётка упиралась в более скромные флигели, вынесенные далеко вперёд и стоящие прямо на Садовой. Экскурсанты спустились из автобуса и тут же нырнули в маленькую дверь одного из них, чтобы через сквозной ход пройти на плац. Открытое пространство пришлось преодолевать быстрым шагом, пряча лицо от пригоршней ледяной мороси, которые щедро бросал ветер. Тут и вправду было не до красот.

Главный вход с парадной лестницей оказался в портике центральной арки. Учёные окружили экскурсовода и крутили головой, разглядывая причудливый музейный интерьер.

– На проходной вы наверняка обратили внимание на молодых людей в военной форме, – сказала экскурсовод. – С тысяча девятьсот пятьдесят пятого года во дворце располагается Суворовское училище. Здесь курсантов готовят к офицерской карьере, и полноценной экскурсии у нас не получится. Но одно здешнее помещение я всё-таки могу вам показать.

Ева, неотлучный Георгий и остальные слушатели семинара во главе с профессором последовали за женщиной, которая привела их в просторный светлый зал с коринфскими колоннами. Отделка стен мрамором, гроздья сияющих люстр, богатая лепнина и росписи заставили экскурсантов замереть в восхищении. Экскурсовод сообщила:

– Мы с вами находимся в Мальтийской капелле. Это лучшее творение великого Джакомо Кваренги, созданное по личному заказу императора Павла.

Пастор перекрестился. Поп кашлянул в бороду и басовито молвил:

– Однако…

– Я понимаю ваше удивление, – с готовностью откликнулась экскурсовод. – Капелла католическая, а Павел Петрович – православный государь и глава Русской православной церкви. Больше двухсот лет назад современники тоже относились к этому с недоумением, многие даже были возмущены. Однако Павел, как Великий магистр древнего рыцарского ордена, не просто посещал Мальтийскую капеллу, но и регулярно участвовал в здешних церковных службах.

Туристы медленно пошли между колоннами, щёлкая камерами мобильных телефонов, а японский учёный водил направо и налево телеобъективом фотоаппарата Nikon.

– Большинство творений Кваренги либо сильно перестроены, либо погибли, – говорила экскурсовод. – Тем выше ценность Мальтийской капеллы, которая выглядит сегодня точно так же, как и в день освящения в тысяча восьмисотом году. По счастью, находятся меценаты, которые любят Петербург, любят российскую историю и готовы финансировать сохранение исторических памятников. Реставраторы закончили работу совсем недавно, и вы можете оценить блестящий результат. Восстановлены не только интерьеры. Капелле вернули её уникальную акустику, и здесь уже прошли первые концерты классической музыки.

Когда группа снова оказалась в фойе, Арцишев объявил:

– К сожалению, в расписании здешних концертов сейчас небольшой перерыв. Поэтому я приглашаю всех завтра после занятий, – он сделал интригующую паузу, – на балет в Мариинский театр.

Слушатели встретили известие радостным гулом. Попасть во всемирно известную Мариинку большая удача! Толстушка из Владивостока даже захлопала в ладоши, а Ева протиснулась через строй коллег к профессору и сказала:

– Спасибо. Я пробовала купить билеты через интернет. Всё давно продано.

– Видите, как славно получилось, – Арцишев прищурился, разглядывая Еву поверх очков. – Но балет будет завтра. А сегодня вечером позвольте пригласить вас в другое достойное место.

Он произнёс название ресторана, и рядом тут же вырос Георгий.

– Это нечестно! – заявил он.

– Что именно?

– Вы… – астроном запнулся, – вы используете своё положение.

– Конечно, – с улыбкой согласился профессор. – А вам никто не мешает использовать своё.

Он повернулся к Еве:

– Так мы едем?

Посещение капеллы завершало культурную программу дня. Часть слушателей семинара собрались ехать на автобусе в гостиницу, где их поселили. Другие изъявили желание зайти в Гостиный двор прямо напротив Воронцовского дворца или, несмотря на погоду, прогуляться по Невскому проспекту – до него было рукой подать.

Перед автобусом ждал «мерседес» с водителем. Арцишев распахнул пассажирскую дверь. Ева махнула рукой Георгию, который печально смотрел им вслед, и нырнула в уютное нутро машины. Последняя модель класса люкс: удлинённый кожаный салон, в подголовники передних кресел вмонтированы телевизионные экраны… Ева оценила и уровень автомобиля, и то, что задние сиденья разделены широким подлокотником: севший рядом с ней профессор держал дистанцию.

– На меня произвело впечатление ваше знакомство с различными областями науки, – говорил по дороге Арцишев. – Вы занимались исследованиями, которые интегрируют математику, физику, химию, биологию, антропологию… Если я не ошибаюсь, даже к математической лингвистике успели руку приложить.

Ева была удивлена:

– Вы так хорошо знаете всех слушателей семинара тоже?

– По-моему, на вводной лекции я упоминал, что вас выбирали по специальному алгоритму. Каждый должен был отвечать определённым требованиям: специализация, научный кругозор, исследовательский потенциал, et cetera. При этом совершенно не учитывались некоторые… гм… личные данные. Простите, но когда я впервые увидел вас в аудитории, то решил, что вы заглянули к нам по ошибке.

– Я привыкла, – без кокетства призналась Ева. – Это не была ошибка.

– Рад слышать. Насколько мне известно, один из последних проектов, на котором вы работали, касался способности молекул генетического кода различать квантовые свойства субатомных частиц. Можете рассказать подробнее?

– Боюсь, мой русский хуже вашего английского.

– Ну так расскажите по-английски, – сказал профессор, и Ева продолжила на родном языке:

– Суть в том, что молекулы ДНК чётко определяют, куда направлен спин электрона или другой элементарной частицы – вверх или вниз. На генетический код влияют частицы только одного направления. А если учесть, что Вселенная – это единая система, в которой все частицы имеют свойство связной согласованности, то…

Ресторан, куда они приехали, и вправду оказался достойным. Интерьеры, обслуживание, кухня – всё на высшем уровне. Несколько великосветских подружек за соседним столом перешёптывались, поглядывая на искрящего пиджаком Арцишева с ослепительной Евой. Очень уж колоритно выглядела эта пара, и необычно звучал их разговор о молекулах генетического кода как живых антеннах, которые мгновенно улавливают передачу квантовой информации из любого места в космосе.

Когда беседа уже подходила к концу вместе с бутылкой хорошего вина под лёгкую закуску, профессор признался:

– Наверное, пора открыть вам секрет. Семинар – это лишь часть моего коварного плана, – на мгновение он сделал страшное лицо. – Я собрал несколько десятков интересных учёных, но не питаю особенных иллюзий. Лишь единицы действительно годятся для решения поставленной задачи. В конце семинара эти избранные получат приглашение на работу в моей лаборатории. Вам я уже сейчас готов предложить контракт. Что скажете?

Ева не успела ответить, потому что возле стола откуда ни возьмись появился Георгий. Он уже где-то выпил – видимо, для храбрости – и заявил:

– Я хочу поговорить.

– По-моему, сейчас вы не самый интересный собеседник, – поднимаясь, ответил Арцишев.

Георгий толкнул его на место.

– Я хочу поговорить с ней!

– Уважаемый, – подоспевший охранник мягко взял астронома под локоть, – давайте отойдём. Господа отдыхают. Не надо мешать.

Георгий сбросил руку охранника, неожиданно развернулся и ударил его в челюсть. Охранник оступился и стал падать на стол подружек-сплетниц. Скатерть, за которую он уцепился, поползла со стола под женский визг и звон бьющейся посуды. От входа прибежали второй охранник с гардеробщиком – в них астроном запустил стулом. Профессор снова вскочил и попытался обхватить Георгия, но тот оказался намного сильнее и быстрее, чем можно было ожидать. Арцишев получил сильный удар в живот и согнулся в три погибели, а разбушевавшийся астроном некоторое время отбивался от персонала и попутно сокрушил ещё пару накрытых столов.

Наконец дебошира скрутили. Двое полицейских появились мгновенно.

– Придётся проехать в отделение, – сказал офицер. – Надо составить протокол.

– Это нельзя сделать здесь? – спросила Ева.

– Нельзя.

– У нас нет претензий, – Арцишев потёр ушибленный бок. – Это наш знакомый, он просто немного выпил и был расстроен. Мы готовы возместить ущерб, и давайте считать инцидент исчерпанным.

– Это невозможно, – повторил офицер. – Был вызов, есть пострадавшие. Может быть, вам досталось не сильно, но у охранника серьёзная травма. Вы на машине?.. Пожалуйста, оденьтесь и езжайте за мной.

– Прошу прощения, что всё так получилось, – сказал профессор, подавая Еве пальто в гардеробе. – Надо же, весь вечер испортили…

На улице Арцишев снова распахнул дверь «мерседеса», впустил Еву в тёплый салон и сам устроился слева от неё.

– А где водитель? – спросила Ева.

– Должен был ждать. И машина открыта… О, уже идёт.

К удивлению профессора, на водительское место сел офицер, с которым они разговаривали в ресторане.

– Я поведу, – сказал он.

Рядом с офицером расположился второй полицейский и через плечо угрюмо глянул на пассажиров. В дверях щёлкнули замки, машина тронулась. Арцишев подёргал ручку – дверь была заблокирована.

– В чём дело? – спросил он. – Что происходит?

– Не волнуйтесь, – успокоил офицер. – Мы скоро приедем.

39. Совпадений не бывает

В кабинете главы Академии царили привычные сумерки.

Иерофант утонул в кожаном кресле у журнального столика. Под низко надвинутым капюшоном бликовали тёмные стёкла очков. Розенкрейцер смотрел на генерала, который застыл у компьютерных мониторов и любовался видеотрансляцией с камер слежения из подземелья.

В советское время Пятнадцатое Главное управление КГБ занималось ядерными убежищами для руководителей государства. В новой России лучшие спецы «пятнашки» продолжали трудиться. Их преуспевающая строительная компания реконструировала особняк для Академии и отгрохала под ним громадный суперсовременный бункер на все случаи жизни. Как известно, случаи бывают разные. Так что боксы наподобие тюремных камер европейского образца в бункере тоже нашлись.

Генерал выбрал сигару в большом инкрустированном хьюмидоре на письменном столе, опустился в кресло напротив Иерофанта и сообщил:

– Вся компания в сборе. Вы получили то, что хотели.

– Как они?

– Сидят по камерам. – Псурцев провёл сигарой под носом и с наслаждением вдохнул богатый аромат. – Одинцов спит, как положено. Столько лет не при делах, но форму держит. Вот что значит старая школа! Американка в шоке, Мунин в истерике… А зачем нужен профессор?

– Тот, кто занимается созданием эгрегора, должен быть внутри группы, – глухо прозвучало из-под маски.

– Вы считаете этих… – генерал в удивлении оторвался от сигары и даже не нашёл нужного слова, – вы считаете их эгрегором?!

– Безусловно. И надеюсь на понимание. Мы занимаемся общим делом, просто вы норовите как можно скорее форсировать процесс, а меня интересует безошибочный результат.

– Интересное кино! То есть, по-вашему, меня результат не интересует?! – Псурцев прицелился сигарой в Иерофанта. – Но ведь это вы возражали, когда я говорил, что работа Мунина связана с вопросами национальной безопасности. Вы сидели сложа руки, когда я терял людей и ловил Вараксу с Одинцовым. Вы настояли на том, чтобы притащить сюда американку, хотя это чревато дипломатическим скандалом. А теперь вы собираетесь играть в интеллектуальные игры?

– Разговор в таком ключе контрпродуктивен. – Иерофант выглядел спокойным, разве что корявое словечко выдавало его напряжение. – Я могу ответить по каждому пункту, но мне жаль времени. Давайте не забывать, откуда вам стало известно про кражу Ковчега Завета и его доставку в Россию.

Действительно, всего несколько часов назад Иерофант получил кодированное сообщение от Вейнтрауба. Старик умолчал об источнике сведений, но пообещал рассказывать о развитии событий. Иерофант дал ответное обещание и срочно связался с генералом, но тоже не стал раскрывать все подробности. Лучше дозировать информацию, чтобы держать в руках основные нити происходящего и оставаться нужным для дела…

…которое приняло новый, совсем неожиданный оборот. Для Псурцева охота на Вараксу и Одинцова была вопросом принципа. Иерофанта же бывшие спецназовцы интересовали только в связи с Муниным и его записками, но вдруг погоня привела охотников к величайшей святыне всех времён и народов.

Баланс в отношениях Псурцева с Иерофантом изменился. До сих пор генерал снисходительно выслушивал мнение розенкрейцера и разве что брал консультации по частным вопросам, а стратегические решения принимал сам со словами: «Я секу поляну вдоль и поперёк, и ещё на три метра в землю».

Так оно и было, но теперь поляна превратилась в минное поле. Где могут таиться мины, какой конструкции и с какими ловушками, кроме Иерофанта, спросить некого. Розенкрейцер почувствовал силу, поэтому Псурцеву пришлось считаться с неудобным партнёром и заявлениями вроде:

– Я знаю, что делать. Но могу выслушать ваши предложения.

Псурцев свирепо клацнул серебряной гильотинкой, отсекая кончик сигары.

– Всё просто, – сказал он. – Надо было не давать Одинцову ни секунды передышки, а сразу брать в оборот. Вараксы больше нет, значит, он – единственный, кому известно про Ковчег. Одинцов, конечно, крепкий орешек, но всё равно расколется. Куда деваться-то? Несколько часов… хорошо, самое бóльшее сутки-двое – и вещь у нас. Дело техники. А теперь мы потеряли темп, и под ногами путаются гражданские. Мунин, который вообще не пришей кобыле хвост и достался Одинцову в наследство от Вараксы. Баба эта американская…

– Я просил бы вас говорить о женщине с уважением, – перебил Иерофант. – Теперь насчёт кажущейся простоты ситуации. Вы мне сейчас напомнили человека, который ночью ищет ключи не там, где обронил, а под фонарём, где светлее. Что если о том, где спрятан Ковчег, знал только Варакса? Тогда Одинцов не сможет этого рассказать, как бы вы ни старались. От вас требуется другое – с его помощью, не торопясь, выйти на след Ковчега.

– Безусловно, я не сомневаюсь в вашей квалификации, – поспешил добавить розенкрейцер, заметив, как недобро сверкнули глаза генерала, – но давайте попробуем взглянуть на проблему шире. И для начала припомним, как развивались события.

Псурцев сердито раскуривал сигару, а Иерофант немного сдвинул медицинскую маску, чтобы удобнее было говорить.

– Исследование Мунина о российских царях – вроде бы рядовая работа, предназначенная для внутренних нужд ордена, – начал он. – Однако Варакса почему-то не хотел, чтобы её текст попал к вам. Не хотел настолько, что убил двоих ваших сотрудников. Видимо, знал, что исследование совсем не рядовое. Косвенно это подтвердила американка, которая дала работе высокую оценку. Ерунда тоже бывает идеально структурированной, но если из-за неё гибнут люди, это не ерунда.

– Ерунда или нет – вы обещали разобраться, и я терпеливо жду, – напомнил Псурцев, окутанный клубами дыма. – А Варакса мог просто что-то скрывать.

– Да, но кто такой Варакса? – подхватил Иерофант. – Тот, кто похитил Ковчег Завета и двадцать пять лет обладал им или, по крайней мере, информацией о том, где он находится. А что такое Ковчег Завета?

Розенкрейцер стал загибать пальцы в перчатках.

– Это невероятная духовная ценность, при помощи которой можно манипулировать целыми странами и народами. Это колоссальная материальная ценность, которую и сравнить-то не с чем. Наконец, Ковчег Завета обладает сказочной научной ценностью, поскольку открывает путь к бездонным энергетическим ресурсам Вселенной.

Псурцев кивал в такт его словам – всё понятно, дальше-то что?

– Варакса доставил Ковчег в Россию, – сказал Иерофант. – Одновременно он очень интересовался деятельностью совершенно определённых российских царей. Значит, между тем и другим существует связь.

– Формальная, – уточнил генерал. – Формальная связь. Если бы Варакса собирал монеты, вы бы говорили о связи Ковчега с нумизматикой.

– Возможно. Только вы упускаете из виду, что связи есть между всеми вашими пленниками…

– Нашими пленниками, – снова поправил Псурцев, а розенкрейцер невозмутимо продолжил:

– …И при этом каждый из них так или иначе связан либо с работой Мунина, либо с Ковчегом Завета, а Одинцов – и с Муниным, и с Ковчегом. Вероятность такого совпадения не просто мала, она практически нулевая.

Совсем недавно то же самое Псурцев говорил Салтаханову: случайных совпадений не бывает. Мысль вернулась бумерангом.

– Нулевая, не нулевая… – недовольно проворчал он. – Предположим, вы правы. Что дальше?

– Дальше надо признать, что группа в бункере собралась не случайно и её участники образуют мощнейшее энергоинформационное поле. Не такой эгрегор, который можно искусственно создать на семинаре, а поле высшего порядка. При движении в этом поле надо с величайшей осторожностью просчитывать каждый шаг. Слишком велика цена ошибки. Если мы выбросим или повредим хотя бы одну деталь эгрегора, последствия могут быть необратимыми.

Генерал сладко потянулся и встал во весь рост.

– Засиделся я с вами. А времечко бежит. И Одинцов уже вздремнул, так что упираться будет дольше. Теории – дело нужное, только надо кому-то и работу работать.

– Ещё несколько минут, – то ли попросил, то ли потребовал Иерофант. – Несколько минут всё равно ничего не решат. Скажите, вы сейчас меня внимательно слушали?

– Как всегда, – ёрническим тоном ответил Псурцев, держа сигару на отлёте и сверху вниз глядя на розенкрейцера.

– Так вот, можете смело забыть всё, что я сказал, потому что на самом деле это не важно.

– О как! Зачем же вы мне тут голову морочили?

– Я пытался убедить вас рациональным путём, – пояснил Иерофант. – Но раз не получилось, придётся зайти с другой стороны.

– Даже не пытайтесь. – Псурцев махнул рукой и направился к письменному столу. – Мистикой меня тем более не пронять. Я материалист в третьем поколении.

– Ковчег Завета – не просто золотой сундук со старинными камнями, который вор украл, а следователь нашёл, – сказал розенкрейцер в спину генералу. – По-вашему, Одинцов прячет вещь и достаточно тряхнуть его хорошенько, чтобы он эту вещь выдал.

– А разве не так?

– Не так. Совсем не так. – Иерофант тоже поднялся из кресла. – В Ветхом Завете написано, что лишь волей Всевышнего определяется место нахождения и любое перемещение Ковчега Завета.

Псурцев уселся на рабочее место и небрежно потряс в воздухе первым попавшимся под руку документом.

– Я тоже много чего могу написать.

– Наверное. Только во Второй Книге Царств про самостоятельность Ковчега царю Давиду рассказывает сам Всевышний.

Иерофант сел напротив генерала по другую сторону стола.

– Вы не представляете, с чем имеете дело, – сказал он. – Во многих местах Ветхого Завета отмечено, что Ковчег сам решает, с кем и куда ему двигаться. Или он решает остаться на месте, и тогда никто – понимаете? – никто ничего не может с ним поделать!

Розенкрейцер говорил всё более эмоционально: его спокойствие улетучилось.

– Вы говорите, что это мистика, – продолжал он. – Поверьте, мистики здесь ни на грош. Просто вам как материалисту не нравится термин «воля Всевышнего». Но в законы физики вы верите?

– В законы физики верю. Вы мне очень доходчиво тогда объяснили с зажигалкой. Вы отпускаете – она падает.

– Ну так замените волю Всевышнего на закон физики, который вам неизвестен! И попытайтесь понять то, что я вам говорю. Только от самогó Ковчега или законов, которые им управляют, зависит, что он делает, как работает… или не работает. Он подпускает к себе только избранных. В Ветхом Завете подробно описаны случаи, когда люди пытались контактировать с Ковчегом и тут же погибали: праведники, цари, крестьяне, воины, кто угодно. Не один, не два случая. Их описано много! А было наверняка ещё больше.

Иерофант понизил голос и заговорил с придыханием, навалившись грудью на стол:

– Две с половиной тысячи лет Ковчег Завета скрывался от людей. Но почему-то именно Вараксе с Одинцовым удалось им завладеть. И Ковчег отправился с ними в Россию. То есть они были избраны. Почему-то именно Мунину удалось нащупать связь между Россией и Ковчегом. Значит, он тоже избранный, и Вараксе с Одинцовым это известно. Иначе как объяснить, почему они так заботились о нём и таскали за собой такую обузу? Почему-то именно американка, не знающая истории России, сформулировала тенденции в деятельности русских царей. Вот почему нам так нужны она, Мунин и Одинцов.

– Бог троицу любит, – задумчиво сказал Псурцев. – Хотите сказать, эти трое уникумы и я должен создать для них тепличные условия… Чтобы что?

– Чтобы добраться до Ковчега и управлять им.

Иерофант взял со стола для переговоров бутылку минеральной воды.

– Представьте, что во времена фараонов вам досталось какое-то современное оружие… я не знаю… атомная бомба! – Он подбросил бутылку на ладони. – С ней вы можете победить любую армию и стать владыкой мира, но только если кто-то научит, как этой бомбой пользоваться. Иначе у вас есть просто здоровенный кусок железа, с которым непонятно, что делать. Конечно, бомбой можно колоть орехи, пока она не взорвётся. Но самоуничтожение вроде бы в наши с вами планы не входит. Да и бомбы у нас ещё нет.

Розенкрейцер свернул крышку бутылки, сделал несколько жадных глотков прямо из горлышка и подвёл итог:

– Эти трое связаны с Ковчегом Завета и могут с ним взаимодействовать. Вернее, уже взаимодействуют. Как – ещё не знаю, но узнаю. Мы будем осторожно нащупывать связи и распутывать ниточку за ниточкой, пока не увидим всю картину.

Псурцев долго молчал, покусывая кончик сигары.

– Конечно, можно попробовать, – наконец сказал он. – Угробим лишних пару дней, ладно уж. Одинцов никуда не денется. Мунин тоже, и американка всё равно уже здесь… Только я не понимаю, зачем к этим троим надо приплетать четвёртого.

Иерофант хлебнул ещё минералки.

– Профессор – не четвёртый, тут сложнее. Он что-то вроде непериодической дробной части у числа пи. Хвост, который роднит обычную тройку с бесконечностью и превращает её в мостик между земным Хаосом и небесным Абсолютом…

– Но вы же материалист, – спохватился он, – и не любите всех этих штучек. Вам не надо сложнее, вам надо проще… Пожалуйста. Профессор нужен для того, чтобы женщина успокоилась. С теми двоими она не в ладах, а ему доверяет. И ещё кто-то должен подталкивать работу эгрегора в нужном направлении. Делать это изнутри намного удобнее, а снаружи мы будем координировать ход процесса через вашего человека. Все знают, что у Арцишева пунктик насчёт Ковчега Завета. Логично, если он станет рыть землю, чтобы найти Ковчег, и потянет за собой остальных. Вы удовлетворены?

Генерал был удовлетворён, хотя и не подал виду. Ему пришлось битый час прикидываться дуболомом, чтобы Иерофант рассказал больше, чем собирался. А несколько лишних дней можно и подождать.

Этот раунд у своего партнёра Псурцев выиграл.

40. Суета и томление духа

Ева заставляла Вейнтрауба нервничать.

Разница во времени между Парижем и Санкт-Петербургом не слишком большая. Но когда за окнами отеля «Де Крийон» в столице Франции стоит поздний вечер, в российской северной столице на дворе уже ночь.

Какими бы увлекательными ни были занятия на семинаре, думал Вейнтрауб, и какой бы захватывающей ни была культурная программа для участников, приличия требовали уже вернуться домой в такую пору. Однако Ева не реагировала на видеовызовы, которые он отправлял. Дозвониться на её мобильный тоже не удалось.

Личный врач помог старику принять ванну и, запахнувшись в толстый гостиничный халат, перейти в спальню. Роскошный мраморный пол красив, но скользок и опасен, а перелом шейки бедра и даже простое падение в девяносто лет может стать фатальным.

Вейнтрауб улёгся на широченную кровать с балдахином в изголовье. Привычно выпростал из рукава дряблую голубоватую руку, позволяя врачу измерить давление, перекинулся с ним несколькими дежурными фразами и после взаимных пожеланий спокойной ночи остался один.

Он ревновал Еву с тех пор, как впервые увидел лет двадцать назад. Ревновал и бесился, потому что чёртовой девчонке от него никогда ничего не было нужно. Миллиардер привык к бесконечной череде просителей. Он потерял счёт лощёным светским хищницам, готовым ради его покровительства на что угодно. А Ева не воспринимала его как мужчину и даже не делала вид, что Вейнтрауб интересует её в этом качестве.

Красавица математик принимала его советы и помощь, когда дело касалось учёбы или работы в престижных лабораториях. Но в колледже и в университете, а потом в научных центрах никто ни разу не упрекнул старика в том, что он протежирует смазливую бездарность. Ева была безукоризненна везде, куда устраивал её Вейнтрауб. Она действительно оказалась блестящим учёным. Намного более талантливым, чем можно было предположить. Если бы даже старик тратил на покровительство какие-то деньги, работа Евы окупала их с лихвой.

Девчонка понимала и принимала лишь взаимовыгодные партнёрские отношения. Чистая математика и холодный расчёт. Она не забывала того, что делал для неё Вейнтрауб, и не оставалась в долгу. Другие видели в нём спонсора, от которого не грех урвать кусок пожирнее. Ева позволяла лишь инвестировать в себя, чтобы потом щедро вернуть вложенное.

В какой-то момент старик с этим смирился и понял, что снова ревнует, только когда его тайная пассия вдруг влюбилась по уши в эмигранта из России, с которым познакомилась в очередной лаборатории на совместном проекте. Она вдруг стала пропадать на несколько дней. Срывала задания, не отвечала на телефонные звонки, огрызалась на претензии, которые предъявлял Вейнтрауб…

…а он сходил с ума, но ничего не мог поделать. Восьмидесятилетний миллиардер, менявший правительства и управлявший войнами, оказался бессильным перед шоколадной синеглазой бестией с длинными ногами и умнющей кудлатой головой. Вейнтрауб старался отвлечься, изнуряя себя работой, и в своём почтенном возрасте впервые узнал реальный смысл слов «пошаливает сердце».

Потом что-то перегорело, что-то удалось забыть, сумбурный роман Евы с русским учёным постепенно сошёл на нет и после недолгого замужества тоже канул в прошлое. На годы она снова стала безраздельно принадлежать Вейнтраубу – так он считал, поскольку его связывали с Евой особые отношения, неизвестные и недоступные никому другому. Мимолётные бойфренды, необходимые любой нормальной женщине для здоровья, не в счёт.

Общение с Евой придавало ему сил и магическим образом успокаивало. Но сейчас, когда старику так не терпелось поговорить, Ева снова куда-то пропала, и это снова было связано с Россией.

Мысли о России неотступно крутились в голове Вейнтрауба с того момента, когда он услышал от Жюстины о Ковчеге Завета. Пугало даже не то, что древняя реликвия в самом деле существует и снова обретена. При чём здесь Россия? Вот что не давало покоя.

Президент Интерпола не догадывалась, сколько знает о Ковчеге старый миллиардер.

Отец Вейнтрауба религиозным не был, но и не возражал, когда мать водила маленького Хельмута в кирху: семья стоит на традициях, и знаменитое немецкое правило трёх «К» представлялось Вейнтраубу-старшему одним из таких устоев.

Интерес к Ковчегу не как святыне – или не только святыне – Хельмут тоже унаследовал от отца. Детское воображение будоражил таинственный золотой сундук, не похожий ни на что в мире, который то гудел, то переносился с места на место или указывал путь, куда его надо нести, то помогал выиграть битву или разрешал врагам захватить себя, а потом заставлял униженно вернуть владельцам…

Став постарше, Хельмут Вейнтрауб с интересом слушал приятелей отца – учёных, которые без трепета соединяли оккультное с рациональным и анализировали Ковчег Завета как устройство, имеющее строгую конструкцию и предназначенное для выполнения конкретных функций. Неспроста ведь израильские кочевники веками таскали его с собой и чуть не целую книгу Торы посвятили описанию того, что можно и нужно делать с Ковчегом, а чего нельзя.

Лет сорок назад, после того как Израиль выстоял в нескольких войнах, разгромил нападавших арабов, обрёл нынешние границы и заключил мир с самым сильным своим врагом – Египтом, на Ближнем Востоке стала устраиваться нормальная жизнь. И тут же в Землю обетованную потянулись всевозможные искатели древних тайн, от профессиональных историков и археологов до авантюристов и мошенников всех мастей. А самой древней и самой важной тайной тех краёв всегда был и по-прежнему оставался Ковчег Завета. Через два-три года Вейнтрауб услышал первое сообщение о том, что золотой сундук со скрижалями найден. Потом ещё и ещё…

Вейнтраубу показывали секретные старинные карты и смазанные фотографии отысканного артефакта. Его умоляли помочь с разрешением на раскопки, ему предлагали финансировать научные экспедиции и уговаривали просто дать денег чёрным копателям под обещание доставить Ковчег хоть на дом.

Ко всему этому старик относился спокойно. Даже расставался с какими-то деньгами, чтобы его неофициально держали в курсе дела. Потому что был уверен: Ковчега Завета не существует. Того самого, настоящего сундука, а не имитации – более или менее древней.

Вейнтрауб достаточно подробно изучил пророчества, с которыми разные религии связывали новое обретение святыни. Вывод напрашивался один: это невозможно, так же как невозможно появление Третьего Храма в Иерусалиме. Мудрый Соломон построил Первый Храм – его сожгли ассирийцы. На том же месте возвели Второй Храм, который разрушили римляне. С тех пор евреи ждут появления Третьего Храма – снова с Ковчегом Завета в самом сердце, в Святая Святых…

…но мусульмане построили свои мечети на месте еврейского Храма. Если воспринимать пророчество буквально, то сначала придётся их снести, а потом уже возводить новый Храм – чего быть не может. Тем более обретение Ковчега должно свидетельствовать о грядущем конце нынешнего мира и начале Эры Благоденствия. Это знак скорого пришествия Мессии: иудеи называют его Машиах, последователи Иисуса по-гречески – Христос, мусульмане по-арабски – Махди. В разных религиях пришествие окружено разными условиями, но суть одна. И рассудок отказывался её воспринимать…

…так же как Вейнтрауб не мог поверить в то, что Ковчег Завета оказался в России. До сих пор святыню связывали с Израилем, Иорданией, Эфиопией – при чём тут Россия?!

Услышанное от Жюстины выглядело так дико и несуразно, что парадоксальным образом походило на правду. Вейнтрауб не собирался обсуждать новость ни с кем и даже российскому Иерофанту сказал далеко не всё. Однако Ева сейчас была очень нужна – ведь так удобно, что она уже в Петербурге! Но стоило связаться с русскими, и снова от неё ни слуху ни духу.

Вейнтрауб ещё долго лежал в темноте без сна, по-разному складывая в голове перспективы, которые открывало ему знание о Ковчеге, и прикидывал возможные причины переезда реликвии на другой континент.

41. Эгрегор в сборе

– Я гражданка Соединённых Штатов, – для большего эффекта Ева говорила по-английски. – Моё похищение вызовет международный скандал. Я требую, чтобы меня немедленно освободили.

– Это не похищение, – по-русски ответил Салтаханов, взглядом джигита ощупывая и раздевая американку. – Присядьте, пожалуйста. Надо немного подождать, пока все соберутся.

Комната в бункере, куда привели Еву, предназначалась для инструктажа охраны и небольших совещаний. Само собой, никаких окон, на светлых стенах только вентиляционные решётки и видеокамеры. Два ряда по три прикрученных к полу стола со скамьями и напротив ещё один стол со стулом – место инструктора…

…с которого поднялся Салтаханов, когда в комнату вошла Ева. Дверь закрыли снаружи. Американка уже собиралась сесть за стол, но услышала, что дверь открывается снова, обернулась – и к ней бросился Арцишев, которого впустили в комнату следующим.

– Боже мой, дорогая, как вы? Всё в порядке?

Отечески обняв Еву, профессор повернулся к Салтаханову.

– Потрудитесь объяснить, что происходит!

– Я здесь именно для этого, – сказал Салтаханов, – вы присаживайтесь пока, разговор у нас не короткий… Прошу, прошу!

Профессор с Евой сели рядом на скамью за первым столом.

Бледный Мунин запнулся в дверях и рассеянно кивнул присутствующим. Он поддерживал спадающие джинсы, шаркая ботинками без шнурков. Салтаханов и ему сделал приглашающий жест. Мунин выбрал место за последним столом во втором ряду, подальше от Евы и профессора. Сел и уставился перед собой в полной прострации.

Приведённый последним Одинцов тоже шаркал – не только руки, но и ноги у него были скованы браслетами. Короткие цепи между ними соединяла стальная цепь подлиннее.

– Здравствуйте всем, – сказал Одинцов и обратился к Салтаханову: – Мне куда?

– Куда хотите, – ответил тот, – но я очень прошу вас не делать глупостей. Под мою ответственность конвой остался за дверью. Давайте без экстрима.

– Как скажете, – согласился Одинцов, прошаркал к Мунину и сел рядом.

– Привет, наука! – сказал он, несильно толкнув историка локтем. – Отдохнул немножко?

Мунин вдруг вцепился в свитер Одинцова, уткнулся носом ему в плечо и глухо зарыдал.

– Вода есть? – Одинцов глянул на Салтаханова. – Про виски я уже не спрашиваю.

Из-за двери передали упаковку небольших пластиковых бутылок с водой. Салтаханов расставил их перед пленниками и сел на место инструктора. Он подождал, пока Мунин, давясь, напьётся и немного успокоится, а потом сказал:

– Все в сборе, так что можем начинать. Время позднее, и у каждого из нас был очень тяжёлый день, поэтому я…

– А вы, собственно, кто? – прервал его профессор. – И почему мы должны вас слушать? Где мы вообще находимся?

– Мы арестованы, или мы похищены, или какой наш статус? – добавила Ева по-русски: присутствие Арцишева возвращало ей уверенность.

Одинцов помалкивал. Если этому приятелю американки в попугайском пиджаке охота нарываться на неприятности – сколько угодно. А он пока осмотрится и сориентируется.

– Немного терпения, – предложил профессору Салтаханов. – Именно с этого я и собирался начать. Вы не арестованы и не похищены, а на некоторое время помещены в безопасное место. Не важно, как оно называется, важно, что здесь вам ничто не угрожает.

– Это не ответ! – Арцишев кипел от возмущения.

– Если вы не будете перебивать, услышите то, что вас интересует, – миролюбиво сказал Салтаханов: перед этой встречей Псурцев тщательно проинструктировал его, как надо строить разговор. – Давайте знакомиться.

Он присел на край своего стола, старясь подчеркнуть непринуждённость беседы, и обратился к Одинцову с Муниным:

– Этот энергичный господин – профессор Арцишев. Выдающийся российский учёный, мировая знаменитость и руководитель семинара, в котором участвует наша гостья из Америки. Её, как я понимаю, вам представлять не надо.

Одинцов не удивился присутствию Евы, ведь академики знали об их встрече и о том, что она связана с исследованием Мунина. Очная ставка с ней – нормальное дело. Зато Арцишев – дело совсем другое. Одинцов помнил реакцию Вараксы на фамилию профессора, произнесённую Евой в узбекском ресторане. Помнил книги Арцишева, которые они с Муниным нашли во флигеле. К папке Urbi et Orbi профессор отношения не имел, зато был как-то связан с тайной Вараксы, а значит, с тайной Ковчега Завета. То есть Псурцеву о ней известно, и торговаться с ним придётся как-то по-новому.

– А вам, уважаемый профессор, я хотел бы представить господина Мунина, он историк, – продолжал Салтаханов, и Арцишев развернулся всем корпусом, чтобы посмотреть назад. – Господин Одинцов – бывший военный и, как говорится, человек из легенды. Мы с ним уже встречались, а всем остальным сообщаю, что моя фамилия Салтаханов, я сотрудник российского бюро Интерпола.

Профессор перевёл взгляд на Салтаханова.

– Почему Интерпол держит человека из легенды в кандалах – это не моё дело, – сварливо заявил он. – И почему историк заливается слезами – тоже. Но мы с моей спутницей не представляем никакого интереса для вашей конторы. Мы учёные, и потрудитесь нас освободить. А дальше я буду разбираться с вашим начальством. Слышите, Салтаханов? Я требую, чтобы нас немедленно освободили!

Салтаханов пересел за стол и нарочито не спеша начал:

– Господин Арцишев, мне кажется, вы радикально измените свою точку зрения, когда узнаете, для чего мы собрали здесь такую необычную компанию. Я готов принести самые искренние извинения за способ, которым это сделали мои коллеги. Поверьте, у нас не было выбора. Что же касается вас, господа, – он перевёл взгляд на Одинцова с Муниным, – вы вообще достались нам пленниками и только выиграли в статусе: теперь вы скорее гости.

– Я заметил, – для убедительности Одинцов звякнул цепью. – У евреев были верёвки, а здесь всё солидно и камера со всеми удобствами.

– Лучше называть это место гостиницей, – по-прежнему не спеша и мягко продолжал Салтаханов. – Условия довольно спартанские, согласен. Увы, с этим придётся примириться… на какое-то время.

– Предупреждая ваш вопрос, – он посмотрел на Еву, – сообщаю: вещи, которые вам необходимы, привезут сюда с мест вашего проживания. Это касается всех присутствующих. Вы можете составить самый подробный список – одежда, обувь, косметика, предметы гигиены, лекарства и так далее. Пожелания к меню, кстати, тоже принимаются. Не обещаю, что кухня будет ресторанной, но мы сделаем всё от нас зависящее, чтобы вы чувствовали себя достаточно комфортно.

Ева с отвращением представила себе, как чужие люди копаются в её вещах, и нервно хлебнула из бутылочки тепловатой воды. Вейнтрауб клялся, что встреча с Муниным и этим симпатичным Одинцовым – теперь Ева знала его фамилию – пройдёт без последствий. Она поверила, а старик соврал и втравил её в какую-то криминальную авантюру…

– Я хочу видеть американского консула, – заявила Ева. – Это возможно по международным законам.

– Это невозможно, – ответил Салтаханов.

– Какого чёрта?! – Профессор встрепенулся и стал вылезать из-за стола. – Мы теряем время. Позовите старшего.

– Сядьте! – гаркнул Салтаханов и уже тихо, но жёстко повторил: – Сядьте, пожалуйста. И дослушайте. Старший здесь я. Все вопросы задавайте мне. Охране запрещено с вами разговаривать, поскольку дело касается вопросов национальной безопасности. Безопасности нашей страны, безопасности вашей страны, – он кивнул Еве, – и безопасности человечества в целом. Потому что эта группа собрана для поиска Ковчега Завета.

Профессор бухнулся на место, потянулся к бутылочке и машинально повторил:

– Ковчега Завета?!

– Вы что-нибудь понимаете? – спросила его Ева, но профессор молча пил воду и, казалось, её не слышал.

– Бред какой-то, – тихо произнёс Мунин.

«Оппа, – подумал Одинцов. – Неожиданный поворот».

– Надо поискать – поищем, – сказал он и снова толкнул историка локтем. – Да, наука?

– Только мы с товарищем не в курсе, – добавил Одинцов, обращаясь к Салтаханову. – Ты объясни, что надо делать, где копать…

– Другой разговор! – оживился Салтаханов. – Копать не придётся. Мы обменяемся информацией и выйдем отсюда. Чем скорее, тем лучше. Мне тоже не слишком улыбается сидеть взаперти, даже в такой приятной компании.

– Меня будут искать, – подал голос профессор. – У меня же семинар полным ходом… Утром лекция, вечером я всех в Мариинку пригласил…

– Меня тоже будут искать, – сказала Ева.

– Ничего, – успокоил их Салтаханов, – чуть позже мы с вами отдельно обсудим, как сделать так, чтобы о вас никто не тревожился и вас никто не тревожил. Пусть пока думают, что вы загрипповали. Это нормально.

– У меня тоже есть пара личных вопросов. – Одинцов звякнул цепью и показал кандалы, подняв скованные руки над столом насколько возможно. – По поводу этого… и ещё кое-чего.

– Про виски я помню, – усмехнулся Салтаханов, – остальное потом. А сейчас давайте я расскажу, как мы будем строить нашу работу.

Он поднялся из-за стола, шагнул к стеклянной классной доске, которая висела на стене у него за спиной, и застучал мелом по матовой зеленоватой поверхности.

42. Кто есть кто

Эгрегор, значит…

Псурцеву было достаточно хорошо видно тех, кого Иерофант считал эгрегором. Генерал сидел в маленькой тёмной комнате по другую сторону доски, на которой Салтаханов рисовал схему, и разглядывал пёструю компанию через толстое зеленоватое стекло.

Слушать мешал стук и скрип мела: чувствительные микрофоны устанавливали второпях. «Надо сказать, чтобы поправили», – подумал Псурцев. Он мог слушать и наблюдать за происходящим на мониторах в своём кабинете, видеокамер хватало, но слишком дорог был эффект собственного присутствия, пусть и неполноценного.

– Нам предстоит общими усилиями раскрыть тайну, – гулко звучал из колонок голос Салтаханова. – Может быть, это самая важная тайна в истории человечества. Поэтому друг от друга тайн у нас быть не должно.

– Я говорю не про личную жизнь, – уточнил он, посмотрев на Еву, – если она не связана с общей задачей. Итак, что мы имеем?

На доске Салтаханов нарисовал большой прямоугольник с буквами «КЗ» в центре, обозначающий Ковчег Завета, и принялся окружать его изображениями человечков, которые подписывал именами участников эгрегора.

– Господин Мунин, с которого, можно сказать, всё началось, – сказал он, рисуя ручки-ножки-огуречик, – обнаружил некую тайну. Даже не тайну, а её следы. Констатировал существование тайны – так, наверное, правильнее всего. Своим открытием он намеревался поделиться с орденом розенкрейцеров…

– А это здесь при чём? – удивился Арцишев.

– Для учёного вы удивительно нетерпеливы, – обернулся к нему Салтаханов. – Наш историк – адепт первой ступени ордена Розы и Креста, который много лет совершенно легально действует в России и многих других странах мира. Думаю, гораздо бóльшим сюрпризом для вас будет то, что очаровательная слушательница вашего семинара… Можно я буду называть вас Евой?

– Можно, – сказала Ева, – это моё имя.

Она уже взяла себя в руки и решила просто впитывать информацию, чтобы заняться её анализом позже, когда будет набран достаточный массив.

– Ева тоже розенкрейцер, только гораздо более высокого ранга, – сообщил Салтаханов. – Не подскажете, какого именно?

– Это не имеет значения, – американка посмотрела на профессора, который чуть отстранился на скамье и буравил её взглядом. – Что-то не так?

Арцишев кашлянул в кулак:

– Гм… Видите ли… Нет, всё так, просто мне в голову не могло прийти… Всё в порядке, простите.

– Так вот, – продолжал Салтаханов, – господин Мунин определил двенадцать сфер, в которых обнаружил сходство между действиями трёх российских монархов – Ивана Грозного, Петра Первого и Павла Первого.

– Просто Павла, – сказал Мунин. – Если бы на престол взошёл новый Павел, этот стал бы первым, а тот вторым. Но Павел был единственным императором с таким именем. Поэтому он – просто Павел.

– Не вижу смысла спорить, – согласился Салтаханов. – Главное, ваши выводы гласили, что все трое действовали в рамках единой программы. И выполняли её примерно с середины шестнадцатого века до начала девятнадцатого – то есть от начала царствования Ивана Четвёртого до убийства Павла… единственного. Вы проделали колоссальную работу, честь вам и хвала. Однако ни о содержании программы, ни о том, кто её составил и сообщил всем троим, в исследовании не сказано. Вы поправляйте меня, если я ошибаюсь.

– Не сказано, потому что у меня была другая задача, – насупился Мунин. – И я эту задачу решил.

Салтаханов простучал мелом по доске и связал пунктирной линией потешного человечка, который изображал Мунина, с прямоугольником в центре.

– Я нарисовал пунктир, потому что прямой связи между исследованием и Ковчегом Завета пока не видно, – пояснил он. – Однако есть основания считать, что такая связь существует, и мы об этом ещё поговорим.

Салтаханов снова обратился к Еве:

– Ваш приезд на семинар профессора удачно совпал с окончанием работы Мунина. По просьбе руководителей ордена вы проанализировали материалы исследования. Не фактическую составляющую, а логику и внутренние взаимосвязи. Вам удалось подтвердить существование признаков системы, общей для Ивана, Петра и Павла. Вы сформулировали направления, в которых действовали эти трое.

Псурцев морщился от скрипа мела по доске, который доносился из колонок, пока Салтаханов увлечённо рисовал Еву. Схематичный человечек получился похожим на Мунина, но на лице красовалась улыбка, на голове – кудрявая копна волос и ноги были заметно длиннее. «Запал на бабу, – констатировал Псурцев. – Оно и понятно». Для генерала вызывающая красота Евы тоже оказалась неожиданной и мешала воспринимать американку беспристрастно.

Салтаханов провёл линию, соединив человечка-Еву с человечком-Муниным. Ещё одним пунктиром он связал Еву с Ковчегом и снова сделал оговорку: непосредственной связи пока нет, но…

– Что же касается господина Арцишева, то здесь никаких сомнений, – сказал Салтаханов, уверенно провёл две жирные линии от нового схематичного человечка: одну – к Еве, другую – к Ковчегу – и пояснил:

– Ева приехала на семинар профессора, а сам он давно и обстоятельно исследует Ковчег Завета. Даже книжку написал, в которой рассматриваются различные версии – что это за устройство такое.

– Три книжки, – поправил профессор, – и ещё статей с десяток по меньшей мере. Дело в том, что Ковчег надо рассматривать именно как высокотехнологичное устройство, в отрыве от мистики, которую наворотили вокруг него религиозные деятели. Тогда становится очевидным, что…

– Пожалуйста, – взмолился Салтаханов, – давайте сперва разберёмся с членами команды! Завтра встанем пораньше и начнём день с вашей лекции. Нет сомнений, что из всех присутствующих вы наиболее полно и разносторонне знакомы с предметом, который нам предстоит отыскать. Наверняка одной лекции будет мало, и мы с благодарностью воспользуемся вашими знаниями. Но сейчас уже поздно, все устали, всем надо выспаться…

И правда, Ева с трудом подавляла зевоту – её клонило в сон. Мунин тоже клевал носом. Профессор снял очки и тыльной стороной кисти промокнул глаза.

– Наконец господин Одинцов, – сказал Салтаханов, и его стараниями на доске со скрипом появился здоровенный человечище. – Не в обиду будь сказано всем остальным, лично для меня это пока самый интересный и загадочный член команды. Судите сами. Совершенно случайно Одинцов оказывается сотрудником того же учреждения, где работает Мунин…

Салтаханов начертил линию между изображениями обоих.

– …совершенно случайно они знакомятся, совершенно случайно встречаются с Евой, – меловая черта потянулась от Одинцова к Еве, – и совершенно случайно мы вызволяем их из плена, где они тоже оказались вместе.

– Это Вараксе надо спасибо сказать, – улучил момент Одинцов. – Он Мунина прихватил, когда ваши ребята папку отнимали. Укокошил ребят, собрался залечь на дно и попросил присмотреть за парнем. В общем, он мне вроде как от Вараксы по наследству достался. Да, наука?

После очередного толчка локтем задрёмывающий Мунин кивнул и шмыгнул носом, покрасневшим от слёз. Одинцов надеялся, что историк понял смысл сказанного.

– Кто такой Варакса? – спросил профессор и неожиданно зевнул. – Простите…

– Это оч-ч-чень интересный приятель Одинцова, – ответил Салтаханов. – Можно сказать, сообщник. Он, к сожалению, погиб вчера… гм… в результате несчастного случая. И Одинцову теперь придётся отдуваться за двоих. Потому что наш с вами базовый постулат звучит так: случайностей не бывает! Я сказал, что всё началось с работы Мунина. А на самом деле всё началось намного раньше, когда Одинцов и Варакса привезли Ковчег Завета в Россию.

Псурцев с интересом наблюдал за Арцишевым. Профессор собирался зевнуть ещё раз, но застыл с перекошенным лицом.

– Как это? – спросил он, справившись с гримасой. – Что значит – привезли в Россию?

– Значит, взяли – и привезли, – для наглядности Салтаханов изобразил, как поднимает нечто двумя руками и переносит с места на место.

– Этого не может быть, – профессор обернулся к Одинцову. – Вы привезли Ковчег? И где он?

Одинцов пожал плечами.

– Понятия не имею. Я сам об этом только что узнал. Если бы всё было так просто, из меня бы ваш Ковчег давно вытряхнули, а вы бы здесь не сидели. И Мунин не сидел бы, и Ева тем более. Потому что зачем?

– Вот именно – зачем? – Арцишев обернулся к Салтаханову.

– Анекдот есть такой, – продолжил Одинцов, снова привлекая к себе внимание профессора и остальных, – про современную больницу. Чтобы поставить пациенту клизму, нужны четыре специалиста. Один знает – кому ставить, второй – куда, третий – зачем и четвёртый – как.

– Пациент у нас есть, – Одинцов кивнул на Салтаханова, – и нас как раз четверо. Дело за немногим.

Псурцев усмехнулся в комнатке за стеклом. Толково изложено, что тут скажешь… Молодец Одинцов. А другие в КУОС не попадали: как говорится, если при отборе допущена ошибка – обучение не имеет смысла. Одинцов хорош, вот Салтаханов напрасно тянет время. Генерал бросил взгляд на часы. Давно уже пора закругляться.

– Осторожнее с шуточками, – посоветовал Салтаханов, исподлобья глядя на Одинцова и стараясь сохранять спокойствие. – Вы не в том положении. Но смысл уловили верно. Допустим, это Варакса спрятал Ковчег и вы ни при чём. В любом случае вам четверым при моём посильном участии предстоит сообразить, как его найти.

Он положил мел на полочку под доской и, отряхивая руки, уселся на место инструктора.

– С функциями каждого примерно понятно. Судя по тому, как Варакса вёл себя по отношению к вам, – Салтаханов обратился к Мунину, – вы знаете что-то очень важное. Это важное явно связано с Ковчегом и может привести нас к нему.

– Вы, профессор, – Салтаханов повернулся к Арцишеву, – лучший эксперт, какого только можно пожелать. Вы знаете всё про Ковчег. Поможете разобраться, что же мы ищем и как с ним надо обращаться.

– Вы, Ева – прекрасный аналитик, – Салтаханов не удержался, – прекрасный во всех смыслах слова. Вы уже начали работать с информацией Мунина и будете дальше анализировать сведения, которые дадут историк с профессором. А главное, будете анализировать то, что скажет он.

Салтаханов ткнул пальцем в сторону Одинцова и перевёл на него недобрый взгляд.

– Вы единственный, кто много лет был знаком с Вараксой. Вы должны знать его как облупленного, и с вашей помощью мы восстановим его логику. Кроме того, вы единственный из нас, кто уже прикасался к Ковчегу. Можете говорить что угодно, только я в этом уверен.

– А вот я не уверен, – возразил профессор и надел очки. – Совсем не уверен. Более того, это почти невероятно. Только сейчас уже сил нет объяснять почему. Спать хочется – просто с ног валюсь.

– Да, конечно, – Салтаханов поднялся, – на сегодня мы закончили. Как принято говорить, всем спасибо, все свободны. Вас проводят к вашим номерам.

Профессор с Евой тоже встали. Одинцов кивком указал Мунину на дверь и слегка подтолкнул плечом; проследил, как историк в спадающих джинсах шаркает на выход, и окликнул Салтаханова:

– Ещё минутка найдётся? Надо бы кое-что обсудить.

– Завтра, – сказал Салтаханов.

– Сегодня. Сейчас.

43. Еврейское счастье

Окна бизнес-центра смотрели на купола церкви.

Церковь, принадлежавшую общине старообрядцев, недавно закончили реставрировать таджики. Результат напоминал о пропавшем граде Китеже и вполне соответствовал древнерусскому названию улицы – Тверская.

Находка для фотографа, подумал Владимир: пасмурная мартовская ночь; мокрая пыль, вьющаяся в розоватых пятнах света уличных фонарей, – и отражение живописного храма, которое крупными мазками стекает с высоченной зеркальной стены элитного жилого дома по соседству.

И до парящего над суетой Смольного собора отсюда рукой подать, и до уютной грузинской церкви не слишком далеко, и до лютеранской кирхи, и до польского костёла…

…а синагога вообще располагалась в зале неприметного серого здания, двумя этажами ниже представительства государства Израиль, где задумчиво перебирал книги Владимир. Этот бизнес-центр построили давно – когда зеркальной стены в помине не было, в кирхе процветал ночной клуб со стриптизом, а в развалинах старообрядческой церкви рукастые мужики покрывали бронёй «мерседесы» для первых новых русских и братков – любителей здоровенного золотого креста на пузе.

Всё переплелось в этом тихом уголке исторического центра: люди, народы, религии, конфессии… Строители-мусульмане, ремонтирующие храм христиан-староверов перед окнами синагоги… Ирония судьбы, почему-то не удивлявшая в Петербурге, который Владимир привычно называл Ленинградом – как и большинство эмигрантов, уехавших на излёте существования Советского Союза.

Весной девяносто первого Владимир перебрался из Ленинграда в Израиль. Вещи в контейнере тогда было принято отправлять пароходом. Получается, навстречу его пожиткам двое русских везли на корабле древнееврейскую святыню, похищенную в Эфиопии. Лихой сюжет, что и говорить. Прямо кино. О том, что ещё когда-нибудь ему придётся читать «Комсомольскую правду», после отъезда Владимир тоже не думал. А вот ведь как вышло…

Он перевёл взгляд с едва различимых чёрных куполов за окном на канцелярский стол перед собой, где лежал пухлый альбом с газетными вырезками Вараксы. В заметках говорилось об интересе российского руководства к древнерусской столице. Немало статей посвящалось Фонду Андрея Первозванного, который развил на берегу Волхова энергичную деятельность. Подряд шли многочисленные отчёты о посещении Старой Ладоги президентом Путиным. На полях вырезок Варакса ставил даты публикации. Владимиру бросилось в глаза, что Путин приезжал едва ли не каждый год начиная с 2003-го. Для напряжённого графика главы государства – необычная активность, ведь городок расположен вдали от Петербурга и популярных туристических маршрутов. Ни особых событий там не происходит; ни знаменитых святынь или выдающихся памятников нет. Но президент России с приближёнными полтора десятка лет почему-то уделяют Старой Ладоге особенное внимание…

Владимир закрыл альбом и потянул из пачки очередную сигарету. Во рту уже саднило, хотя курево он привёз из Израиля: в России привычная марка отдавала сеном. На столе белел список книг Вараксы, составленный Муниным; здесь же и на соседних столах стопками лежали сами книги.

Копия списка давно ушла в штаб-квартиру Моссада; за стеной сейчас сканировали таблицы с выписками и отправляли следом. А Владимир в задумчивости курил одну сигарету за другой.

Почему Одинцов оставил ему библиотеку своего приятеля? Надо полагать, не хотел, чтобы книги попали в руки тех, кто забрал его и Мунина. А выбор был невелик – либо одни, либо другие. Но зачем вообще он собирался вывезти с дачи это собрание?

Допустим, двадцать пять лет назад Одинцов и Варакса украли и спрятали Ковчег Завета. Почему с тех пор о реликвии не было слышно? Почему они не предприняли ни единого шага, для того чтобы хоть как-то воспользоваться своим приобретением?

По какому принципу отобраны книги и что в них искали? Почерк во всех таблицах и заметках на вложенных листках – один и тот же; наверняка это рука Вараксы. Почему Одинцов не принимал участия в работе, а столько лет сидел и чего-то ждал?

Может, он сказал Владимиру правду и действительно не знал ни об исследованиях Вараксы, ни о Ковчеге? Тогда получается, что Варакса обманул и своё командование, и Одинцова. Получил разведданные, провёл операцию, захватил Ковчег, использовал приятеля для прикрытия доставки в Россию – сам-то Варакса ничего не вёз! – а потом, по-прежнему ни слова не говоря Одинцову, спрятал похищенное.

И снова возникал вопрос: если Ковчег Завета оказался в руках Вараксы, зачем было таить его от всего мира и четверть века искать что-то в книгах? Зачем было следить по газетам за визитами в Старую Ладогу президента России? Какая связь между провинциальным городком и Андреем Первозванным и при чём тут фонд, созданный коллегами Путина по работе в КГБ?

После гибели Вараксы единственный, кто в состоянии помочь найти ответы хотя бы на часть вопросов, – это Одинцов, которого Владимир так бездарно упустил. Нельзя было останавливаться по пути из Старой Ладоги! Понятно ведь, что их выдали номера «лендровера» Одинцова: видеокамер вдоль Мурманского шоссе полно. А если и на заправке камеры работали хорошо, наблюдатели вдобавок выяснили, сколько человек в машинах, кто и где сидит… Остальное было делом техники.

Одинцова наверняка захватили те же, кому не удался захват Вараксы. Ясна и причина внезапного интереса к обоим бывшим спецназовцам – Ковчег Завета, что же ещё? Совпадений не бывает. Руководители Моссада, передавая эфиопам сведения о Борхесе, не сомневались: информация тут же начнёт просачиваться, и никакие меры секретности её не удержат. На старте израильтянам удалось немного опередить всех, но теперь они снова в положении догоняющих.

От мыслей Владимира отвлёк топот за дверью.

– Есть! – сказал вошедший напарник и положил на стол несколько страниц. – Вот он.

Нападавшие, которые забрали с собой Одинцова и Мунина, сняли видеорегистратор с лобового стекла машины. Но не заметили в салоне ещё один, потайной. Записи с него Владимир отправил в штаб-квартиру Моссада, как только добрался до израильского представительства, и сам с коллегами тоже не терял времени.

Номера машин преследователей – дело десятое. Главное, в кадр попали несколько участников захвата и тот, с кем разговаривал Владимир. Специалисты в Израиле быстро, но тщательно поколдовали над изображением. Обработали, прогнали через базы данных, идентифицировали – и по результатам поиска прислали справку в Петербург.

– Салтаханов, – прочёл Владимир фамилию обидчика. – Интерпол… Академия безопасности… Теперь более-менее понятно. Ну что? Работаем!

Предстояло найти этого Салтаханова, установить за ним слежку и восстановить ниточку, ведущую к Ковчегу Завета.

Предстояло вернуть себе Одинцова.

44. Слово офицера

– Ты чего так долго тянул? – спросил Одинцов.

Он по-прежнему сидел в последнем ряду и обращался к Салтаханову, но смотрел мимо него – на доску со схемой.

– Здравия желаю! – кивнул Одинцов в сторону нарисованных человечков и продолжил:

– Рисуешь хреново. А с народом короче надо. Построил личный состав, довёл информацию – и отбой. У тебя люди спят уже, а ты всё говоришь, говоришь, говоришь… Чем их накачали? В бутылках ведь наркотик был?

– Не боись, майор, – с порога пробасил Псурцев и жестом остановил вскочившего Салтаханова. – Сиди, сиди… Водичка с лёгким транквилизатором. Просто чтобы не психовали зря и выспались хорошенько. Про воду и про меня сразу догадался?

– Почти, – ответил Одинцов.

Его покоробило обращение «майор»: так многие годы говорил только Варакса. Впрочем, понятно, что генерал обозначал дистанцию – и задавал тональность разговора. Ну ладно…

Псурцев опустился на скамью, где только что сидели профессор с Евой.

– Сразу догадался, не скромничай. Все же пили, а ты нет, – сказал он. – И на меня сквозь доску смотрел, чуть не до дырки. Выспался?.. Ну добро. Ты же не с Салтахановым хотел поговорить, а со мной. Так?

– Так, – подтвердил Одинцов.

Салтаханов снова приподнялся с места.

– Мне выйти?

– Сиди, – повторил Псурцев и осведомился у Одинцова:

– Он же нам не помешает?.. Пусть послушает. Молодёжь натаскивать надо, уму-разуму учить, а таких мастодонтов где теперь возьмёшь? Мало нас осталось. Ты да я да мы с тобой.

Одинцов сразу перешёл к делу.

– Как погиб Варакса?

– Хорошее начало, – оценил генерал. – Хочешь мстить? Умыться кровью врага и всё такое? А не надо нам индийского кино! Твой друг сам себя… гранатами. И нескольких наших за собой утащил. И до того двоих грохнул. Только не говори, что впервые слышишь. Тут ещё вопрос, кто кому мстить должен. Я ответил? Теперь ты мне скажи. Чего от тебя евреи хотели?

– Того же, что и вы. Им нужен Ковчег Завета.

– А у тебя его нет, и где он – ты без понятия. Так?

– Так, – опять согласился Одинцов. – Что с телом Вараксы?

Псурцев сунул руку в карман пиджака, вытащил пластиковый пакет и метко бросил его на стол перед Одинцовым. В пакете лежали перепачканные грязью и кровью, нанизанные на прочную толстую нить резные нефритовые камни из Китая, похожие на маленькие сухие финики; круглые колючие косточки рудракши и бусины тёмного янтаря, напоминающие фундук… Самодельные чётки, с которыми не расставался Варакса.

– Держи, – сказал генерал. – Тело в морге. Выглядит не ахти, сам понимаешь. Но, как говорится, чем богаты…

Одинцов приподнял скованные руки над столом.

– Браслеты снимите.

– Не так быстро, майор, – усмехнулся Псурцев. – Я ребятам уже рассказал, чего от тебя можно ожидать. А твой друг даже показал. Отчаянный вы народ… Сам что скажешь?

– Я Вараксе обещал за Муниным присмотреть. И здесь ещё двое гражданских, которые от меня вроде как зависят, – ответил Одинцов. – Мы в подземном бункере. Думаю, с охраной у вас всё в порядке… В общем, обещаю зазря не дёргаться. Слово офицера.

– Зазря, говоришь… – генерал озорно блеснул глазами. – Салтаханов, помнишь про сорок семь ронинов? Слово офицера – это тебе не жук в пудру пукнул. Чего сидишь, действуй!

Салтаханов вышел в коридор, вернулся с ключом и опасливо отомкнул замки наручников Одинцова.

– Ноги тоже, – сказал Псурцев. – Он слово дал. Верно, майор?

Салтаханов сгрёб звенящие цепи и на всякий случай отошёл обратно к месту инструктора. Одинцов вытряхнул чётки из пакета.

– Помыть надо будет, – задумчиво сказал он. – Значит, дело такое. Есть Ковчег или нет Ковчега, где он и что с ним – я не знаю. Правда, не знаю. Хотите поискать? Давайте поищем. Чем могу – помогу. Всё равно без меня у вас ничего не получится.

Одинцов быстро посмотрел на Псурцева.

– Труп Вараксы, конечно, не опознан?

– Конечно, – генерал не стал отводить взгляда. – И чего ты хочешь?

– Чтобы его опознали и похоронили по-человечески. Родственников нет, сообщите ребятам с автостанции, они сами всё организуют – место на кладбище, поминки… Отвезёте меня на похороны. Попрощаться надо.

– Не жирно? – спросил Псурцев и некоторое время барабанил пальцами по столу. – Ну, допустим, я соглашусь. А что взамен?

– Полýчите меня с потрохами. Буду землю рыть как бобик. Если повезёт, найду вам Ковчег.

– Похороны, значит… – Псурцев смотрел на чётки, которые медленно перебирал Одинцов. – Хорошо, я подумаю. Это всё или ещё что-нибудь?

– Вы гарантируете, что с Муниным при любом раскладе ничего не случится. Я должен быть уверен.

– Можешь быть уверен, – генерал поднялся. – Слово офицера.

45. Консультант

Жюстина вернулась в Лион к ночи.

Последний скоростной поезд с Лионского вокзала уходил в половине девятого, так что в пол-одиннадцатого она уже ступила на перрон вокзала Пар-Дьё, а до отъезда успела расправиться со множеством дел.

День, проведённый в Париже, не пропал зря: одним из качеств, которые позволили Жюстине занять нынешний пост, было умение использовать время с максимальным эффектом. Теперь это называлось на английский манер – time management.

Официально Жюстина совершала рабочую поездку. После напряжённого разговора с Вейнтраубом она отправилась в парижское бюро Интерпола. Поводов для общения с тамошними сотрудниками всегда хватало: проблемы с нелегальными мигрантами, выступления натурализованных исламистов, международный терроризм, коррупция в спорте, растущая киберпреступность…

К вечеру, после изнурительных многочасовых совещаний, Жюстину ждала отдушина – званое мероприятие по приглашению OCRVOOA. За жутковатой аббревиатурой скрывалось Центральное бюро по борьбе с хищениями произведений искусства. В этой структуре Жюстина, вчерашняя студентка факультета истории искусств и археологии Парижского университета, когда-то начинала полицейскую карьеру. Со временем она возглавила бюро, потом взяла под руководство один из ключевых департаментов французской судебной полиции, потом перевелась в аппарат центрального управления – и так, шаг за шагом, пришла к должности президента Интерпола…

…но старая любовь не ржавеет, vieilles amours et vieux tisons s'allument en toutes saisons, как частенько приговаривала бабушка Жюстины – правда, по другому поводу. Со времени ухода из OCRVOOA пролетели годы и годы, а бывшую коллегу, достигшую головокружительных высот, здесь по-прежнему принимали за свою.

Полулёжа в откинутом кресле скоростного поезда, Жюстина сбросила туфли и с удовольствием вспоминала знаки внимания, которые ей оказывали старички – те, что ещё помнили симпатичную фигуристую начальницу. Молодые сотрудники тоже не отставали, хотя им она уже казалась небожительницей. Порадовало, что многие смотрели на неё не только как на президента международной полиции, но и как на красивую женщину. Чёрт возьми, это было важно!

И всё же Жюстина навестила старых знакомых не в поисках воспоминаний или впечатлений, как могло показаться со стороны, а за дельным советом.

В университете она штудировала труды Клода Леви-Стросса. Этот культуролог и этнограф, исследователь мифологии и фольклора, был её современником, но по масштабу приближался к великим титанам прошлого. Жюстину поражало умение учёного находить простые объяснения самым сложным вещам. Она с жаром обсуждала с однокурсникам его Теорию Инцеста, в самом названии которой была заложена провокация, будоражившая студенческие мозги.

Почему появились государство и право? Кто их придумал, как и зачем они вдруг оказались нужны? Уж сколько пафосных слов было сказано по этому поводу, сколько толстенных томов написано самыми высоколобыми умницами… И вдруг внук версальского раввина, знаток индейских племён и религий примитивных народов, обладатель джинсовой фамилии Levi-Strauss заявил: всё проще простого – дело в инцесте!

От кровосмесительных связей на свет появляются больные дети. У потомства близких родственников накапливаются генетические ошибки – проще говоря, дети теряют жизнеспособность и проигрывают в борьбе за существование.

Доисторические люди жили по законам природы. Заметив причину вырождения, они установили первый искусственный закон: мужчинам не брать женщин своего рода. Так возникло право – принципиальная разница между человеком и животным. А следили за соблюдением закона и сурово карали его нарушителей специально назначенные члены племени – первые представители того, что постепенно оформилось в государство. Прочие причины экономического и психологического свойства только подстёгивали социальный процесс. Действительно, проще простого: изящно и логично. Блеск!

Лет в двадцать Жюстина де Габриак впервые увидела Клода Леви-Стросса, которому было за семьдесят. О том, что академик консультирует судебных полицейских, она узнала не сразу, а позже сама не раз прибегала к помощи его ясного ума и необъятной эрудиции в поисках похищенных раритетов.

Наконец, когда Жюстина уже стала вице-президентом Интерпола, генеральный директор пригласил Леви-Стросса в советники. Устав международной полиции позволяет обращаться к учёным с мировым авторитетом в областях, которые представляют интерес для организации. Три года старик официально давал консультации сотрудникам, проводил для них научные исследования, отпраздновал столетний юбилей…

…и, увы, недавно отошёл в лучший мир. А как он сейчас был нужен Жюстине!

Она не смотрела в окно поезда: в темноте, да ещё на скорости под триста километров в час, вряд ли что-то удастся разглядеть. Жюстина отказалась от ужина, предложенного стюардом, но попросила принести вина. Добрый португальский мускат щекотал ноздри медовым ароматом. В груди разливалось тепло, по телу бежали приятные волны, и Жюстина, пригубливая бокал, снова прокручивала в голове свой разговор с Вейнтраубом.

Миллиардер пошёл по следу Ковчега Завета. Она выпустила джинна из бутылки. Могучего джинна, которым не в состоянии управлять. Теперь Вейнтрауб свернёт горы, но доберётся до Ковчега – в этом не было сомнений. И что тогда?

Мир стоит на пороге великих перемен, думала Жюстина. Ротшильды с Рокфеллерами перестали воевать, два года вели тайные переговоры и создали общий трастовый фонд в сорок миллиардов долларов. Биржевые аналитики считали, что это попытка выжить в кризис, но с уровня президента Интерпола картина выглядела иначе.

В действительности два самых старых и могущественных финансовых клана объединяли не миллиарды, а триллионы долларов, чтобы уничтожить расплодившихся нуворишей и предъявить свои претензии на мировое господство в условиях нового мироустройства – когда умрёт либеральный капитализм трёх последних десятилетий.

Альянс Ротшильдов и Рокфеллеров не был ни добровольным, ни равноправным. Долгое время мировой баланс зависел от того, какая из этих двух семей победит. Чаша весов склонялась то в одну сторону, то в другую, а в результате победили Ротшильды. В банковском смысле Европа победила Америку, на стороне которой играл Вейнтрауб.

Теперь, думала Жюстина, если в его руках окажется Ковчег Завета, Рокфеллеры смогут нанести своим извечным оппонентам неожиданный удар и потребовать нового передела мира. Поутихшая война кланов разгорится с новой силой.

Во рту сладко таял третий бокал португальского вина. Жюстина прикрыла глаза, смакуя хитросплетённые привкусы персика, изюма и сахарной груши. Когда стало понятно, что началась большая охота за Ковчегом, она не захотела оставаться зрительницей. Жюстина, лишённая возможности охотиться самостоятельно, сделала главным охотником Вейнтрауба. Чтобы оставаться полезной и сохранять влияние на действия миллиардера, она обещала сообщать информацию – понимая, что сведений, которые поступают президенту Интерпола в рабочем порядке, будет недостаточно. Значит, нужен консультант с кругозором и эрудицией Леви-Стросса. А где такого взять?

Жюстина не ошиблась, когда спросила совета у старичков OCRVOOA. В милой болтовне с бывшими коллегами она полностью удовлетворила своё любопытство – и тщательно замаскировала его истинную цель. Пусть у сотрудников бюро сложится впечатление, что Жюстина подыскивает нового советника под стать умершему кумиру.

Однако по уставу Интерпола советников приглашает генеральный директор, а не президент. И каждое назначение полагается утвердить на Генеральной ассамблее. Директор был американцем, о поисках Ковчега знать ничего не знал, и посвящать его, а тем более всю ассамблею в свои интриги Жюстина не собиралась…

…зато собиралась как можно скорее связаться с кандидатом, которого ей назвали коллеги. Под предлогом назначения на должность советника она планировала раздразнить интерес учёного к древней тайне и вовлечь в диалог, а полученную информацию использовать в игре с Вейнтраубом.

В Лионе на вокзале Жюстину ждала служебная машина. Велик был соблазн тут же отправиться в штаб-квартиру, чтобы начать сбор сведений об учёном. Однако она велела отвезти себя домой: время позднее, и выпитый мускат давал о себе знать, а серьёзным делом лучше заниматься на свежую голову.

В любом случае с учёным повезло даже больше, чем можно было надеяться. Он жил не в Европе, а в России, в Петербурге – самом эпицентре происходящих событий. И фамилию носил говорящую – Knijnik, ей перевели смысл.

– Книжник, – вполголоса повторила Жюстина, ловя на кончике дрожащего языка твёрдое русское «ж». – Лев Книжник.

46. Древняя история

Подъём в бункере сыграли в шесть утра.

Именно сыграли: будильником стали нарастающие звуки музыки из динамиков трансляции. Гудок тревоги не годился, и Салтаханов некоторое время ломал голову над выбором мелодии. Потом вспомнил свой недавний поход с весьма интересной барышней на Вагнера в Мариинку – и велел охране включить «Полёт Валькирий».

«Ничего так денёк начинается», – подумал Одинцов с первыми звуками труб. К этому времени он уже сделал энергичную зарядку, принял душ и побрился: чуткий сон нарушила возня в коридоре часом раньше, когда охрана доставляла к дверям камер умывальные принадлежности и одежду. При обыске академики забрали у пленников ключи от квартир и за ночь успели съездить туда-обратно.

Еву поразило, насколько аккуратно сложен её чемодан: даже она сама не сделала бы лучше. Чувствовалась рука женщины, которая понимала толк и в хороших вещах, и в косметике – собирая самое необходимое на первое время, сотрудница из академиков не забыла ни одной мелочи.

Профессор получил саквояж со сменным искристым пиджаком, комплектом ярких рубашек и парой мягких домашних кофт – в его хозяйстве было, из чего выбирать. Там же лежали брюки, носки, дорожный несессер и остальное.

Проще всего обстояло дело с вещами Одинцова и Мунина. Выезжая из дома после тревожного звонка Вараксы, Одинцов не предполагал скоро вернуться и собрал всё, что нужно, в большую спортивную сумку. Он бросил её на заднее сиденье «лендровера» – академикам осталось лишь перенести вещи в бункер.

Лёгкий завтрак каждому тоже подали в камеру – или в номер, как настаивал Салтаханов. Впрочем, еда действительно напоминала об утре в обычной европейской гостинице: пара яиц, хлеб из тостера, сыр, джем… Одинцов услышал от молчаливого разносчика единственную фразу: «Чай или кофе?» – и отметил нескольких вооружённых бойцов, которые его страховали. Лица знакомые, их он уже видел вчера…

Одинцов мотал на ус любую мелочь. Он дал слово генералу – зазря не дёргаться, но и оставаться в бункере навечно не собирался. Если охотник не может поймать обезьяну – виновата обезьяна. Если обезьяна всё-таки попалась – это тоже её вина. Глупо надеяться, что охотник захочет её освободить. Но даже если так, лучше позаботиться о собственной свободе самостоятельно.

Вдобавок Одинцов был настроен на серьёзную работу. Раз уж он имел отношение к тайне Вараксы – а сомнений в этом не осталось, – тайну предстояло разгадать, чтобы спасти себя и Мунина. Сейчас интересы Одинцова совпадали с интересами Псурцева. К тому же грех не воспользоваться условиями, которые создал генерал, и не выжать максимум информации из компании, которую тот собрал в бункере.

После завтрака четверых пленников привели в уже знакомую комнату для инструктажа. Там перед столами, на которых были разложены большие блокноты и карандаши, ждал Салтаханов.

– Доброе утро! Как спалось? – спросил он и, не дожидаясь внятных ответов, продолжил:

– Понимаю, что есть какие-то неудобства и шероховатости. Иначе не бывает. В перерыве я запишу все ваши претензии и пожелания, а сейчас давайте трудиться. Профессор, мы договаривались, что начнём день с лекции. Вам слово. Буду очень признателен, если вы поможете организовать, как говорится, рабочий процесс в целом… Прошу!

Салтаханов уступил Арцишеву место инструктора, а сам сел за первый стол как слушатель. Профессор потеребил спинку инструкторского стула – и остался по привычке стоять у доски.

– У меня сложная задача, – начал он, косо глянув на вчерашний рисунок Салтаханова. – Я представляю себе уровень, на котором можно общаться с Евой, но что касается остальных коллег…

– Ни в зуб ногой, – подтвердил его сомнения Одинцов. – Я свой букварь скурил ещё в первом классе. И в шарашке никогда не работал. Мне всё разжёвывать надо.

– Что такое шарашка? – поинтересовалась Ева.

– Господин… э-э… Одинцов, да? – переспросил Арцишев. – Господин Одинцов имеет в виду, что нам предстоит работать по старому доброму советскому принципу, который в народе называется шарашкой.

– Ну доброго-то в нём было немного, – хмыкнул Мунин.

Профессор прищурился на него поверх очков:

– Да, вы же историк… Хорошо, тезис о доброте можно снять. Видите ли, Ева, в нашей стране было время, когда товарищи из органов… гм… НКВД, КГБ – это же вы знаете?.. Когда надо было решить важную задачу, они сажали учёных в тюрьму. Обстановка ужасная, а кто не хочет работать, тот может оказаться в камере с уголовниками или долбить землю в тридцатиградусный мороз. Учёные всеми силами старались выжить, поэтому с головой уходили в работу и сосредоточивались на поставленной задаче. Скажем, успехи советского атомного проекта или первые победы в космосе – это самые известные результаты работы заключённых в таких вот шарашках.

– Это правда? – в растерянности обернулась Ева.

– Догоним и перегоним Америку, – кивнул Мунин.

– На свободу с чистой совестью, – добавил Одинцов.

Салтаханов спохватился.

– Профессор! Давайте обойдёмся без неудачных аналогий и не будем уходить от темы. Я говорил и повторяю ещё раз: вы – не заключённые, а сюда помещены ненадолго и только для вашей же безопасности. Мы стараемся создать все условия…

– И правда, профессор, – поддержал Одинцов, – давайте лучше про Ковчег Завета. Время-то идёт.

– Я просто пытался ответить на вопрос нашей коллеги, – развёл руками Арцишев. – Что касается Ковчега, для начала тоже понадобится небольшой исторический экскурс.

– Вы меня простите, молодой человек, – он снова взглянул на Мунина, – я никоим образом не пытаюсь отбивать у вас хлеб. Просто есть некоторые нюансы, которые я специально изучал дольше, чем вы живёте на свете.

Экскурс профессора касался истории Древнего Египта – наследника ещё более древней шумерской цивилизации. Тамошние культура и наука были неразрывно связаны с религией: всё это жрецы подмяли под себя и превратили в доходный бизнес.

Сокрушительный удар по монополии жрецов нанёс Эхнатон. Этот фараон знаменит намного меньше, чем его жена, красавица Нефертити, или сын – Тутанхамон. Эхнатон отменил поклонение человекоподобным богам и объявил, что Всевышний един. Его символ – Солнце. Его физическая сущность – Свет, благодаря которому существует всё живое. Жрецы-посредники стали не нужны: отныне любой человек мог в любое время сам, напрямую обращаться к Свету. Изображения Всевышнего, истуканы и прочие объекты поклонения тоже потеряли смысл: как можно изобразить свет, который не имеет формы? Он просто есть, он является миру каждый день: это несомненно – и этого достаточно.

– Тогдашние события вообще безумно интересны, – говорил Арцишев, – в них ещё предстоит разбираться и разбираться. Но я вам это рассказываю вот зачем. Эхнатон был современником библейского Моисея. Более того, многие исследователи считают, что Эхнатон и Моисей – родственники или вообще один и тот же исторический персонаж. Не вижу смысла это обсуждать, нам интересно другое.

– Эхнатон-Моисей, или они оба, – революционеры, – говорил Арцишев, – поскольку утверждали принципиально новую суть вещей. То есть пользовались каким-то уникальным научным знанием, недоступным для других. Откуда оно взялось – тоже разговор отдельный. А жрецы не простили Эхнатону того ущерба, который он нанёс религиозному бизнесу. Странным образом величайший фараон умер или исчез, не прожив и тридцати лет, а память о нём была старательно стёрта. Моисею повезло больше. Священное знание, от которого отказались в Египте, он предложил двенадцати племенам, которые стали Израилем. Вдобавок Моисей материализовал это знание в предмете или устройстве, которое известно нам как Ковчег Завета.

– Вот смотрите-ка, – Арцишев увлекался всё больше и старался увлечь своих слушателей. – В псалмах царя Давида сказано: «Из темноты воззвал я к Господу. И ответил Он мне из простора». Вы понимаете смысл этой гениальной фразы? Нет? Я объясню. Если вопрос задан из темноты – кажется очевидным, что ответ должен прозвучать из света. Из противоположности. Однако здесь сказано, что ответ пришёл именно из простора. Почему? Да потому, что свет и простор – одно и то же! Потому что пространство Вселенной имеет корпускулярно-волновую сущность.

Профессор с сомнением посмотрел на Одинцова.

– Как бы это попроще… Вселенную можно рассматривать как множество корпускул, то есть частиц. Они сгруппированы в космические тела, в наши с вами тела, в любые предметы… в этот стул, например. Но одновременно окружающий нас простор – это волны, – Арцишев плавно покачал рукой. – Колебания параметров единого поля. Здесь плотность больше – здесь меньше. Здесь у волны впадина – здесь гребень. Где-то поле сгустилось, энергия превратилась в массу – и появился господин Одинцов. А другие колебания создали нашу очаровательную коллегу… Кстати, имя Ева на иврите означает – жизнь. Да, друзья мои, жизнь тоже появилась как игра света, как переход волновой энергии в массу корпускул. Жизнь – это результат колебания нескольких полей, которые составляют единое поле.

– Вспомните: зимой дороги посыпают солью, и снег тает, – говорил Арцишев. – Почему это происходит? Потому что у соли есть кристаллическая решётка. Когда разрывается связь между атомами решётки – высвобождается энергия, которая растапливает снег. Теперь для простоты представьте себе, что пространство Вселенной имеет похожую структуру. Это не пустота, а решётка с энергетическими узлами. Если мы научимся извлекать из узлов энергию пространства, в нашем распоряжении окажутся безграничные ресурсы Вселенной.

– Так вот, – говорил Арцишев, – Моисей создал Ковчег Завета и подробно описал его в своём Пятикнижии. Вы же слышали про Тору? Иногда её называют Ветхим Заветом, хоть это не совсем корректно. В Торе сказано про конструкцию Ковчега, про технику безопасности, про способы эксплуатации и про действие, которое это устройство может оказывать на окружающих. Ковчег постоянно расходовал энергию – много энергии! – но нигде не говорится, откуда он её черпал. Его столетиями носили с места на место, но ни разу не ставили на подзарядку.

– Если нет розетки, но устройство работает, значит, оно само производит энергию или каким-то образом её получает, – Арцишев обращался к Одинцову, которого считал самым слабым звеном во всей компании. – Вроде бы сейчас этим никого не удивишь. Есть, например, телефоны, которые заряжаются бесконтактным способом. Им не нужны провода, но всё равно нужен источник энергии. Нужна какая-то базовая станция, которая подключается к розетке и, что называется, по воздуху передаёт энергию в телефон. А во времена Ковчега такой станции не было. Логично предположить, что Ковчег получал энергию непосредственно из пространства, напрямую. Уникальный механизм был запущен на горе Синай около трёх с половиной тысяч лет назад – и успешно работал много веков.

– Мы с вами материалисты и понимаем, что никакой мистики в этом нет, – говорил Арцишев. – Просто существуют законы, какие-то принципы мироздания, которые нам неизвестны. Однако это не мешает ими пользоваться. Скажем, закон сохранения энергии сформулирован относительно недавно. А принцип рычага, основанный на этом законе, предложил Архимед больше двух тысяч лет назад. Вспомните его знаменитую фразу: «Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю!» Но ещё раньше, за тысячу лет до Архимеда, как раз во время появления Ковчега Завета, придумали шадуф… Знаете, что это такое?

– Журавель, – неожиданно ответил Одинцов, которому доводилось видеть шадуфы в экзотических странах. – Такая палка над колодцем, чтобы ведро с водой вытаскивать, и противовес. Вроде подъёмного крана.

– Да, вроде крана, – с удовлетворением подтвердил профессор. – Шадуфами на Востоке по сей день поднимают и воду, и грузы. Но задолго до них, пять-шесть тысяч лет назад, в Месопотамии уже были рычажные весы. Что и требовалось доказать. Люди не знают принципа рычага и закона сохранения энергии, но прекрасно ими пользуются. При этом лучшие умы постепенно нащупывают физические основы бытия. Законы, принципы…

– В этом смысле очень показательны опыты учёных из печально известной организации «Аненербе», – сказал Арцишев и наконец уселся на место инструктора. – Эта научная структура была создана в гитлеровской Германии и просуществовала до крушения Третьего рейха. Специалисты «Аненербе» совмещали информацию из священных книг – в том числе из Ветхого Завета – и передовые достижения физики. Мне довелось видеть прелюбопытные документы об исследованиях, которые проводила «Аненербе». Проект назывался «Колокол» и касался источников энергии нового типа. А самое главное – этот проект был успешным, друзья мои! Его авторам удалось создать генератор, который в течение нескольких лет черпал энергию буквально из ниоткуда, как Ковчег Завета, и обеспечивал электричеством целый частный дом в предместье Берлина. Но, к сожалению, в конце войны дом был разрушен, Вейнтрауб погиб…

– Какой Вейнтрауб? – Ева удивлённо уставилась на профессора.

– Руководитель проекта «Колокол», – ответил тот. – Я разве не сказал? В «Аненербе» проектом занималась лаборатория Вальтера Вейнтрауба. Он создал генератор и поставил в своём особняке. Весной сорок пятого дом разбомбили. По счастью, сохранилась кое-какая документация по проекту «Колокол». Она попала в архив ГРАУ, и там уже я её увидел… А почему вы спросили про Вейнтрауба?

Ева была в замешательстве.

– Просто… знакомое имя. Я знаю другой Вейнтрауб. Не учёный, а бизнесмен. В наши дни. Он финансировал некоторые исследования, в которых я участвовала.

Мунин поднял руку:

– Профессор, вы сказали – ГРАУ. Это ведь Главное ракетно-артиллерийское управление? Я в тамошнем архиве документы заказывал.

– Оно самое.

– Вот! – оживился Салтаханов. – Видите, стоило начать обмен информацией, и уже какие-то взаимосвязи наметились… Я предлагаю поблагодарить профессора за такое солидное вступление и сделать перерыв на ланч. Нет возражений?

Первым поднялся с места Одинцов.

47. Надо ехать

Беспокойство Вейнтрауба нарастало.

Если ночное отсутствие Евы ещё можно было объяснить, то на следующий день молчащая связь вызывала обоснованную тревогу. Не девочка уже – пускаться в такие загулы! Вариант с несчастным случаем Вейнтрауб не рассматривал: проверить надо, но вероятность мала. А другие версии просто не приходили в голову.

Как связаться с Евой? Не российского же Иерофанта просить о помощи в самом деле, афишируя своё особенное отношение к темнокожей красавице! Для ордена ситуация проста: учёная-математик едет на семинар в Петербург и, как розенкрейцер достаточно высокого ранга, рецензирует работу Мунина. Не подвернулась бы Ева – поручили бы кому-нибудь другому. Но она выполнила задачу и с точки зрения ордена вольна была теперь заниматься чем угодно. Участвовать в научном семинаре, любоваться красотами северной столицы России, устраивать личную жизнь…

Вейнтрауб без аппетита позавтракал, отменил встречи, назначенные на первую половину дня, свирепо распёк секретаря за какую-то мелочь и велел отвезти себя в сад Тюильри – по соседству с отелем «Де Крийон». Там он сел на скамеечку перед гигантским восьмигранным бассейном и погрузился в размышления, неотличимый от других благообразных стариков. Секретарь и охранники держались поодаль.

Особенно раздражало Вейнтрауба то, что нити наиболее важных для него событий последнего времени тянулись в Россию и туго переплетались. Исследование Мунина, француженка с известием о Ковчеге Завета, пропажа Евы, альянс Рокфеллеров и Ротшильдов… Да что там, с Россией причудливым образом была связана его собственная судьба.

Отец Вейнтрауба до Первой мировой проходил стажировку в Петербургском университете и собирался делать научную карьеру в столице Российской империи. Ротшильды готовы были финансировать исследования. Война России с Германией похоронила планы Вальтера Вейнтрауба и выпихнула его обратно на родину. Ротшильды держались дольше, но и они не смогли устоять перед большевиками.

Хельмут Вейнтрауб родился уже в Советской России, куда Вальтера пригласили в двадцатых как иностранного специалиста, знающего русский язык. Инженер Вейнтрауб-старший участвовал в индустриализации, которую финансировали Рокфеллеры – новые друзья новой власти, сменившие Ротшильдов на просторах самой большой страны мира. Но чутьё вовремя подсказало Вальтеру, что лучше убираться из России подобру-поздорову. И семья, не дожидаясь арестов, снова переехала в Германию…

…где при нацистах стремительно взошла звезда Вальтера Вейнтрауба: ради науки он согласился бы на сделку хоть с самим чёртом. Хельмут к тому времени стал студентом и ассистировал отцу в лаборатории «Аненербе».

Можно сказать, что Вторая мировая война прошла мимо учёных, погружённых в опыты. Отец и сын самозабвенно трудились, не поднимая головы. Проект «Колокол» открывал дорогу к энергетике будущего. Пару лет экспериментальный генератор с невероятным КПД больше единицы работал в гараже у Вейнтраубов, и на его доводку требовалось ещё год-полтора. Но тут к Берлину подступили русские, Вальтер с женой погибли под обстрелом, а Хельмута каким-то чудом американцы успели вытащить из пекла.

В Штатах ждали, что молодой Вейнтрауб раскроет секреты отца и продолжит его исследования. Увы, Хельмут был лишь прилежным ассистентом, а без документации «Колокола», частично уничтоженной, а частично захваченной русскими, не представлял интереса для науки. Зато у него открылись блестящие коммерческие способности. К тому же Вальтер хранил немалые деньги в банках нейтральных стран; послевоенная Америка процветала, и поддержка Рокфеллеров позволила Хельмуту всего за несколько лет вскарабкаться на финансовый олимп.

Концом трости Вейнтрауб чертил на земле парка Тюильри замысловатый узор. Он вспоминал, как стремительно богател, как участвовал в создании Бильдербергского клуба и продвигался в иерархии ордена розенкрейцеров; как рушил Советский Союз и Восточную Европу, оккупированную русскими; как участвовал во множестве затей Рокфеллеров – и спустя десятилетия головокружительных успехов проиграл вместе с ними Ротшильдам, которые все эти годы караулили удобный момент.

Трость вонзилась в землю, и сухие подагрические пальцы Вейнтрауба стиснули набалдашник. Конечно, Рокфеллеры сумели договориться с Ротшильдами, но какой ценой?! В сорокамиллиардном трастовом фонде лишь десять процентов принадлежат банкирам из Европы, однако ключевые решения принимают именно Ротшильды. Они же стягивают под знамёна фонда других владельцев старых денег, потому что мир оказался в кризисе, который подстёгивают молодые деньги – хлынувшие на рынок, в первую очередь из России. Триллионеры Ротшильды объединили усилия с триллионерами Рокфеллерами и мобилизовали остальных, чтобы забрать триллионы у русских выскочек и навсегда очистить от них свои владения.

Вполне решаемая задача для тех, кто последние полтора столетия контролирует финансовый мир и видит его насквозь – особенно с учётом криминального происхождения российских капиталов. Для начала владельцы старых денег ликвидировали казавшийся таким надёжным офшор на Кипре, следом начали оглашать имена держателей молодых денег на Британских Виргинских островах, островах Кука, в Сингапуре и Гонконге…

То, что Ковчег Завета именно в это время переместился в Россию, по-прежнему не укладывалось в голове. Но если Вейнтрауб сумеет им завладеть, Ротшильдам придётся потесниться. Сильно потесниться! И Рокфеллеры тоже волей-неволей пересмотрят своё отношение к беглому немцу, которого они когда-то приютили. Ах, какой это будет триумф под конец долгой жизни!

Вейнтрауб сощурился. Ласковое парижское солнце прогревало его старые кости. Сад благоухал весной. На воде бассейна играли слепящие блики. Вдалеке, за зеленеющими деревьями, в лёгкой дымке высилась Эйфелева башня. Мимо скамейки фланировали мамаши с детскими колясками. Гомонящие группы туристов проходили одна за другой. Их преследовали с мешками сувенирных безделушек темнокожие уличные продавцы, которые снова вернули миллиардера к мыслям про исчезнувшую Еву. Куда же она всё-таки подевалась?

Вейнтрауб не глядя поманил к себе секретаря, ловившего каждое его движение, – и когда тот быстрым шагом приблизился к скамейке, проскрипел:

– Мы возвращаемся в отель. Готовьте поездку в Россию. Это срочно. Используйте приглашение на ассамблею Интерпола.

48. На подступах к Эфиопии

Стол для ланча накрыли в местной столовой.

Одинцов по пути отметил: охранники в коридорах располагались так, чтобы каждый видел ещё двоих и сам постоянно был у них на виду. Толково.

В столовой пленников и Салтаханова обслуживала женщина средних лет, которая не проронила ни слова и на все обращения реагировала только кивками.

Не обманул Салтаханов и насчёт кухни. Готовили в бункере – или где-то наверху? – вполне прилично. Меню, распечатанное на листе плотной бумаги, предлагало выбор из нескольких блюд, и молчаливая женщина вскоре принесла заказанное. Пока её ждали – Мунин с профессором обсудили архив ГРАУ и кое-какие детали истории Древнего мира. Остальным их разговор был мало понятен.

Поели тоже быстро. В оставшееся время перерыва Салтаханов записал пожелания и претензии каждого, а потом отбивался от Евы, которая требовала встречи с представителем консульской службы. Пришлось ей снова наврать – в том числе дать обещание, что в ближайшие дни Еву посетит сотрудник американского представительства в Петербурге. Салтаханов назвал фамилию настоящего шпиона – кадрового офицера ЦРУ, которую ему сообщил Псурцев, на случай если Ева тоже имеет какое-то отношение к Лэнгли. Надо было подстраховаться, успокоить американку и выиграть время.

– Профессор задал хороший темп, – сказал Салтаханов, когда все вернулись в комнату инструктажа на облюбованные места, – и обозначил масштаб нашей задачи. Вот что значит – лектор от бога!

Арцишев принял заслуженную похвалу сдержанно:

– Мерси за комплиман, только впредь хотелось бы пользоваться иллюстративным материалом. Есть вещи, которые сложно объяснять на пальцах. А как художник я от вас недалеко ушёл. Доступ в интернет вы можете организовать?

Салтаханов помялся.

– Вы же понимаете, что особенные условия нашей работы налагают ограничения на связь с внешним миром… Но я попробую что-нибудь придумать. Теперь… э-э… хотелось бы предоставить слово господину Одинцову. Профессор обрисовал нам в общих чертах, что такое Ковчег Завета…

– Разве что в самых общих чертах – и ещё многое хотел бы добавить, – перебил Арцишев.

– Обязательно, – согласился Салтаханов, снова усаживаясь за первый стол в ряд, где сидели Одинцов с Муниным, – но теперь, по-моему, самое время послушать про то, как же Ковчег попал в Россию.

Одинцов не спеша занял место инструктора и посмотрел на Салтаханова:

– Сначала я должен задать два вопроса.

– Кому и зачем? – осведомился тот.

– Профессору. Я рассказывать не мастер, это же он лектор от бога. Он мне поможет.

Салтаханов кивнул, и Одинцов повернулся к Арцишеву:

– Как я понимаю, Ковчег Завета хранился в Иерусалиме. Это Израиль, а мы с Вараксой действовали в Эфиопии. От Ближнего Востока до Северной Африки – тыщи три километров, как отсюда до Парижа. Какая может быть связь?

– Прямая, – сказал профессор. – Ковчег Завета действительно хранился в Иерусалиме. Однако за шестьсот примерно лет до нашей эры он исчез. Куда – никто не знает, и с тех пор его ищут. Есть популярная версия, что Ковчег перенесли в Эфиопию. Там больше десяти тысяч церквей, и буквально в каждой показывают его копию. Предположительно – один из эфиопских Ковчегов настоящий и хранится в городе Аксум.

– Этому есть историческое подтверждение, – неожиданно встрял Мунин. – Небесспорное, но всё-таки… В самом конце девятнадцатого века Италия захотела колонизировать Эфиопию. Туда отправился громадный десант с самым современным оружием и артиллерией. А у солдат эфиопского императора были только копья и кремнёвые ружья. Но они в первом же бою наголову разгромили итальянцев. Это считается величайшей победой африканской армии над европейской со времён Ганнибала и величайшим за всю историю поражением белых в Африке. Причём эфиопы уверены, что победой они обязаны Ковчегу Завета, который их священники вынесли на поле боя.

– Очень похоже на библейские рассказы, – заметил Арцишев. – Именно так в военных целях использовали Ковчег израильтяне. Им он тоже помогал побеждать гораздо более сильных противников.

– Хорошо, – сказал Одинцов. – Будем считать, про Эфиопию я понял. Ещё вы вчера утверждали, что мы с Вараксой не могли держать в руках Ковчег Завета. Почему?

– Ну, голубчик, – профессор закатил глаза, – если объяснять подробно, мне ещё одну лекцию придётся прочитать.

– Так мы же здесь вроде для того и собрались, – простецки улыбнулся Одинцов. – От нас ждут обмена информацией, которая снимет все вопросы и поможет найти Ковчег. Если, по-вашему, я к нему не прикасался – зачем тогда вообще нужен мой рассказ? Только время потеряем.

– Это логично, – поддержала его Ева.

– Хорошо, – Арцишев снял очки и положил на стол, – я постараюсь ответить вкратце. Дело в том, что Ковчег Завета – весьма необычное устройство. И весьма опасное. Один из томов Пятикнижия Моисея представляет собой что-то вроде инструкции по его эксплуатации. Книга называется «Числа». Эту инструкцию передают из поколения в поколение несколько тысяч лет. Представляете себе объём и степень серьёзности того, что там написано?

– А теперь представьте себе человека с улицы, – сказал профессор, – который залезает, допустим, на высоковольтную подстанцию, ни бельмеса не смысля в электричестве. Он хватается за что попало и выковыривает какие-то детали. Понятно ведь, что жить этому человеку недолго: или он изжарится, или его шаговым напряжением разорвёт.

– Я прошу прощения, – поднял руку Мунин. – Давайте немножко пересядем?

Он перебрался с третьего ряда на второй и предложил профессору:

– Если вы тоже сядете напротив, получится вроде круга – так же удобнее разговаривать. Все друг друга видят…

– Пожалуй, – согласился Арцишев, оставил Еву на первом ряду, сел во второй напротив Мунина, снова надел очки и продолжил:

– В Древнем Израиле существовала целая каста левитов, которых годами обучали правильному обращению с Ковчегом. Годами! Хотя Тору знали все, и правила техники безопасности вроде бы тоже всем были известны. У меня нет под рукой текста, и я не могу вам зачитать дословно… В общем, Ковчег постоянно отгораживала от людей специальная завеса из ткани. Когда предстояло собираться в путь, самые опытные левиты снимали завесу и целиком накрывали ею Ковчег. Сверху клали выделанные кожи и на них ещё набрасывали толстое синее покрывало особенного плетения…

– Почему синее? – спросила Ева, которая по-женски представила себе нарядное убранство.

– Если мне дадут возможность пользоваться книгами или находить нужные цитаты в интернете, я постараюсь ответить на ваш вопрос, – пообещал профессор. – Но сейчас это не важно. Главное, что Ковчег тщательнейшим образом изолировали от физического контакта с людьми. Например, когда его захватили филистимляне, они стали умирать просто потому, что слишком близко подходили. В страшных мучениях умирали, между прочим, так что решили от греха подальше вернуть Ковчег евреям. Вернули. Евреи повезли его домой, и волы накренили повозку. Возница был праведником, но умер тут же, как только коснулся Ковчега, чтобы поправить. Потом уже в Храме его потрогал один энергичный царь – и прожил после этого считанные минуты. А вообще на Ковчег даже смотреть было нельзя.

– Я это всё к чему? – Арцишев обращался к Одинцову. – Даже если вас и вашего товарища специально готовили к тому, чтобы захватить Ковчег, шансы остаться в живых стремились к нулю. Вы должны были погибнуть сразу или спустя какое-то непродолжительное время. Однако вы живы и, судя по всему, многие годы прекрасно себя чувствуете. В чудеса я не верю, поэтому не верю и в то, что вы контактировали с Ковчегом. У меня всё.

– Исчерпывающе, – заключил Одинцов.

– Кончайте увиливать, – потребовал Салтаханов. – Вы дали слово, и мы ждём вашего рассказа.

Одинцов пожал плечами.

– Если после выступления профессора вам всё ещё интересно – я готов. Просто хочу предупредить: я тоже не верю в то, что имел дело с Ковчегом. Ну и насчёт специальной подготовки – тем более ерунда. То есть подготовка у меня есть, но профиль другой. Вам как рассказывать? Со всеми подробностями или только то, что может иметь отношение?..

– С всеми подробностями, – торопливо сказал Салтаханов. – А что имеет отношение, что не имеет – это мы потом сами решим.

– Гм… Ещё же вспомнить надо! Значит, весной девяносто первого года меня направили в Эфиопию…

49. По местам боевой славы

Командировка эта у капитана Одинцова была далеко не первой.

Несмотря на молодость, он успел поучаствовать в десятке спецопераций, а набравшись опыта – самостоятельно планировал и проводил их в разных странах. Начальство числило его среди лучших и готовилось произвести в майоры. Парадный мундир, который Одинцов надевал редко, украшали правительственные награды. И не декоративные медальки-жетончики вроде «70 лет Вооружённым Силам СССР», а полновесные, боевые, заслуженные.

Одинцов поехал военным советником в Эфиопию. Нищая страна в Северной Африке, прилепившаяся к Красному морю и стиснутая между Суданом и Сомали, безнадёжно разваливалась. Часть Эфиопии – историческая провинция Эритрея – уже вышибла со своей территории эфиопскую армию и агрессивно дожимала советских военных моряков: они мешали москитному флоту местных пиратов атаковать суда, идущие из Персидского залива. Правительственные войска из последних сил воевали с Фронтом освобождения Эритреи, с Фронтом национального освобождения Тигрáи, с прочими партизанами и бандитами, которые к тому же все воевали между собой по принципу: кто первый выстрелил, тот и прав.

Советский Союз официально во внутреннем конфликте не участвовал. Считалось, что присланные Москвой военные советники поддерживают угасающий боевой дух в регулярной армии и наскоро обучают солдат. На деле некоторые россияне вдобавок выполняли кое-какую грязную работу, без которой ни одна война не обходится.

Одинцов подбирал группу лично. К пятерым своим парням, проверенным в деле, взял ещё двоих местных. Катер скрытно доставил диверсантов с военного корабля на эфиопский берег. Дальше им предстоял пеший рейд на пару сотен вёрст в сторону Аксума, крупнейшего города провинции Тиграи. Одинцову поставили задачу: уничтожить слишком успешного партизанского командира, который уже объявил Тиграи освобождённой зоной.

Двигались ночами, когда тридцатиградусная жара спадала. Хотя такая прогулка в полной выкладке, с оружием и боеприпасами – тоже сомнительное удовольствие. К тому же часть пути проходила через Абиссинское нагорье. Покорение вершин в две-три тысячи метров Одинцов не планировал. Шли сложным путём по каньонам и горным распадкам, стараясь не забираться высоко.

Проблемы были и помимо климата с рельефом. Темень стояла, как в подмышке у негра: навигаторов тогда ещё не придумали, приходилось ориентироваться по гражданской карте, буквально нюхом отыскивая потайные тропы. Вторая проблема – отсутствие связи: случись что – ни военной, ни консульской поддержки; спутниковый телефон – только на случай провала или рапорта об успехе операции. Третья – запрет расчищать себе короткий путь: нельзя было трогать попадавшихся на пути партизан, бандитов, милиционеров и прочих любителей беспорядочной стрельбы, хотя при взгляде на эту вооружённую шелупонь сильно чесались руки.

Ничего, дошли без происшествий. В нескольких километрах от посёлка, где тиграйские партизаны устроили штаб, группа залегла у дороги: это называлось – ждать трамвая.

У негра на стареньком грузовичке Форда не вызвали подозрения два темнокожих оборванца, встреченных на обочине. Он притормозил и начал отвечать на вопрос типа «Как пройти в библиотеку?». Вскоре шестеро русских с чёрными от грима лицами и в эфиопском камуфляже без знаков различия уже сидели в грузовичке. «Форд» с эфиопом за рулём снова неторопливо пылил в сторону посёлка, а шофёр, лежащий в кузове рядом с оружием и снаряжением, отвечал на вопросы Одинцова через второго эфиопа – переводчика.

С этим тоже повезло: шофёр оказался наблюдательным, разговорчивым и здорово облегчил группе задачу. В посёлок въехали как родные. Грузовичок приткнули в укромном месте. Там Одинцов велел бойцу с эфиопом ждать и прикрывать тыл, а сам с остальными подобрался к штабу.

Партизанского командира вычислили сразу – по толстому брюху, хозяйскому виду и двум белым советникам, с которыми он разговаривал, сидя в тени дома у стола с расстеленной картой. В совещании участвовали ещё несколько местных.

Встреча была серьёзная – охранников отослали в сторонку. Они вместе с другими партизанами дремали прямо на земле с вытоптанной травой, не обращая внимания на палящее солнце и мух. Несколько компаний болтали между собой. Обшарпанный магнитофон у них под боком хрипел попсовыми ритмами. Два негра лениво таскали канистры к боевой машине пехоты, стоявшей поодаль. От машины тянуло запахом солярки. Одинцов определил сектора для стрельбы, отправил четверых работать, а сам с эфиопом остался в прикрытии.

Всё шло как по маслу. Парни отстрелялись быстро и бесшумно – спецоружие тащили с собой не зря. Все штабные, включая белых, полегли, так и не успев понять, что происходит. Разомлевшая охрана не заметила происходящего в тени. Один любопытный воин было двинулся в сторону компании за столом, но Одинцов мигом уложил его из ПСС. Четвёрка вернулась на исходную…

…и тут везение кончилось. Оттуда, где группу ждал грузовичок, послышался треск автоматов и загремели взрывы. Партизаны и охранники, хватая оружие, повскакали с мест. Кто-то заметил расстрелянное начальство. Гомон возле штаба сменился истеричными криками. Самые нервные дали несколько автоматных очередей по соседним домам и кустам.

От Одинцова ждали команды: что делать дальше? Двоих уже потеряли, отступать некуда – путь к «форду» отрезан, впереди беснуется толпа невменяемых автоматчиков, и скоро их станет ещё больше…

Наверное, решение зрело с того момента, когда Одинцов заметил боевую машину пехоты. Эти броневики в Эфиопию щедро поставляли из Союза во времена расцвета братской дружбы. Старая советская БМП-2, стальной носорог на гусеничном ходу, почти танк с тридцатимиллиметровой автоматической пушкой. То, что доктор прописал.

Одинцов потянул носом запах соляры и показал в сторону броневика. Четверо поняли сразу – и поняли правильно, а вот эфиоп сглупил. Он выскочил из укрытия и бросился к БМП, от пуза поливая из «калашникова». Бедняга успел пробежать метров двадцать и выкосил сколько-то партизан, прежде чем остальные изрешетили его в мясо.

Это сыграло на руку Одинцову и его бойцам. Партизаны притихли, дугой охватили место, где упал эфиоп, и стали опасливо к нему приближаться. Диверсанты забросали толпу гранатами, а уцелевшим после такой артподготовки не давали поднять головы, двигаясь короткими перебежками и прикрывая друг друга огнём из автоматов.

Само собой, на жаре БМП стоял с люками и дверьми нараспашку. Одинцов запрыгнул на крышу и через люк соскользнул в кресло водителя. Хорошо в Африке – движок прогревать не надо, заводится с полтыка. За спиной Одинцова боец быстро занял место стрелка в башне, ещё двое нырнули через кормовые двери в десантное отделение, а последнего на бегу разорвало пополам выстрелом из подствольного гранатомёта: кто-то из охранников засел в доме и успел сориентироваться.

Одинцов взялся за штурвал, в сизых клубах дизельного выхлопа развернул БМП на месте и дал круг перед штабом, наматывая на гусеницы трупы врагов и сокрушая припаркованные машины. Парни в десантном отделении, захлопнув двери, били через амбразуры короткими автоматными очередями. Башенный стрелок засадил из пушки в здание пяток снарядов – прощальный привет остаткам охраны.

БМП вылетела на дорогу. Навстречу пылила кавалькада внедорожников с вооружёнными людьми. По броне грохнули тяжёлые пули из крупнокалиберного пулемёта, установленного на треноге в кузове ведущего джипа. Одинцов утопил педаль газа и бросил машину вперёд.

Четырнадцать тонн брони с разгона, лоб в лоб – это не просто носорог, это бешеный носорог. Наступающие поняли ошибку слишком поздно, а БМП, оставив за собой чадящее месиво из железа, колёс и партизан, помчалась прочь из посёлка.

Пару часов броневик двигался в направлении гор. Одинцов вёл машину на полном ходу, отрываясь от возможных преследователей, и делал зигзаги в сторону от дорог, чтобы запутать след. Когда БМП перевалила первые холмы, Одинцов загнал её в укрытие за большой скалой и остановился. Пришла пора точнее сориентироваться и хорошенько проветрить машину. В вонючей стальной коробке на жаре было нечем дышать.

Диверсанты вывалились наружу как печёные картофелины. Разложили одежду для просушки и сели перекусить. Похоже, на БМП путешествовали белые советники, которые заставляли эфиопов поддерживать внутри порядок. Пушка и пулемёт порадовали полным боекомплектом. В кормовом отделении нашлись автоматы, вдоволь патронов, большая сумка с едой, вода в пластиковых бутылках и даже ящик виски. Охранники успели заправить баки под завязку: после гонки топлива оставалось ещё километров на четыреста – больше, чем надо, потому что Одинцов рассчитывал ехать короткой дорогой.

Он по спутниковому телефону коротко сообщил о выполнении задания, сам поел быстрее всех и торопил бойцов, чтобы не засиживались. Обзор из БМП никудышный, и ночью, да ещё в горах, не зная дороги, на слепой гусеничной машине делать нечего. Лучше попытаться проскочить до берега засветло, а там снова выйти на связь и ждать, когда их подберут моряки.

Экипаж уже собирался вернуться в броневик, когда послышалось гудение двигателя. Раньше звук отражала скала, которая скрывала машину и давала тень – теперь она сослужила плохую службу. А может, сказалось то, что Одинцов с парнями оглохли от стрельбы в деревне. Они залегли, не успевая изготовить БМП к бою: до большого армейского грузовика с тентом, катившегося в их сторону, оставалось метров сто.

Одинцов прикинул: незваные гости обязательно заметят БМП, мимо не проскочат. Едут в машине преследователи или нет – не важно. Их надо уничтожить, а потом поскорее убираться отсюда. Где проехал один грузовик, могут проехать ещё и ещё. Машина армейская, но в здешних краях это ничего не значит. Грузовики у всех одинаковые – и постоянно переходят из рук в руки: от эфиопской армии к тиграйским партизанам, от них к эритрейцам… Но даже если в кузове солдаты – сколько бы их ни было, для четырёх спецназовцев это самое большее на минуту возни.

Через минуту выяснилось, что угадал Одинцов только со временем и, быть может, ещё с тем, что их всё равно заметили бы.

Первая граната разворотила грузовику радиатор, вторая и третья оторвали переднее колесо. Машину занесло, она по инерции проехала ещё немного, накренилась и встала. В это время Одинцов уже сиганул через дорогу и вместе с бойцами с двух сторон обрабатывал из автоматов кабину и кузов…

…откуда неожиданно им ответили шквальным огнём, расстреляли одного нападавшего почти сразу и подранили второго. Двое в кабине даже «мяу» сказать не успели, но из-под выцветшего тента продолжали палить два ствола; под их прикрытием трое в кубинской военной форме спрыгнули на землю. Последнего Одинцов успел срезать очередью, с двоими разобрались его парни в короткой перестрелке: плох тот спецназовец, который доводит дело до рукопашной.

Стрельба из кузова затихла. Изодранный пулями тент пошевеливали волны горячего ветра, налетавшего с равнины. В воздухе клубилась пыль, которую поднял подбитый грузовик, – она не успела осесть за время молниеносной схватки.

Одинцов с двумя бойцами, неслышно ступая, встали треугольником на достаточном расстоянии позади грузовика, чтобы держать под прицелом оба борта и корму. Патроны в автомате у Одинцова кончились. Он отложил бесполезную железяку и вынул пистолет, кивнув одному из бойцов. Тот осторожно полез через задний борт в кузов, стволом приподнял тент, осмотрелся и показал – чисто.

Боковым зрением Одинцов заметил какое-то движение и резко повернулся, взяв цель на мушку. Это была сова. Видно, дремала в расщелине скалы или в соседних кустах – и её контузило во время боя. Сова ковыляла по выгоревшей придорожной траве, забавно держа лупоглазую голову набекрень и приволакивая оттопыренное распушённое крыло…

…а в следующее мгновение хлопнул выстрел – и боец, который забирался в кузов, рухнул на землю с пулей между глаз. Второй прошил тент длинной очередью из автомата, но тоже получил несколько пуль в голову. Одинцов прыгнул с места далеко в сторону и, не переставая кувыркаться, выпустил обойму в сторону тени, которая метнулась от кабины по другую сторону грузовика. Ответные выстрелы выбили из дороги фонтанчики пыли совсем рядом с Одинцовым, а потом он услышал отборный русский мат.

Одинцов уже понял, что произошло. Тех троих кубинцев, что спрыгнули на землю, из кузова прикрывал стрелок с двумя автоматами. Пока Одинцов со своими занимались кубинцами, он успел перебраться в кабину через заднее окошко, через него уложил первого бойца, приподнявшего тент, а потом высунулся из двери сбоку и застрелил второго. Даже если Одинцов с противоположной стороны мог заметить движение в кабине – он его проморгал: отвлекла контуженная сова. А стрелок выпрыгнул из кабины, и всего чуть-чуть ему не хватило, чтобы достать Одинцова…

…который мигом вставил в пистолет новую обойму, взял на прицел стрелка и пошёл в его сторону. Здоровенный мужик лет тридцати в кубинской форме, скрючившись, валялся на боку, сжимал обеими руками простреленную ногу, рычал и матерился в густые усы. Рядом лежал разряженный пистолет.

Одинцов остановился в нескольких метрах от мужика и, продолжая целить ему в голову, скомандовал:

– Нож!

– Чего?! – уставился на него мужик.

– Я говорю, нож отбрось вон туда. Медленно и аккуратно.

– Ты что, русский?

– Нож, или я стреляю.

Мужик неохотно показал Ka-Bar с воронёным семидюймовым клинком, который он действительно прятал, отбросил его в сторону и спросил:

– Какого хера ты здесь делаешь, родное сердце?

50. Друзья-враги

– Так я познакомился с Вараксой, – сказал Одинцов.

Его слушали не перебивая. Это был рассказ про совсем другую, неведомую жизнь. Хотя вроде бы все смотрели телевизор, читали газеты и понимали, что война случается не только в кино.

На экране показывают войну профессионально поставленную, сыгранную и смонтированную; с красивыми неожиданными ракурсами, яркими спецэффектами, крупными планами и тревожной музыкой. Но даже лучший документальный фильм – это взгляд чужими глазами. Акценты расставлены заранее, дикторский текст выверен, а кадры тщательно подобраны так, чтобы произвести максимальное впечатление. Даже самый правдивый репортаж – в дыму, на фоне выстрелов и с настоящими кровавыми кишками в кадре – это всё же только кино. Автор передаёт свою точку зрения публике…

…которая глядит на экран – и думает о делах на завтра, хрустит попкорном или разговаривает по телефону. Чем дальше, тем сложнее расшевелить зрителя, который уже всего насмотрелся. Человек привыкает к чему угодно, и чувства притупляются от обилия экранной кровищи.

Совсем другое дело, когда напротив сидит человек, который воевал не понарошку, а взаправду. Сидит и спокойно рассказывает об одном – всего об одном! – эпизоде из многих, когда он стрелял – и в него стреляли; когда он убивал – и его пытались убить. Рассказывает не для рисовки перед красивой женщиной, не как об увлекательном приключении, а как о работе. Тяжёлой, но привычной работе. Рядом с ним ты волей-неволей оказываешься по ту сторону экрана, понимая, что музыки, выигрышных ракурсов и титров не будет, а сюжет не выстроен заранее, но складывается здесь и сейчас – готовый к мгновенным непредсказуемым поворотам в любую секунду. А потом вдруг приходит мысль, что неторопливый рассказчик может мгновенно превратиться в себя прежнего – стремительного, беспощадного и смертельно опасного…

…и от этой мысли становилось не по себе даже Мунину, который повидал Одинцова в бою. Во время рассказа впечатлительный историк словно чувствовал тягучую африканскую жару; его ноги ныли от многодневного марша, плечи оттягивал тяжеленный груз, на зубах скрипела пыль, а кровососы и сороконожки забирались под одежду. Он вместе с Одинцовым шарил воспалёнными глазами по сторонам в поисках опасности, готовый выстрелить первым. Он чуял запах мужских тел, не мытых много дней; по его лицу стекал пот, перемешанный с камуфляжным гримом и грязью, а во рту стоял кислый вкус пороховой гари. Он слышал оглушительный грохот автоматов и пушки в тесном раскалённом чреве броневика, по которому снаружи, словно кувалдами, тоже лупили выстрелы врагов, – от этого грохота, да ещё если ты не надел шлем, полдня потом гудит голова, и в ушах словно ваты напихано…

– Варакса убил ваших людей и пытался убить вас, – нарушил молчание Салтаханов. – Почему вы его не пристрелили? Это можно было запросто сделать, и никто бы ничего не узнал.

– Не можно, а нужно, – поправил Одинцов. – Я был обязан его пристрелить.

– Тогда тем более почему вы этого не сделали? Чем он вас разжалобил?

– Варакса? Разжалобил – меня?! Путаешь ты что-то. Это не по нашей части.

Одинцов посмотрел на Арцишева, на Еву и перевёл взгляд на Мунина с Салтахановым.

– Вот ведь какая штука, – сказал он и в задумчивости поскрёб затылок. – Есть вещи, которые совершенно очевидны для профессора. Он не понимает, как их можно не понимать. Но для меня тоже есть вещи… Ладно. Почему я не пристрелил Вараксу? Смотри́те. Там, где наших быть не может, я встречаю наших в кубинской форме, хотя ближайшие кубинцы водятся где-нибудь в Аксуме, и до них вёрст полтораста. В бою ребята себя тоже показали. То есть я понимаю: они – переодетые профи. Но мы-то ведь тоже вроде как эфиопы. Значит, Варакса со мной одного поля ягода. Это первое.

– Второе, – продолжал Одинцов. – Грузовик Вараксы шёл на приличной скорости в сторону гор. В горах спецназу делать было нечего, за ними тем более, а дальше берег, оттуда можно только уходить к своим. Значит, группа тоже отработала и возвращалась. Мало ли какое задание выполнил Варакса и какую информацию вёз? А тут я его пристрелю, и наши ничего не узнают, как ты справедливо заметил.

– То, что он русский, что его ждали дома, что я нападал, а он защищался, и на его месте я вёл бы себя точно так же – это всё лирика, – сказал Одинцов. – Если цель стóит того, чтобы в неё выстрелить, – значит, она стоит того, чтобы выстрелить дважды. Я не стал торопиться, потому что мог добить Вараксу в любой момент.

– Так ведь и он вас мог, – заметил Салтаханов. – Добрался бы до пистолета или ножа… Странно, что вы оставили в живых такого опасного врага.

– Варакса не был врагом и не представлял опасности.

– Как это – не представлял?

– Очень просто. С простреленной ногой можно управлять машиной. Можно на ней ходить какое-то время, если умеючи. Я однажды даже пробежал немного. Но Вараксе не повезло – пуля зацепила кость, а это совсем другое дело. Для него убить меня в той ситуации было всё равно что самому застрелиться. Мы оба знали, что я ему нужен, а он мне – нет.

– Вы были нужны для перевозки Ковчега Завета? – быстро спросил Салтаханов.

Одинцов фыркнул.

– Ишь какой шустрый… В кузове грузовика лежали два ящика. Я подогнал БМП, и мы перекинули их в десантное отделение.

– Два ящика? – Арцишев сделал упор на слове «два».

– Что за ящики? Как выглядели? Какого размера? – Салтаханов стал похож на охотничьего пса, который наконец-то взял след: точь-в-точь давешний оператор из видеостудии.

– Два ящика, – спокойно повторил Одинцов. – Обычные, вроде оружейных. Крашеные доски цвета хаки. Маркировку не помню, мне такая никогда не попадалась. В длину метра полтора. В ширину и в высоту…

Он развёл в стороны ладони, прикидывая размер, и пояснил:

– У БМП в корме двери небольшие, это же не автобус. Раз ящики влезли, значит, сантиметров восемьдесят, что-то такое.

– И вы не спросили, что внутри?

– Не знаю, как у вас, а у нас не принято болтать и задавать лишние вопросы. У Вараксы было своё задание, у меня своё. Он попросил помочь, я помог. Мы одной стране присягали.

– Позвольте узнать, – снова встрял Арцишев, – вы эти ящики перетаскивали на руках или пользовались какими-то устройствами? Краном, домкратом…

– На руках, – сказа Одинцов.

Салтаханов с подозрением прищурился:

– Вы же сказали, что у Вараксы была задета кость и он не мог ходить. А теперь оказывается – мог, и даже ящики грузил?

– Я не сказал, что он грузил, – терпеливо поправил Одинцов. – БМП стояла торцом почти вплотную к грузовику. Задний борт я откинул. Варакса перетянул ногу жгутом и прислонился к борту. Я толкал ящики из кузова, а он их направлял в двери БМП. Потом задвинули поглубже до конца, и все дела. Понятно или нарисовать?

– Понятно, – буркнул Салтаханов, а профессор спросил:

– Ящики тяжёлые?

– Ну как сказать. – Одинцов поиграл бицепсами. – Килограммов по сто пятьдесят, наверное, или двести… Не помню. Мы же тогда молодые были, здоровые, тренированные. И торопились очень.

– Почему? – снова насторожился Салтаханов.

– Потому что за Вараксой шла погоня. Он сказал, что оторвался от силы на час, а мы провозились полчаса, не меньше. Надо же было ещё тела ребят сложить по-человечески.

Ева облизнула губы, пересохшие от волнения, и спросила:

– Вы… тела везли с собой тоже?

– Нет. У скалы сложили, одного к одному, – Одинцов стукнул несколько раз ребром ладони по столу, будто укладывая погибших в ряд. – БМП – это душегубка. Стальная печка, в которой жара за шестьдесят. Если туда втиснуть восемь окровавленных трупов… Мы бы просто не доехали.

– Не может быть, – сказал Мунин, и все посмотрели на него.

– Что не может быть? – переспросила Ева.

– Не может быть, чтобы в ящиках лежал Ковчег. Очень лёгкие. Ковчег окован золотом, на крышке во-о-от такие золотые херувимы и внутри два здоровенных каменных куба. Это точно не триста килограммов и не четыреста. А ещё ведь сами ящики сколько-то весят.

– Какие два каменных куба? – не понял Салтаханов.

– Скрижали, – Мунин бросил взгляд на Одинцова и важно добавил услышанное от Владимира:

– В Талмуде сказано, что каждая скрижаль – это куб. Стороны примерно по шестьдесят сантиметров. Посредине насквозь дырка сантиметров тридцать в поперечнике, как труба. Но всё равно они тяжёлые. Камень же!

Арцишев уважительно посмотрел на Мунина.

– Весит… э-э-э… от четыреста до шестьсот килограммов каждая, – быстро подсчитала Ева. – Это зависит от материала. Камень разный.

– Я и говорю, – подхватил Мунин. – За всё про всё тонна или даже полторы.

– Столько точно не было, – сказал Одинцов.

– Это мы обсудим позже, – Арцишев махнул рукой. – Скрижали могли быть сделаны из сверхлёгкого материала, который только внешне напоминал камень. В Библии говорится, что первые скрижали Моисей принёс в одной руке, хотя когда он их бросил – они разбились, как будто были очень тяжёлыми. И тому подобное. Но мы услышали только часть истории. Что было дальше?

– Да, как вы доставили ящики в Петербург? – поддержал профессора Салтаханов.

– Не было тогда Петербурга, был Ленинград, – ответил Одинцов. – А корабль пришёл на военно-морскую базу Северного флота под Архангельском. Всё барахло, которое успели вывезти из Эфиопии, перегрузили на тамошние склады. В том числе и наши ящики.

Салтаханов сделал останавливающий жест.

– Нет уж, давайте по порядку! С того момента, как вы с Вараксой сложили ящики в БМП.

– Сложили и поехали. Дотемна добраться не успели, но главное – перевалили через горы. Потом всю ночь спускались и ползли по равнине. К утру выползли на берег, в точку, откуда меня должен был забрать катер. Я связался с командованием по спутнику, подтвердил выполнение задания и запросил дальнейших указаний.

– Про Вараксу не говорили?

– Это не имело отношения к делу. Я же не с подружкой по телефону болтал… Мне сказали, что катера не будет и надо прибыть в новую точку, прямо в порт, – это ещё полтораста километров. Пришлось вернуться с берега на равнину, разорить какую-то заправку на четыреста литров дизеля, пострелять пару раз, потом снова запутать следы и ждать ночи. Утром были на месте, но на корабль пришлось прорываться с боем.

– Почему?

– Потому что с тех пор, как я вышел в рейд, прошло больше недели, – сказал Одинцов. – За это время ситуация кардинально изменилась. Мы были без связи и ничего не знали. А эритрейцы с тиграйцами объединились, крепко вломили эфиопам – и до кучи нашим, чтобы убирались домой. Такая стрельба стояла – мама не горюй! Мы еле успели на корабль. Что называется, запрыгнули в последний вагон. Вернее, я запрыгнул, а Вараксу пришлось грузить. Он был уже никакой.

– Из-за ранения? – спросил Мунин.

Одинцов кивнул.

– Мы в дороге на него всю аптечку извели. Но это как мёртвому припарки. Нужен был врач, Варакса бредил, температура сорок. На корабле его сунули в лазарет, и по пути мы не виделись.

– Опять нестыковочка, – сказал въедливый Салтаханов. – Вы ушли в рейд на ликвидацию полевого командира с группой из семи человек, а вернулись с одним бойцом из чужой группы и с какими-то ящиками. Неужели никто не поинтересовался: в чём дело? Просто взяли на корабль?

– Если коротко – просто взяли на корабль, – подтвердил Одинцов.

– А если не коротко?

– Если не коротко – о моём задании и составе группы знали только наверху. Когда я сообщил, что выполнил задание и возвращаюсь, местным дали команду меня принять. В таких случаях все знают: никаких формальностей, никаких расспросов. Если я сопровождаю какой-то груз и со мной ещё боец – значит, так надо. Тем более боец тяжело раненный. Опять же ящик виски в БМП оказался очень кстати. Да и не до разбирательства было: мы же уходили из Эфиопии под обстрелом и бомбёжкой, наши там технику побросали всю, оружия гору… Странно, что вообще смогли уйти.

Ева быстро делала какие-то пометки в блокноте, Арцишев молчал и внимательно слушал, а Салтаханов не унимался.

– Вараксу положили в лазарет как Эрнандо Борхеса, или он вам назвал своё настоящее имя? Вы провели вместе двое суток. Как-то же надо друг к другу обращаться.

– Я проверил его документы кубинские – у тебя оттуда фотография была. Эрнандо так Эрнандо, мне-то какая разница?

– А он вас как называл?

Одинцов улыбнулся воспоминаниям.

– Майор. Я по возвращении готовился звание получить. Ну и говорю: «Зови меня Майором». Я-то всяко был ближе к майору, чем он к Эрнандо. А на корабле ещё проще. У меня остались документы ребят из группы, и он как раз был немного похож на одного. Я ему личный жетон этого парня на шею надел.

– Тэк-с, интересно! – оживился Салтаханов. – То есть вы пошли на подлог?

– С кубинцем стал бы разбираться корабельный кагэбэшник. Пока то да сё, Варакса загнулся бы. А так его откачали. Ещё много лет прожил. До вчерашнего дня.

Одинцов тяжело посмотрел на Салтаханова, и тот поспешил уйти от щекотливой темы:

– Вы прибыли на базу и ящики выгрузили на склад. Дальше.

– Дальше Вараксу перевели в госпиталь на берегу. Он очухался и стал связываться со своим начальством. А я улетел в Ленинград. В отчёте про Вараксу не упоминал – это не имело отношения к заданию. То, что ещё один из группы числился вернувшимся, списали на путаницу. Я получил орден и майорские звёзды. Потом Варакса меня нашёл и попросил оформить доверенность на его имя, чтобы он мог забрать ящики. Тогда я узнал, как его зовут на самом деле. Сделали доверенность и попрощались. Всё.

– Как – всё?! Вы же дружили двадцать пять лет!

– После Эфиопии мы не виделись три года с лишним. Я пошёл в отпуск, назначение кое-какое должен был получить, жениться собирался… А меня вдруг взяли – и посадили.

– В тюрьму? – Ева оторвалась от блокнота и распахнула на Одинцова огромные синие глаза.

– В тюрьму. Потом в августе случился путч, потом страна вообще с ума сошла, в декабре Союз окончательно развалился, и про меня все забыли. Все, кроме Вараксы. Года через полтора он меня нашёл в зоне, ещё через полтора сумел вытащить.

– Всего три года… То есть срок был больше? – спросил Арцишев.

– Больше, – подтвердил Одинцов. – Хороший был срок. От всей души.

– За что? – Ева надулась, когда Одинцов с усмешкой ответил:

– Улицу перешёл в неположенном месте.

– А Варакса, значит, вас отблагодарил? Вы же ему жизнь спасли, – сказал Мунин.

– Причём два разá! – Одинцов показал два пальца и, не меняя ёрнического тона, обратился к Салтаханову:

– Начальник! Обедать пора. Кстати, где тут у вас курят?

51. Конвергентный книжник

Во второй половине дня Жюстина уже не сомневалась: Лев Книжник – именно тот, кто ей нужен.

Жюстина в азарте покусывала губы, листая досье на учёного, которое удалось быстро собрать. Масштаб личности, широчайшая сфера интересов, обилие научных трудов, непростая биография и даже преклонный возраст роднили россиянина с её кумиром Леви-Строссом.

Книжник оказался несколькими годами старше самого Вейнтрауба. Перед Второй мировой войной он поступил в Ленинградский университет и учился сразу на историка и филолога. Студентом пробыл недолго: русские во Второй мировой выделяют собственную войну – они называют её Великой Отечественной, которую Книжник прошёл почти от начала до самого конца. Вырвался из блокадного Ленинграда, воевал офицером, был трижды ранен, собрал богатый урожай наград… После победы вернулся к учёбе, с отличием окончил исторический факультет и стал археологом. Защитить дипломную работу по филологии Книжнику не дали, однако любимую науку он не оставлял вниманием всю жизнь.

Как и многие советские учёные того поколения, Книжник сидел в тюрьме. Первую отсидку органы госбезопасности устроили на волне послевоенных репрессий, поэтому блестящий студент остался без второго диплома. Потом, уже в зрелом возрасте, он сел снова – стараниями КГБ, который боролся с инакомыслием в науке.

Жюстина слышала, что у русских это называлось стилистическими разногласиями с советской властью. Книжник утверждал: археология – не часть истории и не параллельная история, вооружённая лопатой. Он считал её дисциплиной, изучающей источники, и приравнивал к криминалистике.

Жюстину с её образованием и опытом работы в судебной полиции очень устраивал такой подход. Книжник чётко отделял археологию, которая должна выяснять, что, когда, где и как происходило, от собственно истории, раскрывающей причины событий. Он считал, что археологи боятся утратить престиж профессии и пытаются участвовать в конструировании истории. Однако в действительности их задача – не конструирование, а реконструкция прошлого на основании найденных артефактов.

Так в лаборатории криминалист исследует пулю – в каких условиях, из какого оружия и когда она была выпущена, какие повреждения могла причинить… Он достоверно и бесстрастно восстанавливает картину события, а кто и почему стрелял, ему знать не надо – это обеспечивает объективность выводов. Однако с точки зрения коммунистического режима наука должна была обслуживать политику и подвёрстывать археологические находки под заранее поставленную цель: доказывать то, что нужно власти. Это стилистическое разногласие обошлось Книжнику в общей сложности почти в десять лет лагерей, и ещё больше десяти лет на свободе он оставался без постоянной работы.

Даже в такой ситуации учёный не падал духом – и дождался-таки: сначала извинений сквозь зубы в конце восьмидесятых, а потом и возвращения всех регалий в девяностых. Только время, драгоценное время было упущено. И всё же Книжник, несмотря на возраст, продолжал трудиться, получил возможность снова преподавать в России и читать лекции за рубежом…

В последние годы он постепенно сбавлял обороты – проблем со здоровьем становилось всё больше. Теперь старик не выезжал за пределы Петербурга, однако продолжал исследования, писал статьи, встречался со студентами и учёными – то есть жил насыщенной жизнью на зависть многим коллегам. Это тоже очень устраивало Жюстину: устав Интерпола позволял советнику выполнять свои обязанности дистанционно, а Книжник был нужен ей именно в Петербурге – и уж никак не в Лионе.

Жюстина листала страницу за страницей. Учёный развивал в студентах навыки самостоятельного мышления и для этого придумал проблемные семинары. Их участники получали не стандартные упражнения, а настоящие исследовательские задания – сложные, но вполне посильные, по мнению Книжника. По результатам исследований проводились конференции и публиковались научные статьи; особенно удачные работы ложились в основу диссертаций вчерашних студентов. К тому же в семинарах участвовали и маститые учёные, и талантливые школьники – так обеспечивалась преемственность.

Жюстина позавидовала, вспомнив свои университетские годы, и закрыла досье. Помимо криминалистического подхода Книжника к исследованиям, его безграничной эрудиции и безупречного авторитета в мире науки, особенно радовал принцип конвергентности, на котором учёный строил свою работу и которому учил своих последователей.

Конвергентность требует использовать все имеющиеся данные, все теории, все методы и сводить результаты в одну точку, с разных сторон приходя к решению задачи. Главное при этом – не пытаться подогнать решение под готовый ответ, не опровергать и не доказывать заранее намеченную позицию, не отказываться от тех или иных неудобных данных, но с помощью всего массива информации искать ответ на поставленные вопросы. Принцип конвергентности гарантирует объективность.

В дело у Книжника шли все приёмы: индукция – обобщение частностей, дедукция – переход от истинных посылок к истинному заключению, анализ – расчленение предмета исследования на составляющие и синтез – соединение различных элементов в целое. Учёный виртуозно владел этим комплексом, и Жюстина намеревалась поставить мастерство Книжника себе на службу.

Оставалось придумать, как лучше всего привлечь учёного к сотрудничеству. Жюстина приказала себе не торопиться и подумать до вечера. К тому же предстояло обеспечить конфиденциальность переговоров с Книжником. Формально Жюстина не делала ничего предосудительного: она оперировала только информацией, которая находилась в открытом доступе. Однако выводы, которые позволяло делать её служебное положение, выходили далеко за пределы обычных обывательских возможностей.

Эти выводы Книжнику предстояло проверить на прочность – и подсказать дальнейшие шаги в случае, если президент Интерпола не ошиблась и Ковчег Завета находится в России…

…а Жюстина была уверена, что не ошиблась.

52. О хитросплетениях

Курить в бункере Одинцову не разрешили.

– Что за дела?! – возмущался он перед Салтахановым. – Это ж бункер, здесь вытяжка такая – человека засосать может! У нас не детский сад, чтобы дыма бояться. В паре метров никто ничего не почует!

Салтаханов был неумолим.

– Курить уже не модно, – сообщила Ева, глядя, как бушует Одинцов.

– А что, похоже, что меня интересует, модный я или немодный? – свирепо глянул он в ответ.

– Непохоже, – честно признала Ева, и Одинцов снова обрушился на Салтаханова:

– Я курю тридцать пять лет! У меня ритуал!

Одинцов остался без послеобеденной сигареты, но не слишком расстроился – только сделал вид. Курил он немного, никотиновой зависимостью не страдал, на здоровье не жаловался. Просто ему нравилось курить и сам процесс доставлял удовольствие. Одинцов продолжал атаковать Салтаханова умышленно: академики должны были решить, что нащупали его слабое место и вывели из равновесия. Надо несколько дней поводить их за нос.

В комнате для инструктажа сидели по-прежнему в кругу, как предложил историк, – это оказалось удобно. Одинцов занял место у первого стола перед Муниным и сердито перебирал чётки Вараксы. Мунину вернули папку Urbi et Orbi – он не выпускал её из рук. Салтаханов занял место инструктора и как мог подгонял разговор. Псурцев распорядился: на работу в режиме диалога – два-три дня, дальнейшие действия – по результатам.

В продолжение темы, которую обсуждали перед обедом, первым высказался Арцишев.

– Давайте не отвлекаться на частности, – предложил он. – Меня самогó сильно смущает то, что ящиков два и они лёгкие. Кроме того, я по-прежнему считаю, что нереально вот так запросто взять и похитить Ковчег Завета. Но если наша Вселенная может представлять собой голограмму, то скрижали и подавно. Давайте посмотрим, что такое голограмма.

Арцишев подошёл к доске и продолжил, набрасывая схематичные рисунки мелом:

– Вы берёте материальный объект, трёхмерный, освещаете его пучком поляризованного света и записываете отражение на плоскости. Можно сказать, фотографируете. Только получается не привычный снимок, а поверхность, испещрённая такими полосочками, которые ничего не значат. Однако если снова осветить этот рисунок поляризованным светом – над поверхностью появится объёмное изображение, в мельчайших деталях повторяющее оригинал и выглядящее очень реально.

– Голограммы ведь вроде лазером делают, – неуверенно сказал Салтаханов.

– Я специально не стал употреблять этот термин, – откликнулся профессор. – Но раз вы так хотите, лазерный луч представляет собой узконаправленный пучок когерентного монохроматического поляризованного света. Обычно такой луч получают от специального источника.

– Если скрижали были голограммами, – продолжал он, – то они действительно почти ничего не весили. Это плоские дощечки с рисунком, которые Моисей вполне мог нести в одной руке.

– А где был лазер? – спросила Ева.

– Законный вопрос, – согласился Арцишев, – на который у меня, по понятным причинам, нет готового ответа. Я так же, как и вы, лишь рассуждаю и предполагаю. В Писании сказано: когда Моисей спустился с горы Синай, от его лица исходило такое сияние, что люди не могли на него смотреть – пришлось закрыть лицо покрывалом. Почему бы не допустить, что на его голове был укреплён лазер? Кто-нибудь из вас знает, что такое тфили́н?

Одинцов бывал в Иерусалиме туристом и видел, как евреи молятся у Стены Плача, но промолчал вместе с остальными. Арцишев продолжил, снова рисуя на доске:

– Когда еврей совершает серьёзную молитву, он должен надеть тфилин – две такие чёрные коробочки размером с небольшой кулак. Одну приматывают узкими ремнями к бицепсу левой руки, возле сердца, а вторую закрепляют посредине лба, у корней волос. Древняя традиция. Людям вообще свойственно копировать внешнюю форму вещей, не понимая внутренней сути.

– Кáрго-культ, – сказал Мунин.

– Это что такое? – профессор нахмурился, а историк пояснил:

– Во время Второй мировой войны на островах Тихого океана были американские военные базы. Для их снабжения самолёты сбрасывали на парашютах тюки с едой, одеждой, медикаментами… Одним словом, карго – грузы всякие. Часть парашютов относило ветром далеко в сторону, и тюки доставались жителям окрестных деревень. Потом американцы ушли, самолёты летать перестали, но местные-то к посылкам с неба уже привыкли! Они стали из бамбука строить макеты домов, машин, самолётов, чтобы их было сверху видно, – и молились, чтобы подарки прилетели снова. Появился карго-культ. Там – соломенный самолёт, здесь – коробочка от лазера… Форму копировали без понимания, я это имел в виду.

– Ну да, – кивнул Арцишев. – Если сегодня вы увидите человека с проводами и аккумулятором на левой руке, а на лбу у него горит фонарик – вы не удивитесь. Но три с лишним тысячи лет назад – совсем другое дело. Только я не утверждаю, что Моисей пришёл к своему народу с лазером, который создавал голограмму скрижалей. Я просто призываю вас рационально смотреть на вещи. Может, в коробочках была система фильтров, которая обрабатывала яркий солнечный свет, поляризовала, усиливала, направляла и так далее. А может, тфилин здесь вообще ни при чём. Главное – чем больше мы знаем, тем проще нам объяснять чудеса прошлого.

– Очень у вас ловко со скрижалями получилось. Может, расскажете об устройстве Ковчега? – спросил Одинцов. – Что это за штука, как работала…

– Возможно, позже, – сказал профессор, возвращаясь на место. – Долгая история, а нам надо ещё коллег послушать. Я только вот что скажу. Уже не в Ветхом, а в Новом Завете упоминаются слова Иисуса о том, что закон не будет изменён ни на йоту. Йота в греческом алфавите – просто маленькая чёрточка, переписчики её обычно пропускают, поскольку и так всё понятно. Христиане повторяют эти слова, забывая две вещи. Первая: Иисус говорил не по-гречески, а на древнееврейском или арамейском, и система доводов у него была другая. Вторая: он проповедовал евреям, а закон для евреев – это Тора. Вернее, слово «Тора» и значит «закон», по которому устроено всё мироздание и который невозможно изменить. Частными случаями этого незыблемого закона выступают законы физики.

– Закон всемирного тяготения? – сказал Мунин первое, что приходит обычно в голову гуманитарию, и Арцишев согласился:

– Например, закон всемирного тяготения. Его нельзя изменить, его нельзя отменить, понимаете? Ковчег Завета представляет собой механизм или прибор. То, что с ним происходит, тоже подчиняется законам физики, просто некоторые из них нам пока неизвестны. Действие высшего закона, который распространяется на всё вокруг – это в самом деле очень интересная тема…

– Прошу прощения, профессор, – подал голос Салтаханов, – давайте вернёмся к высшему закону позже. С вами и с Одинцовым в целом понятно. Теперь надо сообразить, какое отношение к Ковчегу имеет исследование нашего историка.

Он повернулся к Мунину.

– Мы вас слушаем.

– Давай, наука, – ободрил соседа Одинцов. – Жги!

– Можно, я с места? – спросил покрасневший Мунин, нервно теребя обложку папки, но Ева оторвалась от блокнота, в котором делала пометки с самого утра, и сказала:

– Можно, сначала я?

– Если никто не возражает, – Салтаханов оглядел аудиторию.

Ева заговорила по-русски, но слов хватало не всегда, и в трудных местах она переходила на родной язык: Салтаханов, Мунин и – к большому удивлению профессора – Одинцов вполне прилично владели английским.

– Язык вероятного противника, – объяснил Одинцов. – Меня этому учили. Ну а потом уже по работе втянулся. Много специальной литературы и технической документации на английском и вообще – компьютер, интернет, кино, всё прочее…

Как и полагается математику, Ева сформулировала несколько постулатов, логически связанных между собой.

Первый постулат: Ковчег Завета находится в России, и, скорее всего, в Петербурге. Это можно и нужно подвергать сомнению, однако пока не доказано обратное – такова отправная точка всех остальных рассуждений. В противном случае они теряют смысл.

– Есть пикантный нюанс, – добавил Арцишев. – Для того чтобы подтвердить, что Ковчег находится в Петербурге, его необходимо найти. Но и для того чтобы доказать, что Ковчега здесь нет, его тоже необходимо найти, только где-то в другом месте.

Ева согласилась и повторила: считаем пока, что Ковчег в Петербурге. Есть даже версия о том, как он сюда попал, рассказанная Одинцовым. Версия спорная, но приемлемая.

Второй постулат Евы гласил, что с Ковчегом связана деятельность розенкрейцеров. Научные изыскания ордена Розы и Креста касаются мостика между земным Хаосом и небесным Абсолютом. По этому мостику лучшая часть человечества должна перейти на новый уровень существования – к Свету как волновой и энергетической сущности Вселенной. Объяснения профессора позволяют говорить о связи Ковчега Завета с этим переходом, а тайна ордена связана с тайной артефакта: разгадка одной из них позволяет разгадать и вторую.

Третий постулат касался исследования Мунина. Тему работы историку задали российские розенкрейцеры: с момента своего появления они почему-то интересовались параллелями в деятельности Ивана Грозного и Петра Первого – это Ева узнала ещё в Амстердаме, в Русской комиссии ордена. Тема не могла возникнуть случайно, ею занимались больше ста лет. А если вспомнить второй постулат – связь между исследованием Мунина и Ковчегом уже не кажется невероятной.

Теперь пришёл черёд Одинцова сомневаться.

– Очень уж эти ваши постулаты за уши притянуты, – сказал он. – Так вообще что угодно с чем угодно связать можно.

– Можно, – согласилась Ева. – Но мы обсуждаем не что угодно, а конкретную ситуацию. Вы познакомились с Муниным, да? Вы привезли Ковчег в Россию… О'кей, могли привезти. Мунин исследовал историю царей, которая связана с Ковчегом как-то. Я пробовала оценить вероятность, что вы познакомились случайно. Она очень маленькая. Очень.

– Природа проста и не роскошествует излишними причинами вещей, – изрёк Мунин. – Это Ньютона слова. Вы знаете, что доклад научному сообществу об открытии закона всемирного тяготения делал не он?

– А кто? – удивился Салтаханов.

– Полковник русской армии Яков Брюс, который именно в это время вместе с Петром Первым путешествовал по Англии. Кстати, в Полтавской битве этот Брюс командовал артиллерией. Вдобавок он был выдающимся учёным, а ещё – прямым потомком шотландского короля. Король Брюс сохранил жизнь последним тамплиерам Европы и взамен получил какую-то тайну, потому что заплатить ему не могли. А самая большая тайна тамплиеров касалась Ковчега Завета, который они искали на Ближнем Востоке. В начале прошлого века в России появилось отделение ордена розенкрейцеров. Во главе его тоже стоял потомок древнего шотландского рода. И он тоже занимался какой-то тайной. Разбил большую задачу на много маленьких и эти маленькие задачи поручал членам своей группы.

– Distributed computing, – понимающе кивнула Ева.

Распределённое вычисление… Салтаханов вспомнил, как несколько дней назад Псурцев сказал ему то же самое. Всей задачи не знал никто из российских розенкрейцеров – разве что их главный, Зубакин, который был расстрелян и унёс эту тайну в могилу. Но по совокупности маленьких задачек можно попытаться восстановить задачу целиком. Похоже, пасьянс потихоньку начинал сходиться…

– Мне поручили исследовать связь между действиями Ивана Грозного и Петра Первого, – тем временем продолжал Мунин. – Это была маленькая задача. Просто я подошёл к ней неформально и к исходным условиям добавил ещё императора Павла, который во многом похож на тех двоих.

– Это же получается… – Ева пощёлкала пальцами и переглянулась с профессором. – Это же плоскость!

– Две точки задают прямую, а три точки – плоскость, – любезно разъяснил Арцишев, заметив недоумение остальных. – Ева хочет сказать, что все предыдущие исследователи безуспешно искали ответ на условной прямой, а этот молодой человек поднял задачу на принципиально новый уровень и задал плоскость, в которой почти наверняка лежит решение.

– Иван Грозный ведь тоже к рыцарям отношение имел, я ничего не путаю? – спросил Одинцов. – В папке картинка есть, где он в одежде тамплиера.

– Не путаете, – солидным тоном подтвердил Мунин, раскрывая папку в нужном месте. – Портрет, конечно, символический: орден Храма уничтожили на двести пятьдесят лет раньше. Иван вряд ли мог носить такое облачение. Но опричнина создавалась именно как рыцарский орден, и царь был его Великим магистром.

Салтаханов решил не оставаться в стороне от дискуссии.

– Меня во всём вашем исследовании в первую очередь заинтересовали основные персонажи, – сказал он Мунину. – Пётр ещё туда-сюда, но ведь принято считать, что Иван Грозный – садист и убийца, и Павел – откровенный дегенерат на троне. А если вас почитать, оба они почти что гении. Учёные, философы, полиглоты…

– Так и есть, – скованность Мунина уходила, когда он чувствовал себя в своей тарелке. – Все вроде бы знают, что Иван Грозный убил своего сына. И картину все видели. Только сын вообще-то болел много лет и умер по дороге на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь. Ложь об убийстве придумал иезуит Антонио Поссевино, первый посланник Папы Римского в Москве. Это известно любому историку. А некоторые современники считали, что Поссевино вообще отравил Ивана Грозного.

– Во как?! – изумился Одинцов.

– Убийства сына, может, и не было, – заметил Арцишев, – но за Иваном Васильевичем другие грешки водились. Вспомните, сколько народу он извёл!

Мунин глянул на профессора свысока.

– У Ивана Грозного был поминальный синодик, в который он записал поимённо всех, в чьей смерти считал себя виновным. Три тысячи триста человек, включая уголовных преступников и государственных изменников. Он утверждал им смертный приговор – и поминал в молитвах каждого. Причём в это число дополнительно попали, например, погибшие во время усмирения новгородского бунта. И всё равно – почти за сорок лет правления всего три тысячи триста, меньше девяноста человек в год.

– Но давайте не будем мерить по сегодняшним меркам, – продолжал Мунин. – Давайте вспомним современников царя Ивана. Британский король Генрих Восьмой лично отправил на смерть больше семидесяти тысяч человек. А Елизавета Тюдор? Почти девяносто тысяч! По приказу Карла Девятого в Париже всего за одну Варфоломеевскую ночь убили три тысячи гугенотов. Священная инквизиция в тогдашней Европе – это тридцать пять тысяч казнённых… Мне продолжать?

– Ни к чему, – остановил его Салтаханов. – У нас всё-таки другая тема. Просто хочется лучше понимать, о ком ваше исследование.

– И почему про Ивана слухи распускали, если он такой молодец? – добавил Одинцов, подзуживая Мунина.

– Потому и распускали, что молодец, – поддался Мунин. – Если хотите, я вам потом ещё много чего расскажу… А как, по-вашему, должны были на него из-за границы смотреть? Он же из князей стал царём, то есть вровень с европейскими монархами! И главное, создал государство с территорией больше, чем все остальные страны Европы, вместе взятые… Придворным его тоже особенно не за что было любить. Знаете, как Иван говорил?

Мунин на мгновение зажмурился, вспоминая текст:

«Верую, яко о всех своих согрешениях, вольных и невольных, суд прияти ми яко рабу, и не токмо о своих, но и о подвластных мне дать ответ, аще моим несмотрением согрешают».

– Я почти ничего не поняла, – призналась Ева.

– В отличие от других государей, прошлых и нынешних, царь Иван считал себя подсудным, – сказал Мунин, открыв глаза. – Если он правит страной – значит, отвечает и за себя, и за своих подданных. Если они согрешили – значит, он виноват. Много мы знаем в России руководителей любого уровня, которые не на подчинённых кивают, а сами держат ответ по всей строгости?

– Что-то вы снова не о том, – Салтаханов занервничал.

– Я могу о своём впечатлении сказать, – предложил Одинцов. – Я эту папку насчёт царей пролистал и тоже заметил: нас учили, что Пётр по определению великий, а Иван и Павел – уроды. Но, судя по тому, что я успел вычитать, – великими были все трое. Систему государственного управления изменили? Изменили. Церковную систему изменили? Изменили. Военную систему изменили? Ещё как! И каждый создал лучшую в мире артиллерию – вот этого я вообще не понимаю, это приказами не делается. Говорю как военный: тут знания нужны колоссальные, техника нужна, работа с личным составом…

– Ещё не понимаю, почему они так упорно воевали на бессмысленных направлениях, – добавил он. – То есть их современники считали здешние болота бессмысленными. Зачем всем троим они были так нужны? И зачем было перед смертью неожиданно посылать войска далеко на юг? Тут явно просматривается какая-то общая стратегия. Только хрен поймёшь какая.

Арцишев внимательно смотрел на Одинцова.

– Зря вы на себя наговаривали, – сказал он. – Про то, что в школе не учились. Я работу нашего молодого коллеги пока не читал, но скажу, что менять систему государственного управления и структуру церкви ещё сложнее, чем артиллерию создавать. И вдобавок намного опаснее. Это тем более простыми приказами не делается.

– Нужен высший закон? – поддел его Одинцов.

– Именно, и вы напрасно ёрничаете. Чтобы управлять глобальными процессами, надо очень хорошо понимать их суть. Надо всё в голове по полочкам разложить, задать строгий алгоритм, а потом действовать аккуратно, шаг за шагом, чтобы не нарушать принципов мироустройства. Только так может что-то получиться. Революционеров много было, но в истории осталось всего ничего.

– Я соглашаюсь с вами, – Ева тоже смотрела на Одинцова. – Я не знаю историю России, но я читала папку и я вижу тренды. Это как будто три человека в разное время решают одну системную задачу. Вполне может быть одна цель.

Ева прошла к доске – мужчины дружно отвлеклись на её фигуру – и в стороне от рисунка, оставленного Салтахановым, нарисовала большой аккуратный круг с подписью Ivan.

– Царь Иван создал новую страну – Россия, – внутри большого круга Ева нарисовала второй круг, поменьше, и подписала именем Peter. – Царь Пётр создал новую столицу страны – Петербург. Император Павел создал в столице новый… Architectural dominant – как это будет по-русски?

Мунин опередил профессора:

– Так и будет – архитектурная доминанта.

– Павел создал в Петербурге архитектурную доминанту, – повторила Ева, – Михайловский замок.

Ева стукнула мелом в центр, обвела его самым маленьким кругом и подписала именем Paul, а потом на этих же кругах объяснила дальше:

– Иван был просто князь. Таких очень много. В Европе это как граф. Но он стал царь, а это уже как король. И ещё он стал духовный лидер. Пётр был царь, а стал император. Это ещё выше. И ещё Пётр стал… как это?.. стал начальник церкви. А император Павел стал понтифик. Ещё выше.

– Первосвященник, – снова подсказал Мунин. – Патриарха ещё Пётр отменил.

Ева с благодарностью кивнула Мунину и снова стукнула мелом о доску.

– У этих кругов есть центр. Здесь может быть цель, для которой это делали. Видите концентрацию? Всегда есть центр, только мы не знаем какой.

Ева начертила вектор – стрелку, направленную из-за пределов большого круга в центр.

– Это тренд. Развитие в одном направлении. Несколько процессов. Здесь священная персона монарха, – она указала на начало вектора и медленно повела мел внутрь кругов, – от неё через священный город к священному центру города.

Мел замер на острие стрелки. Помешкав несколько секунд, Ева пунктиром связала круги с рисунком Ковчега, который сделал Салтаханов, и закончила мысль:

– Я не знаю, как тренд связан с Ковчегом. Я не знаю, как ваши цари связаны с ним. Но я вижу, что есть тренд. Есть движение в одном направлении.

– Я думаю, надо изменить акцент исследования, – сказала Ева, возвращаясь на место. – Надо использовать массив данных, чтобы искать прямую связь от Ковчега к царям, и vice versa. Надо знать историю.

Все посмотрели на Мунина.

53. На крючке

Жюстина хорошенько подумала и отправила Книжнику письмо по электронной почте.

Вейнтраубу она могла позвонить напрямую и сразу взять быка за рога, поскольку двум знакомым предстоял разговор без обиняков. Как общаться со стареньким Львом Книжником, в какое время суток и на каком языке это удобнее делать, Жюстина не знала и написала по-английски.

При всём стремлении к конфиденциальности первое письмо она вынуждена была отправить со служебного адреса, на бланке Интерпола, с перечислением своих регалий. Не хватало ещё, чтобы русский учёный принял обращение за шутку. В лучшем случае он просто не ответил бы, а в худшем стал бы наводить справки – и прощай, конфиденциальность.

Жюстина очень обтекаемо упомянула тему, на которую хотела бы пообщаться, тщательно оговорила, что пока этот интерес имеет ознакомительный характер, и предложила несколько личных каналов связи.

Видеозвонок от Книжника прозвучал, когда Жюстина уже вернулась домой. В Петербурге с учётом разницы во времени было за полночь. На экране смартфона появился всклокоченный старик с породистым лицом, иссечённым паутиной мелких морщин. Он сидел перед веб-камерой компьютера в инвалидном кресле, чуть наклонив голову вправо; за левым плечом качалась подвешенная капельница. Несмотря на почтенный возраст и очевидную физическую немощь Книжника, в голосе его слышался молодой задор. К тому же учёный довольно бегло говорил по-французски. Жюстину тронули архаичные обороты и лёгкий южный акцент.

– Добрый вечер, госпожа президент, – почти весело сказал Книжник. – Или как прикажете к вам обращаться? Надеюсь, я не очень поздно? Сердечно благодарю за возможность освежить в памяти французский. Охотно болтал бы на нём каждый день, но здесь решительно не с кем. Позвольте поинтересоваться: чем я могу быть вам полезен?

Жюстина рассы́палась в ответных благодарностях и заодно сделала комплимент прекрасному владению языком.

– Я выучил французский в лагере, когда сидел первый раз, – охотно сообщил старик. – Если вы из полиции, то наверняка знакомы с этой страницей моей биографии. После войны многие французы симпатизировали Советскому Союзу: одни воевали вместе с русскими в Сопротивлении, другие плечом к плечу били нацистов на фронте – вот и поехали к нам, чтобы восстанавливать страну и строить коммунизм. Им дали освоиться, несколько лет присматривались, потом выгребли почти всех и отправили за решётку как пособников мирового империализма. Времени было много, а публика интересная: инженеры, учёные, врачи, учителя – сплошь интеллектуалы и романтики…

Книжник явно был расположен к беседе. Жюстина не преминула этим воспользоваться и постаралась изобразить обычный женский щебет пополам с восторгом от общения с мировой знаменитостью. Особенно усердствовать не пришлось: перед великими учёными она действительно благоговела.

Жюстина рассказала о разнице между обычной полицией и международной, чтобы оторвать старика от недобрых воспоминаний. Для порядка упомянула об интересе, который Интерпол испытывает к специалистам такого масштаба, и о возможности приглашения на должность советника. Жюстина страховалась, ведь переговоры с Книжником в любую минуту могут быть раскрыты. Она рассказала об учёбе в Парижском университете, о Леви-Строссе, о многолетней работе следователем и поисках произведений искусства…

– Так мы с вами, получается, коллеги? – обрадовался Книжник. – То, чем вы занимались, вполне соответствует работе археолога, пусть и несколько специфического свойства.

Похоже, Жюстина выбрала правильную тактику. Лучше было не тянуть, и она перешла к сути дела. Посетовала, что когда-то давно не довела до конца исследование о возможном перемещении Ковчега Завета в Россию. А теперь вот нашлось время и захотелось всё-таки разобраться…

– Тема более чем серьёзная, – произнёс Книжник и сам сделался серьёзным. – Перемещение Ковчега – в Россию?! Ну и фантазия у вас.

– Не стоит придавать моим словам слишком большого значения, – поспешила улыбнуться Жюстина. – Сами знаете, по молодости чего только не придёт в голову! Давайте назовём это просто смелой теорией юной студентки.

– Если принятие теории ничего не меняет в выводах, это не теория, – по-прежнему серьёзно сказал старик. – Судя по тому, что вы специально разыскали меня для того, чтобы получить консультацию, теория вами принята. Позвольте спросить: вы готовы к выводам, которые можно из неё сделать? Заранее предупреждаю, что выводы порой оказываются совсем не теми, которых вы ждёте. И далеко не такими приятными, как хотелось бы.

Нюхом опытного следователя Жюстина почуяла, что крепко зацепила Книжника. Теперь всё получится.

– Я была слишком молода, когда начинала исследование, – беззастенчиво соврала она. – О каких выводах, о каких последствиях тогда могла идти речь? Конечно, сейчас я понимаю степень ответственности и значение возможных открытий. Но нет уже тех знаний, лёгкость ушла, я занимаюсь совсем другими делами… Остался разве что азарт – энтузиазм, если угодно, и я была бы рада, если бы вы хоть немного его разделяли.

– Чего-чего, а энтузиазма у меня на троих, – старик снова заговорил молодым голосом. – Пожалуй, это единственное, что осталось. Ну и знания кое-какие в голове ещё держатся. Если не возражаете, давайте начнём с методики подхода к делу.

Жюстина с готовностью передала инициативу Книжнику.

– Я повторю кое-какие прописные истины, – сказал он. – Заранее прошу простить, но для стройного изложения хотелось бы зафиксировать отправные точки.

Старик много лет назад ввёл в научный обиход положение об эшелонированной археологии. Есть три основных типа исследования. Эмпирический тип – это работа с фактами. Дедуктивный тип связан с выдвинутой гипотезой, а проблемно-установочный в соответствии с названием ставит проблему и рассматривает целый веер гипотез.

– Давайте действовать поэтапно, – предложил Книжник. – Сначала разберёмся, какие гипотезы есть в вашем распоряжении. Затем точнее сформулируем гипотезу, которая кажется вам предпочтительной, и тогда уже поработаем с фактами. Дело это небыстрое, нам предстоит перелопатить значительный объём данных. Вам придётся снабдить меня информацией, чтобы мы оба оперировали одними и теми же сведениями. Вы к этому готовы? Тогда записывайте, что мне потребуется. Печатаю я всё хуже, так будет быстрее.

Конечно, Жюстина была готова и давно крутила в пальцах шариковую ручку. Она придвинула к себе блокнот. Скоро Книжник получит всё необходимое – без лишнего: кое-какие подробности задачи ему знать не обязательно.

Дело двинулось!

54. Мысли тяжкие

Это называется – сна ни в одном глазу.

Часы у Одинцова отобрали, но и так было понятно, что время позднее. Он лежал на койке в своей камере, забросив руки за голову, и смотрел в потолок, на который сквозь забранное сеткой стеклянное окошко втекал холодный свет из коридора.

Всего несколько дней назад Одинцов взялся подвезти едва знакомого парнишку и посмеивался, когда тот взахлёб хвастал толстой красной папкой. Учёный, понимаете ли, «Урби эт орби»… Это действительно выглядело смешным. Кому могут быть всерьёз интересны детали жизни царей, умерших сотни лет назад? Одинцов и своё-то прошлое давно похоронил. А вот ведь как получилось: догнало его прошлое – заодно с царями и парнишкой. Даже копия папки теперь лежала у него на столе.

Об эфиопской командировке Одинцов рассказал всё по-честному. Врать не имело смысла: уж если израильтянам удалось выяснить подробности – Псурцеву это тем более труда не составит. Одинцов достоверно описывал события в расчёте на то, что ему помогут их правильно интерпретировать. Затея генерала сейчас работала на Одинцова – посиделки с разговорами давали возможность быстро узнать много нового. Ведь они с Псурцевым занимались одним и тем же – из нескольких разных источников собирали достоверную информацию в поисках ответа на вопрос: куда Варакса девал Ковчег Завета?

В отличие от профессора Одинцов уже не сомневался насчёт груза, который лежал в эфиопских ящиках. Его не отвлекала заумь вроде строения Вселенной, Света с большой буквы, знаний Древнего Египта, текстов Ветхого Завета и энергетики будущего. Одинцов привык оперировать только тем, что понимал и что касалось непосредственной задачи.

Он поверил в то, что вместе с Вараксой привёз Ковчег в Россию. Ведь пока группа Одинцова выполняла задание, тиграйские партизаны объединились с эритрейскими, разгромили правительственные войска и двинулись на Аксум. Когда враг подступает к городу, оттуда спешно эвакуируют самое ценное. Варакса в прощальном письме подтвердил ценность таинственного груза, а профессор сказал, что величайшей ценностью в Аксуме и во всей Эфиопии был Ковчег Завета.

Понятно, что эфиопскому президенту Ковчег пришёлся бы очень кстати. Реликвию можно использовать для переговоров с повстанцами, для шантажа, для обращения к нации или мировому сообществу… Но партизаны благополучно взяли Аксум, а вскоре, после того как Одинцов с Вараксой отчалили на последнем корабле, столица тоже пала, президент бежал без всяких публичных заявлений, и с тех пор от него ни слуху ни духу. Так что не было у него Ковчега.

Если власти пытались вывезти Ковчег из Аксума, думал Одинцов, это была самая удобная возможность для захвата. Можно догадаться, как его оберегали там, где он хранился. Выстроенную веками систему безопасности попробуй взломай! Вот в пути – другое дело. Об этом говорил Владимир: в целях секретности караван делается небольшим, ограбить его вполне по силам профессионалу калибра Вараксы, и грузовик с ящиками примчался как раз со стороны Аксума.

Одинцов вытащил из-под подушки чётки – никогда у него не было привычки вертеть что-то в руках, но они действительно помогали думать…

…о том, что группа спецназа во главе с матёрым выпускником КУОС и под кубинским прикрытием – свидетельство серьёзного задания, полученного на самом высоком уровне. Но документы, драгоценности, деньги – любой груз Варакса вывез бы гораздо более спокойным и надёжным путём через территорию, подконтрольную правительству.

Ключевое слово здесь – надёжным. Плох тот профессионал, который рискует зря. Значит, нашлись очень веские основания для риска. Какие? Никто, включая правительство – в первую очередь правительство! – не должен был знать о том, что секретный груз попал в руки Вараксы, который с помощью Одинцова выскользнул из партизанских краёв и затерялся в суматохе эвакуации советской военной базы.

Почему эфиопский президент не заявил о похищении святыни? Потому, что самоубийцы среди политиков – большая редкость. Он засекретил пропажу и остался в живых.

Словом, сомнения профессора можно не брать в расчёт, думал Одинцов. Благодаря письму Вараксы, общению с израильтянами и мнению Псурцева заодно с Интерполом пора признать, что Ковчег доставлен в Россию. Но куда же Варакса его спрятал?

Чётки пощёлкивали в пальцах Одинцова, пытаясь успеть за мыслями. В КУОС учили: лучший пистолет – это автомат, и нужен пистолет в основном для того, чтобы расчистить путь к автомату, который лежит слишком далеко. Вообще всё нужное должно быть всегда под рукой.

Одинцов хорошо знал привычки старого друга: наверняка Варакса держал Ковчег поблизости. Чужим он бы его точно не отдал. Городская квартира отпадает. Притопил в Волхове или других реках-озёрах вокруг да около Старой Ладоги? Вряд ли. Вода замерзает, и вообще стихия ненадёжная. Загородный дом безрезультатно обшарили сперва израильтяне, потом академики. Псурцев наверняка проверил, не завалялись ли на станциях сети «47» среди запчастей и покрышек армейские ящики со странной маркировкой…

…да и странно было бы, если бы Варакса, опытный и хитрый Варакса за столько лет не нашёл способа бесследно спрятать Ковчег, но так, чтобы в любой момент его быстро вытащить.

Ладно, сам себе сказал Одинцов, это можно оставить на потом. Как говорила героиня известного фильма, я подумаю об этом завтра. Мысленно искать Ковчег, сидя чёрт знает где в бетонном мешке под землёй, – дело малоперспективное. Сначала надо отсюда выбраться.

Одинцов вспомнил, как Варакса нашёл его за колючей проволокой на окраине России. И прислал в зону томик абиссинских стихов Николая Гумилёва. Об Эфиопии то есть. Потом были ещё несколько книжек – переводы стихов Йейтса, «История бриттов» и древние скандинавские саги, которые тоже вызывали недоумение у вертухаев, но не у Одинцова. Посылки и переписку досматривали вдоль и поперёк, однако никому в голову не приходило, что заключённый номер такой-то общается с волей при помощи шифра с асимметричным кодом. Там и слов таких никто не знал.

Вскоре Варакса начал греть лагерное начальство деньгами и подарками: тогда это получалось легко и недорого, аппетиты у руководства были не чета нынешним. Подогретое начальство тут же смягчило Одинцову режим: полтора года он только и делал, что запоем читал присланные книги. Когда его освободили стараниями Вараксы, всё это добро осталось в тюремном клубе. Но дома Одинцов собрал свою собственную библиотеку – по интересам, которые пробудил в нём Варакса.

Видимо, сейчас надо припомнить прочитанное. Одинцов подумал, что израильтяне, должно быть, времени даром тоже не теряют и работают с книгами и записками Вараксы. Ничего, до них тоже дело дойдёт – придётся встретиться снова, потолковать с Владимиром о литературе…

…а пока Одинцов попробовал поставить себя на место Вараксы. Допустим, у него в руках оказался Ковчег. Вещь, мягко говоря, необычная. Что полагается делать в таких случаях? Первым делом полагается изучить матчасть – разобраться, что это вообще за штука. Профессор сказал, что Моисей написал целый том инструкций, как обращаться с Ковчегом. Тогда понятно, зачем в библиотеке Вараксы появился Ветхий Завет. Понятно, зачем были нужны научно-популярные книжки Арцишева: там про Ковчег рассказано человеческим языком, без мистики, как про механизм. Но зачем понадобилась художественная литература и почему на чтение ушло так много лет?

И ещё: почему исследование Мунина вызвало у Вараксы такой интерес? Почему он не избавился от историка, а, наоборот, взял в команду? Если уж Одинцов загремел в тюрьму как нежелательный свидетель, вряд ли Вараксой двигало желание помочь парнишке, попавшему в беду. Мунин был нужен, причём настолько, что осторожный Варакса подпустил его совсем близко к тайне, которую даже от Одинцова хранил больше двух десятков лет…

…в течение которых никак не воспользовался Ковчегом и продолжал что-то о нём выяснять. Кстати, Одинцов припомнил, что и с устройством на работу в Михайловский замок ему помог Варакса. Дело давнее, Мунина тогда и в помине не было, но место совершенно точно имело значение – об этом говорила Ева. Она даже стрелочку нарисовала: от России к Петербургу и от Петербурга – к Михайловскому замку. Какое-то по этой стрелочке движение шло. Хотя прятать Ковчег в замке – полная ерунда. Уж замок-то Одинцов знал как свои пять пальцев.

Вполне возможно, в планах Вараксы историку отводилась та же роль, которую он сейчас играл у Псурцева. Это хорошо, думал Одинцов, сидение в бункере пойдёт на пользу делу. Плохо, что с Муниным не переговорить с глазу на глаз. Но парень молодец: держит язык за зубами. Кое-что понял за эти несколько дней. Не проболтался про настоящего убийцу академиков; промолчал о книгах Вараксы, оставленных евреям, – и то хлеб.

Ладно, решил Одинцов, пора спать. Голова должна быть ясной: завтра снова с утра до ночи предстоит слушать, запоминать и анализировать. Вопросов пока намного больше, чем ответов, но хотя бы становится понятно, про что и как надо спрашивать, а это половина дела. Когда будет задан правильный вопрос, тогда и ответ найдётся.

Псурцев должен сдержать обещание, легализовать погибшего Вараксу и разрешить Одинцову съездить на похороны. Значит, остались два-три дня спокойной жизни в бункере. Их надо потратить с толком. Общаться с интересными собеседниками, которые вынуждены его терпеть, – и собирать, собирать, собирать информацию.

Одинцов засунул чётки под подушку, закрыл глаза и подумал, что ни в жисть не догадался бы сопоставить историю с геометрией. А Ева и профессор сообразили мгновенно, чем работа Мунина отличалась от остальных: два царя задают прямую – три царя задают плоскость. Если упала монета, можно провести черту в направлении, где она звякнула, и надеяться, что монета лежит на этой черте. Шансов немного. Зато если обшарить плоскость пола – монета сыщется наверняка. Вот ведь мозги у людей!

Дышать по методу «четыре-семь-восемь» снова не понадобилось: через минуту Одинцов уже спал.

Ему снилась контуженная сова.

55. Ночные умники-1

– Ну и как вам? – спросил Псурцев.

В полутёмной комнатке брезжил зеленоватый свет, падавший из комнаты для инструктажа сквозь исписанную прозрачную доску. Напротив генерала сидел Иерофант.

– Я доволен, – раздался из-под капюшона спортивной куртки его негромкий голос. – По-моему, хорошо поработали. Все участвуют. Кое-что начинает проясняться. Интересные взаимосвязи наружу выплывают. Даже архив ГРАУ добрым словом помянули.

– Не надо было его ликвидировать, – сказал генерал.

– Очень правильно сделали, что ликвидировали, – возразил Иерофант.

Спор возникал не в первый раз. Архив Главного ракетно-артиллерийского управления отсчитывал свою историю с 1575 года, когда Иван Грозный первым в мире сделал артиллерию самостоятельным родом войск и основал Пушечную избу. Это было первое военное управление русской армии. За четыре с лишним века архив накопил подробнейшие данные обо всех российских арсеналах и производстве оружия – от знаменитых пушек-единорогов до самых современных ракет. Псурцев активно черпал разнообразную информацию из тамошних источников: в ГРАУ хранились уникальные документы, которые не имели отношения к артиллерии, но представляли большую историческую и научную ценность.

Иерофант забеспокоился, когда учёные обнаружили в архиве документацию по проекту «Колокол». При штурме Берлина в сорок пятом году советским артиллеристам достались материалы исследований одной из лабораторий «Аненербе». Речь в них была о генераторе энергии с КПД больше единицы. Розенкрейцер предположил: если столько лет сенсационные сведения лежали просто так – они легко могли стать добычей тех, кому не должны были попасть в руки ни при каких обстоятельствах. Псурцев возражал: доступ к архиву крайне ограничен и за каждой бумажкой можно проследить.

Иерофант не унимался: о каком контроле может идти речь, если нет даже подробного описания всех документов?! А самое главное – неизвестна их реальная ценность. Папки «Аненербе» попались учёным под руку практически случайно, когда искали совсем другое. Какие ещё тайны скрывают бездонные хранилища архива ГРАУ? И вообще, настаивал Иерофант, до тех пор пока существует хотя бы малейшая вероятность доступа к важнейшей информации, нельзя быть уверенным, что эту информацию кто-то не использует в ущерб безопасности страны. Надо закрыть к ней доступ – и закрыть немедленно!

Псурцев прекрасно понимал, что розенкрейцер преследует свои цели, желая работать с материалами архива единолично, а всех остальных этой возможности лишить. Ведь в ГРАУ обращались многие учёные: вот и Мунин, оказывается, заказывал там некоторые документы. Однако в рассуждении о проблемах с безопасностью был весомый резон, а уж в безопасности генерал разбирался. Так что Иерофант давил ему на любимую мозоль – и додавил-таки. После знакомства с перечнем документов, на которых стояли грифы «Особой важности» и «Хранить вечно», Псурцев сам стал лоббировать ликвидацию архива.

Напрасно старенький генерал, возглавлявший архив, стучался в высокие кабинеты.

– Даже у большевиков не поднялась рука на наши фонды! – бушевал он. – В семнадцатом году их сохранили. Во время войны, когда Москву готовы были немцам отдать, – не уничтожили. Когда Союз развалился – архив устоял, а теперь?!

Повод придумали смехотворный – при оптимизации центральных управлений Российской армии для архива просто не нашлось места. Некоторые генералы, которые знали об этой инициативе Псурцева, перестали с ним здороваться: ну ладно, в командовании всё больше гражданских баранов, которые не понимают, на что замахнулись, но он-то должен понимать!

В результате архив ГРАУ всё же ликвидировали, а возникшие проблемы до сих пор аукались Псурцеву, и он уже сам был не рад, что уступил Иерофанту.

– Давайте закроем тему, – предложил розенкрейцер. – Вы же знаете, орден ведёт исследования по многим направлениям, и огласка нам ни к чему. Представьте себе, что на семинаре профессора Арцишева и прочих сборищах рангом пониже разбирают секретные материалы ГРАУ. Как вам такая картинка?.. Ликвидация архива – это лучший и по большому счёту единственный действительно надёжный способ, который отсекает ненужную публику от уникальной информации. Или давайте вспомним, сколько Академия заработала на том, что накопали в ГРАУ мои люди…

Генерал молча поиграл желваками – заработок Академии был в конечном итоге его бизнесом – и вернулся к главной теме разговора.

– Вы по-прежнему считаете, что ваше собрание высоких умов, – он ткнул в сторону комнаты за доской, – сможет решить нашу задачу?

– Теперь я в этом уверен, – сказал Иерофант. – И Салтаханов неплохо справляется. Надо бы его поощрить.

– Уже, – сказал Псурцев. – Отпустил на ночь домой. Он у меня все эти дни молотил как прóклятый. А судя по тому, что я знаю, от воздержания у него спермотоксикоз может случиться. Парень очень активный по женской части. И тут ещё негритянка такая перед глазами постоянно – шух-шух… Пусть отведёт душу. На подъёме будет как штык, не беспокойтесь.

56. Следы и связи

Владимир бросил последний взгляд в ночь с куполами за окном, вышел из кабинета и направился к лифту, когда в кармане зазвонил мобильный.

День получился неудачным, с какой стороны ни глянь. Салтаханов, по следу которого израильтяне надеялись снова добраться до Одинцова, как в воду канул. Коллеги из Моссада, которым Владимир переправил отсканированные записки Вараксы, тоже не порадовали. Они начали систематизировать информацию, но сразу предупредили, что дело это небыстрое. В первую очередь неизвестно было, какую цель ставил перед собой Варакса. Чего ради штудировал книгу за книгой? Если есть алгоритм, компьютер его найдёт. Но потребуется время.

В надежде на шальное озарение Владимир сам просматривал листки, исписанные аккуратным почерком. Местами это были энциклопедические справки. Местами встречались литературные цитаты – странные уже тем, что подбирал их матёрый диверсант, а не впечатлительная девушка или тот начитанный очкарик, о котором так заботился Одинцов. Содержание цитат тоже было странным.

Взяв наугад одну из страниц, Владимир увидел стихи. Он поискал в интернете, оказалось – это выдержка из пьесы про Кухýлина, знаменитого героя ирландских мифов. Могучий викинг получил смертельную рану и привязал себя к скале, чтобы умереть стоя, как подобает воину. Там его и нашёл незрячий побирушка.

Слепой:

Все утро брёл я наугад и вдруг

Услышал голоса. Я начал клянчить.

Сказали мне, что я в шатре у Мэйв,

И кто-то властный там пообещал мне:

За голову Кухулина в мешке

Я получу двенадцать пенсов.

Кухулин:

Двенадцать пенсов! Славная цена

За человечью жизнь! Твой нож наточен?

Слепой:

Мой нож востёр: ведь я им режу хлеб.

Ниже – той же уверенной рукой, но другими чернилами – снова стихи, строфа из стихотворения «Могила в горах»:

Лелей цветы, коль свеж их аромат,

И пей вино, раз кубок твой налит;

Над кручей гор дымится водопад,

Отец наш Розенкрейц в могиле спит.

Сбоку, почерком помельче наискосок, – приписка, обведённая рамкой, справка об авторе:

Уильям Батлер Йейтс (1865–1939), прошёл полный обряд посвящения в церемониальной гробнице над могилой Отца Розенкрейца (Клипстон-стрит, Лондон). Получил степень 5°=6°.

На обороте страницы – ещё несколько строф, теперь уже из Николая Гумилёва:

Там, где похоронен старый маг,

В полумраке мраморной пещеры,

Мы услышим тайный робкий шаг,

Мы с тобой увидим Люцифера.

<…>

Но когда небесный лунный знак

Побледнеет, шествуя к паденью,

Снова станет трупом старый маг,

Люцифер – блуждающею тенью.

И, взойдя на плиты алтаря,

Мы заглянем в узкое оконце,

Чтобы встретить песнею царя —

Золотисто-огненное солнце.

Что общего у древней скандинавской саги с гробницей какого-то мистика в Лондоне? Какую связь видел Варакса между ирландским поэтом, нобелевским лауреатом Йейтсом, и молодым русским офицером Гумилёвым, которого расстреляли в годы красного террора? Вопросы точно для компьютера, а не для человеческих мозгов, тем более мозгов неспециалиста.

Конечно, тему розенкрейцеров имело смысл взять на заметку: любой рыцарский орден, начиная с самого первого – ордена Храма, так или иначе связан с Израилем. Гумилёв бывал в Эфиопии, которой буквально бредил. Тоже интересно, если вспомнить, откуда Варакса с Одинцовым привезли Ковчег Завета. Но это находилось за пределами сиюминутных интересов Владимира. Для него операция уже вышла из кабинетной фазы и перешла в фазу активную.

Кроме непонятных критериев, по которым Варакса отбирал цитаты, работать с его записками мешали зашифрованные отрывки. Криптографы Моссада взялись проверить шифр на прочность, но, если Варакса пользовался асимметричным кодом, надеяться можно разве что на чудо – быстро расколоть его не удастся. Похоже, так и оказалось.

Владимир предпочитал надеяться не на чудо, а на Одинцова. Участник похищения Ковчега, многолетний приятель Вараксы утверждал, что готов помочь разобраться с библиотекой. Возможно, он мог бы помочь и с шифром – чем чёрт не шутит? Однако сейчас Одинцов оказался в руках академиков, а единственной тонкой ниточкой к нему был Салтаханов, который…

Мобильный надрывно пиликал. Владимир остановился и выудил его из кармана.

– Всё в порядке, засекли. Он дома, – на иврите коротко сказал звонивший.

Имя не прозвучало, но Владимир понял: Салтаханов нашёлся. Очень вовремя! Если бы машина Салтаханова не погибла на глазах у Владимира, её разыскали бы и поставили радиомаячок, чтобы проследить за передвижениями офицера. А сейчас оставалось только караулить там, где Салтаханов должен был объявиться скорее всего – на квартире и в бюро Интерпола. Приехал домой? Прекрасно. Дальше сотрудники Владимира уже его не упустят и выяснят, куда он ездит. Значит, есть надежда снова увидеть Одинцова или хотя бы разузнать, где его прячут.

Точно сказано в Книге пророков: «Если задержится – жди его, ибо придёт непременно, не опоздает!»

57. Ночные умники-2

В полумраке маленькой комнаты Псурцев глянул на своё запястье. Светящиеся стрелки наручных часов давно миновали полночь.

Генерал с Иерофантом заканчивали обобщать информацию, полученную за день. Сошлись на том, что альянс Мунина и Одинцова выглядит случайным. Тем не менее оба будто специально шли к нему и встретились в нужное время в нужном месте. Ева – совсем сбоку припёка. Она не рвалась познакомиться с исследованием Мунина, её назначение в Русской комиссии произошло в последний момент, когда отпали другие кандидатуры. Однако Ева пришлась команде очень кстати. Иерофант считал, что голова у американки работает прекрасно.

– Думаю, не только голова, – не удержался генерал. – Бабец что надо!

– Не стоит превращать кабинет в казарму, – сухо заметил розенкрейцер. – А внешность бывает обманчивой, это да. Представляю, как бы вы изощрялись, если бы она была блондинкой… Кстати, в нашем эксперименте есть интересный гормональный аспект. Люди в изоляции обычно переживают сильный стресс. Это приводит к снижению выработки окситоцина, который отвечает за уровень эмпатии.

– По-русски можно? – осведомился Псурцев.

– Можно. Окситоцин – это гормон. Эмпатия – сострадание, желание помочь, или, как ещё иногда говорят, готовность передать солонку. В изолированных условиях у человека развивается эгоизм. Но ведь нам с вами нужна как раз командная работа. Нужно сплочение нескольких человек в эгрегор для взаимного усиления индивидуальных возможностей.

– Вы сами уговаривали меня устроить этот эксперимент, – напомнил генерал. – А теперь оказывается, мы всё делаем неправильно?

– Как раз правильно! Наша группа образована на тонком уровне, и в первую очередь на неё распространяется принцип интегральной связи Вселенной. Это вне рамок экспериментальной физики, так что вы можете не знать.

– Да, закрутился я в последнее время, – гримасу Псурцева можно было не заметить в зеленоватых сумерках, но в голосе его звучал откровенный сарказм. – Много интересного проходит мимо.

– Дело в том, что молекулы генетического кода в ДНК реагируют на квантовые свойства субатомных частиц, – не обращая внимания на тон собеседника, продолжил Иерофант. – В исследованиях этого феномена, кстати, участвовала наша Ева. Так вот, молекулы ДНК различают, куда направлен спин частицы… Вы же помните, что все частицы крутятся либо в одну сторону, либо в другую – как бы или вверх, или вниз? Это в школе проходят. Направление, куда крутится частица, называется – спин. И на каждую молекулу ДНК действуют спины только одного направления.

– Частицы на квантовом уровне сохраняют свойство связной согласованности, – говорил Иерофант. – Например, любой электрон чувствует свой парный электрон, даже если они находятся в разных галактиках. Если у одного электрона изменяется спин – у его пары спин тоже становится противоположным. Тот, что крутился вверх, начинает крутиться вниз – и в то же самое мгновение за миллиарды световых лет его напарник, который крутился вниз, начинает крутиться вверх. Это значит, что Вселенная представляет собой единую связную систему, понимаете?

– Не понимаю, – генерал мотнул головой. – Не понимаю, зачем вы мне всё это рассказываете.

– Чего же тут непонятного? – искренне удивился Иерофант. – Сообщение об изменении спина приходит не просто быстрее скорости света. Оно приходит бесконечно быстрее, то есть вообще мгновенно. Раз – и готово! Но ведь молекула ДНК различает, куда направлен спин частицы, так? Значит, когда спин изменяется – ДНК работает антенной и улавливает квантовую информацию, которую частицы передают друг другу на самом невообразимом расстоянии… Короче говоря, молекулы генетического кода членов эгрегора позволяют им взаимодействовать на тонком уровне. Хоть в изоляции, хоть разбросанные в космосе они остаются связной системой, и никакая потеря эмпатии им не страшна. Даже наоборот, за счёт обмена квантовой информацией со временем эгрегор будет работать всё более эффективно.

– То есть, случись что, солонку друг другу передадут? – деловито предположил Псурцев. – Меня сейчас космос мало интересует. Я на грешной земле крепко стою. Вы просили несколько дней. Один уже прошёл. Ещё через два дня будут хоронить Вараксу, и мы этот эксперимент закончим. На разговоры осталось всего ничего.

– Я сказал, что доволен тем, как идут дела, – повторил розенкрейцер. – Вы ведь не надеялись в первый же день узнать, где спрятан Ковчег, и всё прочее? Для нас на этом этапе главное – максимально эффективный обмен информацией. Все члены эгрегора должны узнать то, что знает каждый из них по отдельности. И мы с вами тоже. Естественно, в разумных пределах и применительно к задаче. В какой-то момент накопленное количество информации выдаст качественно новый результат. Пока что мы стали свидетелями озарения Евы насчёт плоскости, в которой лежит решение, и это хорошее начало.

– Ещё меня порадовал ваш коллега Одинцов, – добавил он. – Прикидывается дурачком, но далеко не дурачок. Очень внимательно слушает и рассказывает хорошо. Согласитесь, что своими методами вы бы вряд ли сумели получить от него такую развёрнутую историю об Эфиопии.

Генерал снова глянул на светящиеся стрелки часов.

– Поздно уже. Я дал команду проверить то, что он сказал. Что там с географией, как даты стыкуются… Хотя, насколько я помню, всё примерно так и было. А излагает Одинцов довольно складно, правда ваша.

– Вы – помните?! – Иерофант насторожился. – Что вы помните?

– Тот бардак в Эфиопии, и как наши уходили. Я участвовал в подготовке операции Вараксы. Сам еле ноги унёс.

Иерофант поднялся, оттолкнув стул на колёсиках, сделал по комнатке пару шагов к стене, вернулся на место и встал перед Псурцевым.

– Тогда какого чёрта вы… Какого чёрта вы водите меня за нос? – голос его дрожал от возмущения. – Почему о вашем участии я узнаю только сейчас?

– Потому что только сейчас об этом рассказал Одинцов, – спокойно ответил генерал. – В Аддис-Абебе находилась военная миссия. К нам обратился президент Эфиопии, попросил помочь в эвакуации каких-то ценностей из Аксума. Город со дня на день должны были занять повстанцы. О каких ценностях речь, не уточнялось, но по сусекам скрести в таких случаях – обычное дело. Я предложил отправить своих людей, чтобы доставили груз в столицу. Президент отказался: мол, ему неловко обременять советских друзей лишними хлопотами. Ну хозяин – барин. Мы разработали для эфиопов схему и проложили три маршрута. По двум должны были пойти караваны-пустышки – для отвлечения внимания. По какой дороге повезут настоящий груз, решали на месте, в Аксуме, в самый последний момент и без нашего участия. Вот и всё.

– Кто же тогда организовал захват Ковчега? – спросил розенкрейцер.

– Мало ли… Были другие службы, были начальники повыше меня – и в миссии, и в Москве. Возможно, кто-то из них знал, что повезут Ковчег, или просто заинтересовался грузом. А эфиопы работали по моей схеме. Видимо, наши тремя группами прихлопнули все три каравана недалеко от Аксума, чтобы в случае чего обвинить сепаратистов или кубинцев – кого угодно. Я бы сделал именно так. Но повторяю, что отношения к этому не имел. У меня за другое голова болела: надо было успеть своё добро собрать и вывезти. Боевики взяли Аксум и очень быстро добрались до столицы.

– Получается, Варакса командовал одной из трёх групп, – задумчиво пробормотал Иерофант и уселся обратно на стул. – Две другие или погибли, или захватили пустышки. А Вараксе повезло, он взял именно Ковчег… Потом наткнулся на Одинцова… Его считали погибшим, потом он из госпиталя сообщил, что жив… А про груз не сказал… И Одинцов никому ничего не сказал, потому что выполнял совсем другое задание…

Псурцев терпеливо ждал, привычно поигрывая спичечным коробком, и поглядывал на мешковатый силуэт розенкрейцера в куртке с надвинутым капюшоном и чёрным провалом вместо лица.

– Ну да, – Иерофант поднял голову, – всё сходится. У Вараксы было время подумать. Он воспользовался ситуацией и решил присвоить захваченные ценности. Перевёз ящики сюда, вскрыл и стал разбираться, что это такое… Погодите. А если в ящиках был не Ковчег? Если Варакса, как вы сказали, прихлопнул караван с пустышкой?

– Тогда эфиопы не разыскивали бы его двадцать пять лет и евреи не охотились бы на Одинцова как последнего свидетеля, – сказал Псурцев. – Вариантов немного. Ковчег могли доставить президенту в Аддис-Абебу, но мы знаем, что этого не произошло. Ковчег могли тем или иным образом вернуть обратно в Аксум, но тогда эфиопы молчали бы в тряпочку. Скорее всего, одна или обе группы, кроме группы Вараксы, действительно погибли. Хотя даже если кто-то вернулся – они или привезли пустышки, или доложили о провале. От неудачи ведь никто не застрахован. Тем более никто не знал, какой же всё-таки груз повезут эфиопы. Может, в пустышках были какие-то ценности для отвода глаз… Варакса вернулся едва живой – видно, что старался выполнить задание, поэтому тоже подозрений не вызвал. Теперь уже не спросить, чего он в рапорте наплёл и был ли вообще официальный рапорт, – очень уж тема деликатная. Но его миссия тоже провалилась. И всё, концы в воду.

Генерал поднялся.

– Давайте заканчивать. Я не знаю, как сумели найти Вараксу. Судя по всему, не обошлось без Моссада. У евреев, как вы понимаете, свой немаленький интерес к Ковчегу. Но если эфиопы выправили документы на международный розыск, которые принял Интерпол, – значит, юридически всё безупречно. Есть полная уверенность в том, что именно Варакса захватил груз, и этим грузом был Ковчег Завета. Идёмте, я вас провожу.

– А охрана? – спросил Иерофант, тоже поднимаясь.

– Охрану в этой части бункера я снял. Вы не заметили, когда сюда шли? Камеры тоже выключены… пока, – успокоил Псурцев и распахнул дверь:

– Не волнуйтесь, никто вас не увидит.

58. Вчерашняя семиотика

С утра Мунин собирался закрепить успех.

Вчера историк выступал последним и обрушил на слушателей лавину сведений. Его спровоцировал Одинцов, которому не давал покоя российский триколор в цветах единорога. С чего-то всё равно надо было начинать экскурс в историю, и Салтаханов поддержал Одинцова: изображения единорога и льва не раз повторялись в папке Urbi et Orbi. Ева с Арцишевым тоже проявили любопытство к геральдическим животным, а Мунин упомянул, что Варакса расспрашивал про семиотику.

– С чего бы ему евреями интересоваться? – вполголоса обронил Одинцов.

Надо было раскрепостить Мунина, и нехитрый трюк удался. Историк почувствовал себя на коне. Он разъяснил Одинцову, что семиотика – это наука о символах, а не о семитах. И что семиты – это потомки Сима, одного из трёх сыновей пророка Ноя. И что арабы с ассирийцами – такие же семиты, как евреи.

– Что же касается символов, Иван Грозный первым из русских князей озаботился постоянным изображением государственной печати, – сообщил Мунин, поглаживая красную обложку папки. – Он стал царём и сделал византийского двуглавого орла гербом страны. Орёл подчёркивал преемственность власти, поскольку Зоя Палеолог, бабушка Ивана, была последней принцессой из рода императоров Византии. Говоря нынешним языком, царь Иван отправил месседж правителям Европы. Смысл такой: когда-то Рим был центром Вселенной, тысячу лет назад этот центр переместился в Константинополь – второй Рим, и теперь Москва стала третьим Римом.

– Древний родовой герб Рюриковичей царь тоже не забыл, – историк быстро нашёл в своей папке нужную картинку и продемонстрировал остальным. – Видите? Всадник с копьём, или по-старому – ездец. Знакомо, да? Иван повелел изображать его на груди орла. С тех пор двуглавый орёл Палеологов с ездецом Рюриковичей заняли лицевую сторону государственной печати. А на обороте…

Мунин снова полистал папку и стал читать с торжественными нотками в голосе, напирая на «о».

«Того же году февраля в третий день Царь и Великий Князь печать старую меньшую, что была при отце его Великом Князе Василии Иоанновиче, переменил, а учинил печать новую складную: орел двоеглавый, а среди его человек на коне, а на другой стороне орел же двоеглавый, а среди его инърог».

– Печатью с этим знаком скрепили важный договор с Датским королевством, откуда, по легенде, происходил Рюрик, – продолжал он, – и с тех пор единорог долгое время был личным знаком московских царей. А что мы вообще знаем про единорога?

Историк рассказал, что у древних китайцев единорог носил имя ци-линь, считался главным зверем и выражал суть всех пяти стихий. Древние персы верили, что лишь рог единорога способен победить бога зла и лжи Аримана. Существовали предания про знаменитого коня Александра Македонского по кличке Буцефал, который на самом деле был единорогом и чувствовал страх людей, которые к нему приближались. А средневековые путешественники рассказывали про единорога, живущего на горе Синай.

– Если я правильно понял, нам всем надо как-то привязывать свою информацию к Ближнему Востоку и Эфиопии, – пояснил Мунин. – Так вот, у тамошних древних жителей лев символизировал Хаос и земные силы, а единорог считался знаком Абсолюта, небесным зверем.

Мало того, – продолжал историк, – иудеи считали льва знаком Юга, а единорога – знаком Севера. В Ветхом Завете есть рассказ про будущего царя Давида, который пас овец и стал свидетелем битвы льва и единорога. Это пророчество: юный пастух увидел судьбу своего народа на многие века вперёд.

Землю Обетованную заселили двенадцать колен – двенадцать племён, которые Моисей вывел из Египта. Однажды евреи нарушили завет с Всевышним и разделили свою страну. Десять колен создали на юге Иудею под знаком льва, а оставшиеся два северных колена образовали Израильское царство – их символом стал единорог. Считается, что Всевышний наказал евреев за сепаратизм и десять южных колен были угнаны в плен ассирийцами, а после рассеялись по миру. Когда появилось христианство, священные книги древних евреев были названы Ветхим Заветом, а единорог благополучно перекочевал в Новый Завет.

– Таким образом, родовой знак Эфраима, главы северного Израильского царства, превратился в признанный христианский символ, – заключил Мунин и добавил:

– Я без подробностей рассказываю, в самых общих чертах, просто чтобы вы были в курсе.

Одинцов крякнул, Ева рассмеялась, Арцишев покачал головой, а Салтаханов спросил:

– Это всё?

– Я думал, вам интересно, – обиделся историк. – Мы же договорились: каждый рассказывает то, что ему кажется важным. Про математику мне сказать нечего, зато… Между прочим, титул эфиопских императоров – Лев Иудеи. Не знали? Они почти три тысячи лет считают себя потомками царя Соломона. Столицей Соломона и Давида был Иерусалим. Одно из неофициальных названий города – Ариэль. Это значит – Лев Бога. Давид спроектировал иерусалимский Храм, а Соломон его построил и поставил там Ковчег Завета. Храм тоже часто сравнивали с лежащим львом.

Одинцову опять пришла на ум заметка, читанная в день числа пи, где упоминался Храм Соломона и точные расчёты при его постройке. Вот ведь наваждение…

– В Иерусалиме полно львов, – сказал Одинцов. – В смысле скульптур всяких. В синагогах старых тоже львов и единорогов на стенах рисовали. И на надгробиях еврейских… Чего вы так смотрите? Это был просто туризм, всё тихо-мирно, никакой стрельбы. Экскурсии. Мы несколько раз летали туда с Вараксой. Что, нельзя?

Тут Одинцов подумал, что Варакса неспроста возил его в Израиль, а Ева отвлекла внимание на себя, припомнив английскую детскую песенку про битву льва с единорогом.

– Песенка на самом деле про войну Англии и Шотландии, – авторитетно заявил Мунин. – Лев – английский символ, а единорог – шотландский. Эту песенку у нас для «Алисы в стране чудес» переводили.

Вёл за корону смертный бой со Львом Единорог.

Гонял Единорога Лев вдоль городских дорог,

Кто подавал им чёрный хлеб, а кто давал пирог,

А после их под барабан прогнали за порог.

– Если российские розенкрейцеры искали какую-то английскую или шотландскую тайну, – задумчиво сказал Салтаханов, – через льва с единорогом интересный мостик получается до Иерусалима. То есть до Ковчега Завета.

– Само собой, – согласился профессор. – Мы говорим «Иерусалим» – подразумеваем «Ковчег», и наоборот. Коллега Мунин не даст соврать, царь Давид строил Иерусалим именно для того, чтобы разместить в нём Храм, а в Храме поставить Ковчег. Так что всё сходится.

– Лев и единорог, – под нос бурчала Ева, составляя два столбика в блокноте. – Юг и Север. Хаос и Абсолют.

– Ковчег и Храм, – подсказал ей Арцишев. – Но с Россией связь очень слабенькая.

– Ничего не слабенькая, – Мунин снова стал перелистывать папку в поисках нужных картинок. – Серебряными единорогами было расшито парадное седло Ивана Грозного. Его костяной трон весь покрыт уникальной резьбой, и там кругом единороги со львами. Трон можно в Москве посмотреть, в музее… Самый первый Покровский храм на Руси тоже в барельефах. Церковь Покрова на Нерли – знаете? Вот она… Здесь и лев с единорогом высечены, и царь Давид… Иван Грозный вообще себя чуть ли не открытым текстом сравнивал с Давидом. А ещё был у него самый близкий сподвижник, Андрей Курбский. Единственный, кто во всём поддерживал Ивана, но потом предал и сбежал к врагам. После этого у них завязалась переписка очень любопытная. И там Курбский называет Россию – Израилем…

– Ну это уже слишком! – возмутился Одинцов. – Почему евреи всегда на себя одеяло тянут?

– Евреи здесь вообще ни при чём, – в голосе Мунина опять зазвучала обида. – Курбский писал Ивану Грозному, намекая на то, что он знает какую-то тайну, а тайна как-то связана с Ближним Востоком. Курбский, кстати, тоже Рюрикович, как Иван. При чём тут евреи? Был бы текст под рукой, я бы вам дословно зачитал. А сейчас просто вспоминаю то, что может пригодиться. Мы вот о розенкрейцерах постоянно говорим, но они в России ничего толком сделать не успели. Зато мальтийские рыцари – очень даже.

– Вы Павла имеете в виду? – спросил Салтаханов. – То, что он был Великим магистром ордена?

– Не только, – Мунин захлопнул папку. – Отношения с Мальтийским орденом наладил ещё Пётр Первый. Боярина Шереметева специально на Мальту отправил для посвящения в рыцари. А Павел уже унаследовал интерес к мальтийцам благодаря Елизавете, которая была дочерью Петра и его бабушкой.

– Мальтийцы тоже какую-то тайну знали, которая от тамплиеров досталась, – встрял Одинцов. – Ты мне рассказывал, что этот, как его… чёрт, имени не помню… он ещё из подвала в Париже вместо золота сундук увёз.

– Граф Гишар де Божё, – снисходительно подсказал Мунин. – Да, последний Великий магистр тамплиеров сообщил ему какую-то тайну… И знаете что? Хоть вам и не нравятся евреи, я ещё одну историю расскажу. Во время царствования Павла в тюрьме Петропавловской крепости сидел главный раввин хасидов. Хасиды – это такое еврейское религиозное течение, оно тогда только зарождалось… Раввина оклеветали и должны были казнить. Но Павел почему-то пожелал с ним встретиться. Приехал в крепость, и они долго разговаривали с глазу на глаз, без свидетелей. Такого вообще не бывало никогда, чтобы православный император на равных общался с каким-то евреем из далёкого местечка…

– На иврите говорили? – язвительно поинтересовался Одинцов.

Мунин сморщил нос, и его очки забавно подскочили.

– На немецком. Кстати, он очень похож на идиш. А дальше случилось настоящее чудо. Павел отменил смертный приговор и велел освободить раввина. Хасиды получили возможность развиваться и создали самую мощную еврейскую общину в мире. Слыхали, наверное? А император после этого разговора, по свидетельству современников, стал другим человеком… Ладно, это долго рассказывать.

Одинцов хотел было ещё пошутить насчёт обрезания, но передумал. Ева успевала крутить головой, вслушиваясь в русскую речь, и делать заметки в блокноте.

Профессор прокашлялся и резюмировал:

– Что ж, получается, у России всё-таки есть кое-какие связи с Израилем и рыцарями, которые искали Ковчег Завета. Если Ковчег попал сюда, значит, уже не на ровное место. Это хорошо. Это интересно. Ева говорит, что действия трёх царей были целенаправленными. Вы, молодой человек, – он кивнул Мунину, – считаете, что они выполняли какую-то инструкцию и работали по единой программе. Тогда нам надо попытаться объединить связи, которые сейчас обнаруживаются, и поискать саму инструкцию. Восстановить программу – конечно, если она была.

– Наверное, это уже завтра, – сказал Салтаханов, глянув на часы. – Предлагаю на сегодня обсуждение закончить. Мы сделали копии папки «Урби эт орби» для каждого из вас. Можете почитать на сон грядущий.

59. Сегодняшняя серендипность

…и вот с утра, когда Мунин собирался закрепить свой успех и вдогонку вчерашней лавине информации обрушить на коллег следующую – инициативу перехватил Арцишев.

– За ночь я хорошенько обдумал всё, что здесь было сказано, – начал он, как только участники группы расселись по привычным местам. – По-моему, мы движемся в правильном направлении. Однако пока что наши области знания существуют сами по себе. Отдельно моя, отдельно ваша, – он кивнул нахохлившемуся Мунину, – и так далее. А надо, чтобы они как можно чаще пересекались и как можно теснее переплетались. Вы ведь знаете, что такое серендипность?

– Serendipity? – уточнила Ева.

Одинцов хохотнул:

– Ещё бы не знать! Серендипность у нас буквально с молоком матери…

– Это хорошо, – не смущаясь, продолжал профессор. – Мне нравится ваше бодрое настроение. Пожалуй, я недостаточно корректно выразился. Термин как раз довольно редкий, но явление серендипности хорошо известно каждому. Вот смотрите-ка. Однажды инженер Спенсер работал с военным излучателем и заметил, что лежащая рядом шоколадка расплавилась. Он сопоставил одно с другим – и создал микроволновую печь. Или совсем школьный пример: физик Рентген проводил опыты с флуоресценцией, а открыл икс-лучи, которые назвали его именем. Причём эти же лучи намного раньше обнаружил великий Тесла, только не придал им значения.

– Серендипность – это интуитивная прозорливость, – говорил Арцишев. – Умение использовать случайные наблюдения для неожиданных выводов и благодаря этому совершать открытия. Тот же Тесла, сосредоточенный на своей задаче, не обратил внимания на рентгеновские лучи. А Рентген решил копнуть – и получил первую в истории Нобелевскую премию. То есть некоторые побочные эффекты могут оказаться важнее того, чем ты был занят, когда на них натолкнулся. И тут важно ничего не проморгать.

– По-вашему, от нас ждут проявления серендипности? – спросил Мунин.

– Думаю, её даже стимулируют нашим нынешним положением. Дело ведь в чём? Профессиональный багаж парадоксально мешает свежему взгляду на вещи. В своей области каждый видит от сих до сих и точно знает, как правильно, а как неправильно. Зато, если поставить историку физическую задачу, он с ней вряд ли справится, но может предложить нетривиальный путь решения, который не придёт в голову физику. А военный вообще смотрит на мир с другой колокольни, – Арцишев посмотрел на Салтаханова. – Я прав?

Салтаханов согласился:

– В целом да. Мы заметили, что вы проводите семинары для расширенного состава участников и многие ваши коллеги также пытаются использовать этот приём… использовать серендипность в исследованиях на стыке различных наук. Чтобы новичок заметил то, чего не замечают привыкшие специалисты.

– Толково, – оценил Одинцов. – Профессор! Может, подкинете какую-нибудь задачку, в которой у вас ответ не сходится? Мне по вечерам всё равно делать нечего.

– У нас есть задача уже, – бросила Ева. – Только я не знаю, какая от вас польза, чтобы её решать.

– Вы шифровать умеете? – неожиданно спросил Одинцова профессор. – Вы же военный человек, разведчик, диверсант… Вас же этому учили, наверное?

– Был грех, – признался Одинцов. – И что с того?

Арцишев загадочно улыбнулся.

– К доске пройдите, пожалуйста…

Мунин тоже не удержался от улыбки, когда увидел Одинцова с мелом в руке: какой-то несуразный получился школьник.

– …и напишите заглавные буквы «эф», «эм», «а», – продолжал профессор. – Латинские, если не трудно.

Одинцов послушно вывел на доске F, M и A.

– Можете сказать, что вы написали?

– То, что просили, – Одинцов пожал плечами. – «Эф», «эм», «а». Фма.

Арцишев обвёл взглядом Мунина, Еву и Салтаханова.

– Ещё какие-нибудь версии будут? – спросил он.

Мунин молча снял очки и принялся протирать стёкла.

– Возможно, это аббревиатура? – предположила Ева по-английски. – Fused Multiply-Add… или Financial Management Association, что-нибудь такое.

– Это не Free Music Archive, случайно? – попытался угадать Салтаханов, любитель бесплатной попсы из интернета.

Профессор одарил Еву персональной улыбкой.

– Я думал, вы сообразите. А вы, коллега, – Арцишев глянул на Одинцова, – добавьте, пожалуйста, две горизонтальные чёрточки между «эф» и «эм»… да, посередине. Спасибо.

Одинцов разглядывал надпись F=MA.

– А-а-а! – Ева тоже улыбнулась. – Теперь понятно. Второй закон Ньютона.

– Сила равняется массе, умноженной на ускорение, – присоседился историк, нацепивший очки обратно.

– Для гуманитария неплохо, – похвалил его профессор. – Вообще-то второй закон Ньютона гласит, что действие несбалансированных сил приводит к изменению импульса материальной точки. Но сейчас важно, что вы смотрели на буквы и читали текст. Пытались читать. А как только появился знак равенства, вы забыли о тексте и увидели формулу. Ваше сознание развернули два штриха, которые Лейбниц узаконил в математическом языке всего триста лет назад, при Петре Первом.

Профессор поднялся и сменил Одинцова у доски – так ему было привычнее выступать перед аудиторией.

– К тому же вас приучили, – добавил он, – что буквой «эф» принято обозначать силу. «Эм» – это масса, «а» – ускорение… Если эти буквы заменить на другие, то даже со знаком равенства формула не показалась бы столь очевидной.

– Вы и вы, – сказал Арцишев, обращаясь к Еве и Салтаханову, – нашли в трёх буквах привычные смыслы, которые вполне могли бы в них содержаться. То есть ваши версии насчёт аббревиатуры имеют полное право на существование. Теперь смотрите-ка. Если я пытался сообщить вам формулу второго закона Ньютона – у меня это не получилось. В непривычной записи вы не сумели её прочесть, хотя символы были вам знакомы. А если я сознательно зашифровал формулу? Допустим, заменил одни буквы другими или выбросил все знаки, кроме букв? А может, я записал формулу во времена Ивана Грозного, но так, чтобы её правильно прочли и поняли только на уровне знания времён Петра Первого или вообще на сегодняшнем уровне?

– Если вы решили всех запутать, вам это удалось, – признал Салтаханов. – Хотя на шифр, по-моему, ваш приём не очень похож.

– Во-первых, я с вами не соглашусь, – возразил профессор, – а во-вторых, насчёт шифра я бы сам с удовольствием послушал специалиста.

Пришлось Одинцову снова встать у доски. Он повторил для всех то, что рассказывал Мунину. Упомянул про легендарную шифровальную машину «Энигма», которая как раз-таки подменяла одни буквы другими, но умолчал о письме Вараксы на открытке с совой.

При помощи Евы, которая быстро сориентировалась в математической стороне дела, Одинцов набросал на доске пару примеров для иллюстрации асимметричного кода с открытым ключом.

– Это наиболее совершенный способ шифрования, – подвёл итог Одинцов. – Такую шифровку даже прятать не обязательно, она может маячить у всех на виду. И ключ тоже хоть на лбу напиши, хоть на стене, хоть в самой шифровке. Тому, кто не знает, как сгенерирован этот ключ, толку от него – ноль.

– Вот именно! – Арцишев торжествовал. – Столько лет перед глазами текст, и ключ уже известен, а к смыслу никто даже близко не подобрался!

– Простите, – в недоумении нахмурился Салтаханов, – вы о чём?

Глаза профессора горели, губы кривила нервная усмешка.

– Вы не узнали коротенькую формулу, которую проходят в школе, – сказал он. – А теперь давайте вспомним, что бывают формулы такие длинные, что этой доски не хватит, и представим себе, что записаны они много-много лет назад, когда современного математического языка не было в помине… Скрижали я имею в виду! Скрижали Завета – и заповеди!

Арцишев вскочил, отодвинул в сторону Одинцова, снова отправляя его на место, и принялся писать на доске закорючки, приговаривая:

– Это текст, который люди видят уже три с половиной тысячи лет… Последовательность символов из двух языков, древнееврейского и ассирийского… Традиционно их читают как набор заповедей. А на самом деле…

– Это не текст, – подхватила Ева. – Это система уравнений.

– Ну конечно! – профессор оторвался от доски. – То есть это и текст тоже. На самом первом уровне понимания – это написанные словами пять правил взаимодействия человека с Всевышним и пять правил взаимодействия людей между собой. Десять формул, которые описывают законы, по которым надо жить. Пока их соблюдают, каждое равенство верно. Это значит, что человеческий Хаос равен божественному Абсолюту – и мир совершенен. Но стоит пренебречь любым законом – Хаос перевешивает, равенство нарушается, и эффект будет таким же, как если пренебречь законом всемирного тяготения. Шагнув с крыши, невозможно взлететь – вы шмякнетесь о землю и разобьётесь в лепёшку. Люди нарушают заповеди, и вы видите, в каком мире мы живём.

Пришла очередь Мунину кое о чём догадаться.

– По-вашему, это можно читать как текст. Но в древних алфавитах каждый символ обозначал и букву, и цифру, и вдобавок имел собственный глубокий смысл…

– Браво, молодой человек! – Арцишев тщательно отряхнул мел с рукава, которым случайно мазнул по доске. – Текст – это самый примитивный уровень понимания заповедей. А в действительности, как справедливо заметила наша прекрасная коллега, я склонен рассматривать этот набор символов как формулу, в которой зашифрована система мироустройства. Все до единого законы бытия, но не только для человека, а для Вселенной в целом.

– Вы только представьте, – отрешённо сказал он, – что у людей в руках много тысяч лет находится ответ на все вопросы. Универсальная формула, которая позволяет проникнуть в любую тайну и решить любую задачу. То есть вообще любую. Система уравнений со знаком равенства между человеком – и Всевышним.

В комнате повисла тишина, которую нарушал только еле слышный шорох карандаша Евы по бумаге.

– А как же извлечение энергии из пространства и всё такое, про что вы нам толковали? – выждав для приличия, поинтересовался Одинцов, наименее впечатлительный из присутствующих.

– Частный случай, – отмахнулся профессор. – Я же говорил, что формула позволяет решить любую задачу, без исключения. Лю-бу-ю! В том числе энергетическую. И бесчисленное множество других задач.

– Вы сказали, формула зашифрована, – напомнила Ева. – И вы сказали, что известен ключ.

Арцишев на мгновение замер, покрутил в пальцах мел – и жирно вывел на доске ещё несколько закорючек.

– Ключ к скрижалям – эти четыре еврейские буквы, так называемый тетраграмматон. Справа налево: «йод», «хей», «вав», «хей». Яхве, или Иегова, кому как больше нравится. Это собственное имя Всевышнего.

Мунин поёжился.

– Его же нельзя называть по имени, – тихо сказал он, а Одинцов спросил профессора:

– И вы знаете, как сгенерирован ключ?

60. Лишь бы не Россия

Хельмут Вейнтрауб не стал засиживаться в Париже.

Чувствовал он себя сносно, дел хватало, так что на следующий день старый миллиардер перелетел в Рим. Здесь находилась одна из ключевых точек игры, которую затеяли Ротшильды с Рокфеллерами. Их общий трастовый фонд играл роль ширмы. Сорок миллиардов долларов должны были впечатлять экзальтированную общественность и свору журналистов, не более того. Потому что игра шла на совсем другие суммы.

Владельцы старых денег собирались изъять у нуворишей по всему миру молодые деньги – больше тридцати триллионов долларов. Первыми шагами стали разгром офшоров и огласка тамошних тайных сделок. Затем вдруг оказались известными имена всех покупателей элитной недвижимости в Европе и Штатах, а кое-кому закрыли въезд в наиболее привлекательные страны. Рокфеллеры шокировали рынок объявлением о выходе из всех нефтяных компаний. Пути, по которым капиталы утекали в офшорные зоны, неожиданно перестали быть секретом. Но показать осведомлённость в том, сколько на рынке молодых денег, где они лежат и кто ими владеет, – всего лишь полдела. На следующем этапе игры предстояло эти деньги забрать…

…а любая игра подразумевает ставки, на которые тоже нужны деньги: ведь новые богатые не собирались просто так сдаваться владельцам старых денег. Ротшильды с Рокфеллерами аккумулировали капиталы, способные перебить ставки противника, чтобы снять приз в тридцать с лишним триллионов. Тем самым они рассчитывали отсрочить крах мировой экономики лет на десять, которые нужны для установления нового порядка – во главе с Ротшильдами и Рокфеллерами. Вейнтрауба сделали одним из операторов этого кропотливого процесса.

– Умение обращаться с людьми, – говаривал ему в первые послевоенные годы Джон Рокфеллер-младший, – такой же товар, как сахар или кофе, только это самый дорогой товар на свете.

Сын Рокфеллера-старшего был готов щедро платить, и Хельмут очень выгодно продал ему своё умение в придачу к золотой голове. С годами Вейнтрауб стал миллиардером и продолжал играть в команде уже с наследниками Джона – Нельсоном Рокфеллером и другими членами клана.

Умение Вейнтрауба обращаться с людьми очень пригодилось для выстраивания отношений с Ватиканом, давним союзником Рокфеллеров. Успехом в холодной войне стало избрание Римским Папой поляка-антисоветчика Кароля Войтылы. Он возглавил Ватикан под именем Иоанна Павла Второго: для этого Вейнтрауб немало потрудился, и долгие годы его команда пользовалась папской благосклонностью.

Следующим Папой стал немец Йозеф Ратцингер – Бенедикт Шестнадцатый, с которым Вейнтраубу несложно было найти общий язык. Этот Папа тоже вполне устраивал Рокфеллеров, но оказался неудобен Ротшильдам. Начались интриги, о тёмном гитлеровском прошлом Ратцингера поползли слухи, болезненные и для самого Вейнтрауба, – а кончилось тем, что Бенедикта на римском престоле сменил нынешний Франциск.

Рокфеллеры теряли позиции в Ватикане и вынужденно подыгрывали Ротшильдам, но Вейнтрауб снова пришёлся кстати. Новый Папа происходил из Аргентины, куда после войны при помощи Ватикана перебрались из Германии не меньше тридцати тысяч высокопоставленных нацистов с семьями. Тогда в Аргентине появились немецкие школы, и в одной из них учился будущий Франциск. Так что у немца Вейнтрауба снова нашёлся козырь в рукаве.

Конечно, Латинская Америка – один из источников молодых денег, пусть и уступающий России. С этой точки зрения Папа-аргентинец тоже представлял интерес для Ротшильдов с Рокфеллерами. Но главной причиной внимания к Риму был всё же банк Ватикана. Кубышка с тремя триллионами долларов старых денег, столь необходимых для игры против нуворишей.

Огромными финансовыми активами католической церкви ведали представители Мальтийского ордена, которые успешно лавировали между финансовыми кланами, Ватиканом и спецслужбами вроде МИ6 и ЦРУ. Кому как не Вейнтраубу было выстраивать с ними отношения?

Международный валютный фонд уже встал под знамёна старых денег. Многие персонажи списка «Форбс» тоже восприняли объединение Ротшильдов с Рокфеллерами как сигнал и поспешили объявить, что жертвуют многомиллиардные состояния на общественные проекты…

…одним из руководителей которых поставили Вейнтрауба. За тем старик и приехал в Рим: изощрённому плану требовался постоянный контроль. Но даже на переговорах Вейнтрауб не мог отделаться от мыслей о Ковчеге Завета. Если бы священная реликвия оказалась в любой стране Европы или даже в стране арабского мира – насколько всё было бы проще! Почему же, чёрт возьми, Ковчег угораздило всплыть именно в России?!

Самая неудобная страна, думал Вейнтрауб. Самая неудобная, потому что непрогнозируемая, – и чем дальше, тем больше. Если на международной арене русские ещё как-то соблюдают общие правила игры, то на своей территории не признают ничьих правил, кроме собственных, да и эти правила могут изменить в один момент.

Старый опытный Вейнтрауб при всём своём колоссальном опыте вынужден был признаться: он не в состоянии спрогнозировать, как поведёт себя Россия, если станет обладательницей Ковчега Завета и российский президент объявит об этом во всеуслышание. Вариантов развития событий оказывалось много, и ни один Вейнтрауба не устраивал – в любом случае позиции старых денег неминуемо рушились. Значит, до того как тайна Ковчега станет явью, его необходимо захватить. Любой ценой – и Вейнтрауб сказал об этом Жюстине.

– Не надо бояться больших расходов, – учил его Джон Рокфеллер. – Надо бояться маленьких доходов.

Доходы от обладания Ковчегом представлялись фантастическими, а к расходам старый миллиардер был готов.

61. Тело будет предано земле

– Теперь они ваши, – объявил Иерофант.

Спустя три дня сидения группы в бункере розенкрейцер снова расположился напротив Псурцева в полутёмной каморке за стеклянной доской.

На лице генерала промелькнуло удивление.

– Вот как? Я думал, вы станете уговаривать меня, чтобы эгрегор продолжал работу в прежнем режиме. Кстати, должен признаться, вы были правы. Эксперимент превзошёл все мои ожидания. Я не предполагал, что ваши подопечные смогут настолько интенсивно обмениваться информацией. Может, в самом деле подержать их здесь ещё какое-то время?

– Не вижу смысла, – прозвучало из-под низко надвинутого капюшона.

Иерофант был польщён оценкой, однако виду не подал и продолжал сдержанно:

– Три дня по четырнадцать часов – этого больше чем достаточно. Основное каждый сказал. Дальше начнутся мелкие частности и хождение по кругу. Процесс увлекательный, но практически бесконечный и малоэффективный.

– А если мы организуем доступ в интернет и подберём необходимую литературу? – на всякий случай поинтересовался Псурцев.

– Мы просто собьём их с толку. Вместо того чтобы копаться в себе и вытаскивать информацию из памяти, они начнут копаться в интернете и обмениваться цитатами. Здесь важен индивидуальный багаж каждого, а не уровень владения поисковыми машинами.

Генералу пришлось признать, что собеседник прав и в этом. Первые российские розенкрейцеры считали человечество единым организмом, который обладает единым знанием, поэтому можно привести к одному знаменателю самые разные области культуры и науки – от славянской мифологии и Каббалы до физики и археологии. Иерофант настаивал, что знания участников эгрегора тоже неразрывно связаны – надо лишь нащупать эту связь. Его соображения удачно подтвердила Ева, а следом за ней Одинцов.

Сначала американка поинтересовалась у Мунина, почему он разделил данные о царях именно на двенадцать категорий. Историк был удивлён: о цифрах он вообще не задумывался, так вышло само собой. Впрочем, по ходу обсуждения Мунин припомнил описание Небесного Града из «Апокалипсиса».

Он имеет большую и высокую стену, имеет двенадцать ворот и на них двенадцать Ангелов; на воротах написаны имена двенадцати колен сынов Израилевых: с востока трое ворот, с севера трое ворот, с юга трое ворот, с запада трое ворот. Стена города имеет двенадцать оснований, и на них имена двенадцати Апостолов Агнца.

– Может, я просто был под впечатлением, поэтому в Библию заглядывал и ещё много куда, – смущённо признался историк. – Розенкрейцеры, магия чисел и всё такое… Но материалы сортировал только для удобства и пробовал по-всякому. А сколько там пунктов, специально не считал и точно ничего ни к чему не подгонял.

Салтаханов бросил дежурную реплику – мол, случайностей не бывает.

Ева согласилась и на смеси русского с английским рассказала про двенадцать сфер, которые идеально маскируют тринадцатую, тайную; про двенадцать ключевых персонажей в религиозных культах, начиная с глубокой древности; про счёт на основе числа «двенадцать», хотя у человека десять пальцев и десятичная система кажется гораздо более естественной…

Одинцова эта мысль увлекла. Он тут же припомнил двенадцать месяцев и двенадцать знаков Зодиака у европейцев, пять двенадцатилетних циклов в китайском календаре, пять раз по двенадцать секунд в минуте и столько же минут в часе. Одинцов упражнялся бы дальше, но когда он задал каверзный, по его мнению, вопрос: почему тогда заповедей не двенадцать, а десять? – профессор ответил:

– Если читать эти знаки как текст, получается десять фраз. Если же превращать их в формулы – уравнений вполне может оказаться двенадцать. Кстати, спасибо за идею, надо будет её хорошенько обдумать.

Наиболее же интересной, по мнению Иерофанта, оказалась реакция Евы на соображения Арцишева о шифровке, заключённой в Ковчеге Завета. Американка рассказала о работе, в которой она принимала участие, – исследованиях интеллекта Вселенной, или принципов мироздания, как выразился профессор.

Человеческий геном содержит исчерпывающую информацию, необходимую для строительства, развития и жизнедеятельности организма, говорила Ева и поглядывала на Одинцова: всё ли ему понятно? Ответы на все вопросы бытия хранит генетическая память, а её носитель – двойная спираль ДНК, которая заключена в каждой клетке человека.

Спираль свёрнута и занимает крошечный объём – тысячные доли кубического миллиметра. Но в развёрнутом виде это цепочка почти двухметровой длины. Клеток в организме порядка ста триллионов. Суммарная длина развёрнутых спиралей человеческой ДНК в тысячу раз больше, чем расстояние от Земли до Солнца. То есть каждый из нас – это информационный носитель поистине космических размеров.

Учёные предположили, что интеллект Вселенной вполне может быть зашифрован внутри человека. Ева с коллегами получили первые доказательства, когда провели эксперимент по биологическому компьютингу.

ДНК не только хранит информацию, но и выступает в роли матрицы – шаблона, по которому организм штампует для себя строительный материал: синтезирует белки из аминокислот. Последовательность блоков-нуклеотидов, из которых состоит ДНК, задаёт порядок этого синтеза.

Команда Евы закодировала определённые комбинации аминокислот в буквы алфавита, взяла стишок, закодировала первую строку в геном бактерии и задала матрице ДНК порядок работы. А когда произошёл синтез белков…

– Кто самый известный русский писатель? Толстой? Пушкин? – блеснула эрудицией американка. – О'кей, представьте, что мы сделали живую клетку с новым кодом ДНК. Назовём его «Пушкин». Клетка делится и по порядку синтезирует белки, чтобы строить новую клетку. Мы декодируем порядок аминокислот обратно в буквы – и получаем первую строчку «Евгения Онегина». Клетка делится снова. Аминокислоты дают вторую строчку «Евгения Онегина». And so on. Если задан правильный алгоритм, клетка помнит всего «Евгения Онегина». Аминокислоты при делении клеток дают весь текст, step by step.

– Круто, – выдохнул Мунин и разразился цитатой:

Но дней минувших анекдоты

От Ромула до наших дней

Хранил он в памяти своей.

– Это из «Евгения Онегина» как раз, – пояснил он. – То есть получается, вы научились изменять свойства человека? Лечить болезни на генетическом уровне? А зрение так исправить можно?

Мунин снял очки и прищурился, глядя на Еву.

– Мы в самом начале пути, – скромно ответила американка. – Но в перспективе будет можно делать всё что угодно, да. Можно жить тысячу лет. Можно перемещаться в космосе и брать энергию от любого ресурса. От солнечного света, например.

– Действительно, впечатляет, – признал Салтаханов. – Только я не уловил, как это связано с Ковчегом. Вы имели в виду извлечение энергии или что?

– А я понял, – Одинцов неожиданно вступился за Еву. – Был такой случай на заводе одном здешнем, давно. Оборудование молотило, технари его обслуживали, отдел сбыта продукцию продавал, администрация администрировала, нормальное дело. А потом хозяева решили этот завод модернизировать. И тут выяснилось, что никто не знает, как он вообще работает. Почему всё устроено так, а не эдак, почему цеха расставлены в таком порядке, почему трубопроводы именно такого сечения…

– Что, на заводе инженеров не было? – усомнился Арцишев.

– Были. Но именно обслуга. Знали, где чего по-быстрому поправить, чтобы работало. Знали каждый узел по отдельности, максимум два-три. А чтобы понять производство целиком – надо инженером другого калибра быть. И документации, считай, никакой. Что-то при переездах потеряли, что-то горячей водой залило, когда батарея лопнула, что-то крысы съели – завод же старый, всё на бумаге. Иностранцев на помощь звать – себе дороже… Короче говоря, тупик.

– Завод накрылся и закрылся, – поэтично предположил Мунин, и Одинцов неодобрительно покачал головой:

– Ну зачем же. Хозяева сунулись туда-сюда, по знакомству обратились к Вараксе, и мы с ним подыскали пару толковых пенсионеров, которые раньше занимались подобными проектами. На дворе девяностые годы, тогда возрастных инженеров пачками на улицу выбрасывали. Учёные на рынках торговали, элитные мозги утекали за границу, одни менеджеры остались. А мы устроили такую инженерно-информационную археологию. Наши старички полазали по заводу; посмотрели, что там есть, покопались в матчасти, покумекали – и отмотали всё обратно. Техническую документацию то есть восстановили. Стало понятно, откуда ноги растут. И дальше пошло-поехало.

Одинцов мгновение помолчал и добавил:

– Принцип всегда один и тот же. Если Ева научила систему работать вперёд – значит, можно и назад отмотать. От последней строчки «Евгения Онегина» вернуться к первой. Разобрать эту ДНК по винтику, вычистить ошибки, которые со временем накопились, и посмотреть, что там в самом начале было зашито – таблица умножения, интеллект Вселенной или рецепт самогона. С Ковчегом то же самое. Мы примерно знаем, что с ним сейчас. Знаем, что на скрижалях написано, только не понимаем ни хрена. Вот и надо крутить кино назад, к началу. К законам мироздания. Да, профессор?

Если бы заговорил стол – наверное, эффект был бы меньше, чем от этого выступления Одинцова. Что называется, не ждали. Даже профессор просто кивнул в знак согласия, а не стал рассуждать о первообразной и производной: мол, математические функции тоже можно вперёд-назад вычислять, интегрировать и дифференцировать.

В ночной беседе Иерофант повторил Псурцеву:

– Считаю, что держать группу в бункере бессмысленно. Как говорил Эйнштейн, логика может привести вас из точки А в точку Б, а воображение – куда угодно. От А до Б они уже прошли и, что надо делать, поняли. Дело за воображением. Эгрегор есть, и он работает. Но в этих четырёх стенах больше ничего путного не получится. Пока не пропал азарт, пока они ещё свеженькие – им нужен свободный доступ к информации и определённая свобода действий.

– Свобода, говорите…

Псурцев побарабанил пальцами по зеленоватому стеклу, глядя сквозь полупрозрачную доску на комнату, где его пленники провели три дня.

– Завтра хоронят Вараксу, – наконец промолвил он. – Как говорится, тело будет предано земле, а дальше давайте думать.

Иерофант не сомневался, что у Псурцева всё давно продумано, и только буркнул из-под капюшона:

– Закон Ломоносова – Лавуазье. Если где-то чего-то прибыло, значит, где-то чего-то убыло.

– Вот именно, – заключил генерал.

Они прекрасно понимали друг друга.

62. А вот обманывать не надо

Однажды Жюстину подстрелили.

Бывшая следователь стала полицейским комиссаром и наступила на хвост известной банде. Ниточка от банды тянулась к высоким покровителям; те попытались договориться с Жюстиной, она оказалась несговорчивой…

Из нескольких десятков автоматных пуль, выпущенных по машине, восемь достигли цели. Жюстине и её мужу, сидевшему за рулём, перепало поровну: четыре пули навсегда пригвоздили его к сиденью, а ещё четыре застряли у неё в руке и груди.

Комиссар де Габриак побывала в госпитале первый и единственный раз в жизни. От больничного прозябания осталось ощущение неловкости: среди больных Жюстина чувствовала себя неприлично здоровой и рвалась на волю.

Вот и сейчас, лавируя между двумя почтенными старцами, Жюстина испытывала странное чувство. Сорокалетняя разница в возрасте с собеседниками дарила ей забытое ощущение молодости. Нынче утром у зеркала Жюстина поймала себя на том, что впервые за последние полгода не думает про очередные инъекции ботокса. Раньше она придирчиво разглядывала каждую морщинку и переживала: как ни гримируйся, следы уколов на лице будут видны неделю-полторы, а спрятаться ото всех на это время президенту Интерпола не позволял плотный рабочий график. О подтяжке или ещё какой-то пластике тем более речи не было.

Теперь Жюстина ежедневно общалась по видеоканалу с Вейнтраубом и Книжником. Эти ловеласы из прошлого века смотрели такими глазами и делали такие комплименты, что напрочь вышибли из её головы мысли о прожитых пятидесяти годах. Какой ботокс?! Потом, всё потом! Жюстина снова, как в студенческие годы и особенно в пору работы следователем, почувствовала настоящий охотничий азарт. Ковчег Завета из глубин древности связал её с двумя стариками гораздо крепче трубочек и ремней, которые держали когда-то Жюстину на госпитальной койке.

Благодаря Вейнтраубу стало ясно, что Ковчег действительно доставлен в Петербург. Пока неизвестно, где его спрятали, однако верные люди идут по следу. Миллиардер тщательно дозировал информацию, полученную от Иерофанта, который тоже не раскрывал многих деталей, когда делился сведениями с коллегой. Жюстине показался удачным термин «информационная археология», который между делом обронил Вейнтрауб…

…и она снова подумала, что не зря обратилась к одному из самых знаменитых современных археологов – Льву Книжнику: к кому же ещё?!

Старик сидел перед компьютером под капельницей, закреплённой на штативе инвалидного кресла.

– Милая барышня, я ваш преданный поклонник с того момента, как впервые увидел, – морщинистое лицо Книжника на мониторе расплылось в лучезарной улыбке. – Любуюсь вами каждый раз и упиваюсь возможностью говорить всякие глупости по-французски. Только у нас ведь, как в басне Лафонтена: лис-любезник видит виноград, но не может им полакомиться. Вы молоды и аппетитны, а я безнадёжно стар, и вдобавок между нами три тысячи километров. Конечно, это меня печалит, но зато часть сознания остаётся свободной от ваших чар и пытается трезво оценивать ситуацию.

– Вы обманываете меня, милая Жюстина, – Книжник шутливо погрозил подагрическим пальцем. – И тоже с первой минуты… Не надо, не говорите ничего. Это не важно. Я понимаю, чем вы рискуете и насколько трудно вам было пойти на контакт. Мне очень интересно исследовать предмет, который вы предложили. А почему предложили и почему пытались обмануть – какая разница? У меня была свобода выбора: согласиться или отказаться. Я прожил бóльшую часть жизни в несвободной стране и умею ценить свободу. Поэтому с удовольствием присоединился к вам – по собственному желанию. Просто впредь буду вам очень признателен, если вы промолчите, когда не хотите или не можете ответить честно, а не станете придумывать какую-то несуразицу.

Разговор происходил ночью. Видеоканал работал идеально, Жюстина была дома и уже смыла макияж. От слов старика её бросило в краску, и Книжник это заметил.

– Здоровый румянец вам к лицу, – сказал он. – Что может быть прекраснее естественности? Мурашки в шпаге, как говорил Сирано де Бержерак, кхе-кхе… Повторяю: мне очень и очень интересна тема, которую вы предложили. Если бы вы не упомянули о предопределённости появления Ковчега Завета в России, мне пришлось бы самому завести этот разговор. Помните историю Кумранских рукописей?

Конечно, Жюстина помнила. Раскопки в Кумране, на территории Израиля, вёл француз Ролан де Во – как и она, выпускник Сорбонны. В пещерах между Иерусалимом и Мёртвым морем были найдены сотни древних свитков. Пергаменты и папирусы принадлежали общине сторонников исходной иудейской веры – законов Моисея, не исковерканных поздними религиозными толкователями. Учёные предполагали, что Иисус из Назарета был самым известным проповедником этой общины.

Кумранские рукописи сохранили древнееврейский текст Ветхого Завета. Именно с него за два-три века до нашей эры был сделан перевод на древнегреческий – и дальше в мире пользовались этим переводом, а не оригиналом. Греческий текст цитировали авторы Евангелий, хотя и были евреями. Греческий текст переводили на другие языки, включая латынь и церковнославянский…

…и только теперь люди смогли прочесть подлинник, перевернувший многие представления в науке и религии.

– По сей день опубликована только часть Кумранских рукописей, – продолжал Книжник. – Кое-что из того, что в них содержится, невыгодно иудеям так же, как христианам и мусульманам.

– Конечно, рукописи имеют огромную ценность и неоспоримое значение, – сказала Жюстина, – но всё же я бы не стала сравнивать их с Ковчегом Завета. Это небо и земля…

– Причём Небо и Земля в священном смысле слова! – с готовностью подхватил старик. – Я как раз хотел обратить ваше внимание на несколько аспектов. Во-первых, очень соблазнительно усмотреть божественный промысел в том, что Кумранские рукописи были обнаружены лишь после возрождения государства Израиль, причём буквально сразу же. Две тысячи лет они лежали у людей под самым носом, а тут вдруг – раз! – и нашлись. Однако пускай высшими силами занимаются религиозные мистики. Мы же попробуем рассуждать логически.

Книжник медленно и осторожно, чтобы ненароком не выдернуть из вены иглу капельницы, стал устраиваться в кресле поудобнее. Жюстина терпеливо ждала у монитора. Учёный наконец нашёл подходящую позу и снова заговорил, озорно блестя глазами:

– Ваш уважаемый соотечественник, обнаруживший Кумранские рукописи, наверняка не раз и не два подумал о том, чтобы их утаить. Да, он был католическим монахом и, скорее всего, честным человеком. Но такой соблазн – страшная штука, к тому же у монахов есть начальство, есть спонсоры… О находке сообщили, в том числе потому, что поняли – информация всё равно просочится.

– Действительно, – продолжал старик, – часть свитков пропала, их пришлось изымать у арабских мародёров и контрабандистов. Воры не понимают истинной ценности того, что крадут. В их представлении древняя рукопись – просто вещь для продажи…

– …и Ковчег тоже обязательно всплыл бы на чёрном рынке или ещё где-то, – закончила мысль Жюстина. – Мир узнал бы о нём так же, как узнал о Кумранских свитках.

Выводы Книжника подтверждали её собственные соображения. Жюстина не стала дольше ждать и единым духом рассказала старику то, что знала, – без лишних имён. Рассказала о похищении Ковчега в Эфиопии, доставке его в Россию и гибели похитителя. А главное, об уверенности Вейнтрауба в неслучайном путешествии реликвии – и о попытках разгадать тайну этих перемещений.

К удивлению Жюстины, старый учёный выслушал её спокойно и заявил:

– Всё, что я сейчас услышал, само собой разумеется. Любая деталь, касающаяся Ковчега Завета, описана в библейской литературе очень тщательно. Каждое его движение укладывается в строгую схему со множеством ограничений. Было бы странно… нет, было бы просто невозможно, чтобы вдруг начали происходить события бессистемные и непредопределённые. Я имею в виду предопределение в самом рациональном, земном смысле слова.

– Посудите сами, – Книжник снова улыбался, и голос его звучал молодо, – если Ковчегом занимаются не случайные воры, а люди весьма компетентные, они должны как-то синхронизировать свои действия. То есть должен быть строгий план, должна быть инструкция – кому, когда и что делать. Это вовсе не значит, что каждому участнику известен весь план от и до и что они регулярно проводят совещания. Правила конспирации, в которых вы точно должны разбираться, требуют вести себя как раз наоборот. Вспомните историю тайных обществ! Их члены обычно знали только собственную задачу и немногих соучастников. Тогда арест или гибель одного-двух заговорщиков не наносил фатального ущерба всей организации, и работа продолжалась.

– Вы совершенно верно заметили, что по значению и ценности Ковчег несопоставим с любыми другими артефактами, будь то Кумранские рукописи или что угодно ещё, – подвёл итог старый учёный. – Представляете, как осторожно приходится действовать всем, кто имеет с ним дело? Медленно, рассчитывая каждое движение, как сапёры или археологи в раскопе… Нам с вами предстоит действовать точно так же, только быстрее. Да-да, нам с вами! Ваши регалии меня не интересуют – они не имеют отношения к делу, и я о них уже забыл. Вы для меня – частное лицо. Будем искать следы заговора, милая барышня. Будем искать тайное общество и систему, по которой оно действует.

– Будем! – согласилась Жюстина и облегчённо вздохнула.

Она верила в надёжность Книжника, который сохранит её инкогнито. А что касается его археологических способностей… Множество научных открытий были сделаны без экспериментов – что называется, на кончике пера. Возможно, и Книжник сумеет найти Ковчег Завета или хотя бы нащупать его маршрут, не вставая с инвалидного кресла.

Почему нет?

63. В последний путь

– Вы обещали мне встречу с консулом, – напомнила Ева вошедшему Салтаханову. – Три дня назад.

Группа заканчивала завтрак. Салтаханов взял у молчаливой официантки чашку кофе и сел за свободный стол.

– Обещание в силе, – сказал он. – Только сегодня встречи не будет. И работа откладывается. После завтрака час на сборы – и поедем все дружно. Погуляем, а заодно выполним настойчивое пожелание вашего коллеги.

Салтаханов кивнул на Одинцова и добавил:

– Сегодня Вараксу хоронят. Надо съездить на кладбище.

– Мы-то здесь при чём? – удивился Арцишев. – Я его вообще не знал. Нет, вы меня простите, но ни на какое кладбище я не поеду.

– Не обсуждается, – отрезал Салтаханов. – Это распоряжение руководства. Едут все.

– Это не просьба, это приказ, – негромко сказал Мунин.

Одинцов покосился в его сторону и спросил Салтаханова, намекая на генерала:

– Мне никто ничего не просил передать?

– Нет. Вы же хотели побывать на похоронах? Вот и побываете. Вас доставят к началу церемонии.

Следующий час пленники провели в своих номерах. Сборы касались, в общем, только Евы. Из вещей, привезённых из квартиры, она составляла туалет, который соответствовал бы и погоде, и печальному событию.

В ожидании сигнала к выходу Одинцов завалился на койку и размышлял, перебирая чётки. Конечно, Псурцев пытался просчитать его действия – Одинцов тоже ставил себя на место генерала, чтобы просчитать и себя, и его.

Понятно, что выезд на кладбище – это шанс для побега, поэтому Псурцев страхуется. Ева, Мунин и профессор, сами того не зная, будут заложниками: для того их и вывозят вместе с Одинцовым. Даже про похороны сказали в последний момент, чтобы не оставить времени на хотя бы психологическую подготовку и уж точно не дать Одинцову о чём-либо договориться с остальными.

Понятно, что на кладбище генерал отправит группу академиков. Одинцову не дадут ни лишнего движения сделать, ни лишнего слова сказать знакомым, которые соберутся на прощание с Вараксой. Но другой такой возможности вырваться на свободу может не быть. Побег из подземелья исключён, а долго всю компанию там держать не станут – значит, грядут перемены, которые вряд ли на руку Одинцову. Поэтому…

Через час пленникам выдали верхнюю одежду, подняли на лифте в гараж и усадили в микроавтобус. Арцишев, Ева и Мунин оказались в конце салона; Одинцову досталось кресло ближе к двери, напротив здоровенного академика. Дверь контролировал второй конвоир, то и дело теребивший жёсткие усы; третий сел за руль.

Салтаханов хотел последовать за своими подопечными, но старший академик преградил ему путь:

– Вам не сюда. Приказ генерала.

– А это зачем? – спросила Ева, когда здоровяк защёлкнул на запястьях Одинцова наручники, соединённые короткой цепочкой.

Ей никто не ответил. Одинцов не стал возражать. Мера предосторожности была ожидаемой, зато академиков рядом – всего двое, шофёра можно пока не брать в расчёт. Что ж, неплохо для начала.

– Куда поедем? – спросил Одинцов.

– Вперёд, – то ли ответил, то ли скомандовал усатый.

Двинулись кортежем: машина опережения с четырьмя академиками, следом микроавтобус и машина следования, в которую старший взял четвёртым безлошадного Салтаханова.

Одинцов щурился, разглядывая город сквозь большие тонированные окна. «Броня», – подумал он, оценив толщину стёкол.

За три дня погода изменилась, как это порой бывает в Петербурге: внезапно пришла весна. Всего два-три градуса тепла показывал датчик на приборном щитке, но редкие серые пятна ноздреватого снега виднелись уже только в тени на газонах. А солнце лупило вовсю, и от его лучей не спасала даже тонировка. Микроавтобус быстро прогрелся настолько, что пассажирам пришлось расстегнуть куртки.

– Навруз! – провозгласил Мунин, который тоже щурился, но не скрывал улыбки, радуясь хоть такой ограниченной свободе.

Профессор был не в духе и сердито зыркнул на него:

– Только не говорите, что вы мусульманин.

– Весна, – пояснил Мунин. – День весеннего равноденствия. Раньше многие народы справляли в это время Новый год. Почему только мусульмане? Это ещё у зороастрийцев было. Полагалось к равноденствию сделать уборку в доме и рассчитаться со всеми долгами.

Арцишев поёжился. Поездка на кладбище ему явно не нравилась.

– Ребята, почитать есть чего? – обратился Одинцов к конвоирам.

Сидящий у двери потеребил усы и неохотно протянул ему бульварную газетёнку – вроде той, где неделю назад Одинцов читал про День числа пи.

– Может, вам дать что-нибудь отсюда? – предложил Мунин и показал папку Urbi et Orbi, которую прихватил с собой, чтобы не терять времени зря.

– Неа, – мотнул головой Одинцов. – Я же парень простой. Скучно читать, если не про сиськи или меньше двух убийств на страницу. Верно, ребята?

Он посмотрел на обоих конвоиров, они промолчали, и Одинцов принялся листать газету скованными руками, демонстрируя полное спокойствие. Однако слова Мунина об уборке и расчёте с долгами переплетались у него в голове с мыслями о Псурцеве.

Мудрит генерал. Отсёк Салтаханова, вывез всех вместе; позволил увидеть, где находится бункер… То есть или демонстрирует открытость, или уверен, что пленники ничего никому не смогут рассказать. Один хрен, что-то затевает.

– Не понимаю, зачем тащить нас на похороны, – снова забрюзжал Арцишев. – Так в советское время за границей полагалось: если одному куда-то надо – идёт вся группа… Что за бред? Я терпеть не могу кладбища. Ненавижу кладбища! Лучше бы делом занимались, честное слово.

– Не обязательно стоять у могилы. Мы можем гулять, там же должен быть парк, – предположила Ева, но под сердитым взглядом профессора пожала плечами, отвернулась к окну и стала разглядывать красоты Петербурга, залитые ярким солнцем.

– Вы мне напомнили одну историю, – сказал Мунин, желая разрядить обстановку и адресуясь к Одинцову. – Вы говорили про завод, с которым разобраться не могли. А про часы Якова Брюса слышали когда-нибудь?

– Аналогичный случай был у нас в Одессе, – присказкой откликнулся Одинцов и сложил газету. – Рассказывай, всезнайка.

Упрашивать Мунина не пришлось. По его словам, незадолго до смерти Пётр Первый велел Брюсу, которого многие считали чернокнижником, построить часы. Но не простые, а с вечным календарём и прочими чудесными возможностями. Например, их механизм показывал, когда надо начинать победоносные войны, и давал знать, где искать сокровища.

– Конечно, это легенда, – оговорился Мунин, – но часы и впрямь показывали много чего, а устройство было исключительной сложности. Причём, после того как Брюс запустил механизм, заводить часы больше не требовалось: они шли себе и шли… Прямо как ваш Ковчег, который работал без подзарядки.

Это он сказал насупившемуся профессору, но тот не реагировал и продолжал сидеть с недовольным выражением лица.

– Значит, Яков Брюс завёл часы и выбросил ключ в реку, – продолжал Мунин. – Умер Пётр Первый, а часы продолжали идти. Через десять лет умер Брюс, а часы всё тикали по-прежнему. На троне сменялись монархи – Екатерина Первая, Пётр Второй, Анна Иоанновна, Иван Антонович, Елизавета Петровна, Пётр Третий… Наконец ещё лет через тридцать – сорок этим чудом заинтересовалась Екатерина Вторая. Она призвала к себе лучших инженеров и потребовала выяснить, в чём секрет волшебных императорских часов. Инженеры думали, думали – и в конце концов аккуратно разобрали механизм по винтику. Всё записывали, всё зарисовывали, каждый шаг обсуждали…

– Но вот ведь как вышло, – сказал Мунин. – Разобрать часы они смогли, но собрать обратно и снова запустить механизм ни у кого не получилось. Пробовали много раз – нет, и всё.

– Не знали принципа работы, – вынес приговор Одинцов, успевая за разговором поглядывать в окно и следить, куда и как их везут.

– Я вам больше скажу, – добавил историк. – Они не знали принципа, с помощью которого вообще решаются такого рода задачки. Не важно, в механике или где-то ещё. Есть такой принцип конвергентности.

Одинцов притворно вздохнул:

– Я с вами весь толковый словарь выучу. Уже до буквы «К» дошли.

– Серендипность на букву «С», – не удержалась от шпильки Ева, а Мунин с удовольствием начал объяснять:

– Если не знаешь, как решить задачу «в лоб», надо использовать сразу весь инструментарий логических подходов. Например, до меня задача про Ивана Грозного и Петра Первого не решалась, потому что исследователи действовали стереотипно. А я рассмотрел её со всех сторон. Выяснил, что для решения нужен Павел. Ну а потом уже что-то такое стало вырисовываться… Нас этому Книжник учил. Конвергентность – вообще его конёк.

– Книжник? – профессор поднял голову и недоверчиво посмотрел на Мунина. – Вы учились у Льва Книжника?!

– Меня со второго курса пригласили к нему на проблемный семинар как подающего надежды, – гордо сообщил Мунин. – А вы знаете Книжника?

– Научный мир тесен… Да, был знаком. Можно сказать, в прошлой жизни. И пользовался кое-какими его методиками. Я думал, он умер уже давно.

– Нет, он жив. Я бы знал, если бы… Жив, только старенький совсем, болеет сильно.

– Хм… Книжник, – пробормотал профессор. – Про него я и забыл совсем…

– Что, приехали? – спросил Одинцов шофёра.

По пути от Академии микроавтобус обогнул Марсово поле, перевалил Троицкий мост, по Каменноостровскому проспекту пересёк Петроградскую сторону и мосты через Малую и Большую Невки, а дальше, свернув налево у Чёрной речки, безликими улицами добрался до Серафимовского кладбища.

Седаны с академиками встали по обе стороны от микроавтобуса на парковке у кладбищенской стены.

– Выходим! – сказал Одинцову усатый конвоир, а здоровяк выудил из кармана ключ, отомкнул наручники и предупредил:

– Без глупостей.

– Не вопрос, командир, – согласился Одинцов. – Только ты как-нибудь посвободнее держись, что ли. Не позорь меня перед народом.

Дверь автобуса с гулким рокотом отъехала в сторону. В проёме показались Салтаханов и старший академик.

– Я никуда не пойду! – снова занервничал профессор. – Я буду сидеть здесь и ждать.

– Сидите, пожалуйста, – сказал старший, – кто же вас гонит? Остальные могут выйти и размяться, если есть желание. Только не уходите далеко. На всякий случай мы с коллегами рядом.

Одинцов поднялся и вслед за конвоирами шагнул в открытую дверь.

64. На погосте

Так обычно бывает на городских похоронах. Человек пятьдесят собравшихся бессмысленно толпились неподалёку от свежевырытой ямы; поглядывали на окрестные могилы, над которыми покачивались в вышине старые деревья, и читали надписи на памятниках. Они тискали в руках цветы, курили, перебрасывались негромкими репликами и ждали команды – что делать дальше. За командира был Сергеич, заместитель Вараксы. Он шушукался с могильщиками, но как только заметил приближающегося Одинцова – прервал разговор и поспешил ему навстречу.

– Ну слава богу… Пытались до тебя дозвониться, а ты который день трубку не берёшь. Здорóво.

Мужчины обменялись крепким рукопожатием.

– Я номер сменил, прости, забыл предупредить, – сказал Одинцов и мотнул головой в сторону конвоиров, застывших рядом. – Это свои ребята, Вараксу хорошо знали. Работаем вместе… Помощь какая-нибудь нужна?

– Нет, всё нормально, сейчас начнём.

– Я тогда пока с мужиками поздороваюсь… Да, сигареткой не угостишь? Я свои в машине оставил.

Получив сигарету и спички, Одинцов прикурил, с явным удовольствием затянулся несколько раз и пошёл здороваться. Конвоиры не отставали.

Сергеич недолго смотрел им вслед: надо было распоряжаться похоронами, а соображал он быстро, как и полагается выпускнику КУОС, ветерану нескольких войн и участнику десятков спецопераций.

Последние слова Вараксы были про помощь Одинцову. «Наизнанку вывернись, но помоги. Не важно, о чём он попросит», – сказал Варакса, который ничего не говорил зря – тем более в такой момент: он-то знал, что идёт на смерть. С Одинцовым в эти дни Сергеичу связаться действительно не удалось, и остальные тоже не дозвонились, однако тот откуда-то узнал про похороны. Пожимая Сергеичу руку, Одинцов сжал его кисть не один раз, а несколько. И массировал запястье, будто намятое наручниками или верёвкой. И затягивался необычно – показывал, что долго не курил. И эти два смурных молодца – какие, к лешему, свои ребята?! Своих Сергеич знал наперечёт, а остальным здесь делать нечего, и с какой стати Одинцову тащить к могиле погибшего друга кого попало…

Церемония оказалась короткой: о священнике речи быть не могло – не играл Варакса в эти игры; гроб с изувеченным телом не открывали, а почти сразу опустили в могилу. Сергеич как распорядитель первым произнёс немудрёные слова прощания, бросил на крышку гроба горсть мёрзлой земли и взглядом показал Одинцову: «Теперь ты».

Конвоирам пришлось остаться на месте. Одинцов подошёл к краю ямы, чуть отодвинув плечом Сергеича, помолчал несколько секунд и сказал:

– Мы тут все солдаты… Почти все. Воевали, смерть видели много раз, товарищей многих похоронили… кого удалось похоронить. И всё равно, каждый раз, когда вот так… Но хорошо, что хоть по-человечески, в родной земле…

Он провёл рукой по волосам и продолжил:

– Путь воина обретается в смерти. Варакса этот путь прошёл до конца и погиб как воин. А мы пока ещё в пути. Значит, надо жить. Надо дело доделать, которое не закончил Варакса… чтобы не краснеть потом и глаза не прятать, когда с ним снова встретимся… Прощай, друг. Земля тебе пухом.

Одинцов бросил в яму несколько комьев, коротко обнял Сергеича и вернулся к конвоирам. Потом говорили другие. Дождавшись конца речей, кладбищенские молодцы резво засыпали яму землёй и охлопали лопатами небольшой холм, напомнивший Одинцову по-военному аккуратные сугробы в ладожском имении Вараксы. Сверху могильщики положили венки и отошли в сторону: дальше уже каждый сам клал букет или рассыпал цветы по холмику, на прощание касался его ладонью и уступал место следующему.

Всё это время Одинцов неподвижно стоял, стиснутый конвоирами с обеих сторон. Он читал надписи на траурных лентах, примечал у соседних могил академиков, изображавших посетителей кладбища; видел, как Сергеич что-то втолковывает нескольким сотрудникам сети «47» в фирменных куртках…

…а его самого было хорошо видно в бинокль из-за толстого дерева поодаль от могилы Вараксы: там расположились Владимир с напарником. Они караулили Салтаханова у здания Академии и последовали за кортежем, почти не сомневаясь, что в микроавтобусе везут Одинцова. Возле кладбища их догадка подтвердилась, а деревья обеспечили неплохое прикрытие.

– Что будем делать? – спросил напарник.

– Ничего, – ответил Владимир и вернул ему бинокль. – Посмотрим, что дальше.

Пока хоронили Вараксу, профессор сидел в микроавтобусе, а Мунин с Евой вышли наружу. Идти было некуда – не по кладбищу же гулять в самом деле! – так что оставалось прохаживаться взад-вперёд по парковке и жмуриться от яркого солнца.

– А вы туда не хотите? – Ева имела в виду прощание с Вараксой.

– На погост? – с нервным смешком переспросил историк.

Ева поинтересовалась, что такое погост, и Мунин пустился в объяснения. В языческую пору так называлось место, куда съезжались гости – окрестные селяне, торговцы и сборщики податей. А когда уже в христианские времена на каждом погосте поставили церковь и устроили кладбище, слово постепенно приобрело нынешний невесёлый смысл.

– С Вараксой там самые близкие прощаются, а мне на погост пока рановато, – заключил Мунин.

Он не мог признаться, что не любит и побаивается кладбищ, как и профессор. К тому же одно дело, когда оказываешься у могилы как учёный, на раскопках каких-нибудь, и совсем другое – когда при тебе закапывают в землю человека, с которым ты всего несколько дней назад пил по утрам кофе и собирался на рыбалку за корюшкой.

Кроме того, Мунин видел, какими глазами смотрят на Еву академики и Салтаханов. Неказистый историк первый раз в жизни почувствовал, что ему завидуют другие мужчины. Ещё бы! Им приходилось топтаться в стороне, а он запросто болтал с ослепительной красоткой, на которую таращились даже торговки цветами из-за лотков, выстроившихся у края парковки.

Ради такого случая Мунин был готов хоть до ночи заливаться соловьём перед Евой, но спустя некоторое время она вдруг сказала:

– Надо, чтобы мы заехали в консулат. Я скажу ему, – и решительным шагом направилась к Салтаханову, стоявшему в стороне со старшим академиком.

– Послушайте, – начала Ева, – вы можете?..

– Выходят! Всем приготовиться! – громко скомандовал старший, услышав сообщение по рации.

– Пожалуйста, вернитесь в автобус, – попросил американку Салтаханов. – Поговорим чуть позже.

65. Всего четыре слова

Прощание с Вараксой закончилось, и к выходу с кладбища по центральной аллее потянулись участники траурной церемонии. Площадка у могилы опустела, но Одинцов не двигался с места.

– Идёмте, – сказал здоровенный конвоир.

– Да погоди ты! – огрызнулся Одинцов.

Он шагнул к могиле, присел на корточки, положил руку на цветы, укрывшие холм, и замер. Академики переглянулись.

– Мы заканчиваем, – через пару минут сказал усатый в микрофон, спрятанный в манжете, а здоровяк повторил:

– Идёмте, нас ждут.

Они вышли на центральную аллею и двинулись к выходу.

– Одинцов! – послышался крик сзади.

Все трое обернулись. Их догонял мужчина в фирменной куртке вараксиного автосервиса.

– Сергеич просил передать, – подходя, сказал он. – Варакса тебе денег должен был. А с долгами уходить нехорошо как-то.

Мужчина протянул Одинцову пачку крупных купюр.

– Бери, бери, нормально всё… Народ в ресторан к Суратбеку на поминки двинул. Ты же едешь?

– Конечно, – Одинцов забрал деньги и сунул в карман джинсов. – Меня ребята подбросят. Я не прощаюсь, увидимся.

На парковке у микроавтобуса их встретили Салтаханов и старший академик.

– Как прошло? – спросил старший.

– Без проблем, – ответил усач.

– С кем-нибудь разговаривал?

– Ничего серьёзного.

– Ему передали деньги, – добавил здоровяк.

– Покажите, – потребовал Салтаханов.

– Это мои деньги, – с нажимом на «мои» проворчал Одинцов и, вынув пачку из кармана, неохотно отдал Салтаханову. – Пересчитай, чтобы я видел. Сумма немаленькая. Будешь должен.

Салтаханов хмыкнул:

– Ну да, бутылку виски я ведь уже зажал.

Он развернул купюры веером, быстро просмотрел – нет ли среди них чего-то ещё, нет ли надписей, – и вернул деньги.

– Считайте сами. Пусть пока будут у вас, если вам так спокойнее.

Перед отправлением старший сказал усатому конвоиру:

– Одинцов сейчас на нервах, всё-таки друга похоронил. Если дёрнется, сразу распахивай дверь – мы поймём и подтянемся. Понял? Чуть что – сразу дверь настежь.

В микроавтобусе здоровяк снова надел наручники на Одинцова, который опять не возразил и уткнулся в газету.

– Мои соболезнования, – хмуро сказал ему Арцишев.

– Кто-нибудь знает, если мы поедем в консулат? – спросила Ева.

Академики не ответили, а Мунин попытался её утешить:

– Салтаханов обещал чуть позже…

Пара машин выезжали с парковки, и караван академиков в прежнем строю – микроавтобус между двумя легковушками – стартовал следом. За ними двинулись другие машины: на улицу, тянувшуюся параллельно кладбищенской стене, потекла целая автоколонна.

Они приближались к перекрёстку с мигающим светофором, когда «джип», шедший где-то сзади, вдруг рванул по встречной полосе, обогнал караван, резко перестроился вправо и затормозил перед первым седаном академиков. Тот едва успел остановиться; шофёр микроавтобуса тоже впечатал в пол педаль тормоза. Пассажиров по инерции бросило вперёд.

Одинцов сидел вполоборота и ткнулся в спинку переднего пустого сиденья плечом. В следующее мгновение он опустил газету – и последним, что успел увидеть здоровяк-академик, был мелькнувший кулак свободной руки Одинцова. Отстёгнутый наручник висел на другой руке…

…а Одинцов уже выпрыгнул в проход, шагнул навстречу второму конвоиру, который рывком откатил дверь, чтобы позвать на помощь, и с разворота ударом локтя вышиб его наружу. Ева истошно закричала.

Всего четыре слова успел шепнуть Одинцов, когда на секунду обнял Сергеича у могилы Вараксы: «Автобус броня. Остальных блокируй». Этого было достаточно, главное – неприступный микроавтобус трогать не надо, внутри Одинцов разберётся сам.

Кортеж академиков оказался в «коробочке»: справа вдоль поребрика тянулись припаркованные машины, впереди стоял «джип», слева к первому седану притёрся ещё один внедорожник, не давая ни двинуться, ни открыть двери; сзади головную машину кортежа подпирал микроавтобус, за которым вплотную встал второй седан, тоже окружённый машинами со всех сторон.

Нокаутировать шофёра Одинцову не удалось из-за высокого подголовника. Они сцепились. Ева продолжала верещать, Мунин съёжился в кресле, прижимая папку к груди, а профессор вдруг вскочил и бросился к распахнутой двери.

– Бежим! – азартно крикнул он.

Прямо перед ним стоял припаркованный «опель»; профессор с неожиданной лёгкостью перепрыгнул с подножки на его багажник.

– Назад, – прохрипел Одинцов, стискивая бычью шею шофёра.

Во втором седане опустили боковые стёкла.

– Вы что… Вы что делаете?! – заорал Салтаханов, когда академики выхватили пистолеты и начали стрелять.

Он попытался отнять оружие у соседа, с которым делил заднее сиденье, но получил удар в лицо от старшего, который сидел за рулём. А профессор, стоя на замызганном багажнике «опеля», обернулся на звук выстрелов, дёрнулся, и на его светлой куртке появились рваные кровавые дырки – одна, вторая, третья…

Одинцов вытолкнул придушенного шофёра через водительскую дверь, прыгнул за руль и успел увидеть, как прошитый пулями профессор взмахнул руками, сползая с «опеля» на тротуар. Помочь ему было уже нельзя. Одинцов крикнул Мунину:

– Дверь закрой! – выкрутил руль влево и дал газу.

Тяжёлая бронированная машина в дуге зацепила бампером передний седан и крепко двинула внедорожник, который блокировал академиков слева. Одинцов мысленно попросил у своих спасителей прощения. Ничего, жестянщики у Вараксы хорошие, подлатают.

Старший на втором седане попытался дёрнуться вперёд, но его тут же подрезал «джип», стоявший слева, – даже пары метров проехать не дал: «джипом» на самой ответственной позиции управлял лично Сергеич. Ударенный Одинцовым внедорожник тоже чуть сдал назад, блокируя манёвр переднего седана. А микроавтобус вильнул по встречной, объезжая «коробочку», и помчался вперёд по пустой улице.

Ева перестала верещать и в ужасе смотрела на происходящее. Мунин расстался наконец со своей папкой. Цепляясь за спинки сидений, он переступил через тело здоровяка, с лязгом захлопнул дверь, плюхнулся на сиденье за спиной Одинцова и проскулил:

– Я думал, этого больше не будет… вы больше так не будете…

– Не буду, не буду, – сквозь зубы пообещал Одинцов.

Микроавтобус повернул в переулок и нырнул в арку подвернувшегося двора. Действовать надо было стремительно: оглушённый конвоир мог прийти в себя, а на кладбище хватало академиков, которые ехали следом, – они наверняка бросятся в погоню, как только поймут, что произошло с кортежем.

– Выходим! Куртки снимайте! – скомандовал Одинцов и первым стал раздеваться; наручник по-прежнему болтался на левой руке и застрял в рукаве.

Дрессированный Мунин потащил с себя куртку, а Ева попыталась возразить:

– Там же холодно…

– Снимайте! – рявкнул Одинцов. – У меня в куртке «жучок», и вам тоже наверняка сунули. Нет времени проверять. Снимайте!

– Может, подальше отъедем? – робко предложил Мунин.

Одинцов наконец выпростал наручник из рукава, отшвырнул куртку и перебрался в салон.

– В автобусе навигатор и маяк. Мы у них как на ладони, – с этими словами Одинцов подхватил недочитанную газету, вытащил смартфон из кармана здоровяка, сунул папку в руки Мунину, откатил дверь и снова скомандовал уже персонально Еве:

– Выходим, выходим, красавица! Бегом!

66. Шалуны и шалуньи

От автобуса надо было уйти, но долго водить своих спутников по улицам Одинцов не собирался.

Очень уж приметной выглядела их троица: высокий плечистый мужчина с седым клоком в шевелюре, экзотическая темнокожая красавица и нескладный очкарик с толстенной красной папкой, которую он прижимал к груди. К тому же все трое были одеты – или скорее раздеты – не по сезону.

Петербургская весна показывала характер: солнце солнцем, но студёный балтийский ветер делал своё дело. Порывы налетали со всех сторон и пронизывали до костей, так что через несколько минут у Евы зуб на зуб не попадал. Мунина тоже знобило, да и Одинцов чувствовал себя немногим лучше. Впрочем, состояние Евы его как раз устраивало…

…потому что, как и в случае с Муниным неделю назад, шок у Евы постепенно проходил, но пока дрожащей американке было не до расспросов.

Деньги, которые догадался передать Сергеич, существенно облегчали задачу: шарить по карманам конвоира не пришлось. Сумма в самом деле была внушительная – похоже, все мужики из автосервиса скинулись. Вскоре Одинцов завёл спутников в очередной двор и дёргал ручки дверей одну за другой, пока не нашёл открытую.

Лестница пахла кошками и подвальной плесенью. Они поднялись на площадку. Из окна немилосердно сквозило. Ева села на корточки, прижалась к чуть тёплой батарее отопления и обхватила себя за плечи.

– Что вы со мной делаете… – мелко стуча зубами, сказала она.

– Терпи! – велел Одинцов: для начала ему надо было избавиться от второго наручника.

– Как у вас это получилось? – спросил Мунин, показав на расстёгнутый браслет.

Одинцов сохранил горелую спичку, когда прикуривал на кладбище, и держал её в зубах, не вызывая подозрения у конвоиров. Когда в автобусе ему надели наручники, Одинцов под прикрытием газеты просунул расплющенный кончик спички в паз, куда входят зубцы браслета, и наручник расстегнулся – таким премудростям куосовцев учили на совесть.

При побеге искать ключ и обшаривать оглушённого здоровяка Одинцов не стал. Он проделал тот же трюк со вторым браслетом на глазах любопытного Мунина, вручил историку наручники как трофей, а сам вооружился смартфоном и развернул газету на страницах, пестревших зазывными изображениями девиц.

– Это притоны?! – Мунин не поверил глазам.

– Надеюсь, – сказал Одинцов. – Сейчас проверим, какие такие номера для состоятельных мужчин… Друг ситный, ты бы лучше пока Еву обнял. Видишь, девушка мёрзнет? Давай, не теряйся!

Американка затравленно глянула на историка снизу вверх. Он опустился на корточки рядом и опасливо положил руку ей на плечо. Ева молча позволила себя обнять и прижалась к Мунину. Оба смотрели, как Одинцов изучает объявления в газете и приговаривает:

– Тэк-с… Спасибо, не надо… Это не к нам… Это мимо… Вот! «Милые шалуньи из «Проказницы» скрасят ваш досуг!». И отсюда в двух шагах. Ну-ка…

Он поманипулировал с настройками смартфона, набрал номер и развязным тоном повёл беседу, которую Мунин понимал наполовину, а Ева – разве что на четверть. Закончив разговор, Одинцов окликнул коченеющую парочку:

– Эй, пингвины! Нас ждут. Подъём!

По адресу они добрались минут за десять. Шли быстро в надежде согреться, разве что не бежали – Одинцову даже подгонять не пришлось.

– Значит, так, – сказал он Мунину и Еве в неприметном закутке перед стальной дверью, крашенной суриком. – Говорю только я. Вы молчите или поддакиваете, если надо. Можете улыбаться – улыбайтесь. Мы в загуле. Деньги есть, мозгов нет. Хочется водки и разврата. Задача ясна?

Не дожидаясь ответа, он кулаком забарабанил в дверь:

– Есть кто живой? Свистать всех наверх! Шалуны приехали!

Электронный замок с жужжанием открылся, и троица по щербатым ступенькам спустилась в подвал – к ещё одной стальной двери, за которой гостей встречала дежурная.

Салон «Проказница» оказался именно притоном – к смущению Мунина, и в меру скромным – к удовольствию Одинцова, который специально выбрал заведение средней руки. В откровенном гадюшнике могли возникнуть проблемы с Евой, а в слишком респектабельном месте недолго нарваться на скрытые видеокамеры. Позировать для записи в планы Одинцова не входило.

Побитый временем и людьми евроремонт салона знавал времена получше, но ещё сохранял вполне пристойный вид. От входа тянулся розовый коридор с фотографиями голых тел на стенах и белыми дверьми по обе стороны. Первая дверь напротив комнаты дежурной вела в раздевалку для гостей, и Одинцов втолкнул туда Еву с Муниным.

– По-быстрому шмотки долой – и в сауну, греться, – велел он. – А мы с хозяевáми потолкуем.

Обычно посетители в такие места наведываются ближе к вечеру. Раннее появление странной полураздетой компании насторожило дежурную – рыхлую селянку средних лет. Прыщавый охранник в шлёпанцах-вьетнамках на босу ногу тоже бегал глазами. Их тревожные опасения надо было развеять, чем и занялся Одинцов.

– Такое дело, короче, – сказал он. – Третий день керогазим, полгорода на уши поставили, толпу растеряли, но бабки на кармане ещё есть.

Одинцов небрежно помахал перед носом селянки пачкой денег и огласил своё решение:

– Зависнем у вас. Вечером тусень с расколбасом, но до вечера ещё дожить надо… – На стол дежурной легли несколько купюр с щедрой переплатой. – А чего? Тепло, красиво, у меня тёлочка под боком – видели, какая? Огонь! Пантера! Пошалим чуток, отмокнем, бухнём слеганца…

Одинцов продолжал балагурить. Рассказал анекдот, поделился выдуманным вчерашним приключением, поинтересовался у дежурной шалуньями по вызову – вдруг всё-таки захочется? – и дал денег охраннику с наказом слетать в магазин, купить литр виски с приличной закуской:

– Для себя тоже поесть-попить возьми, чтобы вам тут не скучать. Сдача вся твоя. Только не жмись. Гуляем! Запомни: когда мне хорошо – всем вокруг хорошо. Да, и ещё…

Одинцов добавил денег, чтобы охранник купил мобильный телефон с SIM-картой.

– Прикинь, моя овца мобилу в тачке оставила, – пояснил он. – А мне без связи никак. Надо же руководить процессами! И с братвой чтобы контакт был.

Смартфон, вытащенный из кармана здоровяка-конвоира, Одинцов выбросил сразу же после звонка. Конечно, Псурцев отследит аппарат, но это ничего не даст. Номер «Проказницы» будет узнать непросто: в смартфоне Одинцов его стёр, а звонил через виртуальный коммутатор. Профессионалы всё равно вычислят салон, но провозятся несколько часов – за это время троица успеет перебраться в безопасное место и хорошенько замести следы.

Дежурная красноречивым женским взглядом оценила мускулистую фигуру Одинцова, когда он появился на пороге раздевалки в юбке из простыни и прошествовал по коридору. Охранник подтянул штаны с лампасами из трёх полосок, сменил вьетнамки на кроссовки и отправился в магазин.

Ева и Мунин молча сидели в сауне на разных концах полки. Историк старался не смотреть на красотку, которая снилась ему три ночи подряд: сюжеты этих снов имели мало общего с поисками Ковчега Завета.

– Согрелись?

Одинцов уселся на полку между Евой и Муниным. Он скосил глаза на Еву, чуть прикрытую простынёй, и сделал вид, что ему безразличны умопомрачительные ноги американки.

– Я не понимаю, – хрипло сказала она. – Что происходит? Вы можете объяснить?

– Значит, согрелись, – постановил Одинцов. – В сауне с первого захода долго нельзя. Нам чаю сейчас принесут. Сядем и поговорим.

Чай ждал их в салоне, куда выходили двери сауны, душевой и двух комнат с широченными кроватями. Обёрнутая простынями троица расположилась за невысоким столом в штопаных креслах из дерматина, имитирующего натуральную кожу. Своё кресло Одинцов поставил так, чтобы видеть выход в коридор, и включил телевизор на музыкальном канале – какую-никакую защиту от лишних ушей.

– Теперь спрашивай, – разрешил он, разливая чай по чашкам. – Только спокойно.

– Почему вы говорите мне ты? – спросила Ева.

Мунин усмехнулся:

– Он всем говорит ты.

– Не всем, – возразил Одинцов. – Но в команде так проще. А мы теперь команда.

– Какая команда?!

У Евы задрожали губы, на глаза навернулись слёзы. Она вцепилась в подлокотники, почти выпрыгнув из кресла:

– Я не могу спрашивать спокойно! Вы делали ужасную драку! Профессора убили! Вы привели меня в публичный дом!

– Не ори, – строго сказал Одинцов. – И простыню поправь, а то я отвлекаюсь.

Американка встала и сняла сбившуюся простыню. Мунин громко сглотнул, Одинцов поперхнулся чаем, а Ева не спеша заново обернула простынёй стройное шоколадное тело.

– Так нормально? – спросила она и, насладившись произведённым эффектом, объявила: – Я еду в консулат сейчас же.

67. Команда

Всё-таки насколько проще с мужиками дело иметь!

Одинцов оценил демарш Евы. Он пожевал губами и миролюбиво сказал:

– Сядь, пожалуйста. Пять минут ведь роли не играют? Сейчас парнишка вернётся, я его за телефоном послал. Или ты хочешь по этой холодрыге на улице такси ловить? Позвоним, вызовем тебе машину… Сядь пока, выпей чайку и послушай меня немножко. А потом делай, что хочешь. Ты же математик – тебе решать.

Мунин переводил взгляд с Евы на Одинцова, которые, не отрываясь, смотрели друг на друга.

Американка привыкла безошибочно взвешивать каждый поступок. Сейчас рациональному анализу мешал ужас от увиденного, который требовал: бежать, бежать, бежать! Саднило горло, сорванное криком в автобусе. Но этот здоровенный красавец, прихлёбывавший чай в кресле напротив, своим спокойствием заставил Еву взять себя в руки.

Она вспомнила их первую встречу, слежку, уловки Вейнтрауба и его плохо скрываемый интерес к Одинцову. Вспомнила, как её и профессора обманом увезли из ресторана. Вспомнила бункер и тамошние предосторожности, которые не слишком вязались с научной работой, пусть даже секретной. Вспомнила странное поведение Салтаханова, который день за днём откладывал разговор с консулом. Вспомнила всю цепочку событий, которые привели её в этот занюханный бордель, и множество странностей, на которые раньше не обращала внимания…

…а кроме того, Одинцов был прав насчёт холода и такси.

– Хорошо, – Ева опустилась обратно в кресло. – Я слушаю. Кто вы такие и что происходит? Только правду.

– Правду и ничего, кроме правды, – покорно согласился Одинцов, поднимая руку, будто давал клятву в суде.

Он поведал Еве историю злоключений последней недели, начиная с нападения академиков на Мунина. Умолчал о том, что застрелил нападавших, но рассказал, что академики убили Вараксу. Ева узнала об истинной роли Салтаханова и его работе одновременно на Интерпол и Академию. Насчёт генерала Одинцов тоже прошёлся – и насчёт израильтян, которые чуть было не увели их с Муниным из-под носа у Псурцева.

Конечно, разговор занял не пять минут. Ева несколько раз обратилась к Мунину, проверяя возможные нестыковки, и задала, наконец, Одинцову дурацкий, но неизбежный вопрос:

– Почему я должна тебе верить?

Она сказала ему ты, и Одинцов посчитал это добрым знаком.

– А мне врать смысла никакого, – ответил он. – Что я от этого выигрываю? Думаешь, большое удовольствие – тебя с собой таскать?.. В смысле не как женщину, а как балласт… как груз, то есть… ну, ты поняла…

Всё же прелести Евы сбивали его с мысли, но тут очень кстати в коридоре появился охранник, вернувшийся с пакетами из магазина.

– Ты что, за бухлом в Москву гонял? – Одинцов грозно поднялся ему навстречу. – У народа трубы горят! Если вискарь палёный – накажу, понял?

Он доверил Мунину выгружать продукты на стол, выпроводил охранника и, поставив новенький телефон на зарядку, вернулся к разговору с Евой:

– Значит, смотри сама. Они убили Вараксу. Тебя похитили. Нас упаковали. Засунули всех в бункер под землёй. Если бы я не дожал генерала, чтобы ребятам отдали тело Вараксы и меня на похороны отвезли, – хрен бы мы оттуда вышли живыми… Не веришь? А профессор?

– Давайте помянем, – сказал Одинцов, разливая виски по водочным стопкам. – Этот Арцишев толковый дядька был. И соображал здорово. Жалко мужика.

– Глупо так погиб, – вздохнул Мунин. – Хотя умной смерти, наверное, не бывает…

Одинцов мрачно глянул на историка, но говорить ничего не стал. Еву передёрнуло нервной судорогой, и она поспешила влить в себя виски. Мужчины тоже выпили, не чокаясь.

– Ты хочешь ехать в консульство, – продолжил Одинцов. – По-твоему, тебе вот так просто позволят слить всю историю своим? Да ты даже близко подойти не успеешь! Вон, профессора грохнули запросто, хотя от него бы гораздо меньше проблем было, чем от тебя.

– Я могу позвонить в консулат, – подумав, сказала Ева. – Они пришлют машину сюда.

– Не смеши, – Одинцов снова взялся за бутылку. – Или у тебя есть знакомый суперагент, и ты знаешь его суперсекретный номер? Нет? То есть звонишь по обычному городскому телефону. Попадаешь не на автоответчик, а на резидента ЦРУ, разговор никто не прослушивает, и сюда приезжает взвод «зелёных беретов», а не ребята Псурцева, так?.. Меньше фильмов американских смотри. Ты бы ещё в полицию позвонить предложила.

Ева надулась, а Одинцов поднялся со стопкой в руке:

– Ладно, давайте за Вараксу. За друга моего лучшего и единственного. Вы же теперь про нас всё знаете. Вот такая бывает дружба… Ему – земля пухом, а нам теперь доделывать то, что он не успел. Будем разбираться с Ковчегом. Выбора нет.

Он опрокинул стопку в рот и посоветовал Мунину:

– Не увлекайся. Закусывай. Сок возьми.

Выпив, Ева спросила:

– Почему выбора нет? Ты сказал, я буду решать. Сказал – делай, что хочешь…

– Я соврал, – бесстыже признался Одинцов, конструируя сложный сэндвич. – Будешь делать не что хочешь, а что надо. Для начала фрукты помой… пожалуйста. И поешь. Нам здесь долго сидеть, а на голодное брюхо думается хреново.

Мунин поддержал Одинцова.

– Выбора нет, потому что единственное, за что мы теперь себя можем выкупить, – это тайна Ковчега Завета, – сказал он Еве. – Причём тайна уже не сама по себе, а разгаданная. Где он, что он… В общем, то, чего от нас в бункере хотели. Будет разгадка – сможем торговаться с кем угодно. Это у нас ещё в самом начале такой план с Вараксой был.

Историк стал болтливым: виски, особенно после сауны, действовал быстро.

– О'кей, скажи мне свой план, – Ева предпочла обратиться к Одинцову.

Он не спеша прожевал, отхлебнул чаю и ответил:

– План был – уйти от академиков. Это мы сделали. Тебе здесь не нравится. Я понимаю, но назови другое место, где можно согреться и спокойно переждать до вечера. Прости, с ходу больше ничего в голову не пришло. И что дальше делать, я пока не знаю. Как отсюда выбираться, куда… где Ковчег искать… Не знаю. Давайте вместе думать. Мы же команда! Я вроде как руки… с кулаками, а головы – у вас.

– Если самим отсюда никак, надо звонить кому-нибудь, – резонно предположил Мунин.

Одинцов отсалютовал сэндвичем.

– Толковая мысль! Кому? У меня никого не было, кроме вараксиных ребят. А их сейчас трясут так, что мама не горюй. Хорошие получились поминки… и салют убедительный… У тебя тоже никого. У Евы тем более. Туда, где могут ждать, соваться нельзя, но часов через шесть-семь отсюда придётся уходить по-любому. Вот и думайте.

– Фрукты помою, – чуть погодя сказала Ева и ушла с пакетом в душевую, а когда вернулась – выложила на блюде красивый натюрморт и объявила:

– Я знаю, кому мы позвоним.

68. Дар предвидения

Вейнтрауб закончил телефонный разговор и в тяжёлых раздумьях принялся за еду. Невезение, связанное с Россией, мистическим образом продолжалось.

Все намеченные дела в Риме старик немедленно отменил, как и несколько дней назад во Франции. Через час после завтрака он будет в римском пригороде Фьюмичино. Из тамошнего аэропорта Леонардо да Винчи его самолёт за три с половиной, максимум за четыре часа долетит до Санкт-Петербурга, а ещё через час-полтора Вейнтрауб снова увидит Еву.

Хорошо, что он загодя распорядился о подготовке своей поездки в Россию: сотрудники уже уладили все формальности. Опыт, накопленный за девяностолетнюю жизнь, помогал предугадывать развитие событий. Умение выстраивать отношения, которое выше всего ценил его учитель Джон Рокфеллер, продолжало приносить плоды.

Помимо многоходовых комбинаций в борьбе старых денег с молодыми, последнюю неделю мысли Вейнтрауба занимали две женщины: Жюстина де Габриак и Ева.

Француженка, портившая Вейнтраубу нервы в пору работы следователем, теперь работала на него. Не важно, почему и как, но – работала! И уже нашла специалиста, который систематизировал нужную информацию. Жюстина не сообщала, с кем имеет дело, но пока и времени прошло всего ничего, и особой нужды в этом не было. Вейнтрауб, обученный анализу своим гениальным отцом и отточивший мастерство в головокружительных финансовых операциях, просчитывал француженку дальше, чем она могла предположить, – и лучше, чем она просчитывала его.

Жюстина в мыслях Вейнтрауба занимала второй план, а теперь Ева и вовсе заслонила её собой. Пропавшая темнокожая демоница вдруг объявилась, да ещё как! Она сделала короткий звонок в Штаты их общему знакомому и попросила передать Вейнтраубу российский номер, на который он должен немедленно позвонить. Старик понял, что нельзя пользоваться своим телефоном, иначе Ева связалась бы с ним без посредника. Вскоре секретарь Вейнтрауба уже вызывал Россию с чистого номера через цепочку коммутаторов, находящихся в разных концах земли.

Ева старалась говорить спокойно и ничего не упустить. Её похитили. Три дня держали в подземном бункере неизвестной спецслужбы вместе с Арцишевым, историком и каким-то коммандо. Заставляли моделировать доставку Ковчега Завета в Петербург и вычислять место, где его спрятали.

Такого развития событий Вейнтрауб не предполагал, но смог представить себе по ходу рассказа. А вот побег со стрельбой и гибель профессора в голове не укладывались.

Арцишев убит?!

Вейнтрауб долго выстраивал эту комбинацию – с тех пор, как узнал, что нашлись материалы проекта «Колокол», над которым он работал с отцом, и что их передали Арцишеву. Ему было известно о трудах профессора, который считал Ковчег Завета ключом к энергии пространства. За работой российских розенкрейцеров старик тоже следил – в его положении это не составляло труда.

Пришло время Евы, которую Вейнтрауб не зря пестовал много лет. Он ввёл её в научный мир и помогал делать карьеру в лабораториях, которые сам тщательно выбирал. Он незаметно подтолкнул её к вступлению в орден Розы и Креста и способствовал продвижению в иерархии. Конечно, Вейнтрауб не предполагал, что исследование Мунина может иметь какое-то серьёзное значение, но по наитию постарался, чтобы именно Еве поручили оценить работу историка – раз уж она всё равно летела в Петербург…

…поскольку сделал всё возможное для её приглашения на семинар Арцишева. Вейнтрауб знал, как будет действовать профессор, пытаясь разобраться в проекте «Колокол». Этим путём прошёл его отец и другие сотрудники «Аненербе», лучшие учёные головы Третьего рейха. Это путь любого исследователя, столкнувшегося со сверхсложной задачей, решение которой лежит за пределами какой-то одной науки – и на стыке многих наук сразу. Арцишев сделал то, что должен был сделать: он занялся подбором уникального коллектива – эгрегора, который поможет ему решить задачу.

Связь между своим генератором и Ковчегом Завета старший Вейнтрауб описал в документах «Колокола». Там же были намечены научные сферы, в которых предстояло собирать информацию, и упоминались ниточки, ведущие в Петербург. В двадцатые годы он назывался Ленинградом, и Вальтер Вейнтрауб имел возможность общаться с ленинградскими розенкрейцерами, пока до них не добрались сотрудники ОГПУ-НКВД.

Всего этого Ева не знала – и не должна была знать. Ей предстояло приехать на семинар, очаровать Арцишева и добиться приглашения на постоянную работу в его лаборатории. В том, что неотразимая Ева сумеет произвести нужное впечатление на стареющего холостяка профессора, Вейнтрауб не сомневался. А её блестящие научные способности делали план безукоризненным. Вейнтрауб должен был снова получить доступ к документам отца и следить за ходом исследований изнутри благодаря Еве. По давнему соглашению она всегда подробно докладывала старику о своих занятиях.

Опытный и мудрый Вейнтрауб предвидел многие сложности. То, что произошло у Евы с Муниным неделю назад, вполне могло быть проверкой: Арцишев славился экстравагантным подходом к делу. Похоже, Ева оказалась ещё ближе к эпицентру событий, чем планировал старый миллиардер, и это его тем более устраивало.

Сообщение Жюстины о появлении Ковчега Завета в Петербурге привело Вейнтрауба в настоящий восторг. Древняя реликвия, отцовский генератор, ключ к энергии Вселенной и тайна розенкрейцеров складывались в единую картину. Провидческий план работал как часы и должен был вот-вот принести долгожданный результат…

…однако вдруг всё рухнуло. Перепуганная Ева оказалась в подпольном борделе. Профессора убили у неё на глазах. Компанию Еве составляли молодой историк-розенкрейцер и матёрый головорез, который участвовал в похищении Ковчега из Эфиопии. Причём они теперь знали, что к Арцишеву её подослал Вейнтрауб. В довершение всего по следу троицы шла какая-то спецслужба, связанная с КГБ, и поблизости крутились агенты Моссада.

Лавина новых вводных не на шутку озадачила Вейнтрауба, но не выбила из колеи: в его долгой жизни всякое случалось. Он велел Еве со спутниками оставаться на месте, пообещал организовать эвакуацию всех троих и распорядился о срочном перелёте в Россию, а сам заканчивал завтрак.

Его план потерпел крах. Гибель Арцишева перечеркнула кропотливую работу, которую проделал Вейнтрауб. Он остановился в одном шаге от цели: теперь придётся начинать всё с начала…

Хотя почему – с начала? Тонкие губы Вейнтрауба тронула хищная усмешка. Всё не так плохо! Смерть профессора отсекла его от проекта «Колокол», но Ева и те, с кем она бежала, знали о результатах работы в бункере. Судя по всему, странная троица знала многое. Их ищут? Тем лучше! Они оказались в безвыходном положении и будут благодарны Вейнтраубу за спасение. Поэтому будут работать на него все вместе – так же, как до сих пор работала Ева и как прекрасно сработал тот, кто собрал эту троицу вместе.

Они найдут ему Ковчег Завета.

69. Контригра

Псурцев откинулся в большом кожаном кресле и разглядывал Салтаханова, стоявшего перед ним с заплывшим лицом. Скованными руками Салтаханов неловко придерживал ноющий бок.

– Угомонился? – спросил генерал и бросил ключ на журнальный столик. – На, сними браслеты. Ты же офицер! Смотреть стыдно.

Салтаханов отпер наручники.

– Садись! – велел Псурцев. – Чего в драку-то полез, джигит хренов? Это тебе ещё по-доброму досталось, а могли так навалять, что у-у-у…

Салтаханов сел в кресло напротив.

– Они убили профессора, – сказал он, с трудом двигая челюстью. – Могли вылезти в окно и догнать. А они его убили. Безоружного старика. В спину.

– Насчёт старика ты давай полегче, – потребовал седой генерал. – Он мой ровестник. И не убили, а застрелили при попытке к бегству. Так бывает. А ты, значит, у нас чистоплюй?

Салтаханов промолчал.

– Тогда скажи мне, дорогой чистоплюй, – Псурцев смачно выговаривал это слово. – Что было бы, если бы профессор всё-таки ушёл? Как ты думаешь? Может быть, он бы вернулся домой, принял душ, переоделся и поскакал на свой семинар? И думать забыл бы о бункере, о тебе, об остальных? Так, по-твоему? Или он всё же стал бы трезвонить по всей округе, как ты его похитил и как вы проводили время? Арцишев – человек известный, мировая знаменитость, связи ого-го, да ещё на таком адреналине после побега… И что бы тогда с тобой было? А с нашей работой со всей, на которую столько времени, сил и средств угрохано? Какой шорох бы кругом пошёл, об этом ты подумал, нет?

– Профессора ему жалко, – возмущённо пробурчал Псурцев, поднялся и зашагал по туркменскому ковру. – Ты лучше спасибо скажи, что на Одинцова не нарвался! Что в автобусе тебя не было. А побежал бы туда – точно залетел бы под раздачу. С Одинцовым трое наших ехали, двоих до сих пор откачивают. Скажи ребятам спасибо, что ещё легко отделался.

Генерал остановился перед Салтахановым и снова окинул его взглядом:

– Да, расписали они тебя под хохлому, как яичко пасхальное… Болит?

– Болит.

– А у меня за тебя душа болит. Машина разбита, морда лица разбита… Сам как дальше жить думаешь?

– Я их найду, – сказал Салтаханов.

– Это правильно. Конечно, найдёшь, – согласился Псурцев. – Только сначала в порядок себя приведи. Фингал этот, рёбра… Куда тебя такого к людям пускать? Даю три дня. Полная отключка, сон, процедуры, и чтоб через три дня – как огурчик! Начальство уже в курсе. Насчёт машины тоже что-нибудь придумаем, не грусти. У тебя какая была?

– БМВ.

– Ну, БМВ не обещаю… Погоди-ка. Чего тут думать? Одинцова машину ты же изъял? Изъял. Она во дворе стоит. Заберёшь ключи – и катайся на здоровье, пока Одинцов не объявится. Ещё вопросы?

Проводив Салтаханова, генерал запер дверь и крикнул в дальний конец кабинета:

– Кофе будете?

Книжный шкаф за рабочим столом сдвинулся в сторону и открыл проход. Из потайной комнаты появился Иерофант, натягивая пониже капюшон куртки. Он медленно прошёл через весь кабинет и опустился в кресло, где только что сидел Псурцев.

– Кофе буду, – сказал он. – Кофе у вас изумительный, нигде такого не пил… Вы парня этого не хотите заменить, пока не поздно?

– Салтаханова? Не хочу… – Генерал позвонил в приёмную, распорядился насчёт кофе и спросил:

– А чем он вам так не нравится? Толковый офицер, все эти дни работал на отлично.

– Вы же сами сказали, что он слишком жалеет профессора, – заметил Иерофант.

– А вы не жалеете? – Псурцев задумчиво посмотрел на него. – Безоружный пожилой чудак, четыре пули в спину…

– Не жалею. Всё, как мы с вами договаривались. Профессор выполнил свою функцию, и надобность в нём отпала.

– Прямо Шекспир, – усмехнулся генерал. – Мавр сделал своё дело, мавр может уходить.

– Это не Шекспир, это Шиллер, – сухо поправил Иерофант. – Но тоже классика.

Уязвлённый Псурцев развёл руками:

– Вы страшный человек! Знаете всё на свете, жизнями людскими готовы запросто распоряжаться…

– Уж не страшнее вас, – в тон ответил розенкрейцер. – Меня из людей интересуют единицы, остальные мне просто безразличны. А вы ко всем норовите в душу и в мозги забраться… Не надо на меня так смотреть. Откровенность за откровенность. Сами за язык потянули.

– Салтаханова я менять не стану, – проглотив обиду, рубанул генерал. – Это решено. Чтобы на его место другого ввести, надо недели две потратить, а вы говорили, что за три дня управитесь. Так?

– Думаю, даже быстрее. Хотя подстраховка не помешает.

Раздался стук в дверь, и Псурцев пошёл открывать.

– Подстраховка – это моя забота, – бросил он Иерофанту через плечо.

Генерал не впустил помощницу, у входа забрал у неё серебряный афганский кофейник, снова запер дверь и сам налил кофе в чашки.

Розенкрейцер напрасно упомянул о подстраховке. Люди Псурцева не нуждались в объяснении, что такое оперативно-разыскные мероприятия. Академики прочёсывали район, где сбежала троица. На контроль были взяты телефонные номера, по которым беглецы могли выйти на связь, адреса знакомых и прочие места, где они могли появиться. Службы заказа такси получили ориентировку на всю троицу и отдельно на высокую темнокожую женщину модельной внешности: мало ли что удумает Одинцов, чтобы сбить с толку преследователей.

Всё должно было выглядеть натурально: и побег, и поиски. Потому что Одинцову сознательно дали шанс, и он им воспользовался. Но знали об этом только Иерофант и Псурцев. Розенкрейцер предложил и обосновал идею, а генерал её воплотил. Если бы Одинцов не попытался бежать или если бы побег не удался – группу предстояло вернуть в бункер, и на этот случай тоже существовал план. Хотя генерал не сомневался в намерениях Одинцова и в его боевых качествах. Зато в том, что при побеге удастся аккуратно ликвидировать профессора, Псурцев был далеко не уверен.

Генерал постарался просчитать, где и как решит уходить Одинцов. Понятно, что заложников он не бросит и прихватит с собой, – значит заварушка случится в автобусе по пути с кладбища. Подробно договориться о чём-то с приятелями у Одинцова не будет возможности. Наверняка они всё равно как-то помогут, но основную работу он проделает сам.

Псурцев чуть ослабил охрану, подставил конвоиров и рискнул самыми опытными сотрудниками, которым едва не помешал Салтаханов. Профессор должен был умереть. Если бы он не выскочил наружу – один или с остальными, – его предстояло расстрелять прямо в автобусе, а Одинцов не оставил бы в живых стрелка, оказавшегося в пределах досягаемости.

Намудрили генерал с Иерофантом крепко. Риск был высок, однако ставка в игре, которую они затеяли, – ещё выше. Поэтому решили гибелью профессора подстегнуть беглецов, обозначить серьёзность их положения и заставить мобилизовать все ресурсы. Главное – троица получила свободу, на чём настаивал розенкрейцер. В его представлении такая перемена давала новый толчок поискам Ковчега: теперь у компании нелегалов просто не оставалось другого выхода, кроме как найти реликвию. Но что они предпримут и куда, в какую сторону бросятся за помощью…

Именно это больше всего волновало Псурцева – хотя Иерофант уверял, что как раз это легче всего просчитать.

– Три дня максимум, – повторил он, допивая кофе. – Я думаю, что возьму всю компанию под контроль гораздо раньше. Лишь бы ваши люди случайно дров не наломали.

– Мои не наломают, – успокоил Псурцев. – Три дня, говорите… А дальше? Сколько ещё они провозятся? Хотя бы приблизительно.

– Понятия не имею, – сказал Иерофант, снова наполняя чашку.

Кофе и вправду был хорош.

70. Паррондо и Андрей

Мужчины в сауне оторопели, когда Ева призналась, что шпионила за Арцишевым.

– Интересно девки пляшут, – только и смог вымолвить Одинцов, а захмелевший Мунин возмутился:

– Вообще уже никому верить нельзя!

Однако им пришлось принять предложение Евы о телефонном звонке Вейнтраубу.

– Знаете что-то лучше? – спросила она.

Само собой, Одинцов прикинул несколько вариантов дальнейших действий, но вслух обсуждать не стал. По сравнению с ресурсами миллиардера его возможности выглядели весьма скромно. В то же время Ева не смогла ответить на вопрос, чем придётся расплачиваться за помощь Вейнтрауба, и привела последний довод:

– Парадокс Паррондо! – После чего Одинцову с Муниным пришлось выслушать небольшую лекцию по теории игр в исполнении самого соблазнительного математика в мире.

Со слов Евы, парадокс Паррондо состоял в том, что в заведомо проигрышных играх существует стратегия, которая позволяет выиграть. Для этого надо играть в две проигрышные игры поочерёдно и делать ходы определённым образом.

Троица уже играла в безнадёжную игру против Псурцева. Ева считала, что надо уравновесить ситуацию, отдавшись в руки всесильного Вейнтрауба. Это не означало, что миллиардер станет играть против академиков. Но, если правильно лавировать между ними и постепенно проигрывать каждому, в результате можно выиграть у обоих.

– Ладно, – махнул рукой Одинцов, которому парадокс Паррондо показался слишком уж парадоксальным, – твоя взяла. Поверим на слово. Звони!

Он вручил Еве мобильный телефон, но запретил связываться с Вейнтраубом напрямую. Даже после того, как академики вычислят салон, явятся сюда, узнают купленный охранником номер и получат у провайдера биллинг – распечатку всех звонков, – люди Псурцева не должны были определить, с кем говорила Ева. Одинцов не хотел, чтобы генералу сообщили приметную фамилию миллиардера, которую Арцишев упоминал в связи с Ковчегом Завета и проектом «Колокол».

Многоходовка сработала. Ева передала Вейнтраубу свой номер через знакомого сенатора в Штатах: пускай Псурцев поломает голову над тем, как известный политик может быть связан с троицей. Миллиардер скоро перезвонил, внимательно выслушал рассказ Евы и пообещал, что через шесть часов эвакуирует всю компанию. Оставалось надеяться и ждать.

Одинцов не рассуждал о том, что Вейнтрауба наверняка интересует только Ева, а от них с Муниным старик захочет избавиться после того, как заполучит свою шпионку. Главное – их вывезут отсюда, а дальше, что называется, действия по обстановке.

– Изображаем отдых и веселье! – скомандовал Одинцов.

Он вылил две трети бутылки виски в унитаз, как будто компания быстро и основательно выпила, и погнал охранника в магазин за следующей порцией. А выпить в самом деле не мешало, чтобы расслабиться и снять нервное напряжение после утреннего стресса…

…потому что Ева вдруг расплакалась, вспомнив Арцишева, с которым всё так удачно складывалось: и на семинар его она попала, и самого профессора сумела очаровать, и в ресторане он уже предлагал ей работу в своей лаборатории, но тут появились академики. Сначала помешали ей закрепить успех, а потом и вовсе убили профессора.

Мунин тоже погрустнел – у него мрачных воспоминаний было не меньше. Одинцов спешно налил всем ещё и увёл разговор в сторону вопросом, откуда Ева так хорошо знает русский. Американка залпом выпила стопку и выложила свою историю. В бытность девчонкой влюбилась как кошка в бородатого парня, так не похожего на американцев. Иммигрантов из России тогда уже перестали считать экзотикой, и мода на них проходила, но у Евы случилось какое-то временное помутнение рассудка. Она едва не потеряла работу в престижнейшей лаборатории, куда её устроил Вейнтрауб, и с самим стариком надолго испортила отношения.

– Ревность? – предположил догадливый Одинцов.

В эти подробности Ева вдаваться не стала и потребовала рассказать про Эритрею: оттуда эмигрировали её родители. Одинцов трижды побывал в эфиопских краях, и самое сильное впечатление на него произвёл уникальный храм.

– Довольно далеко от Аддис-Абебы, сотни три километров, есть горная долина, – рассказывал Одинцов. – Место намоленное: там ещё до нашей эры храмы строили. А лет восемьсот назад появился этот – только стены, без крыши. Я думал, крышу не успели достроить, а оказалось – она не нужна. Потому что на храм ни одна капля дождя не падала. Своими глазами видел: за стенами льёт как из ведра, а внутри сухо. Фантастика! Я так ничего и не понял. В тех краях вообще чудес всяких много. Народ со всего света поглазеть приезжает. Эфиопы рассказывали, что в древности до них даже крестоносцы добирались…

– Они Ковчег Завета искали, – откликнулся Мунин. – Понятно же! Тамплиеры больше ста лет Эфиопию перепахивали. В Храмовой горе ничего не нашли, потом вообще сдали Иерусалим – и давай шарить вокруг, всё дальше и дальше… А я, знаете, что вспомнил?

Историк наслаждался обстановкой «Проказницы». Раньше он бывал только в копеечной общественной бане, когда летом отключали горячую воду. Мунин развалился в кресле, под неодобрительным взглядом Одинцова смешал себе в стакане виски с соком и поведал эпизод из «Повести временны́х лет».

– Это летопись такая, жутко интересная, – объяснил он Еве, рассудив, что Одинцову «Повесть…» хорошо известна: её же в школе проходят. – Про то, откуда взялась наша страна и народ здешний. Всё подробно расписано от Всемирного потопа и до двенадцатого века… Так вот, про баню. Вы же знаете, что Андрей Первозванный по Руси путешествовал?

– Андрей, который апостол? Он же вроде с Иисусом ходил, типа ученик – там, у евреев. Какая баня, какая Русь? – не понял Одинцов.

– Это я для простоты. Конечно, Руси тогда ещё не было, но земля-то была! – Мунин по привычке жестикулировал, не выпуская стакана, и коктейль норовил выплеснуться ему на грудь. – Принято считать, что апостол Андрей совершил три больших путешествия, но в «Повести…» написано, что четыре. Одно из них – на север, сюда, к Ладожскому озеру. Есть место на Волхове, где до сих пор хранится его посох…

– Андрей после каждого путешествия отчитывался в Риме своему брату Петру, – продолжал историк. – Рассказывал, где побывал, что видел, что за люди живут в далёких странах… Вот и рассказал, как попал в баню – первый раз в жизни. Они же оба с Петром выросли в Израиле, а там иначе моются, и римские термы тоже другие совсем…

Мунин прикрыл глаза, вспоминая слова Андрея Первозванного:

«Диво видел я в славянской земле на пути своём сюда. Видел бани деревянные, и натопят их сильно, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья молодые и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водою студёною, и только так оживут. И творят это постоянно, никем же не мучимые, но сами себя мучат, и то творят омовенье себе, а не мученье».

– У тебя хорошая память, – заметила Ева.

– На том стои́м! – гордо подтвердил Мунин и приложился к стакану. – Историку с плохой памятью в профессии делать нечего.

– Ты на виски не налегай, историк, – посоветовал Одинцов. – Закусывай лучше. Фрукты ешь.

– А здесь есть… это? – Ева не вспомнила слово на русском и сделала несколько взмахов.

– Веник? – догадался Одинцов. – Попариться хочешь?

– Хочу, чтобы ты меня попарил. Ты умеешь?

– Сейчас организуем.

И Одинцов отправился к дежурной за веником.

71. Доля шутки

Сова Минервы вылетает в сумерках.

Сумерки густели за окнами, и совы со всех сторон таращились на Льва Книжника, который сидел перед компьютером в домашнем кабинете.

Первую сову – спутницу богини мудрости – ему подарили на сорокалетие. Это была небольшая серебряная статуэтка с пронзительными глазами из полудрагоценных камней. Сделать остроумный реверанс в адрес Книжника желали многие коллеги и почитатели, так что за следующие полвека в кабинете скопился целый птичий двор – даже редкое чучело ему привезли недавно из горной Танзании. Теперь полосатый узамбарский филин следил за хозяином с одного из книжных шкафов кабинета…

…где учёный провёл целый день с самого утра – впрочем, как и множество дней за последние годы. А когда ему написала Жюстина де Габриак, старик вообще велел домработнице застелить в кабинете диван и перебрался жить к рабочему месту.

Что ещё остаётся, когда тебе без малого сто лет? Вместо большинства желаний и страстей – только нехитрые естественные потребности. Рацион едва ли не наполовину состоит из пилюль и капельниц, а во всём организме, потрёпанном за годы лагерей, экспедиций и жизни впроголодь, только мозг ещё на что-то годен… Раз годен – пусть не простаивает! Пусть потрудится напоследок.

Книжник медленно и аккуратно точил карандаш, вертя его в прозрачных пальцах. Острый нож и острый карандаш у думающего мужчины должны быть всегда под рукой. Не зря говорят: привычка – вторая натура. Этой привычкой, почти такой же старой, как и он сам, учёный дорожил и менять её не собирался. Ножей с карандашами он не отдаст никому.

В раздумьях Книжник неспешно водил дамасским клинком, с наслаждением глядя, как острая бритва лезвия снимает с дерева тончайшую стружку. Он смело пообещал француженке нащупать следы тайного общества, которое ведало Ковчегом Завета и его доставкой в Россию. Что ж, такой финальный аккорд в карьере – мечта любого учёного, и даже старику нелегко отказать себе в удовольствии красиво выступить перед красивой женщиной… Однако chose promise, chose due, как говорят французы: обещал – сделай! Теперь предстояло сдержать слово.

Жюстина де Габриак расточала щедрые комплименты его криминалистическому подходу к истории и археологии. Восторгалась верностью принципу конвергентности, огромным опытом и учёными заслугами… К чёрту скромность: француженка права – ему есть на что опереться! Но всё-таки главным своим вкладом в науку Книжник считал коммуникационную теорию.

Проблемы любой связи, телефонной или компьютерной, – это помехи, посторонний шум и потеря сигнала. Чтобы с ними справиться, нужны дублированные каналы с высокой пропускной способностью, а сигнал должен достаточно часто повторяться. И нет разницы, какой это сигнал – электронный импульс или знания.

Нынешние сети коммуникаций раскинуты в пространстве. А культура, по теории Книжника, развивалась через сеть, протянутую сквозь время.

– Книга – лучший сейф! – говорил он своим ученикам, подставляя фамилию под шуточки.

Книги создали основу коммуникационной сети, которая обеспечивала культурную эволюцию. Книги стали бесчисленными ёмкими каналами, которые обеспечивали повторяемость сообщений и поддерживали связь времён. Книги скрывали, хранили и передавали знания и духовные ценности, которые составляют основу культуры. Так это происходило веками, так и происходит по сей день.

– У народов, которые не пишут и не читают книг, нет будущего, – говорил Книжник. – Эти народы исчезают без следа!

В Ветхом Завете упомянуты гиксосы, моавитяне, иевусеи, аммонитяне, эдомиты и многие другие. Где они теперь? Превратились в пыль веков, ничего по себе не оставив, кроме чужих воспоминаний. Зато египтяне, которых почти полностью уничтожили арабы, сумели передать свою культуру через тысячелетия благодаря письменной коммуникации. А единственный библейский народ, сохранившийся до сих пор, – это евреи со своей Книгой книг.

Остроумный итальянский коллега Книжника, знаменитый семиотик и медиевист Умберто Эко в шуточной статье выдал сказки Шарля Перро за научный трактат, в котором зашифрованы тайны средневековой алхимии. В хорошей шутке – только доля шутки. С тех пор немало учёных заодно с конспирологами-любителями ломают голову над сборником детских историй, пытаются разгадать старинный шифр и узнать секрет изготовления золота.

Кстати, Книжник поспорил бы насчёт Перро – была ли это просто шутка насчёт алхимии. Сам он в прежние годы точно так же отвёл душу на «Трёх мушкетёрах» Александра Дюма. Очень ему пригодились познания не только в истории, но и в любимой филологии. Учёный заявил тогда, что имена главных героев романа вовсе не случайны, и предложил свою версию.

Атос – это французское название горы Афон, где в русском монастыре спрятаны «Пророчества» Иоанна Иерусалимского, наставника тамплиеров. Копии книги хранились в Ватикане и в России. Две церкви – католическая и православная – много веков скрывали «Пророчества» от паствы. Но в советское время российский экземпляр текста оказался в архиве НКВД, и там его нашёл специалист по древним манускриптам. С этим киевским профессором Книжник несколько лет сидел в одном лагере, поэтому знал о «Пророчествах» не понаслышке.

Граф Арман де Селлег д'Атос д'Отвьель действительно существовал. Он погиб на дуэли за год до того, как в роте королевских мушкетёров появился богатырь Портос – Исаак де Порту, внук распорядителя обедов при Наваррском дворе. Здоровяк был потомком то ли евреев-выкрестов из Португалии, то ли южнофранцузских гугенотов, смертельных врагов католической церкви. Притом «Портос» на многих языках означает «дверь, врата».

Арамис, давший прозвище самому любвеобильному мушкетёру, – это экзотический корнеплод, из которого с незапамятных времён изготавливают мощный афродизиак, усилитель сексуального влечения. А растёт арамис в сердце нынешней Турции, на территории древней Византии.

Настоящий Шарль де Баатц де Кастельморо д'Артаньян поступил на королевскую службу за десять лет до гибели настоящего Атоса и начала мушкетёрской карьеры настоящего Портоса. Он никак не мог быть желторотым юнцом в то время, когда разворачиваются события романа. Однако своим происхождением д'Артаньян опять указывает на юг Франции – край гугенотов и альбигойцев, хранивших тамплиерские тайны.

С текстом «Трёх мушкетёров» в руках Книжник утверждал, что Дюма наделил героев не случайными, а тщательно выбранными именами реальных людей – несмотря на явные нестыковки их биографий. И закрепил этот выбор в двух следующих романах. Почему? Ведь никто не мешал ему назвать мушкетёров как угодно!

Может быть, писатель зашифровал в приключенческом романе какой-то секрет? Хотел распространить его с книжным тиражом и сохранить в людской памяти? Так или нет, но результат намного превзошёл ожидания.

Атос, Портос, Арамис и д'Артаньян больше полутора веков на слуху во всём мире. Эти имена помнят многие поколения читателей, которые не знают ни про гору Афон с мрачными «Пророчествами» Иоанна, ни про еврейских выкрестов на службе у французского короля, ни про афродизиаки коварных византийцев, ни про альбигойских еретиков и тамплиеров на юге Франции. Однако если эта комбинация попадёт к человеку сведущему – он сумеет ею воспользоваться и поймёт, на что указывал Дюма…

…который, кстати, тоже вряд ли знал, зачем надо прятать шифровку в трёх мушкетёрах с довеском из Гаскони. Просто писатель выполнил поставленную задачу. Кем поставленную? Например, своим легендарным отцом: дивизионный генерал Тома-Александр Дави де ля Пайетри, командующий всей французской кавалерией, долгое время входил в самый узкий круг приближённых Наполеона. Таким доверяют хранить важнейшие тайны, а умер генерал совсем не старым и вполне мог передать секрет сыну, будущему великому романисту Александру Дюма.

Сова Минервы кружила в сумерках, навевая Книжнику воспоминания. Искать следы тайного общества, связанного с Ковчегом Завета, предстояло тем же способом, по той же методике, что и в истории мушкетёров, – но с одной принципиальной разницей. Когда-то Книжник высмотрел в книге Дюма ключ к неведомой тайне. А теперь его ждал обратный путь: тайна известна, и к ней необходим ключ.

Старый учёный отложил дамасский клинок, взял со стола кривой японский нож и разрезал большой лист бумаги на четвертушки. На них он размашистым почерком делал карандашные заметки – не для памяти, на которую пока не жаловался, а по привычке: рабочая схема должна постоянно быть перед глазами. Книжник знал, как действовать, и уже подобрал кое-какую литературу. Но сперва он собирался задать Жюстине де Габриак вопрос, и многое зависело от того, как она ответит.

– Вы знаете, что исследования такого рода обычно не проводятся в одиночку, – сказал Книжник, когда президент Интерпола вышла на видеосвязь. – Вам известно, что мой способ решения подобных задач – организация проблемных семинаров. Однако я обещал вам строгую конфиденциальность, поэтому не могу никому доверить даже часть работы. Скажите, этой задачей занимаемся только мы двое?

Жюстина замялась. Книжник видел, с каким трудом она подбирает слова.

– И да и нет, – наконец вымолвила француженка. – Вы просили меня быть откровенной. Есть то, чего я действительно не могу вам сказать. Есть то, чего я просто не знаю. Мы с вами обсудили подход к решению, и с этой стороны задачей занимаемся только мы. Но не мы одни идём по следу Ковчега. Есть ещё кое-кто. С ними я тоже, насколько это возможно, поддерживаю контакт и обмениваюсь информацией.

– Благодарю вас, – церемонно поклонился Книжник. – Я ждал именно такого ответа. В противном случае, вероятно, нам пришлось бы закончить столь приятное общение. Моя логика проста. Если есть информация – значит есть её источник. Если только что было достоверно установлено, что Ковчег где-то поблизости, значит, источник тоже неподалёку и участвует в поисках. Один это человек или нет – не важно. Главное, о Ковчеге не могут знать случайные люди: сакральными знаниями обладают только избранные. То есть тот или те, о ком мы говорим, имеют отношение к тайне Ковчега – и к тайному обществу, которое мы с вами собираемся раскрыть. Поэтому вам придётся рассказать мне об этих людях всё, что можете. Прошу!

Старый учёный устроился поудобнее и приготовился слушать.

72. Остров глухих заборов

С перелётом в Петербург и вызволением троицы из борделя Вейнтрауб уложился в шесть часов с четвертью.

Одинцов уже начал излагать осоловелым компаньонам собственный план спасения, когда телефон грянул разухабистой мелодийкой: это Мунин покопался в настройках и выбрал какой-то дикий рингтон. Звонили со скрытого номера. Бесцветный мужской голос назвал условленный пароль и сказал по-русски:

– Вас ждут. Можете выходить.

Люди Вейнтрауба поступили грамотно. Забрали троицу на невзрачной машине, по пути заехали в укромный переулок и пересадили в другую, потом в третью, и уже на ней доставили на Каменный остров.

Это место было когда-то фешенебельным столичным пригородом к северу от Петербурга. Первые российские канцлеры завели здесь дворцы, а после того, как Екатерина Вторая подарила остров будущему императору Павлу, вокруг его резиденции одна за другой стали появляться усадьбы придворных. Об этом рассказал Мунин, заметив, куда их везут.

– А вон, вон слева, церквушку видите? – говорил историк. – Это Мальтийского ордена церквушка, её по приказу Павла выстроили. Он же был Великим магистром… Здесь Кутузов молился, когда его назначили главнокомандующим против Наполеона. А Пушкин в ней своих детей крестил, и мимо на последнюю дуэль ехал, на Чёрную речку.

Машина свернула направо. Подгулявший Мунин потыкал пальцем в сторону длинного спортивного комплекса, который когда-то был Инвалидным домом для ветеранов наполеоновских войн, и продолжил экскурсию для компаньонов.

После Октябрьского переворота большевики национализировали усадьбы и дачи Каменного острова. Сначала в них разместили детские колонии и устроили заводские санатории, но вскоре партийная номенклатура одумалась и забрала всю эту роскошь себе. Приусадебные парки обросли верными признаками советской власти – глухими заборами, а город разросся далеко на север, сделав остров частью исторического центра. После краха СССР в особняках за заборами поселились новые хозяева российской жизни. Затяжной финансовый кризис надоумил некоторых владельцев сдавать свои усадьбы внаём…

…и сейчас один из особняков арендовал Вейнтрауб. Его полностью устраивали забор и живая изгородь, скрывавшие дом от нескромных взглядов с тихой аллеи. Тем более об отеле не могло быть и речи из-за нелегального положения троицы. Компанию предстояло надёжно спрятать.

Эйфория Мунина продолжалась благодаря отдыху в «Проказнице», хорошему виски и гордости от знакомства с самим Хельмутом Вейнтраубом: признание в шпионаже Ева подкрепила обстоятельным рассказом про миллиардера. Сама она тоже пришла в себя после утреннего ужаса и радовалась предстоящей встрече с покровителем. А вот Одинцов чувствовал себя неуютно и выглядел мрачным.

На контрасте с профессиональной улыбкой Евы и сиянием историка это было особенно заметно. Когда американка представила Одинцова, Вейнтрауб обнажил в улыбке голубоватые фарфоровые зубы и неожиданно даже для Евы проскрипел по-русски:

– Мы на Западе улыбаемся всегда или когда надо. Русские улыбаются, только когда хотят.

Потом старик перешёл на английский; пообещал, что обязательно заслужит улыбку Одинцова, и немного рассказал о детстве, проведённом в России. Задав неформальный стиль общения, Вейнтрауб упомянул про свою работу над проектом «Колокол», раз уж троице всё равно это было известно, и вскоре перешёл к тому, что предстоит делать дальше.

Вся компания сидела в просторной гостиной особняка. Видимо, когда-то у хозяев денег куры не клевали. Одинцову вспомнился анекдот девяностых годов – такие новые русские приходили в Эрмитаж, осматривались и выносили вердикт: «Бедненько, но чистенько». Особняк был обставлен по-богатому. Стены холла покрывали картины чуть ли не внахлёст. Блеск золотых рам и вычурного декора слепил глаза, хрустальные пилястры и подвески люстр затейливо играли разноцветными искрами. Но аляповатые красоты интерьера мало занимали Одинцова. Думал он совсем о другом.

Странным показалось количество людей в команде Вейнтрауба. Старик упомянул, что приглашён в Петербург на какое-то международное мероприятие и готовился к приезду. Допустим, квартирьеры прибыли заранее. Но откуда столько профессиональных русских охранников, которым он так доверяет? Несколько человек с машинами, которые знали город, вывезли троицу из борделя и, путая следы, хитрыми маршрутами доставили сюда. Это не такси по вызову. Не случайные люди, нанятые в аэропорту. Привезти их с собой Вейнтрауб тоже не мог. И тем более не мог предусмотреть нынешний поворот событий, отправляя Еву со шпионским заданием в Россию. Значит, у старика есть бизнес-партнёры в России, к которым он обратился после звонка троицы. Но какими же доверительными должны быть отношения с этими партнёрами!

Настораживала слишком хорошая осведомлённость миллиардера о том, что происходило с троицей в бункере. Да, кое-что по телефону рассказала Ева. За шесть часов между звонком и встречей у старика было время покрутить услышанное в голове, и сейчас он тоже задавал вопросы. Но всё равно – спрашивал, как будто знал бóльшую часть ответа.

Насчёт лёгкости побега, малочисленности безоружных конвоиров и других деталей нынешнего утра тоже ещё предстояло подумать. Словом, подозрения у Одинцова вызывало многое, но выбирать не приходилось: что выросло, то выросло. Троица бежала, Вейнтрауб им помог и обеспечил относительную безопасность… А главное, миллиардер недвусмысленно дал понять: с помощью беглецов он хочет отыскать Ковчег Завета.

Одинцов опасался, что старик первым делом займётся вывозом Евы из России. Шпионов не оставляют на растерзание противнику. Как её вывезти – отдельный разговор: документы Евы остались у академиков, и Псурцев наверняка постарался, чтобы американка, да ещё такая заметная, не проскользнула через границу. Но вряд ли эти ухищрения могли стать для миллиардера непреодолимым препятствием. Захотел бы – вывез бы, не таких вывозили.

Однако Вейнтрауб с первых минут встречи заговорил о троице как о единой команде. О том, чтобы заниматься Евой персонально, а мужчин сбросить со счетов, речи не было. Одинцов решил, что миллиардером движет меркантильный расчёт. Ковчег – это невероятная ценность, которую старик желает прибрать к рукам. Конечно, Еве рискованно оставаться в России. Но у Одинцова с Муниным намного меньше шансов найти Ковчег вдвоём: для успеха нужны все трое.

Вейнтрауб обещал Еве обеспечить её безопасность и не забыл простимулировать энтузиазм троицы, обронив между делом:

– Все расходы я беру на себя, а по результатам работы вас ждёт хорошая премия. Наша дорогая Ева может подтвердить – я умею быть благодарным.

Ева подтвердила.

Разговор продолжился за ужином, который походил на милые семейные посиделки. Гости упражнялись в английском, старик вспоминал русский, Ева помогала всем с переводом. Из-за присутствия пары официантов и секретаря болтали больше о пустяках, и Мунин рассказывал о российской истории, отвечая на вопросы миллиардера.

После ужина пили кофе в курительной зале. Историк по-детски жадно лакомился мороженым, заодно восторгаясь тростью Вейнтрауба: к удовольствию старика, Мунин опознал в ней ценный раритет. Одинцов смаковал под коньяк дорогую сигару, которую щедро преподнёс хозяин.

Договорились поутру составить план действий – первым из которых, по настоянию Евы, была покупка одежды и множества мелочей, жизненно необходимых для женщины. Да и мужчинам тоже не мешало обновить гардероб.

Скоро Вейнтрауб откланялся, сославшись на стариковский режим.

– Я велел приготовить для каждого гостевой номер, – сказал он на прощание. – Когда захотите спать, вас проводят. Отдыхайте, молодые люди. Спокойной ночи.

Без хозяина разговор не клеился. Мунин сунул нос в одну комнату, в другую, высмотрел огромный стол для русского бильярда и предложил:

– Может, попробуем?

Ева только мило улыбнулась, а Одинцов призвал историка к порядку:

– Давай-ка тоже на боковую. По команде «отбой» наступает тёмное время суток. Завтра дел выше головы.

73. На кончиках пальцев

Из окна своего номера Одинцов, не зажигая света, оглядел окрестности. В поле зрения оказались только ветки деревьев на контражуре фонарей и освещённая площадка перед домом, где медленно прохаживался охранник.

Просторная кровать под балдахином некстати напомнила про Еву. В бане он исподтишка любовался американкой, а сейчас в нескольких шагах по коридору, за соседней дверью она ложилась в постель… или принимала ванну… Одинцов мотнул головой, прогоняя соблазнительное видение цвета кофе с молоком, и отправился в душ.

Стоя под колючими струями, он думал о гонке последних дней, в которой из внимания ускользнуло что-то важное. Это что-то крутилось на краю сознания, дразнило кончики пальцев и никак не позволяло себя ухватить. Что-то – что?

Салтаханов объяснил пленникам, почему именно они нужны для поисков Ковчега. Не важно, Псурцев его накручивал или консультанты какие-нибудь. Допустим, это правда: в бункере собралась оптимальная группа. Одинцов – перевозчик Ковчега Завета и друг Вараксы. Мунин, нащупавший тайную связь трёх русских царей. Ева – безусловное украшение группы и блестящий аналитик. Профессор…

…впрочем, профессор погиб, их осталось трое. О покойниках плохо не говорят, но Арцишев по непонятной причине раздражал Одинцова всё время, проведённое в бункере. Конечно, он был большим эрудитом, знал всё про Ковчег и часами о нём рассказывал… Может, как раз это Одинцова и раздражало? Ведь рассказы Арцишева про древние Египты, еврейские шифры и законы физики только уводили в сторону от задачи.

Надо найти Ковчег. Точка. Генератор это, реактор или ещё какое устройство – разницы нет, потому что делать с ним Одинцов ничего не собирается. Только найдёт и покажет Псурцеву: вот он, забирайте, а нас оставьте в покое!

После душа Одинцов улёгся в кровать и уже привычно взялся за чётки. Еле слышные щелчки камешков будили в памяти эпизоды давнего прошлого, нанизанные на одну нить с событиями минувшей недели. Одно за другим, одно за другим, очень разные, но неразрывно связанные… Кстати! По дороге на кладбище Мунин упомянул учёного с говорящей фамилией – Книжник. Судя по тому, как оживился тогда профессор, от этого Книжника может быть толк. Надо будет завтра выяснить у Мунина, кто он и что он.

Да, Книжник. И Вейнтрауб. С его появлением часть накопившихся проблем решилась хотя бы временно. Зато возникла новая. Торговаться за себя и за историка Одинцову предстояло с Псурцевым. Но Ковчег они теперь станут искать для миллиардера, которому судьба случайных знакомых Евы безразлична. С чего бы Вейнтраубу помогать им спастись от генерала, когда сокровище окажется у него в руках?

Значит, надо как можно дольше оставаться нужным. Надо, чтобы Мунин помалкивал и не спешил делиться со стариком всем, что удастся накопать по ходу дела. Надо за Евой хорошенько приглядывать: понятно ведь, чью сторону она примет, когда и если случатся разногласия с Вейнтраубом… Надо быть начеку со всеми и во всём, проще говоря. Как обычно.

А ещё ведь ребята из Моссада ходили кругами где-то поблизости. Сейчас Одинцов потолковал бы с Владимиром: ему казалось, им удастся найти общий язык. Эх, знать бы наперёд, как всё обернётся, – договорились бы ещё в Старой Ладоге… хотя остались бы тогда без Евы и Арцишева… без которого, правда, остались и так… но успели выслушать… несколько дней слушали…

Одинцов почувствовал, что засыпает, и выпустил из рук чётки. Да, израильтян забывать нельзя… у Владимира лежат книги, в которые они с Муниным даже заглянуть не успели… но не зря ведь Варакса двадцать лет собирал эту библиотечку… выписки делал… заметки из газет вырезал… наверняка там есть что-то такое… такое… такое…

74. Еврейская бабушка и Мария Стюарт

Пасьянс не сходился.

Возможно, есть люди, которым нравится ждать, но Владимир не принадлежал к их числу. А кроме ожидания, ничего другого пока не оставалось. Сидя перед компьютерным монитором, он мрачно глядел на карточный расклад.

Израильтяне засекли Салтаханова дома и проследили до Академии. Когда спустя пару дней оттуда выехал кортеж, Владимир велел не отставать – и оказался прав: в микроавтобусе везли Одинцова.

На кладбищенской парковке удалось тайком сделать снимок странной компании, в которой путешествовал Одинцов. Присутствие Мунина было объяснимо. Но что там делала темнокожая красавица?

Выходцы из Эфиопии в Израиле не редкость. Владимир опознал в женщине эфиопку и предположил, что она имеет отношение к Ковчегу Завета как эксперт – или как представитель страны, которая обратилась в Интерпол за розыском похитителей Ковчега. А какие у неё могут быть дела с академиками?

Снимки с кладбища отправились в Израиль, и специалисты Моссада выдали данные на красавицу. Владимир ошибся: женщина была американкой, хоть и с эритрейскими корнями, а по специальности – математиком, причём далеко не рядовым, и её послужной список производил сильное впечатление…

…но эта информация, во-первых, пришла только к ночи, а во-вторых, не объясняла ни того, что американка делала в компании с Муниным, Одинцовым и Салтахановым, ни того, что случилось после похорон.

Израильтяне стартовали с кладбищенской парковки почти сразу вслед за кортежем Одинцова с академиками. Через несколько минут машины, шедшие впереди, вдруг резко остановились. Там явно что-то произошло. Владимир почуял недоброе – и велел напарнику, сидевшему за рулём, объехать пробку по свободной встречной полосе.

«Коробочка», в которую попали легковушки кортежа академиков, и отсутствие между ними микроавтобуса не оставляли сомнений: Одинцов сбежал. Картину дополняли два тела, лежавшие на проезжей части, и орущие академики, которые с кулаками наскакивали на мужчин в фирменных куртках автосервиса «47». Те вели себя намного более миролюбиво: ну да, произошла авария, виноваты, чего с ума-то сходить – разберёмся! То есть бежать Одинцову помогли сотрудники Вараксы…

Вдалеке уже завывала сирена «Скорой помощи». Машина израильтян остановилась в переулке сразу за пробкой. Владимир с напарником пешком прошли назад по противоположной стороне улицы. Сильно не хватало зевак: из толпы любопытных проще вести наблюдение. Но места были безлюдные, улица неширокой, и гулять туда-сюда по пустому тротуару вдоль места аварии – значило привлечь к себе ненужное внимание. Хотя того, что увидел Владимир даже за один проход, вполне хватило.

Тел на дороге уже не было. В машину «Скорой помощи» через припаркованные автомобили передали носилки с человеком в окровавленной светлой куртке со следами выстрелов. Лицо, закрытое простынёй, не оставляло сомнений – человек был мёртв. А дальше Владимир сильно удивился, потому что из машины академиков попытался вырваться Салтаханов с разбитым лицом. Офицер что-то кричал, а его продолжали бить и затолкали обратно на заднее сиденье легковушки.

Озадаченный Владимир вернулся в свой «лендкрузер». Спустя какое-то время академики двинулись восвояси. Израильтяне последовали за ними: Салтаханов оставался единственной ниточкой, которая хоть как-то могла привести к Одинцову, хотя теперь Владимир уже не знал, что и думать…

…а потом и вовсе впал в ступор. Потому что избитого Салтаханова привезли в Академию, но через часок он благополучно выехал из особняка на машине Одинцова и порулил к себе домой.

Сотрудники вели наблюдение и докладывали Владимиру, он рапортовал руководству в Израиле; ему задавали вопросы, а он понятия не имел – что отвечать, и не мог объяснить, что происходит.

Оставалось радоваться свободе Салтаханова и, не имея возможности подступиться к нему даже близко, продолжать слежку в надежде опять выйти на след Одинцова. Оставалось ждать.

Ночь застала Владимира в отвратительном расположении духа. Он вяло перетаскивал мышкой карты на мониторе компьютера до тех пор, пока не упёрся в шестёрку червей: класть её было некуда.

Компьютерных игр Владимир терпеть не мог, но для пасьянса делал исключение. Карты напоминали ему о бабушке – первой и единственной. Вторую бабушку и обоих дедушек он никогда не видел, они погибли в Великую Отечественную. А первая жила по соседству, и маленький Володя после школы чуть не каждый день ждал у неё дома, пока по дороге с работы его заберут родители. Всяко лучше, чем ошиваться в группе продлённого дня.

Бабушка была учительницей-пенсионеркой и на Володе отводила душу: строго проверяла уроки и гоняла по всем предметам вне зависимости от того, что было задано. При этом до самозабвения любила внука – тоже единственного. Бабушка кормила его вкусностями, с превеликим трудом добытыми в скудные семидесятые годы, и баловала занятными историями.

От неё, а не по телевизору или в кино Володя услышал про настоящие ужасы блокады Ленинграда и эвакуацию по льду Ладожского озера зимой сорок второго. Бабушка рассказывала, как их долго, трудно и голодно везли в Казахстан. Как ради куска хлеба она стала работать учительницей в местной школе, где почти никто не говорил по-русски, и преподавала чуть ли не все предметы. Как весной сорок четвёртого в их городке появились репрессированные чеченцы, которых за неделю эшелонами вывезли с родной земли всем народом. Как вместе с чеченцами они мыкались в эвакуации, как поддерживали друг друга в общей беде…

А ещё бабушка раскладывала пасьянсы. Вернее, один пасьянс – всегда один и тот же.

– Люди малограмотные называют его пасьянсом Марии Медичи, – говорила бабушка, – но на самом деле это пасьянс Марии Стюарт.

Она рассказывала нарочито зловещим голосом и по просьбе внука повторяла историю, придумывая новые подробности. Но для начала обязательно оговаривалась, что пасьянс – это не просто развлечение, не просто гадание «любит – не любит», а способ влиять на события. Для этого каждой карте надо присвоить определённое значение и выбрать карту, которая отвечает за исполнение какого-то желания.

Грамотно сложенный пасьянс программирует будущее, объясняла бабушка, и желание непременно исполняется. Это не чудо, а следствие всеобщего высшего закона, по которому шар с гелием взлетает, выпущенная из рук тяжесть падает, и замёрзшая вода превращается в лёд, а не в клубничное варенье. Так устроен мир.

– Мария Стюарт была королевой Франции и королевой Шотландии, – говорила бабушка, – но претендовала на английский трон. Только в Англии уже была королева, Елизавета Тюдор. Странная женщина. Могла бы выйти замуж за Ивана Грозного и стать царицей России, а в результате так всю жизнь в девках и просидела…

Вздохнув, бабушка спохватывалась и рассказывала дальше, сверкая глазами и разыгрывая сцены в лицах.

Королевой Англии вместо Елизаветы интриганы хотели видеть её двоюродную сестру Марию, которую втягивали в один заговор за другим. В конце концов Елизавете это надоело, и после очередного заговора Марию приговорили к смерти.

Ночь перед казнью Мария Стюарт провела в замке Фотерингей и не тратила время зря. Когда-то давно у неё был учитель, знаменитый учёный, астролог и маг Джон Ди. Он поведал Марии о всеобщем высшем законе, который можно обратить себе во благо, и обучал её искусству управления событиями при помощи пасьянса.

Приговорённая попыталась использовать колоду карт и полузабытую науку Джона Ди. Она учла расположение и план замка, охрану и своих сторонников, которые спешили на подмогу… Мария Стюарт складывала пасьянс так, чтобы карты определённым образом влияли друг на друга, выстраивая цепочку взаимодействий. Если бы пасьянс сошёлся – события должны были повториться в реальной жизни, и высший закон привёл бы к освобождению, которое она загадала.

– Но королева, по всей видимости, плохо слушала своего учителя… – Здесь в бабушкином голосе начинали звучать менторские нотки. – Джон Ди давал знания, которые могли спасти жизнь, а у неё в одно ухо влетало, из другого вылетало, совсем как у тебя и твоих дружков-шалопаев… Поэтому на рассвете Мария бросила карты, сказала: «Жаль, ведь у меня почти получилось!» – и пошла, бедненькая, на эшафот, а там её – тяп!

Бабушка делала рубящее движение ладонью и смачно впечатывала её ребром в ладонь другой руки, показывая, как несчастной шотландской королеве отрубили голову.

Владимир снова вспомнил этот звук, глядя на карту, которая мешала сложить пасьянс. Шестёрка червей, дальняя дорога. Эвакуация в Казахстан. Репрессированные чеченцы – товарищи бабушки по несчастью, которые только в пятьдесят девятом смогли вернуться на родную землю; с несколькими семьями она переписывалась до самой смерти. Чеченец-академик Салтаханов…

Владимир смахнул с монитора пасьянс, отыскал нужный файл и вчитался в личные данные Салтаханова, присланные из Моссада. Одновременно он вызвал по шифрованному каналу связи дежурного офицера в Израиле. Не хватало данных и санкции начальства на то, чтобы реализовать один рискованный план.

Владимир понял, как можно подобраться к Салтаханову. Упрямая шестёрка червей не зря пророчила дальнюю дорогу.

Дорога эта лежала прямиком в Чечню.

75. Троица

– Не возражаете, если я буду присутствовать? – спросил Вейнтрауб.

Ева, Мунин и Одинцов переглянулись. Миллиардер вряд ли ждал ответа и спрашивал из обычной вежливости. После завтрака он привёл их в малую гостиную на втором этаже и попросил обсуждать поиски Ковчега только там – для секретности.

Малая гостиная, несмотря на название, оказалась достаточно просторной и обставлена была без показной роскоши первого этажа. Приглушённые тона стен и мебели, локальный свет, мягкие кожаные кресла, низкие журнальные столы… Комната напоминала кабинет и действительно располагала к работе.

Новый всплеск восторга у Мунина вызвали подарки троице от Вейнтрауба: три новеньких макбука, три айфона и три одинаковые папки Urbi et Orbi, красные с жёлтой этикеткой – вчера у историка позаимствовали его сокровище для копирования.

– Дайте знать, если вам понадобится что-то ещё, – сказал Вейнтрауб, – и у вас будет всё, что в моих силах. А пока я хотел бы знать, как вы планируете построить работу.

По вчерашнему опыту вся компания с самого утра успешно общалась на двух языках. Когда возникали проблемы, Ева помогала с переводом.

– Я думаю, надо начать с того, на чём мы остановились, – ответила она старику. – Движение Ковчега Завета в Россию предопределено, и какую-то информацию об этом передавали из поколения в поколение на уровне первых лиц государства. Под её воздействием три царя совершали очень схожие поступки. Когда разные люди в разное время методично делают одно и то же – можно говорить о том, что они выполняют инструкцию. Если мы проанализируем интервал от Ивана до Павла и поймём, чем были продиктованы их действия, мы сможем экстраполировать… гм… сможем продлить линию движения информации в обе стороны: как в прошлое, к истокам, так и в будущее – к их общей цели. Ведь Павел не успел выполнить свою инструкцию до конца. Его убили.

У Евы перехватило дыхание, спазм помешал договорить. Она вспомнила, как профессор азартно крикнул вчера: «Бежим!», запрыгивая на багажник припаркованной машины, – и как мгновение спустя был изрешечён пулями… Слова комом застряли в горле, на глазах выступили слёзы. Мунин закончил мысль:

– Мы постараемся найти систему в действиях Ивана, Петра и Павла, и благодаря этой системе сформулировать саму инструкцию или хотя бы её основную часть. По нашим расчётам, это приведёт нас к Ковчегу Завета и даст ответы на многие важные вопросы. Главное – нащупать принцип. Как говорил Гельвеций, знание основных принципов избавляет от необходимости знания отдельных фактов.

Миллиардер поиграл набалдашником трости и сказал:

– Гельвеций прекрасен, но меня вполне устроило бы, если бы вы просто нашли Ковчег. Не надо ни прикасаться к нему, ни вскрывать, ни перевозить… Ничего. Просто укажите точно, где Варакса его спрятал, и я буду считать работу законченной. Премия – ваша. Остальное – моё дело.

Одинцов удержался от замечания, что Варакса мог не спрятать Ковчег, а расстаться с ним. Он мог передать реликвию начальству, от которого получил приказ на захват, или кому-то ещё… Столько лет прошло! Что, если Ковчег Завета благополучно стоит все эти годы в Кремле? Что, если он давным-давно оказался в руках старых или новых руководителей России? Что, если Варакса интересовался Ковчегом, которого у него уже не было? Хотя последние слова Вараксы насчёт обладания невероятной ценностью оставляли надежду…

…и эта надежда пока обеспечивала поддержку Вейнтрауба, поэтому Одинцов обратился к миллиардеру совсем по другому поводу:

– Нам необходимо передвигаться по городу. С кем я могу обговорить детали? С вами, или у вас есть специально обученный человек?

Вскоре немногословный русский водитель на сияющем «мерседесе» доставил троицу на северную окраину Петербурга. Платиновая кредитка, выданная Вейнтраубом, располагала к безумным тратам, но в центральных бутиках Еве лучше было не появляться: Псурцев наверняка предусмотрел и то, что беглецам надо будет восстановить гардероб. Так что пришлось американке ограничить свои фантазии магазинами бескрайнего торгового центра. Впрочем, её взыскательный вкус там сумели удовлетворить, а запросы Одинцова и Мунина оказались куда более скромными.

Пакеты с обновками легли в багажник. Мунин распахнул дверь машины перед приодевшейся Евой, которая выглядела на миллион, – об этом искренне заявил Одинцов, – и все трое снова скрылись от людей в кожаном нутре «мерседеса».

– Куда теперь? – спросил водитель.

Одинцов распорядился:

– Поехали к Книжнику.

В дороге Мунин возражал: хотя бы из уважения к преклонному возрасту гениального старика надо сперва позвонить и попытаться договориться о встрече. Ева держала нейтралитет, а Одинцов настоял на личной встрече: время дорого, любой звонок небезопасен, и по телефону не объяснишь толком – ни кто звонит, ни по какому поводу.

Невский проспект считается центральной артерией Петербурга, а сердце – это, конечно, клин старого города между Невским и набережными Невы, от Зимнего дворца до Смольного собора. Двухсотлетняя история Российской империи началась и закончилась на этих улицах. Если бы на стенах здешних домов установили все полагающиеся мемориальные доски – у каждого появилась бы наружная облицовка из мрамора. Иногда в несколько слоёв.

В одном таком старинном доме неподалёку от Таврического сада жил Лев Книжник. Многолетние мытарства учёного прекратились в начале девяностых: о нём вдруг вспомнили, как только Советский Союз канул в небытие. Российские и зарубежные университеты стали рвать Книжника на части и забрасывать предложениями – одно заманчивее другого. А бывший ученик, у которого при новой власти дела стремительно пошли в гору, переселил старого учителя из комнаты в коммуналке, пропахшей соседскими щами и кипячёным бельём, в просторную квартиру.

«Мерседес» доставил троицу к резной дубовой двери парадного.

– Здравствуйте, – сказал Одинцов в пиликнувший домофон, – мы ко Льву Самойловичу насчёт Ковчега Завета.

Ждать, пока щёлкнет замок, пришлось довольно долго, зато на лестничной площадке дверь в квартиру была уже открыта. В прихожей, сложив руки поверх фартука, стояла монументальная женщина с недовольным лицом и поджатыми губами: величие хозяина пагубно сказывается на прислуге.

– Ноги хорошенько вытирайте, – процедила женщина.

Она отступила в сторону, давая дорогу электрическому инвалидному креслу, которое с тихим жужжанием подкатило к троице по широкому коридору. В кресле сидел щуплый старик с морщинистым лицом; ноги его были укутаны пледом. Старик строго взглянул на посетителей:

– Слушаю вас, господа шутники. Кто вы такие?

76. Иерофанты

Золотой шар – покрытый письменами символ высшей власти в ордене Розы и Креста – лежал на столе рядом с алюминиевым кейсом персональной системы связи. Крышка кейса была откинута, передатчик включён, и пульс индикатора уровня сигнала сопровождал каждое слово Вейнтрауба. На этот раз беседа с Иерофантом шла в режиме онлайн.

– Не хотелось беспокоить вас вечером, – сказал миллиардер. – Сейчас мы можем всё обсудить. Они уехали.

– Я знаю, – ответил Иерофант. – Мои люди докладывают постоянно.

Это была целиком его идея. Розенкрейцер убедил Псурцева, что троица, загнанная в угол и обложенная со всех сторон, непременно обратится за помощью к Вейнтраубу – потому что больше не к кому. Спустя какое-то время Ева должна была выйти на связь со своим покровителем.

Иерофант с самого начала подозревал, что сногсшибательная американка появилась на семинаре не случайно. Её реакция на фамилию Вейнтрауба, упомянутую профессором в бункере, подкрепила подозрения, а досье, которое оперативно подготовил Псурцев, довершило дело. Многолетняя связь Евы с миллиардером стала очевидной.

К удовольствию Иерофанта, его расчёт сработал даже раньше, чем можно было предполагать. Вскоре после побега Ева позвонила Вейнтраубу, а тот в цейтноте обратился за помощью к своему российскому коллеге.

Иерофант говорил «мои люди», но это были академики, верные солдаты Псурцева. Пока одни разыскивали троицу, другие – особо доверенные, но тоже не посвящённые в детали, – выполняли личный приказ генерала: в глубокой тайне забрать из притона трёх человек, скрытно доставить в особняк на Каменном острове и передать Вейнтраубу, а дальше охранять периметр, возить троицу, куда скажут, – и сообщать о каждом шаге.

– Вы уверены, что наши друзья обладают достаточным массивом информации? – спросил Вейнтрауб. – Я говорил с ними вчера. У них не совсем точные сведения о Ковчеге Завета.

– Что вы имеете в виду? – поинтересовался Иерофант.

Миллиардер объяснил. Например, в бункере Арцишев допустил ошибку с именем Всевышнего – и умолчал о том, что нет единого мнения о содержимом Ковчега Завета. Внутри могли храниться не только скрижали, но и посох Моисея, и митра его брата Аарона, и сосуд с манной небесной, и камни Урим и Туммим, с помощью которых первосвященники через Ковчег обращались к Всевышнему…

– Никакой разницы, – сказал Иерофант. – Их задача – найти Ковчег, а не оперировать с ним. Это уже наша с вами забота. На мой взгляд, избыток информации ещё хуже, чем недостаток. Он распыляет внимание и мешает сконцентрироваться. До тех пор, пока мы не примемся за расшифровку скрижалей, количество букв имени Всевышнего не играет роли.

Российский Иерофант повторил то, что недавно сам Вейнтрауб говорил троице, и миллиардеру пришлось согласиться:

– Пожалуй, вы правы. Будем надеяться, поиски займут не слишком много времени.

– Мы делаем то, что зависит от нас, – философски заметил собеседник. – Не тот случай, когда имеет смысл строить прогнозы. Великую теорему Ферма пытались доказать триста лет и подбирались к доказательству совсем близко, но каждый раз упирались в тупик. А потом один учёный нашёл ответ буквально за год.

Вейнтрауб восковыми пальцами задумчиво катал по столу золотой шар.

– Год – это слишком долго, – сказал он. – Тем более Ковчег ищут сразу трое. Я пока в Петербурге. Как вы считаете, нам с вами надо встречаться?

– Думаю, нет. Тем более это практически невозможно. Я не расположен приглашать вас к себе, и сам не намерен куда-либо выезжать. Постоянное оперативное руководство сейчас важнее.

– Мы договаривались, что у меня будет та же информация, что и у вас, – напомнил миллиардер. – Причём не постфактум, а в реальном времени.

– До конца дня вы получите всё необходимое, чтобы следить за их перемещениями и слушать разговоры, – заверил его собеседник. – К сожалению, качество звука пока оставляет желать лучшего, но мои специалисты работают над этим. В свою очередь, мне бы тоже хотелось иметь доступ к вашим возможностям.

Взаимный контроль был в общих интересах – он гарантировал партнёрству доверие и комфорт. Малую гостиную, которая отныне служила штабом поисков Ковчега, оборудовали микрофонами. В машине академиков тоже стоял жучок. Новенькие макбуки передавали информацию о каждом действии на персональный компьютер Вейнтрауба. Айфоны даже в выключенном состоянии позволяли шпионить за владельцами – определять, где они находятся, и слушать разговоры…

…так что следом за троицей к дому Книжника подъехал грузовой микроавтобус, нутро которого было напичкано аппаратурой. На экранах мерцали электронные метки от айфонов и колыхались индикаторы записи звука – сигнал с каждого аппарата по отдельному каналу. Оператор через наушники по очереди слушал каналы и порой касался клавиш виртуального пульта на тачскрине, пытаясь вычистить шумы…

…а Иерофант и Вейнтрауб могли при желании слышать каждое словечко.

77. Чай с кубикири

– Я не сомневался, что это розыгрыш, – признался Книжник после того, как трое назвали свои имена, и Одинцов повторил, зачем они здесь.

– Старческое любопытство, – продолжал учёный. – Захотелось рассмотреть шутников поближе, у домофона никудышная камера. Вы избрали единственно правильный способ со мной увидеться. Я не стал бы разговаривать по телефону и на порог вас пустил только из-за Ковчега.

Ева и Мунин оценили сообразительность Одинцова, который нашёл к старику правильный подход.

– Прошу за мной! – сказал Книжник, пожужжал электромотором, ловко развернул кресло на месте и покатил по коридору.

Гости оставили куртки на вешалке в прихожей и двинулись следом. Старик усадил их в кабинете на резные стулья с высокими спинками, расположился напротив и велел монументальной женщине, вставшей в дверях:

– Будьте добры, всем чаю, и проследите, чтобы нам никто не мешал. Никто, слышите? Меня ни для кого нет!

– Я ждал, что вы придёте, – объявил учёный троице, когда женщина удалилась.

– Что значит – ждали? – удивился Мунин.

– Кто вас предупредил? – спросила Ева.

Книжник в задумчивости потеребил нос, пригладил растрёпанные волосы и постановил:

– Вот что, молодые люди. Сначала спрашиваю я, а вы отвечаете. Возможно, потом я тоже отвечу на какие-то ваши вопросы… Почему вы пришли именно ко мне?

– Нам посоветовали, – сказал Одинцов. – Ваше имя назвал профессор Арцишев.

– Кто? – Учёный нахмурился.

– Профессор Арцишев, – повторил Мунин. – Он говорил, вы были знакомы.

– Профессор? – задумчиво произнёс Книжник. – А, ну да, наверное… Мы очень давно не виделись. Как его дела?

– Он умер, – переглянувшись с коллегами, сказал Одинцов. – Но перед этим посоветовал обратиться к вам.

На известие о смерти Арцишева старик отреагировал спокойно.

– Умер? Он же молодой был… Приходил ко мне на первые проблемные семинары. Но не прижился. Да… Так что же, искать Ковчег Завета вас Арцишев надоумил?

– Лев Самойлович, разрешите, я всё с самого начала расскажу, – попросил Одинцов. – Так быстрее будет, а товарищи меня поправят, если что.

– Я всё же хотел бы знать… – начал Книжник, но тут сиделка вкатила в кабинет столик на колёсиках.

Небольшой электрический самовар на столике окружали чашки, пузатый заварочный чайник и вазочки с вареньем, печеньем и конфетами.

– Ух ты! Это настоящий кубикири? – спросил Одинцов и взял с письменного стола увесистый искривлённый нож, давая понять хозяину, что не хотел бы разговаривать при посторонних.

– Вы разбираетесь в японском оружии?! – оживился Книжник. – Приятно встретить знатока.

– Кубикири – не обязательно оружие, – сказал польщённый Одинцов. – Их активно ковали в эпоху Мэйдзи, когда было мало заказов на боевые мечи. Хотя изначально кубикири – это отсекатель головы, всё верно. Слуга солидного самурая обязательно собирал после боя головы врагов. А вообще ими чего только не делали: хворост рубили, икебаны подрезáли, за бонсай ухаживали, уголь кололи для чайных церемоний…

Женщина молча сервировала чай на журнальном столе и ушла, закрыв за собой дверь. Одинцов проверил ногтем остроту клинка, заточенного с внутренней стороны изгиба, уважительно поцокал языком и положил кубикири на место.

– Угощайтесь! – Учёный пригласил Мунина и Еву к столу и обратился персонально к Одинцову: – А вы, молодой человек, заодно можете говорить. Я слушаю.

За чаем Одинцов описал Книжнику эпопею, связанную с Ковчегом, не вдаваясь в кровавые подробности. Рассказал, как помог товарищу перевезти неизвестный груз из Эфиопии в Россию. Как забыл об этом больше чем на двадцать лет – и как вынужден был вспомнить после нападения на Мунина. Он упомянул Интерпол и Моссад, промолчал о бункере, но рассказал про то, как несколько дней при участии Арцишева они пытались понять – в каком направлении двигаться и где может быть спрятан Ковчег.

– То есть раньше вы не были знакомы? – уточнил Книжник. – Вы трое встретились, только когда всё это началось?

– Совершенно верно, – подтвердил Одинцов. – Неделю назад… восемь дней, если точно.

– А папка у вас, – учёный повернулся к Мунину, – это та самая? Позволите взглянуть?

Историк, уже наученный опытом, действительно не расставался с папкой: он взял её с собой в магазин и сюда прихватил.

– Та самая… – Мунин передал папку Книжнику, который вслух прочёл надпись на этикетке:

– Урби эт орби… Надо же.

– Как в послании Папы Римского, – сказала Ева, которой надоело молчать.

– Не Папы Римского, – возразил Одинцов, – а у римского поэта Овидия это было, про безграничность вечного города… Правильно, учитель?

Он обратился к Мунину, и тот важно кивнул.

– Напрасно спорите, молодые люди, – от улыбки на лице Книжника заиграла каждая морщинка. – Всё правильно. И древние римляне адресовали Городу и Миру самые важные объявления. И у Овидия сказано: «Урби эт орби». И Папы Римские так начинают ежегодные послания на Рождество и Пасху. Но впервые эти слова прозвучали за тысячу лет до появления Рима.

Вспоминая текст, Книжник прикрыл глаза, совсем как Мунин.

И сказал Яаков своему дому и всем, кто с ним: «Уберите богов чужбинных, которые среди вас, и себя очистите, и перемените ваши одежды».

– Это из первой книги Торы, – пояснил старый учёный, снова глядя на троицу. – Остальное было позже. Греческий перевод, латинский перевод, новые смыслы… А исходный смысл в том, что в необходимости великого дела надо сначала убедить самых близких. Заставить их привести в порядок дух и тело, а потом уже с остальными разговаривать. Сперва своему городу, а потом всему миру, да…

Книжник бормотал, листая папку. Мунин ревниво следил за бледными крючковатыми пальцами старика, который вдруг поднял голову и спросил его:

– Молодой человек, а вы, случаем, не занимались на моих семинарах?

– Занимался, конечно! – Мунин просиял. – Только давно. Не думал, что вы вспомните.

– Я вспомнил, но не был уверен. А теперь вижу, что толковая работа, составлена грамотно, – похвалил и его, и себя Книжник. – Оставите почитать? Послезавтра отдам.

– Вы ждёте нас послезавтра? – спросила Ева.

Старик насмешливо глянул на неё.

– Я и сегодня вас ещё не гоню.

78. Сокровища библиотек

После того, как неприветливая домработница собрала чайную посуду и укатила из кабинета столик, Книжник снова остался наедине с гостями и продолжил разговор.

– Я не имею права сказать, откуда мне известно, что Ковчег Завета находится в России, – сказал он. – Но его тайна – теперь и моя тайна. Великая тайна, величайшая! Ради её разгадки стоит жить на свете. Поверьте на слово, потому что вы ещё слишком молоды и вряд ли сможете это понять.

– Почему же не сможем, – возразил Одинцов, – очень даже сможем. Наша жизнь… по крайней мере моя и вашего ученика, в буквальном смысле зависит от того, найдём мы Ковчег или нет.

Книжник безразлично дёрнул костлявым плечом:

– Что ж, это хороший стимул.

– Интересное у вас отношение к жизни и смерти, – заметил Одинцов. – Философское, мягко говоря.

– Видите ли, молодой человек… – Учёный начал устраиваться в кресле поудобнее. – Я четыре года провёл на фронте и десять лет в лагерях. Положим, с войной понятно. А что касается лагерей… Всякого довелось насмотреться. При этом я ведь не физик-ядерщик, не авиаконструктор, и никакой ценности для власти не представлял. Сплошное недоразумение и обуза. Гуманитарии вроде меня считались лагерной пылью – и превращались в пыль. Да что там – вроде меня! Вам громкие имена назвать или не надо?.. Думаю, не надо, сами прекрасно знаете. Они стали пылью, а я вот живу. Очень долго живу – и привык, видите ли. Так что когда бы я ни умер, я умру преждевременно.

– Может быть, мы перейдём к делу? – подала голос Ева, не привыкшая к тому, что на неё совсем не обращают внимания.

– Давайте я попытаюсь обобщить, – предложил Мунин, и Книжник благосклонно кивнул. – Ковчег Завета доставлен в Россию и спрятан где-то неподалёку. Розенкрейцеры знали, что это должно произойти, и определённым образом готовились. Смысл и содержание этой подготовки нам не известны, но сам факт сомнений не вызывает. Три русских монарха последовательно выполняли некую инструкцию, которая затрагивала всё государство. Она была связана со здешними краями и с Ковчегом Завета. Связь можно проследить через Якова Брюса, приближённого Петра Первого, в обе стороны. В прошлое ниточки тянутся до Ивана Грозного и ещё дальше, до короля Брюса и тамплиеров, до библейских времён. В будущее – до Павла и розенкрейцеров двадцатого века.

– Маркеры. Система маркеров, – снова подключилась Ева и по просьбе Книжника объяснила свои соображения.

– Это вкратце то, что у нас есть, – резюмировал Мунин. – А теперь вопросы. Первый: почему Варакса на столько лет снова спрятал Ковчег, который уже был у него в руках, и продолжал что-то выяснять? Второй: какую всё-таки инструкцию выполняли монархи и как она связана с Ковчегом? Вероятно, ответы на эти вопросы позволят ответить на третий и главный вопрос: где находится Ковчег Завета?

Старый учёный выдержал паузу.

– Хорошо формулируете, – наконец произнёс он. – Вижу, вы не зря посещали мои занятия. Теперь вот что. Поиск сокровищ – дело увлекательное. Допустим, одни пираты спрятали на необитаемом острове сундук с драгоценностями, другие ищут. Тут всё просто: есть карта – нашли, нет карты – потеряли, и разве что случайно кто-то может на него наткнуться. Но с Ковчегом случай особенный. За ним пристально следят чуть не три с половиной тысячи лет. Каждое его движение описано и предопределено. Ковчег не может исчезнуть: если он пропадает из виду, то лишь для того, чтобы его обрели вновь.

Когда создавал Всевышний этот мир, он бросил драгоценный камень из-под своего трона, и камень этот погрузился в бездну, и одна сторона камня осталась в бездне, а другая всплыла наверх. И эта верхняя сторона камня стала центром мира, и от неё распространился этот мир вправо и влево, и во все стороны. И он существует благодаря этой центральной точке, и эта точка – краеугольный камень.

– Краеугольный камень прекрасно сохранился, – прокомментировал учёный цитату из священной книги «Зогар». – Это плоская скала на горе в Иерусалиме. Гору выкупил библейский царь Давид, а его сын, мудрый Соломон, возвёл на ней Храм. Комплекс вокруг Храма занимал огромную территорию, обнесённую стеной, где располагались многочисленные постройки и царский дворец. А в сердце Храма, прямо над краеугольным камнем, построили Святая Святых – куб высотой с трёхэтажный дом, изнутри покрытый листовым золотом. Ковчег Завета четыреста лет путешествовал с евреями по Земле обетованной, ещё четыреста лет простоял на краеугольном камне в Святая Святых, а потом исчез. Известно, что это произошло примерно в шестьсот двадцатом году до нашей эры. Но вот куда он подевался – точно никто не знал.

– Мы-то теперь знаем, куда, – проворчал Одинцов. – И вы знаете, и ещё кое-кто.

– Ничего подобного. Мы знаем, а ещё вернее – только предполагаем, что в девяносто первом году прошлого века Ковчег переместился из Эфиопии в Россию. Микроскопический эпизод, не больше. Сколько раз он перемещался за предыдущие две тысячи шестьсот лет, как попал в Эфиопию, и, главное, где он спрятан сейчас, по-прежнему загадка. Но! – Книжник вонзил в небо кривой палец. – Есть шанс это выяснить.

– Инструкция? – предположила Ева.

– Лучше сказать – программа. Всё же инструкция – это действия внутри программы, а русским государям вряд ли кто-то расписал каждый шаг. Конкретные действия они определяли сами – соблюдая программу… Так вот, мы знаем, что Ковчег сам решал, куда и с кем ему путешествовать. Люди, которые не годились в силу каких-то неизвестных законов, не могли составить ему компанию. Но сопровождающие были всегда: их определяли те же законы.

– Теперь давайте вспомним, – продолжал Книжник, – что Ковчег предстояло доставить в Россию и каким-то образом здесь разместить. А ведь существовали, казённым языком говоря, строгие правила хранения и транспортировки Ковчега…

– Да ну, какие правила?! – Одинцов опять не выдержал. – Про Вараксу не скажу, но в Эфиопии я об этом точно не думал. Бери больше, кидай дальше и ноги уноси поскорее, вот и всё.

– В Эфиопии вам не надо было думать, – вступился за учёного Мунин. – Потому что за вас хорошенько подумал тот, кто упаковал Ковчег перед отправкой.

Книжник с благодарностью кивнул ему и продолжил:

– Давайте не забывать ещё об одном. То, что написано в Ветхом Завете насчёт Ковчега – какими покрывалами укутывать, где ставить, как носить и прочее, – касается открытого перемещения. А в нашем случае речь идёт о перемещениях тайных.

– Это понятно, – заявила Ева, которой не терпелось добраться до конкретики. – Вы имеете предложения, как искать инструкцию?.. О'кей, программу. Где её искать?

Старый учёный снова глянул на неё с ехидцей:

– Думаете, я умничаю только для того, чтобы подольше вами любоваться? Нет, голубушка, ваша красота – только бонус. Я хочу, чтобы мы все исходили из общих посылок и одинаково понимали предмет обсуждения, иначе толку не будет. Поэтому потерпите ещё немного, не почтите за труд.

Книжник заговорил о коммуникационных сетях, которые обеспечивают эволюцию культуры, и скоро добрался до любимого тезиса – о книге как лучшем сейфе и о том, что именно книги должны были стать хранилищем инструкции для всех, кому придётся иметь дело с Ковчегом.

– Несомненно, в устной форме инструкцию тоже передавали, – сказал он. – Однако человек смертен. Причём иногда – внезапно смертен. Так что книга намного надёжнее. Записанный текст освобождается от автора, от адресатов и обсуждаемого предмета. Полная автономия! Письменный текст существует сам по себе. И его, в отличие от устного рассказа, всегда можно перечитать.

Одинцов продолжал упираться:

– А если книга потеряется или сгорит? И вообще, какие книги две тысячи шестьсот лет назад? Тогда были только таблички глиняные и папирусы.

– И пергаменты, – добавил старик. – Ветхий Завет переписывали чаще, чем теряли или сжигали. Поэтому его читают до сих пор – уже в виде книги. Как и многие папирусы, которые раскопали мои коллеги-археологи. Как шумерские глиняные таблички и берестяные грамоты из Новгорода… Форма вторична, нам важна запись текста для передачи последующим поколениям.

– Я не понимаю, – призналась Ева. – Вы считаете, что есть книга с программой перемещений Ковчега? Это нонсенс.

Мунин поддержал американку.

– Целый том Ветхого Завета посвящён тому, как правильно обращаться с Ковчегом. Если бы существовала аналогичная книга про доставку Ковчега в Россию, её бы все знали. О какой тайне тогда может идти речь? И ещё: чтобы за столь долгое время текст не пропал, его пришлось бы многократно дублировать, как Ветхий Завет. Но такой книги нет и быть не может, – решительно сказал историк. – Это нонсенс, Ева права.

– Конечно, права, – согласился старик. – Начало программы, безусловно, находится в Ветхом Завете. Но вы очень точно заметили, что она должна описывать действия с Ковчегом на протяжении двух тысяч шестисот лет. Это гигантский массив избыточной информации. Посудите сами: зачем исполнителю знать всю программу целиком, если на его жизнь приходится лишь её кусочек? Что-то уже сделали за несколько поколений до него, что-то сделают через несколько поколений после… Мы с вами говорим о тайном обществе, в котором каждый участник знал небольшую часть общей задачи и по мере сил старался её решить.

– Тамплиеры появились девятьсот лет назад, а розенкрейцеры всего триста или пятьсот, смотря откуда считать, – растерянно сказал Мунин. – Вы полагаете, с Ковчегом связано какое-то намного более древнее общество, о котором никому не известно?

– Это особенное общество, – Книжник молодо сиял глазами. – Практически все его участники даже не подозревали о том, что они в нём состоят. Их отбирал Ковчег… То есть их определяли законы, по которым существует Ковчег Завета. А дальше в силу этих же законов людям просто приходилось действовать.

– По-вашему, Ковчег сам выбрал меня для эфиопской заварушки?! – недоверчиво прищурился Одинцов.

– Ни малейшего сомнения. Сначала вас, теперь ваших спутников, – учёный ткнул крючковатым пальцем в Еву и Мунина. – Всю вашу троицу.

– Тогда где наша часть программы? – помолчав, спросила Ева. – Где её искать? Вы не закончили про коммуникации.

– Начало в Ветхом Завете, – повторил Книжник. – Есть одно место в Книге пророка Иеремии…

И будет, когда вы размножитесь и сделаетесь многоплодными на земле, в те дни, говорит Господь, не будут говорить более: «Ковчег Завета Господня»; он и на ум не придет, и не вспомнят о нем, и не будут приходить к нему, и его уже не будет.

– Так сказал Иеремия жителям Иерусалима, – пояснил учёный. – Некоторые учёные считают, что этими словами он дал понять: Ковчега уже нет в Святая Святых, и больше он туда не вернётся. Тогдашний царь осквернил Храм, поэтому пророк со служителями тайно вынесли Ковчег из золотого куба и где-то спрятали. Позже Иеремию просили вернуть святыню на место, но он напророчил разрушение Храма и отказался. Как мы знаем, воины Навуходоносора вскоре действительно уничтожили Храм, но Ковчега не нашли. Видимо, тогда и начался его путь к новому месту, который привёл в Россию…

– Про фокус Нильса Бора вы слышали? – говорил Книжник. – Гениальный был физик! Во время войны он бежал от гитлеровцев и растворил свою нобелевскую медаль в смеси кислот. Бутыль стояла у всех на виду в лаборатории, но никому и в голову не могло прийти… Потом Бор вернулся, выделил золото из раствора, и медаль отлили заново из того же металла.

– Я думаю, с Ковчегом похожая история, – продолжал учёный. – Вся интересующая нас информация многократно дублирована и так или иначе находится перед глазами, но в растворе, как медаль Бора. Выделить металл из раствора – то есть собрать эту информацию – очень сложно. Тем более Бор сам растворил медаль, поэтому знал, что выделяет именно золото. А мы не можем сформулировать задачу столь же точно.

Одинцову в голову пришла неожиданная аналогия.

– Так было, когда наши атомную бомбу делали, – сказал он. – Обстановка строжайшей секретности. Детали заказывали на не связанных друг с другом заводах в разных концах страны. Что за детали, зачем – никто понять не мог. Просто получали чертежи и делали каждый свою маленькую часть. Дальше в некоем месте изменилось расписание поездов. Какую-то территорию вдруг обнесли колючей проволокой и охрану поставили. Стали собирать шарашки, повезли туда из лагерей определённых специалистов. Вроде по отдельности события не примечательные. Только америкосы… гм… прости, Ева… американцы стали эту информацию анализировать. И по кирпичику, по кирпичику сложили почти всю картинку. Но пока окончательно дотумкали, что к чему, у нас уже бомба была.

– Именно так, – благосклонно кивнул Книжник. – Я имел в виду, что нет смысла держать инструкцию в одной книге. Но во множестве книг должны быть рассыпаны следы Ковчега Завета. Следы программы. Придётся собирать их по крупицам, чтобы понять, что происходило до вас и что должно произойти дальше. Словом, ваше сокровище надо искать в библиотеках.

– Вы сказали, много книг. Как делать селекцию? – спросила Ева.

– Я тут набросал предварительный список, – учёный развернул кресло к письменному столу и взял вчерашние исчирканные четвертушки бумаги. – Но хотел бы, чтобы вы сперва сами поломали головы и заодно меня проверили. На самом деле, книг не так много, как может показаться… Вы ничего не хотите сказать, коллега?

Книжник взглянул на Мунина, и тот мигом покраснел.

– В первую очередь это должны быть какие-то заметные книги, – сказал историк, осторожно подбирая слова. – Знаковые. Известные, которые на виду и на слуху. Чтобы мимо не пройти. Первые книги появились в Средневековье…

– Смелее, смелее! – подстегнул его старик. – Вот и вспоминайте. Ветхий Завет пока оставим в стороне, с ним придётся разбираться отдельно. Что я из вас клещами тяну?! Какая в средневековой Руси самая известная и важная книга?

– «Повесть временных лет», конечно. Только с ней же проблема из-за Брюса…

– Детали потом! – отмахнулся Книжник. – А в средневековой Европе? Тогда целый новый жанр появился. Я понимаю, вы не филолог, но такие вещи надо знать. Рыцарский роман говорит вам о чём-нибудь?

Пристыженный Мунин покраснел ещё больше:

– Говорит. Конец двенадцатого века – «Легенды о короле Артуре» Кретьена де Труа, начало тринадцатого – «Парсифаль» Вольфрама фон Эшенбаха.

– Тьфу ты! – Одинцов хлопнул себя по колену. – Это же из библиотечки Вараксы книги!

– Какой библиотечки? – нахмурилась Ева. – Вы раньше не сказали.

– Ну прости, как-то к слову не пришлось. Варакса у себя в Старой Ладоге собрал библиотечку про Ковчег. Прямо стопками на столе разложил. «Король Артур» и Вольфрам там точно были.

– Где сейчас эти книги? – спросил старик.

– У парней из Моссада остались. Жалко, сейчас могли бы с вашим списочком сравнить.

Мунин поднялся и протянул руку за листками Книжника:

– Давайте сравнивать. Я же переписывал названия. Сто девятнадцать штук.

– И ты что, все запомнил?! – поразился Одинцов. – А чего молчал тогда?

– К слову не пришлось, вы же сами говорили, – Мунин в смущении стал протирать очки. – Только Варакса подбирал в первую очередь более поздние книги. Они нам вряд ли пригодятся… Мне что, заново список написать?

– Для начала просто взгляните, – Книжник отдал ему свои заметки.

Список учёного был намного короче; в нём отсутствовали издания Арцишева, Хэнкока и других современных авторов, но все книги, которые перечислил старик, оказались в библиотечке Вараксы.

– У вас был очень смышлёный приятель, – сказал Одинцову впечатлённый Книжник. – Даже за несколько лет неспециалисту с нуля догадаться, что к чему, и проделать такую работу… Очень, очень!

Одинцов согласился и спросил Мунина:

– А таблицы ты, случаем, не запомнил?

Историк только вздохнул. Знать бы тогда…

Дверь в кабинет открылась, и на пороге снова встала женщина гренадёрского вида.

– Я же просил не беспокоить! – раздражённо напомнил Книжник.

– Ужин, – процедила женщина, – и капельница.

Учёному пришлось подчиниться.

– Стариковский режим, простите великодушно, – посетовал он. – Кое в чём я сам себе уже не хозяин. И угощать вас нечем: сами понимаете, какой тут у меня ресторан.

79. Место силы

Салтаханов куковал дома второй день.

Помятые рёбра ему вчера утянули специальным корсетом – по пути из Академии пришлось заехать в ведомственную клинику. Там же были получены врачебные инструкции насчёт того, как поскорее привести в порядок разбитое опухшее лицо. Салтаханов старательно делал примочки, втирал мази, глотал пилюли и соблюдал предписанный режим…

…однако Псурцева он всё же ослушался и полностью отключаться на три дня даже не думал. Наоборот, появилось время для того, чтобы подчистить кое-какие хвосты. Остроносый академик из видеостудии обеспечил Салтаханову дистанционный доступ к серверу, на котором хранились видеозаписи, изъятые при обысках дома и на даче у Вараксы. В студии с помощью специальных программ оператор с коллегами распознали всех попавших в кадр и подбирали теперь досье на окружение Вараксы – у них шёл монотонный механический процесс.

Салтаханов решал более творческую, интуитивную задачу – просматривал записи в поисках подсказки: где и как Варакса мог спрятать Ковчег Завета. Не то чтобы он надеялся увидеть на мониторе Вараксу с лопатой возле тайника, но хотя бы какой-то намёк!

В большинстве записей были гулянки. На охоте, на рыбалке, дома, в Старой Ладоге… И компания с годами изменялась не сильно. Одинцов, мужики со станций автосервиса – главным образом, бывшие сослуживцы. Шутили, травили анекдоты, хвастались охотничьими трофеями, пели под гитару…

…и одну из их песен Салтаханов помнил с детства. Единственную песню на русском, которую пел его дед на встречах с однополчанами, братьями по оружию в Великую Отечественную. У стариков был обширный репертуар – считай, все военные шлягеры: «Смуглянка», «Синий платочек», «В землянке», «Артиллеристы», «По берлинской мостовой»… Но эти песни дед Салтаханова слушал молча. А «Баксанскую» подпевал всегда.

– Почему так? – спросил его в детстве Салтаханов, и дед рассказал.

К осени сорок второго года горные стрелки дивизии «Эдельвейс», водрузившие флаг со свастикой на Эльбрусе, взяли под контроль большинство перевалов и подобрались к Баксанскому ущелью.

Дивизия «Эдельвейс» была гордостью вермахта. В отборных частях дивизии служили только взрослые мужчины – здоровяки, выросшие в горах Южной Германии и Австрии. Они привыкли к постоянному холоду, глубокому снегу и буранам. Их не пугала нехватка кислорода на больших высотах. Гитлеровский спецназ пользовался самым современным оружием; экипировке подразделений «Эдельвейс» завидовали профессиональные альпинисты.

Очередным подвигом горных стрелков должен был стать захват Баксанского ущелья, через которое дороги вели в Карачаево-Черкесию – к верховьям хлебной Кубани и в Закавказье – к бакинской нефти. Дивизия «Эдельвейс» методично перемалывала остатки красноармейцев, засевших в ущелье. Германское командование уже готовилось рапортовать в Берлин о выполнении задачи…

…но путь альпийским горцам преградили горцы Кавказа. Из них и мастеров скалолазного спорта в Красной Армии на скорую руку сформировали подразделение наподобие «Эдельвейса». Конечно, у защитников Баксанского ущелья не было ни особого оружия, ни особого питания или экипировки – их спасало только знание гор, умение выживать там, где нет жизни, и несокрушимый воинский дух. А ещё – песня, написанная бойцами сводного отряда, в котором оказался дед Салтаханова. Мелодия довоенного танго «Пусть дни проходят» с новыми словами превратилась в их боевой гимн.

Многие из певших эту песню навсегда остались в безымянных ледяных могилах Баксанского ущелья, но не пропустили «Эдельвейс». Деда Салтаханова в конце зимы сорок третьего представили к званию Героя Советского Союза. Летом он получил отпуск в Чечню, и родственники гордо провезли двадцатилетнего сержанта, сверкающего новеньким орденом Ленина и Золотой Звездой Героя, по всем окрестным сёлам. Потом дед вернулся на фронт, снова воевал, был ранен, а к марту сорок четвёртого узнал, что всех до единого чеченцев погрузили в эшелоны и вывезли в ссылку: народ поголовно был объявлен пособником оккупантов.

После войны деду как Герою разрешили жить в Чечне, но он отправился вслед за сосланными родственниками и только в пятьдесят девятом году, после реабилитации, вместе с остальными чеченцами смог вернуться на свою землю.

Дед не пел русских военных песен, но для «Баксанской» делал исключение. Потому и оторопел Салтаханов, когда генерал Псурцев напел ему на знакомый мотив слова пароля, которым обменивались Варакса с Одинцовым. А в записях Вараксы он услышал уже всю песню целиком. Она превратилась в гимн КУОС, который сложили спецназовцы послевоенной поры – участники новых войн в разных концах света.

У Вараксы песню пели почти на каждой гулянке, так что снова и снова, гоняя в компьютере записи, Салтаханов видел крепких мужчин и слышал бывшее дедовское, а теперь куосовское танго.

Бой затих у взорванного мóста,

ГСН растаяла во тьме.

Зам по «Д», не терпящий удобства,

Умирает на сырой земле.

Жаркая нерусская погода

Застывает на его губах.

Звёзды неродного небосвода

Замирают в голубых глазах…

Салтаханов выяснил, что ГСН означает головку самонаведения ракеты, а таинственный «замподэ» – это заместитель командира по диверсионной работе. Узнал про подмосковную Балашиху, где рядом с Дорожным НИИ располагался пропускной пункт на базу КУОС, и про соседнее кафе «Радуга», которое лихие спецназовцы окрестили рестораном «Бычий глаз».

Умирает он, не веря в сказки,

Сжав в руках разбитый пулемёт.

И к нему в набедренной повязке

Вражеский наёмник подойдёт.

Подойдёт, осмотрит, удивится,

Вскинет автомат, прищурит глаз,

Скажет: «Много съел я бледнолицых,

Русских буду кушать в первый раз»…

Салтаханов слушал хор суровых головорезов не из любви к искусству. Он пытался проникнуться духом этой компании. Гимн КУОС очень годился для нужного настроя: неспроста ведь Одинцов и Варакса подавали с его помощью сигналы тревоги, и Псурцев мгновенно опознал своих коллег и раскрутил комбинацию, до которой Салтаханов не додумался бы никогда в жизни!

А в России зацвела гречиха,

Там не бродит дикий папуас.

Есть в России город Балашиха,

Есть там ресторанчик «Бычий глаз».

По субботам и по воскресеньям

Люди в ресторан спешат гурьбой.

Среди них идут, держа равненье,

Парни с удивительной судьбой…

Они пели за столом с водкой и шашлыками – подтянутые, мускулистые… С годами их не становилось больше – их становилось меньше: войны продолжались, и на этих войнах продолжали гибнуть даже универсальные солдаты КУОС. Кто-то уезжал, кого-то добивали старые раны… А оставшиеся снова собирались за столом, третьим тостом поднимали стопки: «За тех, кого с нами нет!» – и выпивали, не чокаясь, и потом снова пели.

Узнают их по короткой стрижке,

По беретам типа «балахон».

Их в округе местные мальчишки

Называют «дяденька шпион».

Ну, а если гром великий грянет,

В неизвестность улетят они.

Пусть им вечным памятником станет

Проходная возле ДорНИИ.

Большинство записей были сделаны в Старой Ладоге. Салтаханову так и не удалось там побывать: после гибели Вараксы и захвата Одинцова он работал в бункере. Но академики тщательно обыскали дом и флигель, вывезли всё, что могло представлять интерес для расследования, – и не нашли никаких следов Ковчега.

Салтаханов смотрел на монитор. Строй деревьев, аккуратный двор, пышущий жаром мангал, накрытый стол, мясо под крепкие напитки, гитара и поющие мужчины с волевыми лицами… Ничего особенного. Почему же его так привлекает эта картина? Может, потому, что в собственной жизни не было ничего подобного?

Да, он бы дорого дал за то, чтобы оказаться одним из этих воинов, – настоящих, а не ряженых, звякающих цацками в штабах и на парадах. Он бы хотел быть таким же, как они, – собственными руками творившие историю и делавшие то, чего не могли сделать политики. Сидеть среди них, как равный, а не кривиться от вопросов пьяных дембелей в дни военных праздников: «Мужик, ты вообще служил?». Дикой силой веяло от компании Вараксы с Одинцовым – и от места, где они встречались год за годом.

Надо туда съездить, думал Салтаханов. Вряд ли академики, которых Псурцев лично отобрал и командировал в Старую Ладогу, могли что-то пропустить. И всё же, всё же…

Надо съездить.

80. Нет повести прекраснее на свете

– Странный какой-то этот Книжник, – сказал Одинцов.

Он сидел рядом с водителем, Ева с Муниным – на заднем сиденье; в наступавших сумерках «мерседес» возвращал троицу на Каменный остров.

– Лев Самойлович – великий, – вскинулся Мунин.

– Чем, интересно? – обратился Одинцов через спинку кресла к поблёскивающим очкам историка и длинным ногам Евы, которые ей приходилось поджимать даже в просторном салоне машины. – Я не заметил.

– Он великий, – жёстко повторил Мунин, – а вы не имеете права о нём судить, потому что совсем его не знаете.

Он был готов биться за своего учителя, который утвердил его в желании стать историком. Мунин хорошо помнил, как в разгул эпидемии гриппа старик обращался с кафедры к полупустой студенческой аудитории:

– Уважаемые коллеги! Прошу вас передать отсутствующим, что я буду читать лекцию от начала до конца, не только если на неё придёт один человек, но даже если не придёт ни одного, и даже если, не приведи бог, случится новая блокада Ленинграда. Потому что знания и некоторые навыки вы можете получить заочно – из книг, например. Но любовь к знаниям заочно не передаётся. А без неё в науке делать нечего. Я стою здесь для того, чтобы передать вам именно эту любовь.

– Культура создаётся поколениями, – говорил Книжник первокурсникам, – но не хранится в наследственной памяти. Любой человек, вне зависимости от национальности, пола, религиозной конфессии родителей и прочего, появляется на свет свободным от знаний. Всё, чего достигло человечество к моменту вашего рождения, в вас надо вкладывать. Каждый день, каждый день, хотя бы понемногу. И главное – чтобы линия этой передачи не обрывалась. Непрерывность – обязательное требование, иначе культура умирает.

Еве было проще понять Мунина, и она поняла. А ещё вспомнила работу в биологических лабораториях и сказала:

– Обезьянам не дают посуду, которая бьётся. У них в голове нет идеи про длительность. Обезьяна пьёт из стакана и разжимает руку. Упс! Вода выпита – стакан больше не нужен. Она не понимает, что значит «завтра». Многие люди так же.

– Он вам всё по полочкам разложил и на блюдечке с голубой каёмочкой вынес, а вы… – добавил историк.

– Буду рад ошибиться, – примирительно заверил коллег Одинцов, который не видел большой разницы между многословием Арцишева и пространными рассуждениями Книжника.

Вейнтрауб ждал троицу в особняке. Ужинали наспех, потом Ева не удержалась от соблазна переодеться в обновку и догнала остальных в малой гостиной. За день там установили вдоль стены длинную доску – делать записи и вывешивать материалы, необходимые в работе, чтобы постоянно были перед глазами. А к макбукам прибавился цветной лазерный принтер.

– Всё для вас, – прокомментировал Вейнтрауб.

Ему вкратце рассказали о встрече с Книжником и о рекомендациях старого учёного. Ева была горда: по сути, предстояло искать в книгах маркеры, которыми помечены интересующие события, – об этом она говорила с самого начала.

– Кто торопит время, того оно выталкивает, – сказал на прощание Книжник. – Но кто не опережает события, тот обязательно дождётся своего часа. Жду вас послезавтра. Глядишь, за сутки с лишним и вы что-нибудь накопаете, и я спокойно изучу работу нашего молодого коллеги.

Вейнтрауб объявил троице, что не хочет мешать, и отправился в свои апартаменты. Благодаря оборудованию, полученному от Иерофанта, он и оттуда мог спокойно слушать всё, что говорят в малой гостиной – хоть в реальном времени, хоть в записи, – правда, только на русском. Зато в отличие от Иерофанта миллиардер мог наблюдать за ходом исследования визуально – по информационной доске…

…за которую первым делом принялся Мунин. Под предлогом проверки оргтехники он нашёл в интернете хорошую картинку с Ковчегом Завета, распечатал её в формате А3 и прикрепил на доску. Историк наслаждался макбуком и бережно ласкал его так же, как раньше – папку Urbi et Orbi.

Одинцов, откинувшись в мягком кресле с руками за головой и поигрывая бицепсами, рассмотрел на доске изображение золотого сундука с высокими статуэтками херувимов, которые раскинули сияющие крылья поперёк крышки, и спросил:

– Скажи, наука, почему вы с Книжником не сошлись насчёт «Повести временных лет»? При чём тут Брюс твой любимый? И что тебя не устраивает, если сам великий учитель считает «Повесть…» главной книгой?

– Всё меня устраивает, – огрызнулся историк. – Но там действительно есть проблема. Если вы будете слушать, а не подкалывать…

Одинцов пообещал вести себя смирно, Ева листала свою копию папки Urbi et Orbi, а Мунин, с профессорским видом делая на доске рукописные заметки, начал рассказ.

В одиннадцатом веке во многих государствах занялись поисками древних корней своих народов. Например, в Англии сначала монах Ниневий, а потом Гальфрид Монмутский составили «Историю бриттов».

– Есть такая книжка, – Одинцов с гордостью глянул на Еву. – Читали.

Мунин тут же сбил с него спесь:

– Я видел Гальфрида у вас в квартире, потому и привёл для примера. Составление генеалогического древа нации в то время стало европейским трендом. Родословную бриттов удалось вывести от героев Троянской войны. А в Киеве нырнули намного глубже и проследили историю русского народа от Всемирного потопа.

По словам Мунина, киевские монахи несколько десятилетий записывали предания с народными песнями и устные рассказы, анализировали книги Ветхого Завета, подбирали документы – и составили «Древнейший свод». Потом к нему присоединили кое-какую информацию из новгородских и греческих источников: так сложился «Начальный свод».

– Шёл уже двенадцатый век, когда дело поручили монаху по имени Нестор, – продолжал Мунин. – Он переработал «Начальный свод», добавил тексты договоров русских князей с Византией и другие документы, многое реструктурировал… Вот откуда взялась «Повесть временных лет». Я специально это говорю, чтобы вы понимали: «Повесть…» – не сочинение одного автора, а результат столетней работы большого коллектива. То есть это памятник литературы, но в то же время – изложенная литературным языком цельная история народа. Документ, оформленный в соответствии с тогдашними европейскими правилами историографии.

– Шоб не хуже, чем у людей, – вставил Одинцов. – Дывытесь, громадяне!

– Вы обещали не ёрничать, – поморщился Мунин. – Но дело в том, что самой «Повести…» последние несколько веков никто не видел. Её текст известен только по спискам – то есть по более поздним копиям. И, как вы думаете, кто обнаружил главный список?

Одинцов вместо ответа поиграл мускулами. Ева тоже молчала, продолжая листать папку.

– Яков Брюс! – объявил довольный Мунин. – В тысяча семьсот одиннадцатом году он доложил Петру Первому о том, что в библиотеке Кёнигсберга нашёл Радзивилловскую летопись. Там и содержалась «Повесть временных лет».

– Кёнигсберг – это столица Пруссии, нынешний Калининград, а Януш Радзивилл – первый владелец летописи, польский воевода из Вильно, это сейчас Вильнюс, столица Литвы, – пояснил историк для Евы и продолжал:

– Список, вроде бы найденный Брюсом, выглядел довольно необычно. Говоря современным языком, это был комикс. Больше шестисот рисунков с подписями о войнах с половцами и печенегами, о походах на Царьград, о сборе дани с покорённых народов, небесных знамениях, казнях, убийствах, неурядицах… Такая развёрнутая панорама жизни и быта Древней Руси в картинках.

– А дальше ещё интереснее, – говорил Мунин, прохаживаясь вдоль доски. – Брюс предложил царю написать подробную «Русскую историю». За сотни лет после Нестора никто ничего подобного не делал. Пётр согласился и с подачи Брюса велел перевести «Повесть…» как основу. Брюс назначил на эту работу Василия Татищева – не лингвиста, не учёного, а выпускника артиллерийской школы.

Ева подняла глаза от папки и предположила:

– Татищев был одарённый?

– Этого недостаточно, причина в другом, – сказал Мунин и быстро нашёл в своей папке нужный текст.

Яков Брюс вступил по приказанию Петра в учёную переписку со славным Лейбницем для исследования происхождения российского народа и привёл в лучший порядок нашу артиллерию. Ему обязаны мы первыми артиллерийскими и инженерными школами, заведёнными им в Москве и Санкт-Петербурге.

– Так писал современник, – продолжал Мунин. – Татищев был бесконечно предан Брюсу, своему учителю и создателю петровской артиллерии, и работал, как говорится, под его чутким руководством. Авторитетные учёные сходятся на том, что Брюс отредактировал некоторые места «Повести…». Естественно, делал он это не просто так.

– В целом достоверность истории, которую изложил Нестор, сомнений не вызывает, – говорил Мунин, – поскольку отдельные её фрагменты подтверждены независимыми зарубежными источниками. Однако специалисты считают, что Брюс использовал работу Татищева для вброса и легализации важнейших сведений, которые по сей день известны только из «Повести временных лет».

Одинцов проворчал:

– Известное дело. История вообще не наука, а собрание баек. Вчера их рассказывали так, сегодня эдак, завтра ещё как-нибудь… Мы с Вараксой в том же Калининграде однажды пошли на экскурсию по немецким фортам. Нам говорят: в сорок пятом при штурме Кёнигсберга погибло сто тысяч советских солдат. Но мы-то знаем, что там командовал маршал Василевский, а он в отличие от Жукова людей берёг. Василевский сначала построил макет города, детально разработал операцию и заранее отрепетировал атаку. Тяжёлые орудия для артподготовки со всего фронта приказал стянуть… В итоге Кёнигсберг взяли всего за три дня, и потери у наших, знаешь, какие были? Три с половиной тысячи человек! А у немцев только убитыми больше сорока тысяч и ещё чуть не сто тысяч в плен сдались. Но на экскурсии один хрен тебе расскажут про сто тысяч наших погибших.

– Только это не меняет сути дела, – добавил Одинцов. – Историки и экскурсоводы тем более могут пороть любую хрень, но Кёнигсберг наши взяли и войну выиграли. А в «Повести…» разговор вообще про древние дела, там что угодно подправь – никто не заметит.

Мунин терпеливо дослушал Одинцова и сказал:

– Если позволите, я всё-таки закончу. Потому что изменения, которые Татищев сделал по указанию Брюса, имеют принципиальное значение.

Историк повернулся к доске и записал на ней несколько пунктов.

Пункт первый: о крещении Руси сказано только в «Повести…» – и больше нигде, ни в одном другом источнике. Будто бы князь Владимир собрал в Киеве иудеев, немцев из Рима, византийских христиан и мусульман – в порядке старшинства религий. Каждая делегация высказалась в защиту своего культа, и Владимир остановил выбор на предложении византийцев.

Пункт второй: «Повесть…» – единственный источник рассказа о начале создания российского государства в девятом веке. Будто бы тогда в Старую Ладогу, на земли, населённые славянскими и финно-угорскими племенам, призвали ярла Рюрика с варяжским народом, называемым русь.

Тут Мунин сделал оговорку: с научной точки зрения, варяги – это не национальность, а профессия; не конкретный народ, а скандинавские морские разбойники. Сами варяги предпочитали зваться викингами. Европейцы называли их на латыни Normanni – «северные люди». Норманнами были даны, норвежцы, балтийские славяне…

– …и, наконец, третий пункт, – сказал историк. – Он вытекает из второго, но вполне заслуживает быть первым по важности. Это причисление русских князей к роду Рюриковичей.

– В чём важность? – не понял Одинцов. – Рюриковичи, не Рюриковичи… Какая разница?

– Огромная! – Мунин глядел свысока. – Потому что таким образом задана глубочайшая историческая перспектива. Потомками или родственниками Рюрика считали себя многие европейские монархи. «Повесть…» в редакции Брюса породнила Россию с Европой на уровне верховной власти. Уравняла здешних государей с тамошними. Ну, а вдобавок исторически узаконила российское самодержавие и единобожие, которое взялось не откуда-нибудь, а напрямую от Византии.

Одинцов нахмурился и сел, оторвавшись от спинки кресла:

– Ого… По-твоему, выходит, нам нельзя использовать летопись, потому что точно не известно, какие куски написал Нестор, а какие добавил Брюс? То есть это не строгий документ?

– Вы слишком категоричны, – смилостивился Мунин, протирая очки подолом свитера. – Но есть серьёзные подозрения в фальсификации. Поэтому я призываю относиться к «Повести…» с осторожностью.

Ева снова оторвалась от папки Urbi et Orbi.

– Наоборот, – сказала она. – Именно поэтому там надо искать.

– Ещё один знаток, – картинно закатил глаза историк. – Ну, объясните тогда нам, непутёвым, что к чему.

81. Следы апостола

Ева уселась на диване по-турецки, выставив колени в стороны, как кузнечик, и держа перед собой раскрытую папку.

Она говорила, переходя с русского на английский и обратно. Исправления – это маркеры. Если бы текст «Повести…» оставался нетронутым, летопись представляла бы для троицы куда меньший интерес. Вернее, пришлось бы голову сломать, разыскивая маркеры Нестора или его предшественников. Но здесь всё перед глазами, как будто Брюс оставил закладки специально для исследователей, которым известно – что они ищут:

– Помните, Книжник рассказал про «Три мушкетёра»?

Действительно, объясняя свой принцип исследования, старый учёный привёл в пример Атоса, Портоса, Арамиса и д'Артаньяна. Их имена, оставаясь на виду у всех, могли скрывать секрет, понятный только посвящённым.

Мунин собрался было сесть в кресло, но Ева попросила:

– Не уходи. Я буду говорить, ты будешь писать и добавлять, если надо.

Американка перелистывала страницы и называла даты с привязкой к событиям, а Мунин записывал их на доске и комментировал между делом.

1698 год: Пётр Первый в сопровождении Якова Брюса участвует в Великом посольстве, посещает Британию, проявляет особое внимание к измерительным приборам и знакомится с Ньютоном. По возвращении он учреждает первый и долгое время единственный российский орден Андрея Первозванного, а на морском флаге Петра появляется косой Андреевский крест. Это инверсия флага Шотландии, покровителем которой был апостол Андрей: там крест – белый на голубом фоне, в России – голубой на белом.

1699 год: по возвращении Пётр распускает старую армию, создаёт новую – и одновременно проводит столь же радикальную государственную реформу, которая далеко не ограничивается бритьём бород и ношением европейского платья.

Мунин через плечо со смешком процитировал по этому поводу слова самого Петра:

– Я желаю преобразить светских козлов, то есть граждан, и духовенство, то есть монахов и попов.

1700 год: Пётр начинает Северную войну со Швецией за земли между Балтикой и Ладогой, а Брюс по воле государя создаёт принципиально новую артиллерию.

– Пётр ещё летосчисление тогда изменил, чтобы год стал тысяча семисотым, как в Европе, – Одинцову тоже хотелось участвовать в разговоре, – и Новый год на первое января перенёс.

Историк, не оборачиваясь и продолжая писать правой рукой, поднял вверх левую и показал большой палец – мол, здóрово! Для него смена российской хронологии сама собой разумелась, а Ева наверняка об этом не знала. Новая жизнь в России началась по новому календарю.

1702 год: Пётр ведёт успешные боевые действия против шведов на обширной территории между Балтикой и Ладогой.

1703 год: вместо того чтобы обосноваться в одной из захваченных шведских крепостей, царь закладывает новую цитадель в устье реки Невы, текущей из Ладоги в Балтику, и начинает строить здесь город под названием Санкт-Петербург, в чей порт уже через полгода приходит первый иностранный корабль.

– На самом деле при закладке крепости Петра не было, – сообщил Мунин, – и легенды об этом появились позже. Выбирал место и начинал строительство именно Яков Брюс. А дальше…

Историк начал перечислять, загибая пальцы. Пётр строит корабли и морскую базу Кронштадт на острове неподалёку. Победоносная война со шведами продолжается. Иногда приходится отвлекаться на турок, но в основном воюют за Прибалтику. Брюс участвует в сражениях и командует всей русской артиллерией. А ещё издаёт знаменитый Брюсов календарь и возглавляет печатное дело: на всех книгах указывается, что их печатают под надзором Брюса…

Выслушав Мунина, Ева кивнула и снова обратилась к папке:

– Теперь к чему всё пришло.

1710 год: Пётр подгоняет строительство Петербурга, на котором ежегодно трудятся по двадцать – тридцать тысяч человек, и проводит здесь так много времени, что придворные вынуждены тоже осваивать невские берега. У чиновников нет выбора – они должны быть рядом с государем.

1711 год: Брюс объявляет о находке «Повести временных лет», назначает Татищева её переводить для будущей «Русской истории» и, видимо, вносит в текст свои правки. Иностранные посольства, проклиная всё на свете, начинают перебираться из уютной насиженной Москвы в малопригодный для жизни Петербург. Здесь же Пётр учреждает Сенат и сосредоточивает государственное управление. Петербург становится столицей России де-факто, без всяких официальных указов. Де-юре это невозможно: земли между Балтикой и Ладогой ещё десять лет продолжают оставаться шведскими…

– Очень странное решение про столицу, – обронила Ева.

Одинцов, который неделю назад уже выслушал отповедь Мунина по этому поводу, предпочёл промолчать. К американке историк проявил снисхождение:

– Просто другая, не самая обычная государственно-культурная модель. Размещение столицы, по сути, за пределами страны – это декларация, обращённая к Европе.

– Очень странно, – повторила Ева, – зато эффективно.

1712 год: в Петербург переезжает весь царский двор. Следом – послы Англии, Голландии и других важнейших государств, дотянувшие до последнего момента. Москва окончательно утрачивает столичные функции. Отныне Санкт-Петербург – признанная столица России.

– Всего неделю назад ты говорила, что не знаешь русской истории… – Одинцов с любопытством смотрел на Еву.

– У меня была целая неделя, – ответила она, сделав упор на слово «целая», и похлопала ладонью по обложке папки Urbi et Orbi. – А ещё много данных. Я анализировала.

По мнению Евы, исправления-маркеры Брюса позволяли связать многие нити, которые тянулись в Петербург с Запада и с Востока. А в узле оказывался Андрей Первозванный, имя которого американка, даже говоря по-русски, произносила на привычный лад – Эндрю.

– Имя вроде на слуху, но если на него всё завязано, хотелось бы справку для двоечников, – попросил Одинцов.

Ева не возражала, и Мунин рассказал про юного рыбака, который первым признал Иисуса, – потому он и Первозванный. Его еврейского имени не сохранилось: бóльшую часть жизни апостол провёл в краях, где говорили по-гречески и называли его Андреем.

Скромный городок Византий стал центром епископства Андрея Первозванного, который проповедовал между двумя морями – Чёрным и Средиземным. Византий постепенно превращался в центр восточного христианства. Проповедник же через тридцать лет миссионерской деятельности, по легенде, принял смерть на кресте, поставленном наискось – буквой «Х».

Ещё три столетия спустя, когда Византий уже был Константинополем – вторым Римом и столицей новой империи, – монахи тайком вывезли по морю мощи Андрея. Корабль, обошедший Европу, потерпел крушение у берегов Шотландии. Тамошние христиане посчитали это знаком свыше и тысячу лет поклонялись мощам, обращая в новую религию племена скоттов и пиктов. А шотландский король Брюс провозгласил Андрея Первозванного небесным покровителем своей страны и поместил косой Андреевский крест на государственном флаге.

– Потомок того короля Яков Брюс научил Петра Первого сделать то же самое, – продолжила Ева. – И ещё у русских появился орден Эндрю. Связь очевидна.

– Считать Андрея Первозванного покровителем на Руси начали гораздо раньше, – возразил Мунин.

– Покровителей много, – сказала Ева. – Маркер выделяет одного из всех.

На протяжении рассказа её шоколадные руки порхали в воздухе и пальцы сплетались, изображая узлы на ниточках, которые вели к Петербургу и Эндрю-Андрею.

В «Повести…» сказано, что русские восприняли христианство не от римлян, а именно от византийцев, и это важно: Андрей Первозванный – основатель византийской церкви, заслуживающий особого почтения.

В «Повести…» сказано, что христианство узаконил потомок Рюрика, и это тоже важно. Древность рода всегда в почёте, а «Повесть…» утверждает, что княжеская власть на Руси – современница королевских домов Европы. Рюриковичи правили семьсот пятьдесят лет, но и династия Романовых, к которой принадлежал Пётр Первый, состояла в родстве с Рюриковичами – об этом сказано в исследовании Мунина. А ещё важно, что Яков Брюс был потомком шотландского короля, который тоже Рюрикович.

– Это как это? – удивился Одинцов.

– Доказанный факт, – невозмутимо заявила Ева. – В нашей лаборатории исследовали ДНК потомков Рюрика. Очень большой список: политики, актёры, писатели… Следы генетической мутации невозможно подделать. Это маркеры. Король Брюс потомок Рюрика через Россию.

Мунин хлопнул себя по лбу:

– Я должен был сам сообразить! Король Брюс происходил от Гуго Капети́нга, сына французской королевы Анны. Эта Анна – дочь Ярослава Мудрого и внучка Владимира, который крестил Русь, а Владимир – правнук Рюрика.

– Значит, что мы имеем? – задумчиво сказал Одинцов. – Через «Повесть временных лет» Брюс как потомок Рюрика обосновал особенное внимание к Андрею Первозванному со стороны Петра, другого потомка Рюрика. И вообще Брюс обозначил важность Андрея для России. Закрепил это флагом и орденом, а ещё начал строить новую столицу России имени царя.

– Пётр Первый не имеет отношения к названию, – пробурчал раздосадованный Мунин. – Санкт-Питер-бурх – это по-голландски Город Святого Петра. Апостол Пётр был старшим братом апостола Андрея.

– Ещё один маркер? – усмехнулся Одинцов. – Чего тогда сразу не назвали городом Святого Андрея?.. Ладно, связи с Ковчегом всё равно пока не видать, а время позднее. Мы Книжнику обещали за завтрашний день горы свернуть. Давайте ложиться. Утро вечера мудренее.

Ева не стала возражать, но Мунин, только взявшийся за макбук, возмутился:

– Как можно спать после всего этого?!

– Уснёшь, как ребёнок, за пару минут, – пообещал Одинцов. – Давай-давай, откладывай игрушку свою. Есть такой способ «четыре-семь-восемь». Медленно вдыхаешь на четыре счёта. Потом на семь счётов задерживаешь дыхание…

82. До скорой встречи

В ночном разговоре Книжник с ходу огорошил Жюстину.

– Всё прекрасно, ваши конкуренты пришли ко мне, – бодро сообщил он вместо ответа на приветствие.

Жюстина только вернулась домой и прилегла на диван с планшетным компьютером в расчёте на спокойную неторопливую беседу. После реплики Книжника она рывком села, едва не уронив планшетник, с экрана которого смотрел учёный.

– Кто это был? – хрипло спросила Жюстина и потянулась за сигаретами.

Старик отказался раскрыть инкогнито посетителей: им известно про участие Интерпола в поисках Ковчега Завета, но не про личный интерес президента, – поэтому Жюстина тоже имеет право знать о гостях Книжника, но не об их именах.

– Вы меня предупредили, что существует такая группа. Я плачу вам любезностью за любезность, но чужие тайны выдавать не готов.

– Могу я хотя бы спросить, почему они пришли именно к вам и чего от вас хотели? – сделала Жюстина ещё одну попытку.

– Обратиться ко мне им посоветовал… э-э… один профессор, наш общий старый знакомый. Он тоже участвовал в поисках Ковчега и внезапно умер. А хотели того же, что и вы. Совета, как подобраться к решению задачи.

– Вы им помогли?

– Я задал направление, но в целом скорее они помогли мне, чем я им, – признался Книжник. – У них накоплен и структурирован такой объём уникального материала, и они уже прошли такой путь… Впрочем, это к делу не относится.

– Оцените двусмысленность ситуации, – продолжал он. – Я вынужден теперь лавировать между ими и вами, ведя разговоры на одну и ту же тему, но не имея возможности быть полностью откровенным. Мне такие закулисные игры не нравятся. Хотя, с другой стороны, в них есть и кое-что хорошее.

Жюстина мрачно курила, Книжник же выглядел весёлым.

– Во-первых, обеим сторонам известно про моё деликатное положение, – говорил он. – Это облегчает мою совесть. Во-вторых, мне приходится выбирать слова, а не болтать всё, что придёт в голову. Это дисциплинирует и заставляет лишний раз подумать. И в-третьих, ваш секрет – только ваше имя, при всём уважении к вам и вашей высокой должности. А для этих молодых людей жизненно важно держать в секрете само своё существование. Однако кое-чем я, пожалуй, всё же имею право с вами поделиться.

На экране планшетника Жюстина разглядела толстенную красную папку с жёлтой этикеткой Urbi et Orbi, которую старик поднёс поближе к веб-камере.

– Я давно живу на свете, кое-что повидал и кое-что понимаю, – сказал Книжник. – Если бы атомная бомба оказалась в руках даже очень хороших людей, стоило бы начать беспокоиться. А Ковчег Завета – штука намного более опасная. Можно представить, что начнётся, когда эти молодые люди его найдут. Так что ваше высокое положение может пригодиться. Чем больше таких тяжеловесов будут участвовать в битве за Ковчег, тем лучше. Это правило рычага. Система сдержек и противовесов, на которой строится любая власть, международная политика и мировой баланс в целом… Простите, если я вас обидел.

– Я не обиделась, – сказала Жюстина. – Наоборот, я благодарна вам за прямоту и готова разделить ваше мнение. А что это за папка, и чем вы собирались поделиться?

– Да-да, – спохватился Книжник и перелистнул несколько страниц. – Здесь подобраны материалы исследования, от которого мои гости отталкиваются в поисках Ковчега. Это работа сугубо научного свойства, не предназначенная для широкой огласки. Однако содержимое папки уже читали многие, и вообще предполагалось, что по этим материалам будет сделан публичный доклад. Поэтому вряд ли я сейчас выдаю большие секреты.

Старик рассказал Жюстине о российских розенкрейцерах, которые с давних пор ищут разгадку какой-то шотландской тайны – мостика между Хаосом и Абсолютом. Не называя имени, рассказал про историка, чья работа обнаружила связь этой тайны с Ковчегом Завета.

– Ведь Ковчег и есть мостик от хаотичного мира людей к абсолютным законам Вселенной, – заметил Книжник, откладывая в сторону увесистую папку. – Вернее, более корректно говорить о том, что это – мост от Абсолюта, который переброшен к нам три с половиной тысячи лет назад. Только дорога к нему потеряна. Задача в том, чтобы заново найти её и вырваться из Хаоса, в котором существует человечество. В гармонии с Хаосом трудно жить.

– Теология и философия меня сейчас мало занимают, – резко сказала Жюстина. – В папке есть какие-то подсказки, где искать Ковчег?

– Я только начал читать. Но прямых подсказок наверняка нет. Зато уже сейчас можно понять направление поиска.

– И какое же?

– Я сказал вам, что розенкрейцеры интересовались какой-то шотландской тайной, однако это не совсем так. Шотландцы к ней причастны, а тайна – именно российская. Её следы оставил потомок средневекового шотландского короля Брюса, который служил Петру Первому. Он возобновил поклонение Андрею Первозванному в России и внёс поправки в первую русскую летопись. Вы о ней что-нибудь знаете?

– Вероятно, знала, когда училась в университете, – Жюстина наморщила лоб. – Сейчас не помню.

– Я освежу вашу память, чтобы вы представляли себе масштаб бедствия, как у нас говорят. Стараниями Брюса в летописи появилось чёткое указание на равенство русских князей монархам Европы. Но ему было не менее важно подчеркнуть значение Андрея Первозванного для России. А в совокупности – зафиксировать официальную передачу эстафеты от второго Рима, которым стала Византия, к Третьему Риму, которому надлежало появиться на русской земле.

– Ваш рассказ об этом я как-нибудь обязательно послушаю, – пообещала Жюстина, в нетерпении щёлкая зажигалкой. – А сейчас давайте вернёмся к Ковчегу Завета.

– Мы от него и не уходили. У меня нет готового ответа, поэтому я нащупываю путь, который к нему ведёт. В летописи есть явный анахронизм, на который Брюс мог не обратить внимания из-за важности своей задачи, но, скорее всего, сознательно оставил его как маркер, – вспомнил Книжник словечко Евы. – Крещение князя Владимира летопись датирует девятьсот восемьдесят восьмым годом. Местом крещения назван город Корсунь в Крыму. Однако тогдашние византийские хроники наряду с другими зарубежными источниками сообщают, что русские взяли Корсунь только через три года. То есть летопись явно ошибается. Крещёному князю незачем совершать военный поход ради крещения.

– И как это можно объяснить?

– Вы же знаете мою позицию, – сказал учёный. – Историк должен быть независим от политики. Нельзя кроить историю под сегодняшние нужды, надо пытаться объективно реконструировать события прошлого.

– Политика – это пропаганда, – продолжал он. – По телевизору и в газетах публикуют глупости или просто лгут. Огромная аудитория верит, поскольку ложь и глупости повторяются постоянно. У людской массы короткая память: люди живут одним днём и назавтра не помнят того, во что верили вчера. Но летопись – не газета и не телевидение. Конечно, любой такой манускрипт носит отпечаток времени и места создания, но не решает сиюминутных пропагандистских задач. Летописи вообще не предназначены для массовой аудитории. Их веками читают единицы. Задача летописей – не пропаганду вести среди потомков, а отправлять сообщения в далёкое будущее. И хранить важную информацию, чтобы посвящённые могли воспользоваться ею через столетия.

– По-вашему, в русской летописи анахронизм отмечает место, где сосредоточена такая информация? – Жюстина прикурила очередную сигарету и попыталась вернуть Книжника от общих рассуждений к интересующей теме. – Вы назвали это маркером.

– Назвал не я, но так и есть. А вам придётся потерпеть ещё немного, потому что для понимания нужно представлять себе исторический фон. К концу десятого века Византийской империи серьёзно угрожало вторжение мусульман. Вдобавок начались внутренние мятежи, а один из полководцев объявил себя царём. Византия попросила помощи у Рюриковича, киевского князя Владимира. Он взамен потребовал отдать ему в жёны царевну Анну, потому что хотел стать роднёй императоров и уравняться с европейскими монархами. Правители Византии вынуждены были согласиться.

– Войско князя целый год громило мятежников одного за другим, – продолжал учёный. – Однако обещанную царевну Владимиру так и не прислали. Он подождал до следующего лета, а когда в Европе над ним начали смеяться, сам пошёл в поход на византийскую колонию в Крыму, захватил Корсунь и силой заставил обманщиков сдержать обещание. Князь получил Анну и породнился с императорами, однако для этого вынужден был принять крещение: за язычника отдать царевну не могли, да и династические законы без этого не работали.

– Зачем тогда нужно было писать, что Владимир крестился раньше? – недоумённо спросила Жюстина. – Религия от Андрея Первозванного передана одновременно со статусом императорского родственника… Всё сходится.

– Ошибаетесь, милая барышня, – молодые глаза Книжника утонули в морщинках. – Сходится сюжет, но что мы видим? Князь на глазах Европы получает звонкие пощёчины от Византии, которая сначала обманывает его с невестой, а потом заставляет креститься. В этом случае Владимир – жертва обстоятельств.

– Теперь смотрите, что сделал Брюс, – привычно поёрзав в кресле, сказал старик. – По его версии, князь без какого-либо давления, самостоятельно решает заменить язычество единобожием. Он собирает представителей всех авраамических религий и выслушивает каждого, чтобы понять: какая из них наилучшим образом подходит для России. В результате останавливает свой выбор на византийском христианстве, идущем от Андрея Первозванного. Чувствуете разницу? Это не вынужденное, а самостоятельное, продуманное и взвешенное решение.

– Получается, императоры Византии просили о помощи христианина, крещённого по византийскому обряду, – закончил Книжник. – Вполне логичный выбор. А когда через несколько лет Владимир штурмует Корсунь – это уже совсем другой сюжет. Добывать себе жену мечом – обычное дело и во времена Рюриковичей, и во времена Брюса. Тут уже нет речи ни о какой пощёчине. Наоборот, князь ведёт себя, как настоящий воин, и заслуживает всяческого уважения.

– Согласна, Брюс выполнил задачу, – сдалась Жюстина. – А теперь я вынуждена снова спросить: как всё это связано с Ковчегом Завета?

– Ищем, ищем связь! – ответил учёный, досадуя на занудство собеседницы. – Я же вам подробно рассказал про всего лишь один маркер, а их множество, и каждый надо проанализировать. Вдобавок одной летописью дело тоже не исчерпывается, есть ещё внушительный корпус источников – русских, иностранных… Но согласитесь, что от апостола Андрея гораздо ближе до Израиля и времени пропажи Ковчега из Первого Храма, чем от князя Владимира и тем более Брюса, не говоря уже про нас с вами.

– Летопись датирована двенадцатым веком, – напомнил он. – Тогда во всей Европе вдруг стали происходить очень интересные и странные события. В них предстоит разобраться, вскрыть взаимосвязи… У меня есть самые веские основания полагать, что группа, о которой я вам говорил, сумеет это сделать.

– Откуда такая уверенность?

– Ещё немного терпения, – попросил Книжник.

– Вы не оставляете мне выбора, – Жюстина через силу улыбнулась в ответ. – Но через два дня я прилечу в Петербург на ассамблею Интерпола, и тогда вам уже не удастся так легко от меня отделаться.

– Прекрасно, – сказал старик, потирая восковые руки. – Заодно и познакомимся. Я буду ждать.

83. За вдохновением

В седьмом часу утра, не сговариваясь, троица потянулась на первый этаж особняка Вейнтрауба, в столовую. Ранний подъём и быстрые сборы уже вошли в привычку.

– Как спалось? – поинтересовался Одинцов у компаньонов.

– Без задних ног, – сказал Мунин. – Ваш способ просто супер. Я не успел заметить, как вырубился. Четыре, семь, восемь – и брык!

– Я тоже попробовала, – улыбнулась Ева, – спасибо.

– Отлично выглядишь, – похвалил её Одинцов и задумчиво предложил: – Кофейку, что ли, сварить? Хлебнём по кружечке – и за работу, пока здесь народ раскачается…

Но тут в столовую вошёл заспанный повар: очевидно, его растолкала охрана, заметив поднявшихся гостей. Ева быстро переговорила с беднягой и распорядилась насчёт завтрака. В ожидании трое уселись за стол. Одинцов был настроен решительно.

– Ну что, – сказал он. – Сегодня вдарим по маркерам? Я, кстати, ещё один нашёл.

Мунина это возмутило:

– Договорились же спать! А вы, значит, обманули нас и читали «Повесть…»?

– Уговор дороже денег, – назидательно произнёс Одинцов. – Я своё слово держу. С «Повестью…», конечно, разобраться надо, но не такой ценой. Про маркер ты сам рассказывал в «Проказнице», помнишь? Ну, как апостол Андрей в бане побывал и потом брату своему расписывал это дело в цветах и красках. Чем не маркер?

– Кстати, да, – согласился Мунин.

После побега и гибели профессора, перепуганный и замёрзший, сидя в розовом притоне с ослепительной полуголой американкой и бутылкой виски, он сам плохо соображал, что говорил.

Ева тоже вспомнила мимолётный банный разговор и с интересом посмотрела на Одинцова. Надо же, как он контролировал всё до последнего слова…

– Это может быть ценный маркер. Расскажи ещё раз.

– В «Повести…» сказано, что Андрей в своём путешествии дошёл до Волхова и водрузил на берегу свой посох, – мгновенно включился Мунин. – Лет шестьсот назад там появилась деревня Грýзино. Это Новгородская область. В Грузине есть музей, где посох апостола выставлен.

Одинцов приподнял полуседую бровь:

– Настоящий?!

– Кто знает… Говорят, настоящий. Пётр Первый пожаловал Грузино князю Меншикову, был у него такой сподвижник ближайший, – Мунин привычно пояснил для Евы. – И Пётр даже в гости туда приезжал. А при Павле деревня досталась графу Аракчееву, тогдашнему главному артиллеристу и тоже самому близкому придворному.

Повар быстро приготовил и подал сытный завтрак: чувствовалось, что миллионер платит ему не зря. Троица принялась за еду, а Мунин продолжал, успевая жевать:

– Аракчеев организовал в Грузине образцовое военное поселение, которое потом копировали во всей России… А ещё выстроил роскошную усадьбу… Дворец с павильонами не хуже, чем в Петербурге; пристань с огромными башнями вроде маяков… Собор с колокольней стометровой – сто метров чёрт-те где, в деревне, это же фантастика просто!.. У Аракчеева там гостил много раз император Александр Первый, сын Павла… Про дворец всякие легенды рассказывали. Что львы бронзовые у входа рычать умеют. Что ходы подземные через всю усадьбу тянутся, а в них спрятаны несметные сокровища… В общем, народный фольклор, как положено.

– В усадьбе сохранилось что-нибудь? – спросил Одинцов.

– Не-а, – помотал головой Мунин. – Львов увезли в Новгород, они в тамошнем кремле стоят, а так – что-то после революции разрушили, остальное сгорело во время войны.

Ева отвлеклась от тарелки:

– Какой войны?

– Ты в России, – Одинцов строго посмотрел на американку. – Если тебе не сказали название войны, значит, речь о Великой Отечественной. Она у нас главная была, с Гитлером. Тысяча девятьсот сорок первый – тысяча девятьсот сорок пятый. А революция соответственно Октябрьская, семнадцатый год… Давайте-ка вот что. Давайте в Старую Ладогу махнём. Старичок наш всё равно ещё спит, а мы помозгуем на свежем воздухе, проветримся – и к обеду назад. Как раз аппетит нагуляем.

– Мы с тобой в прошлый раз толком ничего не посмотрели, – сказал он Мунину. – Надо бы свежим глазом, особенно с учётом новой информации. Глядишь, и вдохновение придёт.

Историк возражать не стал, Ева тем более: до сих пор она вообще только слышала про убежище Вараксы. Троица поспешила расправиться с завтраком, и скоро водитель «мерседеса» уже выруливал с Каменного острова в сторону Мурманского шоссе.

– Как думаешь, – Одинцов обернулся к Мунину, сидевшему с Евой на заднем сиденье. – Про Андрея Первозванного в бане тоже Брюс придумал или всё-таки Нестор?

Мунин пустился в рассуждения, которые прервала Ева:

– Совсем не важно. Главное, что маркер показывает связь Андрея с географией.

– Важно! – Одинцов продолжил наседать на историка. – Ты говорил, что про путешествие апостола на Волхов только в «Повести…» сказано и больше нигде. Выкладывай подробности, пока едем.

Уговаривать Мунина не пришлось. Начал он, как водится, издалека и рассказывал обстоятельно.

Слово апостол означает «посланец». На праздник обретения Торы двенадцать учеников Иисуса и семьдесят приверженцев получили в дар свыше умение говорить на иностранных языках. Они стали апостолами – посланцами, несущими учение назареян другим народам. Словом христиане их назвали позже, в Антиохии: там последователи апостола Павла проповедовали веру в Мессию, который по-гречески – Хри́стос.

Апостолы покидали родную землю Израиля и отправлялись в разные концы света – каждый к тому народу, чей язык он теперь знал. Андрею выпало служение на берегах Чёрного и Мраморного морей, где сейчас Турция, Румыния, Болгария и страны бывшей Югославии. И ещё досталась ему Великая Скифия – то есть нынешняя Украина и часть европейской России.

Тридцать лет Андрей ходил в те края. А спустя восемь веков, уже во времена Рюрика, византийский монах Епифаний повторил маршруты апостола. Он не стал ничего выдумывать о местах, где побывать не удалось. Зато там, куда добрался, Епифаний собрал письменные и устные предания, систематизировал, выбросил откровенную фантастику – и создал «Житие Андрея», в общей сложности тоже потратив тридцать лет.

– Неслабая работёнка, – оценил Одинцов.

Мунин сформулировал иначе:

– Выдающееся историко-географическое исследование! Очень подробное и документальное – даже по сегодняшним меркам.

В «Житии» сказано, что апостол Андрей совершил из Иерусалима три больших путешествия через множество городов, и в третьем походе добрался до Крыма, посетив Корсунь. По мнению Епифания, оттуда Андрей пошёл в Византий, где поставил епископа из числа своих спутников, а потом в Патры, где его распяли на косом кресте.

– Корсунь – это где князь Владимир стал христианином, – негромко сказала самой себе Ева и сделала заметку в мобильном телефоне, а Мунин продолжал:

– «Повесть…» появилась через двести пятьдесят лет после «Жития Андрея». И в ней написано, что из Корсуни апостол ещё успел сходить на север, к Волхову.

Одинцов присвистнул:

– Не ближний свет! Это ж сколько времени он угрохал? То есть три путешествия за тридцать лет – выходит, по десять лет на каждое. Можно много чего успеть, но всё-таки где Волхов, а где Византий… Это же Стамбул сейчас?

– Я вам больше скажу, – историк торжествовал. – Если верить «Повести…», Андрей с Волхова отправился в Рим, рассказал Петру про путешествие и про баню, и только после этого попал в Византий! Огромный крюк через всю Европу – непонятно зачем. И почему-то про этот крюк не сказано у Епифания.

– Епифаний писал только про места, где визитировал сам, – напомнила Ева, – ты сам говорил. Может, он боялся идти сюда.

– Даже если так, никто не мешал ему проверить хотя бы часть маршрута от Ладоги до Рима и от Рима до Византия, – возразил Мунин. – А он почему-то этим пренебрёг. Странно.

– Ну да… – Одинцов прикинул современную географию похода, чертя пальцем в воздухе квадрат. – Это если из Крыма на север к Волхову, потом по Волхову в Ладогу, по Неве в Балтику, морем на запад мимо Польши до Германии, по суше через всю Европу на юг до Италии, оттуда снова морем на восток в Грецию и снова по суше до Турции… Хорошо погулял дедушка!

За разговором они миновали место, где Салтаханов с академиками перехватили машины израильтян. Мунин отвлёкся от истории древних времён и с воодушевлением рассказал Еве о собственных приключениях недельной давности.

– У поворота на Старую Ладогу ларьки стоят, – сообщил Одинцов компаньонам. – Рыбку там продают свежайшую. Можем на обратном пути прикупить к обеду. Хоть сырой, хоть копчёной, её коптят прямо на месте. Как думаете, повар не обидится?

– Я с ним поговорю, – пообещала Ева, а историк, запомнивший реплику Одинцова, съязвил:

– Кстати, насчёт дедушки. В своём последнем путешествии апостол Андрей был моложе вас.

84. О надежде

Потайная комната за кабинетом Псурцева походила на центр управления космическими полётами.

Собственно, здесь и был центр управления, только следили отсюда не за космосом, а за троицей. На одном из мониторов по карте ползла пульсирующая красная точка – след машины, движущейся от Петербурга по Мурманскому шоссе. На других мониторах сменялись изображения с камер слежения и прыгали разноцветные диаграммы: компьютеры обрабатывали звук от микрофона, установленного в «мерседесе», и с мобильных телефонов, которые шпионили за своими владельцами.

Псурцев с Иерофантом сидели перед неизменным афганским кофейником, попивали ароматный напиток и слушали голоса Мунина, Одинцова и Евы, доносившиеся из колонок.

– Надо было отправить за ними ваших людей, – сказал Иерофант. – Хотя бы ещё одну машину.

Генерал поставил пустую чашку на столик.

– Зачем? Их везёт мой человек. Мы видим, где они, и слышим, о чём они говорят. Чего ещё? Лишние люди – это лишние проблемы. Ещё засветятся или инициативу решат проявить, не дай бог…

– Они встали ни свет ни заря и, вместо того чтобы с документами работать, едут в Ладогу, – продолжал брюзжать Иерофант. – Что их вдруг туда понесло? А если Ковчег всё же спрятан на даче у Вараксы? Если ваши его проморгали, а эти найдут?

– Эх, последняя капелька! – сказал Псурцев и снова наполнил чашку. – Встали они рано, потому что привыкли, и потому что им Одинцов расслабляться не даёт. Зачем понесло – вы слышали. А если найдут… Куда они его денут? На «мерседесе» Ковчег не увезти, всё равно грузовик нужен. Грузовик у меня наготове, и если найдут – я буду только рад. Как пишут в романах: терпение, мой друг, терпение!

Иерофант благодушия генерала не разделял, и Псурцев, отхлебнув кофе, добавил:

– Не знаю, как вам, а мне их слушать интересно. Узнаю много нового. Восполняю пробелы в образовании.

– Вот-вот. Это ещё у Монтеня мысль была: «Мудрые философы – хорошие люди, и простые крестьяне – хорошие люди, а всё зло – от полуобразованности». Четыреста лет прошло, и стало только хуже. Полуобразованность – обратная сторона всеобщей грамотности. Помните, кто такой Тур Хейердал?

– Обижа-а-аете! Ещё бы не помнить. Экспедиция «Кон-Тики» на плоту из Южной Америки в Полинезию, потом на тростниковых лодках через Атлантику, через Персидский залив… Помню, конечно! Норвежский герой номер один, по нему полмира с ума сходило. Кстати, во время Второй мировой он учился в диверсионной школе. Почти мой коллега, можно сказать.

– Тур Хейердал – настоящий викинг и великий путешественник, – сказал Иерофант. – А ещё бездарь в науке – именно по причине полуобразованности. Он однажды встречался с большим учёным, имя вам всё равно ничего не скажет. Рассказывал ему о своих гипотезах. Учёный был в ужасе и пытался объяснить, почему это всё несусветная ересь. А Хейердал только смеялся в ответ – мол, старик написал книги, которые прочли от силы человек десять, а он пишет бестселлеры, которыми, как вы справедливо заметили, полмира зачитывается.

– И в чём подвох? – нахмурился Псурцев.

– В том, что Хейердал подменял научные аргументы личной храбростью и умением организовать международный пиар! Дилетант может быть талантливым и привносить в науку энтузиазм. Мозг, не скованный профессиональными предрассудками, способен родить свежие нетривиальные идеи. Однако при всём этом дилетанту нужно понимать, что для вторжения на территорию науки требуются глубокие знания и школа. Надо изучать научные методы, надо погружаться в массив специальной информации, причём не с наскока… Романтика – дело хорошее, но воинствующий дилетант ужасен.

– Сурово. Почему же тогда вы были за то, чтобы Ковчег искала непрофессиональная группа?

– Совершенно другой случай, – покачал головой Иерофант. – Наша троица – далеко не дилетанты. Я уже устал вам объяснять.

– А я всё понимаю, – заявил Псурцев. – Просто, наверное, выгляжу таким тупым. Про дилетантов – это же в мой огород камешки были. Только я по своей части кое-что смыслю, а в ваши дела стараюсь не соваться – разве что из любопытства… Значит, вы говорите, есть надежда скоро найти Ковчег?

– Надежда? – Иерофант помолчал, а потом шумно выдохнул. – Они взяли след и явно ходят где-то рядом. Тут не о надежде речь, тут уже такое ощущение, что вот-вот!

85. Откуда есть пошла русская земля

Конечно, у Вараксы академики потрудились на славу.

Дом и флигель обыскали с пристрастием, хотя вещи остались в приемлемом порядке – сдвинутая с мест мебель и пара проломленных стен не в счёт.

Одинцов обошёл участок вслед за Евой, которая фотографировала айфоном направо и налево, а потом уселся во дворе за стол у печки с мангалом – в ожидании, пока Мунин с видом завсегдатая проведёт для Евы экскурсию по флигелю. Имение, оставшееся без хозяина и осквернённое незваными гостями, выглядело тоскливо. Кроме как вспоминать прошлые дружеские посиделки, делать здесь было нечего.

На обратном пути по просьбе Евы они остановились у выезда из Старой Ладоги и взошли на прибрежный курган.

– Отсюда есть пошла Русская земля! – патетично возгласил Мунин, перефразируя начало «Повести временных лет», и промокнул рукавом глаза, слезящиеся от ветра. – Сюда из-за Ладожского моря призвали Рюрика с дружиной, здесь он начал княжить, а уже потом пошёл дальше… и дальше, и дальше…

С высоты кургана открывался панорамный вид на городок с окрестностями. Первая столица самого большого государства в мире ничем не выдавала былого величия. Скромная церковь Иоанна Крестителя, маковки других церквей вдали, какие-то блёклые крыши, полуразрушенная средневековая крепость, широкий Волхов под истончившимся льдом в серо-жёлтых разводах; неопрятные берега, подпёртые торосами и утыканные щетиной поросли, которая зазеленеет месяца через полтора… Депрессивная картина.

– От Грузина до Ладоги по реке за день добраться можно, – сказал Одинцов историку. – Почему именно туда пришёл Андрей? Какое-то особенное место было?

– Особенное, конечно, здесь, – ответил Мунин. – А там просто работала переправа постоянная. Путь из грек в варяги, из варяг в греки… Андрей ведь не один шёл, а в большой компании, с караваном. У караванщиков дорога всегда одна и та же. Постоялые дворы, отдых и ночлег, корм для лошадей, охрана – это сложная система, которая складывалась веками. Жить хочешь – иди со всеми вместе и никуда не сворачивай. Экстремальный туризм появился позже.

Историк мужественно пытался закрыть продрогшую Еву от порывов ладожского ветра и что-то бойко рассказывал. Одинцов отвернулся и представил себе, какой тяжкий путь проделал почти две тысячи лет назад странствующий проповедник. Интересно, как долго плелась от благодатного Крыма до здешних суровых берегов вереница людей с вьючной скотиной и обозом из телег, нагруженных товаром… Или то были не телеги, а сани? Может, Андрей пришёл сюда зимой? Почему-то святых никогда не изображают в снегу, подумал Одинцов. А ведь их не только солнышком грело, но и дождём поливало, и снегом присыпать могло – в России-то уж точно…

Одинцов усмехнулся, вспомнив, как Мунин поддел его насчёт возраста. Почему-то считается, что апостол – это непременно седобородый всклокоченный старик с горящими глазами. Но какое доверие может быть к пожилому неврастенику? Мудрость, а не колоритная внешность убеждает паству. У настоящего проповедника в глазах не огонь, а вековая печаль, блеск ума и любовь.

Когда младший рыбацкий сын первым признал учителя Иисуса, ему было лет пятнадцать от силы. Значит, не сравнялось и пятидесяти ко времени путешествия на берега Волхова. Хоть по тогдашним, хоть по сегодняшним меркам Андрей – человек уже не молодой, но вполне крепкий: хлюпик не выдержал бы тридцати лет походов с передрягами и тюремными отсидками. Опыт подсказывал Одинцову, какую подготовку надо иметь, чтобы выжить в малознакомых и совсем не дружелюбных краях.

Но зачем же всё-таки апостол отправился из привычных тёплых мест в такую даль? Зачем пустился в опасный путь? Ведь не просто для того, чтобы увидеть баню и воткнуть посох в здешнюю землю! И уж точно не для того, чтобы брату Петру с товарищами при встрече похвастать: вы, мол, тут сиднем сидите, а я весь путь из греков в варяги прошёл и обратно из варяг в греки вернулся…

«Займусь этим вопросом», – пообещал себе Одинцов, догоняя компаньонов на скользком крутом склоне кургана. Они сели в машину, чтобы ехать обратно в Петербург.

Как оказалось, Мунин времени даром не терял. Пока Одинцов предавался философии, историк успел поведать Еве про появление династии Рюриковичей, её распространение по Руси и Европе, и добрался до времён первых крестовых походов. Переезд обещал быть нескучным.

– В средневековой европейской культуре особняком стоят произведения родоначальников жанра рыцарского романа Кретьена де Труа и Вольфрама фон Эшенбаха, – тоном экскурсовода вещал Мунин. – Интересно, что жанр со всеми его особенностями возник в двенадцатом-тринадцатом веках. Этот период стал переломным в истории как Европы, так и России. Европейцы тогда вели нескончаемые войны против мусульман и внутренних еретиков, не приемлющих римские догматы. А с Востока надвигались орды Чингисхана, которые парадоксальным образом спасли православную церковь от разгрома католиками.

– Монголы были веротерпимыми, и сами исповедовали разные религии: в их войске прекрасно уживались язычники, христиане и мусульмане, – говорил историк. – А католические священники из Европы тянули за собой на Русь военную силу, которой чингизиды поставили надёжный заслон. Знаменитые эпизоды этого противостояния – победы князя Александра Невского, одержанные как раз в здешних краях. Князь был названым сыном хана Батыя, внука Чингисхана, и во главе дружины при поддержке монгольской конницы крушил шведов, немцев, литовцев – то есть как раз католиков.

Историк напомнил о тамплиерах, которые искали Ковчег Завета в земле Израиля. Рыцари не нашли реликвии ни в Храмовой горе, ни в окрестностях, однако что-то всё же попало к ним в руки. Что – никто не знает, но тамплиеры стали обладателями некоего сакрального знания, которое позволило им совершить настоящий прорыв во множестве областей.

– Для иллюстрации принято говорить о готической архитектуре, – продолжал Мунин, упиваясь вниманием Евы и размахивая руками. – Она возникла из ниоткуда, понимаете?.. Вот и никто не понимает. Ничего подобного даже близко не существовало, а потом вдруг – раз! – и появилась готика. Вы же наверняка видели в Европе. Соборы размером чуть ли не с футбольное поле, с высоченными сводами… Даже неспециалисту понятно, что такое не строят на глазок. Нужны точнейшие физические и математические расчёты, нужны подробнейшие чертежи для передачи из поколения в поколение – ведь строительство часто затягивалось на многие десятки, а то и на сотни лет. Откуда это всё? Откуда эти знания?

Кроме готики, продолжал историк, тамплиеры создали общеевропейскую банковскую систему, передовое сельское хозяйство, новые научные направления… Обычно можно шаг за шагом проследить работу над любым изобретением. Понять, как развивалась мысль, и определить затраченное время. Здесь всё было придумано практически одновременно, стремительно и словно на ровном месте – как и в случае с готикой, буквально из ничего.

– Учёные сходятся в том, что к тамплиерам в руки попало уже готовое уникальное знание, – говорил Мунин. – Однако пока никто не предложил убедительных объяснений, откуда оно взялось и что собой представляло.

Когда в самом начале четырнадцатого века рыцари-храмовники были одновременно арестованы по всей Европе, их не тронул только шотландский король Брюс. Резонно предположить, что тамплиеры, лишённые своих богатств, сохранили свободу в обмен на единственную ценность, которая оставалась в их распоряжении, – то самое сакральное знание, а ещё вернее – носитель этого знания.

Одинцов сидел рядом с водителем, прислушивался к рассказу Мунина и с удовольствием отмечал, что теперь неплохо понимает, о чём идёт речь. Время, проведённое в обществе историка, пошло на пользу. Перед глазами вставала картина, поднятая со дна Балтийского моря, доставленная в Михайловский замок и попавшая в руки Мунину: молодой граф де Божё по наущению последнего Великого магистра тамплиеров извлекает нечто из тайника в парижском Тампле…

…а Мунин извлекал из бездонных недр своей удивительной памяти всё новые и новые сведения.

– В распоряжении рыцарей-храмовников существовал невероятно ценный предмет, – говорил он, – который скрывали от мира и за который без колебаний отдавали свою жизнь множество людей. Любому европейцу хорошо известна драматичная осада папскими войсками горного замка Монсегюр. Это в Лангедоке, на юге Франции. В замке жили альбигойцы – христиане, которые не признавали власть Папы Римского. Все защитники Монсегюра погибли, но выгадали время и успели спасти какую-то святыню, которую тамплиеры оставили им на хранение.

– Я знаю Монсегюр, – сказала Ева. – Я была там на экскурсии. Очень красиво, очень высоко и всегда солнце. Нам рассказали историю. Они боролись против армии Папы целый год. Их предали, они взяли две недели, чтобы сдаться, нашли момент, тайно спустили что-то со скалы и унесли. Четырнадцатого марта.

– Ничего себе! – Мунин смотрел на неё с восхищением. – Вы даже дату помните?!

– Легко запомнить, – поскромничала Ева.

– Третьего месяца четырнадцатое число, три-четырнадцать, – раскрыл Одинцов секрет американки. – Это день числа пи. Что, правда четырнадцатого марта?

– Правда, – подтвердил Мунин. – В тысяча двести сорок четвёртом году. На следующий день защитники Монсегюра сложили оружие, поскольку святыня уже была в безопасности. Ещё через день замок пал и всех казнили.

Смущённый неожиданными познаниями компаньонов, историк принялся протирать очки со словами:

– А здесь начинается самое интересное. В литературе внезапно появилась тема поиска рыцарями святого Грааля. Со временем стали считать, что Грааль – это золотая чаша, из которой пили участники пасхального ужина в доме Иосифа Аримафейского. Потом в эту чашу Иосиф собрал кровь своего распятого родственника Иисуса.

– Вообще-то сначала говорили не про чашу, а про некий священный предмет, без уточнения, – продолжал Мунин, снова нацепив очки. – А написали о нём авторы первых рыцарских романов. Кретьен де Труа как раз был с юга Франции, из города, где появился орден тамплиеров. Можно сказать, особо приближённый. А Вольфрам фон Эшенбах вообще рыцарь-храмовник, только немецкий. С их подачи сюжет про святой Грааль стал кочевать из книги в книгу, обрастать подробностями и домыслами, но в основе своей сохранился и благополучно дожил до наших дней. Если я правильно понял Льва Самойловича, он имел в виду, что тамплиеры в книгах зашифровали нечто, имеющее отношение к нашим поискам.

Историк выговорился и замолчал. Ева, беззвучно шевеля губами, делала заметки в айфоне. Одинцов сосредоточенно смотрел в лобовое стекло и переваривал услышанное.

Троица возвращалась в Петербург.

86. Не надежда, а уверенность

Одинцов думал проездить до обеда, но уже к полудню снова оказался с компаньонами в особняке на Каменном острове – будто специально для того, чтобы разделить с Вейнтраубом ланч.

После еды, перебравшись в малую гостиную, Одинцов сам отвечал на расспросы старика – какая нужда была ездить, куда, зачем, – из опасения, что Ева или Мунин сболтнут лишнее. Хотя вроде и сболтнуть было нечего: просто прокатились туда-обратно, потрепались по дороге и свежей ладожской рыбы привезли.

– Караван идёт со скоростью самого медленного верблюда. – Одинцов, к удовольствию миллиардера, наконец-то улыбнулся. – Самый медленный верблюд в нашей компании – это я. Товарищи подгоняют, чтобы двигался быстрее, учат уму-разуму. Мы сейчас первую русскую летопись штудируем. Съездили, посмотрели, где всё начиналось. Подпитались энергетикой. Опять же места не чужие…

Вейнтрауб оценил шутку про верблюда и поинтересовался, каков у троицы план действий.

– Есть у меня одна мыслишка, – уклончиво сказал Одинцов, – насчёт летописи. Хочу проверить по тексту.

Вообще-то по пути из Старой Ладоги они обсудили, кто в каком направлении собирается работать. Одинцову предстояло изучать путешествие апостола Андрея, описанное в «Повести…». Мунин взял на себя рыцарские романы и в ответ на вопрос миллиардера решил выступить развёрнуто.

– Мы уже просматриваем связь Ковчега с Брюсом и через него с Петром Первым, – сообщил он. – Однако пока остаются в стороне Иван Грозный и Павел. Видимо, логическая цепочка к ним ведёт по линии тамплиеров. Орден Храма был разгромлен, и храмовникам наследовали госпитальеры – то есть мальтийские рыцари. А их путь в Россию со времён Петра хорошо известен, как и расцвет мальтийцев при Павле.

– Кроме того, – добавил Мунин, – у нас есть установка на поиск информации в книгах. Типографское дело началось в России при Иване Грозном. Он вкладывал в печатни большие деньги, причём свои собственные, а не из казны. Яков Брюс тоже руководил российским издательством – это ещё одна параллель. Наконец, есть основания полагать, что Сухарева башня, где работал Брюс, связана с легендарной библиотекой Ивана Грозного, которая бесследно исчезла и которую ищут по сей день.

– Вы, вероятно, не знаете… – Тут историк оглядел присутствующих. – И я вам не рассказывал, но императрица Екатерина Вторая выставила постоянный караул у Сухаревой башни. А как вы думаете, когда его сняли?.. Только в тысяча девятьсот двадцать четвёртом году! Через сто пятьдесят лет, когда уже самой Российской империи не было! Я думаю, в книжной теме нас ещё ждут сюрпризы.

После Мунина своё слово должна была сказать Ева. Но американка, к удивлению Одинцова, отделалась очень лаконичной репликой: мол, у неё есть чем заниматься, она анализирует накопленный материал и расскажет о результатах, когда они появятся.

Вейнтрауб не стал настаивать. Он слишком давно знал Еву и её любимую присказку, полученную в наследство от бывшего русского мужа: «Дуракам половину работы не показывают». Грубо, но по существу. Если Ева молчит – значит у неё складывается какая-то интересная картина. Имеет смысл немного подождать, и тогда…

– Могу я тоже спросить? – Одинцов обратился к Вейнтраубу. – Почему вы не ставите нам никаких сроков? Я не об окончании работы говорю, но хотя бы о каких-то этапах. К этому дню сделать одно, к этому дню – другое… У вас ведь есть свои дела, и содержать нас недёшево. А мы пока идём на ощупь, как слепые, и сколько провозимся – неизвестно. На что вы надеетесь?

Старый миллиардер молчал довольно долго, глядя мимо Одинцова и поигрывая набалдашником трости.

– Я не просто надеюсь, – наконец проскрипел он, – я уверен в том, что вы очень скоро придёте к нужному результату.

– Это интересно, – удивилась Ева, которая тоже давно знала старика и хорошо представляла себе цену такого заявления. – Теперь уже я хочу спросить: на чём основана ваша уверенность?

– На теории, которую придумали русские, – сказал Вейнтрауб. – Это сравнительно недавнее исследование, которое позволяет объяснить, почему Ковчег Завета обнаружен именно в начале девяностых и почему происходят нынешние события. Все они закономерны. Процесс, начатый больше двух с половиной тысяч лет назад, приближается к финалу. Будет эта финальная часть немного длиннее или немного короче, уже не важно. Главное, ждать осталось недолго.

Ответ произвёл должное впечатление, однако не удовлетворил Еву; она продолжала настаивать, и Вейнтрауб разъяснил – что он имеет в виду. Говорил медленно и просто, чтобы Одинцов и Мунин поняли основное, а Еве оставалось переводить только наиболее сложные пассажи.

Для цивилизации настал решительный момент. И в этом нет никакого пафоса, только математика. Закончен очередной этап в развитии человечества.

– До сих пор происходили количественные изменения, теперь настало время изменений качественных, – говорил миллиардер. – Темпы развития общества сегодня возросли настолько, что ни люди по отдельности, ни общество в целом, ни государственные структуры, ни сами государства не успевают адаптироваться к новым обстоятельствам и перейти в новый режим существования.

Русский учёный Сергей Капица с коллегами нашли этому строгое математическое объяснение. Если вспомнить историю, то каждый следующий период развития человечества составлял половину или даже треть от предыдущего. Нижний палеолит, время первых серьёзных шагов популяции прачеловека – это миллион лет. А вся остальная история – только полмиллиона. Средневековье длилось тысячу лет, а следующий этап занял всего пятьсот…

– К нашему времени этот отрезок сократился до сорока пяти лет, – сообщил Вейнтрауб с фарфоровой усмешкой. – Ископаемые вроде меня – большая редкость. А вообще сорок пять лет в среднем продолжается наиболее активная фаза человеческой жизни. Период развития подошёл к своему пределу, и больше ему уменьшаться некуда.

Население земли – система, которая подчиняется циклическому закону. По аналогии с периодами развития человечества, каждый новый демографический цикл был вдвое-втрое короче предыдущего. Причём в каждом цикле количество людей росло тоже в два-три раза. Временами процесс тормозили войны или эпидемии, но это изменяло статистику лишь ненадолго, а затем рост населения планеты возобновлялся.

– В нижнем палеолите человеческая популяция по численности особей не превышала количество животных, равных людям по весу и размеру, – говорил Вейнтрауб. – Наших далёких предков было столько же, сколько волков или кабанов. А сейчас людей больше в сто тысяч раз, то есть разница составляет пять порядков.

Нынешняя Европа переживает проблемы с мигрантами – тут старик брезгливо поморщился, – но любая попытка людей перебраться с одного места на другое давно уже носит локальный характер. Истории отдельных стран больше не существует: все настолько связаны, что имеет смысл говорить только об истории человечества в целом. Великие переселения народов остались позади. Глобальные миграционные процессы закончились, потому что их совершает статистически незначительная часть населения, и любую миграцию ограничивает территория планеты.

– Всё это значит, что время количественных изменений прошло, – повторил Вейнтрауб. – Нас ждут качественные изменения. В этом смысле можно трактовать, например, идею розенкрейцеров о единении с природой Света как переходе в принципиально новую сущность.

Ева уточнила:

– Вы имеете в виду, что профессор Арцишев был прав? Ковчег Завета – это прототип генератора? Новая эра в истории человечества откроется благодаря энергии бесконечного Космоса?

– Прав был профессор или нет, уже не существенно, – сказал Вейнтрауб. – Основная ценность Ковчега в том, что на скрижалях зашифрованы законы, по которым устроена Вселенная.

Старик напомнил: знаки на священных кубах можно читать как буквы в словах, но можно и как формулы. Из этих формул вытекают законы человеческого общежития – так называемые десять заповедей. Их соблюдение означает жизнь по законам мироздания. Но это частность, а полная расшифровка надписей на скрижалях открывает все тайны бытия. Знание, которое хранит Ковчег Завета, переведёт человечество из нынешней хаотичной фазы существования в качественно новую, абсолютную фазу – и сделает частью мировой гармонии.

– Расчёты показывают, что развитие нашей цивилизации вплотную подошло к пределу двадцать пять – тридцать лет назад, – сказал Вейнтрауб. – Именно тогда, в начале девяностых годов, Ковчег позволил обнаружить себя и переместить из Эфиопии в Россию. С тех пор население земли выросло ещё в полтора раза, с пяти миллиардов человек до семи с лишним, а период развития окончательно упёрся в свой минимум. Ковчег уже готов к тому, чтобы его обрели, и я верю в вашу команду.

Было заметно, насколько утомила старика долгая речь. Он тяжело поднялся из кресла и покинул гостиную, не попрощавшись. Притихшие слушатели переглянулись.

– Ни фига себе, – только и смог сказать Мунин.

87. Время собирать камни

Возводящий башню – кладёт камни один за другим.

Невозможно положить все камни сразу. Невозможно найти ответы на все вопросы одновременно, думала Жюстина. Вопросов было множество, и ответы на них искал Книжник. Учёному составляли компанию какие-то посланцы Вейнтрауба – не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: миллиардер имеет непосредственное отношение к давешним гостям учёного.

Книжник обещал скоро рассказать, откуда взялась уверенность в том, что эти посланцы непременно должны найти Ковчег, и Жюстина рассчитывала добиться выполнения обещания. Через пару дней она окажется в Петербурге, увидит обоих стариков – Вейнтрауба и Книжника, – и с глазу на глаз задаст вопросы, которые неудобно задавать через пол-Европы. Но был у неё ещё один вопрос, на который хотелось найти ответ самостоятельно.

Не зря Жюстину де Габриак считали хорошим следователем. Совсем недавно она ломала голову: какую ценность могли похитить в Эфиопии? Сейчас было известно – что похитили, когда похитили, куда перевезли и где приблизительно спрятали. Похититель, даже погибший, позволял определить круг возможных соучастников, и сама его гибель могла стать неплохим подспорьем в работе. Жюстина нюхом опытной ищейки чуяла верное направление поиска. Но потому она и не осталась простым следователем, а доросла до президента Интерпола, что умела заглядывать чуть дальше других.

Двадцать пять лет назад Ковчег Завета попал в Советский Союз. С тех пор страна распалась на полтора десятка государств: реликвию могли прятать и перепрятывать в любом из них или вообще увезти на другой конец света – за прошедшее время границы стали совсем прозрачными… Почему Вейнтрауб и Книжник даже не заикаются об этом? Почему ищут Ковчег именно в России, уделяя в поисках такое внимание именно Санкт-Петербургу?

Навязчивая мысль крутилась в голове – до нынешнего вечера, когда Жюстина, похоже, нашла ответ. И не где-нибудь, а в журнальной статье Книжника, которую опубликовали во Франции больше тридцати лет назад. Учёный тогда жил впроголодь в Ленинграде после очередной отсидки, лишённый возможности преподавать.

К некоторому удивлению Жюстины, статья мало касалась истории, но содержала заочную полемику с известным французским социологом – возможно, поэтому голос из-за железного занавеса привлёк внимание издателя в Париже.

Нам говорят, что цивилизация – это группа стран, объединённых общей средой, общим духом, который в каждой стране выражается по-своему. Однако время таких локальных цивилизаций прошло. На новом витке развития человечеству необходимо создать глобальную цивилизацию, глобальную культуру.

Как объединить близкие цивилизации, которые веками воюют или находятся в полувоенном состоянии? Почему христианину проще договориться с язычником, чем с мусульманином? До каких пор православному будет проще договориться с буддистом, чем с католиком?

Каждая цивилизация стоит на трёх китах, рассуждал Книжник. Для народов и стран, которые объединяет эта цивилизация, общими должны быть святыни, язык и шрифт. Со святынями понятно, а лингвистическая общность значительно упрощает культурные контакты.

Жюстина с растущим интересом листала страницы старого журнала. Действительно, западное христианство своими победами обязано латинскому шрифту, которым набраны священные книги, и латинскому языку, на котором уже семнадцать веков молятся католики всего мира.

Когда возникали или присоединялись к Риму новые народы – они становились частью его цивилизации благодаря латинице и общему языку богослужений. Когда Римская империя распалась под ударами варваров – католический мир сохранился благодаря латыни; об этом писал Книжник.

Византийская империя пренебрегла единством языка, не завершила культурный круг, не сделала греческий обязательным для всех восточнохристианских церквей. Поэтому и не сложилось там единого информационного пространства. Будучи частью христианской цивилизации, Византия не смогла объединиться с Римом из-за религиозных противоречий, не создала свою цивилизацию – и в отличие от Рима не сохранила в целости православный мир.

После падения Константинополя у бывших византийских подданных не осталось общего духа. Религия и цивилизация – вещи разные, хотя и взаимосвязанные. Румыны и грузины исповедуют православие, но Румыния и Грузия относятся к разным культурам.

Жюстина, в прошлом историк, вынуждена была согласиться с Книжником. Византийский дух, который не подкреплялся общим языком и шрифтом, стал жертвой тотального ислама, основанного на арабском языке. А ислам, при всех различиях, – близкий родственник христианства по священным ветхозаветным текстам и по величайшей святыне, Ковчегу Завета.

Европе издавна принято противопоставлять Азию. Но Европа и Азия – не культурологические понятия, а термины физической географии. В культурном отношении Азия – это три цивилизации: арабская, индийская и китайская. На географическом и культурном стыке трёх азиатских цивилизаций с европейской оказалась Россия.

Желающим причислить Россию к азиатским странам Книжник предлагал решить: к какой из азиатских культур она относится? Конечно, многовековые контакты с цивилизациями Азии не прошли бесследно. Но столь же очевидно, что Россия – носительница средиземноморской европейской культуры, идущей рука об руку с христианством из Рима, Израиля, Византии…

В детстве Жюстина видела, как её весёлая бабушка прививала яблони, чтобы улучшить сорт: по-особенному надрезала кору и бережно пристраивала в надрез ветви других яблонь.

Уникальное место России на мировом перекрёстке позволило ей сформировать свою собственную культуру, впитав и переосмыслив достижения других цивилизаций. Ветви культурных форм, созданных соседями, на российском стволе получили новое развитие. Прививка византийской культуры расцвела иконописью Андрея Рублёва. Литературная традиция, заимствованная у католиков, получила всемирное признание в романах Льва Толстого. Монгольское влияние тоже оставило в России глубокий след.

Даже в рассуждениях о культуре Книжник оставался историком. Жюстина немногое знала о России – тем интереснее было читать про тамошнюю азиатскую прививку.

Москва была одним из крупнейших центров Золотой Орды, её западным форпостом. Монголы-ордынцы через просторы Великой Тартарии принесли московитам из Китая круговую поруку: с общины взыскивали подушную подать за всех – в том числе и за скрывающихся от уплаты. Добросовестные плательщики не желали отвечать за нерадивых, поэтому сами просили власти привязать их к земле – закрепостить. В свою очередь, помещики, получившие землю с крепостными крестьянами, были обязаны служить монарху, оправдывая пользование землёй, к которой их тоже привязывали. Такая встречная крепостная зависимость шла на пользу обороноспособности и единству государства.

Жюстина вместе с Книжником делала вывод: с географической и культурной точек зрения Россия наилучшим образом подходила на роль Третьего Рима – восприемницы западной Римской империи и восточной Византийской. Стране предстояло восстановить общеевропейские культурные и межрелигиозные связи. В этой логике Ковчег Завета как величайшая ценность закономерно должен был оказаться в России…

…где сходятся многие культуры, где сходятся многие религии – и где многие народы, сойдясь вокруг общей святыни, смогут закончить тысячелетнюю рознь. Когда утвердится всеобщая глобальная цивилизация, которая возможна только на сверхматериальной основе, – тогда в истории человечества настанет новая эра.

Жюстина закрыла журнал. «Интересно, что на это скажет Вейнтрауб», – подумала она.

88. Апостол на задании

– Вы можете ходить?!

Ева не сдержала эмоций: она первой увидела Книжника, который стоя встречал троицу в прихожей. Учёный смотрел на американку, победно вскинув голову.

– Приятно, чёрт возьми! Приятно сознавать, что в таком возрасте я ещё способен хоть чем-то удивить молодую красивую женщину!

– Отчего бы не ходить, когда ноги есть? – говорил он, уводя гостей за собой в кабинет. – На улице я бываю редко, боюсь упасть, это правда. А выезжать на таратайке – увольте. Не люблю, когда на меня глазеют. Зато здесь раздолье. Машины у меня никогда не было, вот и гоняю туда-сюда по комнатам. Развлекаюсь. Навёрстываю упущенное…

– На самом деле всё из-за погоды, будь она неладна, – прокряхтел Книжник и сел в электрическое инвалидное кресло рядом с письменным столом, указав троице на привычные места. – Это же не суставы, а бюро прогнозов! Чуть какое движение в атмосфере – колени так ломит, что хоть святых выноси. Приходится по-народному: ноги в тепле, голова в холоде. С капельницами тоже особо не разгуляешься, но кататься можно… И всё, хватит о болячках! Не знаю, как вы, молодые люди, а я это время провёл с большой пользой.

– Коллега! – Старик уважительно обратился к Мунину, и уши историка мгновенно вспыхнули. – Позвольте поблагодарить за доставленное удовольствие.

Мунин продолжал млеть и в смущении теребил очки, пока Книжник нахваливал его работу. Чувствовалось, что папка Urbi et Orbi прочитана не наспех, но со всем возможным вниманием, от первой до последней страницы. Старый учёный помянул добрым словом конвергентность, особенно отметил непредвзятый подход к исследованию и в завершение заявил о гордости за такого перспективного ученика. Мунин был абсолютно счастлив.

– Что же касается вас, молодые люди… – Книжник с напускной строгостью посмотрел на Одинцова и Еву. – Я надеюсь, вы составите достойную компанию вашему товарищу. Готов послушать, до чего вам удалось додуматься.

Вчерашний день, который начался с поездки в Старую Ладогу, выдался длинным. После речи Вейнтрауба компаньоны раскрыли макбуки, погрузившись в интернет, и до ночи молча сосредоточенно читали – каждый своё. Время от времени кто-то из них вставал и делал пометки на информационной доске или крепил к ней стикер с очередной памяткой: доску разделили поровну на три части. Каждый поглядывал на записи других, но вопросов не задавал, экономя время. Вдобавок Вейнтрауб распорядился, чтобы кофе, чай и бутерброды для троицы подавали прямо в малую гостиную. Мунину не слишком нравились выкладки Одинцова, но на обсуждение результатов дня у ошалевших исследователей сил вчера уже не осталось…

…а сегодня Книжник ждал отчёта, и первым заговорил Одинцов:

– Я не художник слова и уж точно не историк. Так что заранее прошу простить, если ляпну какую-нибудь глупость или с терминами буду неаккуратен.

Одинцова заинтересовал упомянутый Муниным эпизод из «Повести временных лет», где Андрей Первозванный посещает баню и подробно рассказывает об этом в Риме брату Петру. Ева утверждала, что такие события могут быть маркерами.

Вот и подумал Одинцов: если баня в конкретном месте – маркер, чего ради этот маркер оставил Андрей или тот, кто писал про его путешествие? Зачем всё-таки шёл апостол такой трудной и долгой дорогой к Волхову? Ведь в тех краях две тысячи лет назад не было ни великих городов, ни великой цивилизации, ни чего-либо ещё привлекательного. Даже тамошние караванные тропы из Малой Азии в Европу стали называть путём из грек в варяги только через тысячу лет. Редкие деревни с диким разноплемённым населением – не тот масштаб, который мог интересовать такого проповедника, как Андрей Первозванный. К тому же в рассказе обо всём его пути особенно отмечены только баня и берег Волхова, откуда апостол отправился в Рим и дальше – навстречу смерти…

Одинцов принялся анализировать описания всех путешествий. Он сверял «Повесть…» с «Житием» от Епифания, с другими источниками – и выяснил, что Андрей, выходя из Иерусалима, трижды прошёл по берегам Средиземного и Чёрного морей одними и теми же маршрутами.

– Каждый раз экспедиция строилась по единой схеме: юг – восток – север, – говорил Одинцов. – Каждый раз Андрей посещал крупнейшие морские и сухопутные транспортные узлы того времени. И почему-то в пути его сопровождали другие апостолы, которые ради такого случая бросали собственные дела.

У Андрея Первозванного было задание помимо проповеди, решил Одинцов. Причём задание такой важности, что выполнить его мог только он – первый среди равных. Остальные годились разве что в помощь. И связано это задание с его главным походом – на Волхов. После которого, повидавшись на прощание с братом, апостол Андрей вскоре окончил свои дни.

– Мне легче всех поставить себя на место человека в этой ситуации, – говорил Одинцов. – Всё-таки профессия как-никак… Предположим, я – Андрей. Я без малого тридцать лет кружу по одним и тем же городам, несмотря на угрозу жизни. Меня бьют много раз, калечат, в тюрьму сажают, смертью грозят, но я снова и снова возвращаюсь теми же путями. Что это значит? Это значит, я готовлю очень ответственную экспедицию. Я сам, не доверяясь никому, собираю подробную информацию о маршруте, прощупываю ключевые перевалочные пункты, проверяю караванщиков, нанимаю проводников, группу формирую… Всё как полагается. Принципы нашего дела с тех пор не изменились.

– Теперь предположим, что поход к Волхову был не важнее других, – говорил Одинцов. – Просто я до сих пор утюжил южные края, которые мне отвели, а теперь впервые отправился на север. Товара у меня нет, путешествую налегке – я же проповедник, а не торговец, правильно? Если мне надо перебраться из пункта А в пункт Б, я пристраиваюсь к первому попутному каравану. Люди знают дорогу, у них есть охрана, их ждут на постоялых дворах и переправах… Чего ещё? Иду или еду с ними за компанию, да денежки плачу. Ничего особенного. Но другое дело, если я везу какую-то ценность!

– Совсем другое дело, – повторил Одинцов, – если мне поручена операция по доставке, которую нельзя сорвать ни в коем случае. Тогда я обязан перестраховаться сто раз. И только когда есть уверенность в каждом шаге, когда уже везде, где можно упасть, подстелена соломка, – только тогда я беру свой груз и везу его по самому надёжному маршруту, в самом надёжном караване, под конвоем самых надёжных людей…

Мунин не выдержал:

– Он хочет сказать, что Андрей Первозванный доставил Ковчег Завета из Иерусалима через Кавказ на Волхов. А место пометил посохом и рассказом про баню, чтобы не осталось никаких сомнений в координатах. Но это же ерунда полная. Мы же знаем, что Ковчег привезли они с Вараксой! И когда привезли – тоже знаем!

Книжник слушал Одинцова с интересом, а после слов историка насупился.

– Я только-только похвалил вас за непредвзятость, – сказал он Мунину. – Позвольте узнать, на каком основании вы опровергаете версию своего товарища? Вы видели Ковчег, доставленный из Эфиопии? Нет. Вам об этом только рассказывали, причём Ковчега не видели ни рассказчики, ни перевозчик. Теперь вам рассказывают, что доставкой занимался апостол Андрей. Почему нет? Ведь этого тоже никто не видел. Конечно, велик соблазн подогнать данные под результат. На эту тему есть хорошая даосская мудрость: «Не стоит пририсовывать ноги змее, даже если вы не верите, что она может обходиться без них». Любая версия до её убедительного опровержения имеет право на существование.

Одинцов, обрадованный такой поддержкой, добавил:

– Тем более Пётр Первый и Павел такое внимание Волхову уделяли! Эту деревеньку Грузино, где Андрей посох воткнул, они дарили не абы кому, а своим самым близким сподвижникам. Пётр – Меншикову, Павел – Аракчееву… Тоже ведь не просто так!

– Иван Грозный сюда не вписывается, – возразил обиженный Мунин.

– Иван Грозный вписывается, – сказала Ева. – Он воевал за эту землю. Двигался на север тоже, когда все ждали, что он двигается на юг.

Мунин упорствовал:

– Правильно. Он двигался на север, из Москвы в Вологду. А Ладога от Москвы – на северо-западе. Можно карту посмотреть.

– Я посмотрела, – Ева улыбнулась ему ласково, как ребёнку. – Первое: ты смотришь направление от Москвы. Я смотрела направление, откуда шёл Ковчег. Если провести линию от Иерусалима к Ладоге, будет очень маленькая разница до Вологды направо или до Петербурга налево. Второе: апостол Эндрю и царь Иван не могли делать расчёты правильно. Они не знали, что земля круглая. Не знали число пи.

Ева взяла у Книжника лист бумаги с остро отточенным карандашом – и набросала схемы с формулами, которые объясняли, как при отклонении неэвклидовой прямой на большом расстоянии появляется ошибка в пределах статистической погрешности.

Книжник снова по-молодому блестел глазами и озирал троицу.

– Не грустите, молодой человек, – посоветовал он Мунину. – Во времена освоения Америки один священник жаловался в письмах домой, в Англию, что служащие «Компании Гудзонова залива» грешат с индейскими женщинами. А когда его спросили, почему он не учитывает смягчающие обстоятельства, священник ответил: «У коровы хвост растёт книзу. Я не могу объяснить, почему он растёт книзу, – я только констатирую факт». Давайте мы с вами тоже пока будем констатировать факты, а уже потом станем разбираться, куда и почему растёт хвост у коровы. Договорились?.. Вот и славно. Лично вы в какую сторону копаете?

– В западную, – буркнул Мунин, от прекрасного настроения которого не осталось и следа. – Кретьен де Труа и Вольфрам фон Эшенбах.

– Поиски святого Грааля, самый модный сюжет на протяжении столетий, – покивал старик. – Чем дольше исследуют эту тему, тем больше появляется интересного. Только не каждому, далеко не каждому дано в ней разобраться.

Лишь в небесах определяли,

Кто смеет ведать о Граале.

За что б тебе такая честь —

Знать, что Грааль священный есть?!

– Это, как вы понимаете, стихи Вольфрама, – сказал Книжник. – Давайте-ка я вам расскажу кое-что. И перестаньте кукситься, молодой человек! Мне за вас неловко перед дамой.

89. Каждому по ковчегу

Конечно, Салтаханов не высидел дома трёх дней.

Рёбра в корсете почти не болели. Синяки и отёки на лице постепенно сходили на нет. Ближе к вечеру, когда Псурцев должен был уже расправиться с большинством каждодневных дел, Салтаханов втёр в скулы очередную порцию спасительных мазей и отправился в особняк Академии.

– Веришь? – не сомневался, что ты раньше сорвёшься, – приветствовал его генерал из-за письменного стола. – Присаживайся, не топчись… Физиономия, вижу, уже получше. И за дело болеешь. Это мне в тебе нравится.

– А что не нравится? – нахально спросил Салтаханов, чувствуя неформальный тон разговора.

– Что не нравится… Не сообразил пока. Когда соображу – таить не стану. Значит, отдохнул?

– Отдохнул, товарищ генерал. Готов вернуться к работе.

– Это хорошо, – сказал Псурцев. – Тут новостей навалом. Твои подопечные такую деятельность развернули – у-у-у… Как думаешь, зачем их в Старую Ладогу понесло?

– Они туда поехали? А я как раз тоже хотел…

– Спрашиваю снова: зачем?

– Трудно сказать, – замялся Салтаханов. – Непростое место. Энергетика у него должна быть особенная. Надо там побывать… почувствовать…

Рассказывать генералу про дедовскую военную песню он смысла не видел, а объяснить свои ощущения не мог даже себе самому.

– Ездить не разрешаю, – рубанул Псурцев. – Время дорого. За вараксиной фазендой мои люди присматривают, без тебя разберутся. Одинцов с остальными прокатились вроде без толку. Может, как и ты, на энергетику надеялись. Никуда особо не лазали, просто осмотрели по верхам, послонялись туда-сюда и скоро назад уехали. Я думал, мало ли, тебя какая-то мысль осенила… Но это ладно. Главных новостей пока что три.

– Во-первых, эти красавцы вовсю раскручивают шотландский след, – продолжил он, вставая. – Во-вторых, стала просматриваться связь Ковчега со святым Граалем. Слыхал про такую штуку? А самое интересное – оказалось, Ковчег могли доставить в здешние края ещё две тысячи лет назад.

Салтаханов с недоумением смотрел на Псурцева, который пересел напротив него за стол для совещаний.

– Виноват, товарищ генерал, я что-то не понимаю…

– Вот именно, – согласился Псурцев. – Был у меня в органах учитель. Генерал-лейтенант, между прочим. Он говорил: «Россию губят грамотность без культуры, водка без закуски и власть без совести». Его уже на свете нет, а я чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, как он был прав. Культуры нам не хватает, Салтаханов! Куль-ту-ры! Знаем до дуры всего, а понимать – не понимаем.

Сказывалось влияние Иерофанта, который столько дней кряду настраивал генерала на философский лад. Хотелось выговориться, и Салтаханов для этого подходил гораздо лучше, чем розенкрейцер.

– После революции, – сказал Псурцев, – у нас в стране объявили ликвидацию безграмотности. Ликбез. А ликвидировали в итоге – неграмотность. Чувствуешь разницу? Не чувствуешь? То-то и оно. Читать людей худо-бедно научили, а понимать прочитанное – ни хрена. Люди стали грамотными, но остались безграмотными.

– Виноват, – вынужден был повторить Салтаханов, – это вы к чему? И откуда информация про Ковчег две тысячи лет назад?

– От подопечных твоих. Штука в том, что они-то как раз, похоже, умеют понимать. Вроде такие же люди, те же руки-ноги-голова, по той же земле ходят. Мы с Одинцовым вообще, можно сказать, одну школу заканчивали… Но эти трое как-то иначе всё делают. Информация к ним по-другому приходит, что ли… И работают они с ней по-другому… Чёрт его знает. Прав был профессор насчёт эгрегора.

Генерал снова поднялся, раскрыл дверцу бара в одном из стенных шкафов и щедро налил виски в стакан.

– Тебе не предлагаю, – бросил он Салтаханову. – Ни к чему. А мне надо. Укатали вы меня все дружно.

Псурцев отхлебнул, задержал напиток на языке, проглотил и сказал назидательно:

– Запомни, Салтаханов! Выпивка без закуски и грамотность без культуры… Теперь что касается задачи. Получишь доступ на сервер, где лежат записи всех разговоров этой троицы. Ну не всех, а которые по делу, без бытового мусора. Завтра начнёшь слушать онлайн, а пока послушай то, что без тебя было. Попытайся настроиться на их волну и понять. Ключевое слово – понять! Что-то мне подсказывает, что у тебя должно получиться.

Дома за компьютером Салтаханов просидел до утра. Моделировал эффект присутствия – пытался почувствовать себя участником разговоров так же, как недавно в бункере. Он слушал записи почти без остановок, в том же темпе, в котором его знакомые обменивались информацией друг с другом и со своими собеседниками.

Рассказ Книжника о святом Граале удивил не меньше, чем идея Одинцова про неожиданную миссию апостола Андрея. Тут Салтаханову пришлось сделать перерыв и навести справки в интернете.

Грааль упоминается в средневековом фольклоре кельтов и норманнов как золотая чаша, которой Иисус пользовался на тайной вечере – пасхальном ужине в доме своего родственника Иосифа Аримафейского. Позже Иосиф собрал в эту чашу кровь казнённого Иисуса и, предположительно, доставил Грааль на Британские острова.

Грааль обладал чудесными свойствами: мог даровать пищу, исцеление, прощение грехов, вечную молодость и прочие блага. Тема поисков чаши святого Грааля многократно и разнообразно использована в произведениях западноевропейской литературы – например, в легендах о Парсифале и рыцарях Круглого стола.

– Начнём с того, что Грааль не мог быть золотой и вообще металлической чашей, – заявлял Книжник. – Две тысячи лет назад по случаю праздника Песах использовалась посуда из оливкового дерева. Сбор крови – тоже мероприятие сомнительное, поскольку по библейской традиции контакт даже с кровью животных требовал соблюдения строгих ритуалов и последующего длительного очищения. А людей тогда хоронили, сохраняя тело в неприкосновенности, чтобы усопший мог подняться в Судный день. И так далее. Но нас интересует не то, насколько правдива эта история, а то, как она подана в литературе.

– Сюжет про Парсифаля, который ищет нечто бесконечно ценное под названием Грааль, придумал француз Кретьен де Труа, – продолжал учёный тоном опытного лектора. – Однако ещё мудрый Соломон заметил, что нет ничего нового под солнцем. Для первого в истории рыцарского романа де Труа обработал языческие легенды и кельтский фольклор предыдущих столетий, а его последователь немец фон Эшенбах взял ещё шире и включил в свою поэму выжимки из трудов по иудейскому мистицизму, каббалистике и алхимии заодно с историей Божественных Королей.

По ходу рассказа Книжник несколько раз произнёс на латыни – Rex Deus, и Салтаханов припомнил нашумевший американский роман про женитьбу Иисуса на Марии Магдалине. Речь там шла о потомстве от этого брака – Божественных Королях, кроме которых якобы никто не имел права на царский престол.

– В незаконченной поэме Кретьена де Труа можно встретить упоминание о Граале как о чаше, – говорил Книжник. – Очевидно, автор упрощал смыслы в угоду примитивной публике и пытался не дразнить церковь. Простая и понятная чаша вполне подходит на роль святыни. Его книгу читали, не задумываясь, как приключенческий роман о рыцарях и прекрасных дамах.

– Зато Вольфрам фон Эшенбах был настоящим воином, – говорил Книжник. – Он оказался намного смелее своего предшественника и не заигрывал с читателями. В новом сюжете Грааль утратил конкретную физическую форму: это или некий камень, или вообще Свет. Автор превратил поиски Грааля в личное восхождение героя к вершинам духа без посредничества церкви, а это самая настоящая альбигойская ересь. Но тогда в Европе уже процветала инквизиция, и за такие мысли можно было легко угодить на костёр. Что заставило фон Эшенбаха написать революционный роман и пренебречь опасностью?

– Надо полагать, в книге зашифровано сообщение о том, что Грааль – это не очередная церковная реликвия, но духовная ценность, превосходящая любую реликвию в принципе, – говорил Книжник. – Религиозные реликвии искусственны, именно поэтому вторая заповедь прямо запрещает им поклоняться. Грааль открывает путь к Всевышнему не через выполнение обрядов или денежные взносы в церковную казну, а благодаря духовному росту того, кто к Нему стремится. Поэтому в романе Грааль – это источник неземного Света. Но вот ещё интересные строки.

По заведённому порядку

На камень дивную облатку

Небесный голубь сей кладёт.

Так повторяется из года в год…

Облаткою Грааль насыщается,

И сила его не истощается,

Не могут исчерпаться никогда

Ни его питьё, ни его еда,

Ни сокровища недр, ни сокровища вод.

Ни что на суше, в реке или в море живёт.

– Здесь описано устройство, которое регулярно получает подпитку с небес, ниоткуда, из пространства, – говорил Книжник. – Если добавить упоминания о том, что на поверхности Грааля посвящённый может прочесть письмена, сходство со скрижалями и Ковчегом Завета делается ещё более очевидным. Наконец, если вспомнить средневековых философов, которые воспринимали Грааль как символ древних знаний, собранных воедино, – сходство становится практически полным.

Грааль – это камень особой породы.

На наш язык пока что нет перевода,

Он излучает волшебный свет!

Но как попасть в Граалево братство?

Надпись на камне сумей прочитать!

– И последнее соображение. – Казалось, Книжник издевается. – Мы знаем, что истории о Граале уходят корнями в дохристианские времена. Столь ценной, поистине божественной святыней мог быть только Ковчег Завета: на тот момент ничего подобного не существовало больше ни у одного народа. Впоследствии святыня без проблем стала христианской – это говорит о её монотеистической сущности. А единобожие в то время исповедовали только иудеи.

Тут Салтаханов почувствовал, как в мозгу что-то намертво закусило, и остановил запись. Грааль может быть Ковчегом Завета и наоборот – какая разница? Такая реликвия, сякая реликвия… Чашу тоже могли перевозить в ларце.

В тупик ставило то, что Ковчегов минимум три. Вряд ли один и тот же сундук прибыл два тысячелетия назад на Волхов, восемьсот лет назад путешествовал по югу Франции, а двадцать пять лет назад приехал с Одинцовым и Вараксой из Эфиопии.

Технически Салтаханов, конечно, мог представить себе этот заковыристый маршрут: Андрей Первозванный доставляет Ковчег из Иерусалима к Ладоге, оттуда святыня каким-то образом попадает к средневековым европейским рыцарям, после чего перемещается в Северную Африку и потом со спецназовцами путешествует обратно в Россию. Салтаханов мог напрячь фантазию, но…

Его мало радовало, что аудитория Книжника, судя по записи, тоже была не в восторге от услышанного. Салтаханов думал недолго и принял единственно верное решение: выключил компьютер и лёг спать.

90. Львы рыкающие

Следующий день троица встретила в отвратительном настроении.

После рассуждений Книжника о Граале по всему выходило, что работу надо начинать сначала. Из-за этого вчера на обратном пути компаньоны переругались и в сердцах наговорили друг другу лишнего, а после ужина в гнетущей тишине разбрелись по комнатам, прихватив макбуки. Вдобавок раздражало, что странная ситуация ничуть не смутила старого учёного. В ответ на недовольство троицы Книжник сказал:

– Это хорошо, что вы не согласны ни со мной, ни друг с другом. Иначе пришлось бы сомневаться в правильности того, к чему мы пришли.

По его просьбе Ева как математик неохотно подтвердила опыт археологов и криминалистов: единодушное мнение часто бывает ошибочным. Так случалось много раз, когда при раскопках находили артефакт и спешили его идентифицировать. Так случается сплошь и рядом, когда свидетели опознают преступника, которого видели только мельком.

– У древних евреев на этот случай был специальный закон, – добавил Книжник на прощание. – Если судьи единогласно выносили приговор, подсудимого полагалось освободить, поскольку отсутствие сомнений могло говорить об ошибке суда.

Ранним утром компаньоны встретились за завтраком и, пробурчав приветствия, уткнулись в тарелки. Разговаривать по-прежнему никто не хотел. Однако нельзя было терять день, который Книжник дал на то, чтобы заново прошерстить накопленный материал, и Одинцов нарушил тягостное молчание:

– Кхм… Я что хочу сказать… Простите, если вчера кого-нибудь обидел. Правильно вы мне накостыляли. Не надо было в ваш огород со своими теориями школярскими лезть.

– Да ладно, – смилостивился Мунин. – Чего там… Книжник велел не отбрасывать сразу версии, которые не нравятся. Нормальный мозговой штурм: каждый говорит всё, что приходит в голову.

– Мозговой штурм – плохой способ, – возразила Ева. – Так ничего не получится. Мы вообще дураки. Надо не все по отдельности, а все вместе. Надо искать алгоритм.

Одинцов развёл руками:

– Тут я пас. Эти новомодные штучки по твоей части.

– Новомодные?! – возмутилась американка, и Одинцов прикусил язык.

Ева рассказала, что Алгоритм – это греческое звучание прозвища персидского математика Аль Хорезми. Больше тысячи лет назад, ещё до прихода Рюрика в Старую Ладогу, учёный из Хорезма придумал пошаговое решение задач, и этому принципу дали его имя. Алгоритм неприменим только для воспитания детей, установления виновности в преступлении и определения целей общественного развития…

– …а любое другое решение имеет алгоритм, – утверждала Ева.

В малой гостиной она повторила мысль, уже высказанную раньше. Ковчег Завета шаг за шагом движется из иерусалимского Храма. Это движение не может быть произвольным: у него есть избранные участники, этапы и цель – значит существует алгоритм. Троица шаг за шагом связывает разрозненные исторические события в последовательную цепочку – по сути, занимается поиском алгоритма.

– Это два процесса, можно нарисовать графики, – сказала Ева. – Когда они коснутся один об другой, мы всё поймём.

Ева напомнила слова Одинцова, которые произвели такое впечатление в бункере, – о том, что информационную цепочку можно разматывать как в прошлое, так и в будущее. Надо только крепко ухватить несколько соседних звеньев…

…и Ева попыталась ухватиться за то, что было близко ей как математику. Профессор Арцишев рассказывал про тетраграмматон – четыре буквы имени Всевышнего, которыми, по его мнению, закодированы письмена скрижалей. Ева решила, что это слишком просто. К тому же в Библии имя Яхве-Иегова упоминается не раз. О какой тайне в таком случае может идти речь?

Ева занялась проверкой и подтвердила свои сомнения. Через века после создания Ветхого и Нового Заветов каббалисты рассекретили имя Всевышнего. Оно состояло из двухсот шестнадцати букв. Вернее, это были семьдесят два имени-слога, по три буквы в каждом. Каждый слог обозначал одну из божественных граней, а в совокупности они давали целое, которое действительно можно свести к тетраграмматону. То есть если четыре буквы – это ключ к асимметричному коду скрижалей, то семьдесят два слога позволяют его сгенерировать. Ева предложила объяснить математический принцип, как это делается, но слушатели запротестовали.

– Не трать время, – попросил Одинцов, – мы тебе верим.

Мунин с ним согласился, но решил поумничать:

– Семьдесят два – хорошее число. Строительство Вавилонской башни закончилось, когда люди разделились на семьдесят два языка. Мы все происходим от семидесяти двух народов, это в «Повести временных лет» написано. Первый перевод Ветхого Завета на греческий называется Септуагинта, потому что его делали семьдесят два переводчика…

– Всевышний назначил семьдесят два раввина помогать Мозесу, – снисходительно добавила Ева. – Великий Санхедрин при Храме в Иерусалиме – это семьдесят два судьи. Есть много всего.

Она могла ещё сказать, что миром людей управляют семьдесят два архангела, и что семьдесят два – это половина от ста сорока четырёх, то есть от мистического числа двенадцать в квадрате; и что семьдесят два в нумерологии – это реализованная гармония: произведение двенадцати на шестёрку, свою половину… Кроме блестящего образования и недюжинного таланта математика, у Евы за плечами были знания розенкрейцера высокого ранга – хорошее подспорье.

– Что нам это даёт? – спросил Одинцов, и она продолжила.

Длинное и сложное имя Всевышнего имел право произнести только первосвященник Храма и только раз в году, в особенный день – Йом Кипур. После ритуала очищения он заходил в Святая Святых, окутанный клубами фимиама, при свете менóры – громадного семисвечника, который украшали семьдесят два золотых бутона миндаля. Первосвященник вставал перед краеугольным камнем с Ковчегом Завета и обращался к Всевышнему по имени…

…которого не помнил. Листок с написанными семьюдесятью двумя словами-слогами хранился рядом с Ковчегом. По преданию, на выходе из золотого куба сидели львы, страшным рычанием заставлявшие забыть священный текст. Поэтому первосвященник не мог огласить имя Всевышнего за пределами Святая Святых, даже если бы захотел.

Однако Ева помнила новозаветный рассказ: первосвященник Каиафа в ужасе и горе разрывает на себе одежды, когда Иисус произносит перед судьями Санхедрина-Синедриона имя Всевышнего. Чтобы произнести, надо знать. Откуда?

Ева докопалась до легенды о том, как Иисус тайком проник в Святая Святых, но не просто прочёл текст на листке, а надрезал собственную кожу и спрятал листок в ране. У выхода он перепугался от львиного рыка и забыл священные слова, но позже вынул листок из-под кожи и прочёл их снова…

– Львы рычали у Аракчеева в Грузине, – задумчиво промолвил Мунин. – И вообще в Петербурге львов больше, чем в любом другом городе мира. Никто не знает, почему.

– Кстати, Книжник тоже Лев… Лев Самойлович, – вставил Одинцов, Ева взглядом заставила его пожалеть о сказанном, а Мунин продолжал бормотать:

– Город, полный львов… Лев и единорог как маркеры… Единорог стал гербом при Иване Грозном… который объявил себя наследником византийских владык и был помазан на царство… Флаг России в цветах единорога на мачтах кораблей Петра рядом с флагом Иерусалима… Иван позировал художнику в облачении тамплиера… Тамплиерам наследовали госпитальеры… Пётр наладил отношения с госпитальерами… Павел стал госпитальером и возглавил орден…

Историк подошёл к доске и говорил, тыкая пальцем то в одну, то в другую свою памятку. Одинцов с Евой встали рядом. Дверь в малую гостиную оставалась открытой. Вейнтрауба заметили, только когда он уже скромно уселся на диванчик в углу.

– Простите, не хотел мешать, – по-русски сказал старик, в приветствии подняв набалдашник трости. – Работайте, работайте.

Уговаривать троицу было ни к чему.

– Есть легенда, что внушительную часть своих сокровищ тамплиеры переправили на Русь, – говорил Мунин. – И Москва благодаря этому внезапному богатству стала центром новой страны. Дело довершила женитьба деда Ивана Грозного на Зое Палеолог, племяннице последнего византийского императора. Про сокровища наверняка выдумки, но женитьба – исторический факт. А такую невесту не отдали бы за обычного князя. Рюриковичей тогда хватало. После того, как турки захватили Константинополь и Византийская империя исчезла, Зоя с отцом жили в Риме. К ним стояла очередь из лучших женихов Европы – выбирай любого! Московский князь чем-то сильно выделялся среди остальных, раз именно ему доверили возродить прерванный царский род.

Пётр Первый наладил дипломатические отношения с орденом госпитальеров, продолжал историк. Когда Наполеон захватил Мальту и отнял у рыцарей все земли, император Павел купил для беглых мальтийцев дворец в центре Петербурга, принял титул Великого магистра ордена и включил мальтийский крест в герб Российской империи.

– Случай небывалый, – говорил Мунин. – Потому что орден католический, а Павел был главой православной церкви. Понимаете, что это значит? Павел соединил римскую и византийскую ветви христианства, разобщённые на протяжении полутора тысяч лет! Соединил буквально за год! И вот что я думаю…

Мунин сделал многозначительную паузу.

– Это событие так же невероятно, как и появление готики, европейской банковской системы и так далее, – сказал он. – Возможно, Павлу досталось тайное знание тамплиеров, которое рыцари привезли из Эфиопии или Израиля и двести лет использовали в Европе, а потом передали госпитальерам. Король Брюс выменял это знание у тамплиеров на их жизни, когда был разгромлен орден Храма. А госпитальеры точно так же передали его Павлу, чтобы спастись в России.

– Ничего, если я про артиллерию пару слов? – осторожно спросил Одинцов. – Это же моя тема… Я понять пытаюсь, откуда у наших при Иване, при Петре и при Павле быстро появлялись лучшие в мире пушки. Если было какое-то инженерное знание, которое позволило изобрести готику, может, и артиллерию так же… ну, формулы какие-то использовали… Ева, ты что скажешь?

Американка пожала плечами.

– Это больше физика, а не математика. Знание надо передавать. Как?

– От посвящённого к посвящённому и в книгах, разумеется, – сказал Мунин. – «Повесть…» и «Парсифаль» далеко не единственные, но ту же «Повесть…» подготовили специально для Петра. Её списки Екатерина Вторая изучала, они хранились при дворе, и Павел тоже мог их читать. А у Ивана Грозного была библиотека, по слухам, лучшая в Европе. Там наверняка лежала не только «Повесть…», но и хроники, по которым её писали. Византийские хроники-то уж точно.

– Про эту библиотеку вообще отдельный разговор, – сказал Мунин персонально Еве. – Огромное собрание уникальных книг и рукописей пропало самым непостижимым образом. До сих пор ищут. Основную часть привезла Зоя, много чего сам Иван потом добавил. Очевидцы уверяли, что библиотека занимала два подвала и хранилась, как великое сокровище…

– О'кей, – поспешила сказать американка в опасении, что разговор уйдёт от темы. – Про библиотеку в другой раз. Допустим, знание движется. Я понимаю, если Франция. Понимаю, если Италия. Почему Россия?

– Поддерживаю! – подал из угла голос Вейнтрауб. – Почему Россия?

– Может быть, из-за универсальной географии, – предположил Мунин.

Он вооружился макбуком и мгновенно нашёл нужную цитату в тексте «Повести временных лет».

Тут был путь из Варяг в Греки и из Греков по Днепру, а в верховьях Днепра – волок до Ловоти, а по Ловоти можно войти в Ильмень, озеро великое; из этого же озера вытекает Волхов и впадает в озеро великое Нево, и устье того озера впадает в море Варяжское. И по тому морю можно плыть до Рима, а от Рима можно приплыть по тому же морю к Царьграду, а от Царьграда можно приплыть в Понт море, в которое впадает Днепр река. Днепр же течёт на юг, а Двина направляется на север, и впадает в море Варяжское. Течёт Волга на восток и впадает семьюдесятью устьями в море Хвалисское. Поэтому из Руси можно плыть по Волге в Болгары и в Хвалисы, и на восток пройти в удел Сима, а по Двине – в землю варягов, от варягов до Рима, от Рима же и до племени Хамова. А Днепр впадает устьем в Понтийское море; это море слывёт Русским, – по берегам его учил, как говорят, святой Андрей, брат Петра.

Вейнтрауб внимательно вслушивался в малопонятный текст и переспросил:

– Нево?

– Имеется в виду Ладога, – сказал Мунин. – Здешняя река называется Нева, потому что Ладожское озеро в древности называлось Нево.

– Нево! – снова отчётливо проскрипел миллиардер, глядя на Еву.

Американка обменялась с ним пулемётной очередью фраз, которых Мунин с Одинцовым не поняли, а потом некоторое время сосредоточенно смотрела на экран макбука и бегала пальцами по клавиатуре. Скоро принтер зажужжал и выбросил в лоток листы с распечатанными географическими картами. Ева вывесила их рядышком на доске. Первая карта изображала Иерусалим и Мёртвое море, вторая – Петербург и Ладожское озеро.

– Моисей водил евреев по пустыне сорок лет, но не мог войти с ними в Землю обетованную, – сухо сказала Ева по-английски. – Его могила на берегу Мёртвого моря – не на израильском, а на противоположном, где сейчас Иордания. Точного места никто не знает. Есть версия, что Ковчег Завета спрятали в пещере, где похоронен Моисей.

Американка обвела фломастером участок на карте Израиля и добавила по-русски:

– Где-то здесь. Горный массив Нево. Место, где две с половиной тысячи лет Ковчег ищут. Оказывается, есть другое Нево, где тоже может быть Ковчег.

– Ч-чёрт! – вырвалось у Одинцова. – Это наш хозяин догадался?!

– Я тоже могла догадаться, – заметила уязвлённая Ева. – Если бы сразу слышала этот текст. Нево – понятно же. Нево!

Одинцов обернулся к Вейнтраубу.

– Спасибо. Даже расстояния совпадают! Что от Иерусалима до Мёртвого моря, что отсюда до Ладоги по прямой порядка ста километров… – Он снова взглянул на карты. – А Волхов течёт из Ильменя в Ладогу, как Иордан из Кинерета в Мёртвое море. Длина реки там и здесь километров двести. Обалдеть. Во мы дураки-то!

– Это не мы дураки, это я дурак, – сказал Мунин за спиной у Одинцова.

Историк смотрел на свою часть доски, где среди листков с памятками была вывешена распечатка гравюры петровского времени. Нижнюю половину занимало изображение Невы с кораблями на волнах, первых столичных построек и Петропавловской крепости со шпилем собора; в верхней клубились густые облака, а в них парило крылатое небесное воинство. По нижней кромке облаков от края до края гравюры змеилась лента с надписью на двух языках: «Санктъ Питеръ Бурхъ – St. Peters Burgh».

Мунин медленно провёл пальцем вдоль всей надписи.

– Я смеялся, когда вы говорили, что город назван в честь Петра Первого, – сказал он Одинцову. – Потому что принято считать, что это город святого Петра. А Пётр – это же камень по-латыни.

– Да, так сказано в Евангелии от Мэтью, – подтвердила Ева.

Мунин уныло вздохнул:

– Санкт Питер Бурх – значит Город Святого Камня. Того камня, на котором должен стоять Ковчег Завета.

91. Нохчалла

Салтаханов прекрасно всё расслышал.

Что-что, а пользоваться микрофонами и ловить каждое слово академики умели. Специалисты у генерала были классные. Под звуки разговора в особняке Вейнтрауба, которые разносились по трансляции из компьютерных колонок по кабинету, Салтаханов прихлёбывал крепкий чай и вспоминал Псурцева. Как он говорил? К этим троим как-то иначе приходит информация или обращаются они с ней иначе…

Так или нет, но троице, похоже, удалось одолеть очередную ступеньку на пути к решению задачи. «Интересно, каким будет следующий шаг», – подумал Салтаханов, и в этот момент дверь в кабинет медленно растворилась.

Мелькнувшая мысль – хорошенько нагнуть дежурного, чтобы впредь никого и никогда не пускал без предварительного звонка, – исчезла тут же. Салтаханов опешил так, что даже колонки выключил не сразу и не встал. Потому что готов был увидеть перед собой кого угодно, кроме вошедших. А обоих рядом вообще не мог себе представить.

На пороге кабинета, опираясь на суковатую полированную палку, стоял дед. Сколько Салтаханов себя помнил, дед всегда выглядел одинаково: на голове небольшая папаха седого каракуля, поверх наглухо застёгнутой рубашки – серый твидовый пиджак с Золотой Звездой Героя Советского Союза у левого лацкана; тёмные брюки заправлены в короткие, собранные гармошкой голенища хромовых сапог. Дома дед казался привычной частью пейзажа. В кабинете бюро Интерпола он выглядел почти как инопланетянин. Вдобавок из-за дедовского плеча выглядывал тот еврей, у которого Салтаханов отбил Одинцова и Мунина.

– Деда?! – выдавил Салтаханов, отставляя кружку с изображением оскаленной волчьей пасти и пытаясь на ощупь выключить трансляцию.

– Ассалам иалайкум, – промолвил старый чеченец, оглядывая кабинет с изображениями волков по стенам, а его спутник добавил:

– Шалом алейхем!

Откуда здесь мог взяться дед? Последние годы его надо было уговаривать даже на поездку в соседний район. Как он согласился? В таком возрасте, да ещё за компанию с этим… Салтаханов не мог вспомнить имя.

– Владимир – хороший парень, очень мне помог, – сказал дед на чеченском, словно читая мысли внука, и за спинку развернул к себе стул для посетителей. – Волки красивые… Поздороваться не хочешь?

Салтаханов наконец поднялся, и они обнялись. Дед сел на стул.

– Я говорю, волки красивые, – он скрестил жилистые руки на торце палки и прищурился. – Всё в игрушки играешь. А женишься когда? Конь нравится свой, а жена чужая? Не хочу умирать, пока не погуляю на свадьбе.

– Вот и живи сто двадцать лет, – ответил смущённый Салтаханов тоже по-чеченски, покосившись на Владимира.

– Я не понимаю по-вашему, – сказал тот на русском. – Честно. Понял только «деда».

– Это значит «дедушка», – зачем-то перевёл Салтаханов. – Он тоже по-русски почти не говорит. Как же вы с ним общались?

– Добрые люди помогли. Общие знакомые, ещё с войны… Если деда захочет, сам расскажет, – Владимир поставил у двери небольшую сумку. – Здесь его вещи кое-какие. А я пойду, пожалуй. Не буду мешать. Если что – позвоните, вот моя карточка. Дедушку отвезти куда-нибудь, мало ли…

– Почему ты с ним? – спросил Салтаханов, когда Владимир ушёл. – Он же враг.

– Чего мне бояться? Страшно, когда дурак с кинжалом, – ответил дед. – А Владимир умный. И смелый – сам в Чечню приехал, хоть и еврей. Знаешь ведь, что сейчас про чеченцев говорят. Многое – правда… Он не враг. Враги зла желают. Делают зло тебе, твоему народу. Владимир тебе что-то плохое сделал?

Салтаханов промолчал и, повинуясь властному жесту деда, сел на место, а старик продолжал неторопливо говорить:

– Слушай меня. Мы с евреями соседи с древних веков. Хазары были евреи. Но «Хазария» – чеченское слово. В Чечне первая хазарская столица была, на берегу Терека, от Грозного в сторону Кизляра. «Чечен» и «вайнах» – это еврейские слова…

О своём народе Салтаханов знал то, что полагается знать выходцу из достойной семьи. Сами чеченцы называют себя нохчи – потомками библейского Ноя. Из всех племён, которые существовали во времена Ветхого Завета, за тысячи лет сохранились только евреи и чеченцы. Два небольших народа, которым постоянно грозит уничтожение. Евреев и чеченцев не любят во всём мире. «Хотя тут евреи впереди, – подумал Салтаханов, – их не любят больше».

– Мы нохчи! – заявил он, и дед усмехнулся:

– О чистоте породы громче всех ревёт осёл. Чтобы называть себя нохчи, надо быть нохчи. Вести себя как нохчи. А реветь, чтобы все об этом знали, не обязательно. У нохчи есть нохчалла – наш кодекс чести. Многие его соблюдают? Сколько лет назрановцы резали равнинных чеченцев, как овец? Сколько надтеречных продали в рабство шатоевцы?

– Евреи не лучше, – машинально среагировал Салтаханов, пытаясь понять, к чему дед затеял этот разговор. – Мне тут пришлось немного в их истории покопаться. Там тоже чёрных мест хватает.

– У кого их нет? – невозмутимо сказал старик. – Но мы с евреями были добрыми соседями сотни лет, и многие чеченцы приняли еврейскую веру раньше ислама.

– Когда я воевал, – дед коснулся Звезды Героя на груди, – мы все жили, как братья. Ели из одного котелка, одной шинелью укрывались, песню одну пели. Нас всех немцы называли русскими, и это было не обидно. А кто наш народ в сорок четвёртом вышвырнул с родной земли? Русские из НКВД? Или грузин, который страной правил? Или свои же чеченцы, которые ему помогали людей, как скотину, в теплушки загонять? Или евреи?

– Бабушка этого Владимира наших детей в школе учила, пока в Казахстане жили, – сказал дед. – Она их любила, как родных, а они её. Все знали, что она еврейка, а наши – чеченцы. Но никому это не мешало, всем было плохо, и все друг другу помогали. А как стали жить лучше… Э-э, да что говорить!

Старик замолчал, и Салтаханов воспользовался паузой.

– Зачем ты приехал, деда? – спросил он.

– Вот у тебя тут волки повсюду, – дед как будто не расслышал вопроса. – Волк – правильный зверь. Не боится пойти против того, кто сильнее. Настоящий нохчи – как волк. Он или побеждает благодаря храбрости и ловкости, или умирает молча. Важно не то, что на картинках, а то, что у тебя внутри. Мой отец говорил: в каждом из нас борются волк добра и волк зла. Побеждает тот, которого ты кормишь. Ты знаешь, какого волка должен кормить настоящий нохчи.

Старик вспомнил о еде, и Салтаханову пришлось отвезти его в ресторан. По счастью, «лендровер» Одинцова был припаркован прямо у дверей бюро Интерпола. Салтаханову не хотелось разгуливать по улице в компании деревенского дедушки: хватило красноречивого взгляда, которым их проводил дежурный на выходе. Салтаханов отъехал подальше от привычных мест и остановился у придорожной харчевни.

Из баранины в меню нашёлся только люля-кебаб. Пока на кухне готовили мясо, дед пил чай с сахаром вприкуску и говорил – не спеша, но и не делая пауз.

– У нохчи один Всевышний, как и у праотца Ноя. Это у нас в крови. Мы носим папахи в память о том, что получили слово Всевышнего напрямую от пророка Мохаммеда, саляллаху алейхи вэссаллям. А евреи получили слово Всевышнего на скрижалях. Мне Владимир сказал, чем ты занимаешься, чем он занимается… С уважением о тебе говорил, мне приятно было. Только вы с ним сейчас как две зверушки. Когда собака ишака мясом угощает, а он её сеном – оба голодными остаются. Голодная собака кусает ишака. Голодный ишак лягает собаку. И когда один сытый, а другой голодный – тоже плохо. Так нельзя. Вы одно дело делаете.

Салтаханов продолжал удивляться. Выходит, Владимир сгонял в Чечню, разыскал там его деда – и выложил незнакомому старику тайну поисков Ковчега?! Зачем?

– На скрижалях написаны законы Всевышнего, – говорил дед. – Это законы совести. Если у тебя есть деньги – тебя можно ограбить. А совесть кто отнимет? Раньше люди границы зла лучше понимали. Кто не имел совести, тот власть охранял. Кто имел совесть, тот подальше от власти держался и жил трудно, но достойно. После Сталина знали, что столько зла уже не будет. А потом советская власть рухнула. Тогда охранники стали обломки продавать. До сих пор продают, и всё по закону. Потому что законы такие, их люди без совести придумали.

Салтаханову казалось, что дед разговаривает сам с собой, а он как будто подслушивает…

– Сказал пророк, саляллаху алейхи вэссаллям: когда вашими правителями станут самые нечестивые из вас, когда вашими богатыми станут самые скупые из вас, а ваши дела перейдут к вашим женщинам, – тогда вам лучше быть в земле, чем на земле. Ты мне скажешь, что евреи переврали законы Всевышнего. Я тебе скажу – да, переврали. И за это страдают столько лет. А что делают многие наши? Кричат на весь мир: «Мы подручные Всевышнего, и поэтому убьём всех, кто живёт не по-нашему». Разве они мусульмане? Шакалы они.

– Правых нет, одни виноватые, – Салтаханов нервно усмехнулся. – Деда, зачем ты мне это говоришь?

Старик поднял растопыренную пятерню.

– Пальцы видишь? Они разные, но всё равно они – пальцы. На одной руке растут. Как этот палец может быть хорошим, а этот – плохим? Если кто-то говорит, что только его вера истинная, а остальные нет, – значит, у него нет веры. Потому что истинно только слово Всевышнего, но его невозможно высказать. Люди пытаются переводить это слово на свой язык. У тебя свой перевод, у Владимира свой. Если ты это понимаешь – у тебя есть вера. Тогда ты – нохчи.

– Палец без руки – просто отрубленный палец, – говорил дед. – Сгниёт, и никто не заметит. У человека должно быть две руки и десять пальцев. Тогда он подобен Всевышнему.

– Деда, – взмолился Салтаханов, – чего ты от меня хочешь?

– Хочу, чтобы ты меня услышал и заглянул в себя. Корабль не тонет, когда оказывается в воде. Корабль тонет, когда вода оказывается в нём. То, что внутри, важнее того, что снаружи.

Официантка принесла люля-кебаб. Дед подождал, пока она уйдёт, и сказал, глядя в тарелку:

– Мой внук может помочь найти Ковчег Завета. Мой внук может помешать найти Ковчег Завета. Мой внук спрашивает: что ему делать?

Старик поднял глаза на Салтаханова.

– Сейчас тебе с Владимиром по пути. Потом – нет. Ковчег спрятали, чтобы он не достался таким, которые считают себя единственным пальцем, забывая о руке и о целом человеке. Его надо найти, но отдавать можно только человеку, а не пальцу. Как это сделать, я не знаю.

Дед замолчал и принялся за еду. Салтаханов ковырял вилкой в тарелке и нервничал – не только из-за дедовского монолога. Ему надо было слушать, о чём говорит троица, и разбираться в новых открытиях, а завтра ни свет ни заря быть у Псурцева.

– Хватит смотреть на часы, – сказал дед. – Звони Владимиру, пусть меня обратно домой отправляет… И не возражай. Он привёз, он и увезёт, мы с ним договорились. Что я хотел сказать, я сказал. У тебя своя голова и своя жизнь. Смотри в себя. Сам думай, как быть, и помни, что такое нохчалла. А я уже решу – пускать тебя домой или не пускать… Звони, звони Владимиру!

Он отодвинул тарелку.

– Не ходи сюда больше. Этот баран – мой ровесник.

92. Невидимая красная нить

– Тот, в ком нет Хаоса, никогда не родит новую звезду! – кашлянув для солидности, провозгласил Мунин, когда троица заняла места в кабинете Книжника.

Одинцов с Евой удивлённо переглянулись: к такому патетичному вступлению они готовы не были. Мунин же, которому предстояло докладывать, по-видимому, задумал с первых слов произвести впечатление на Книжника.

– Ницше для начала разговора – это неплохо, – сказал старик, с трудом сдержав улыбку. – Чувствуется настрой. Что ж, давайте посмотрим, какие звёзды породил ваш Хаос.

– Мы систематизировали накопленную информацию, – продолжил Мунин, – и убедились, что действия трёх российских монархов имели выраженное направление. Иван создал Россию как страну, Пётр создал Петербург как столицу страны, Павел создал Михайловский замок как центр столицы.

Это напоминает историю библейских царей, говорил историк. Давид присоединил к Израилю кусок земли с краеугольным камнем, на котором предстояло установить Ковчег Завета, и выстроил столицу – Иерусалим, но строительство Храма оставил своему сыну Соломону.

Иван Грозный вместо усмирения южных соседей упорно воевал за Приладожье и начал переносить столицу из Москвы на север, но тоже остановился. Оба – и царь Давид, и царь Иван – не были готовы к завершению великой миссии. К тому же русский монарх из-за ошибки в расчётах промахнулся с местом и не нашёл достойного преемника.

Царю Петру вслед за Иваном пришлось во многом заново воевать и высчитывать. Но начинал он всё же не с нуля, а британская наука и точные измерительные приборы, привезённые из Англии, позволили заложить новую столицу почти без ошибки.

– Не с Петропавловской крепостью, а именно с городом он промахнулся на какой-то километр, – говорил Мунин. – Город начали строить на правом берегу Невы, где поставили первый дом Петра. Вся страна осталась по другую сторону могучей реки с водосбросом раз в десять больше, чем у Нила. Это была явная ошибка, и вскоре царская резиденция переехала на левый берег – туда, где сейчас Летний сад. Пётр выкупил этот участок у шведского офицера так же, как царь Давид выкупил Храмовую гору у владельца. От этого домика Петра – рукой подать до места, где сперва был построен дворец его дочери Елизаветы, а позже Михайловский замок.

Мунин поведал Книжнику вчерашнюю догадку об озере Нево и о том, что в названии зашифровано истинное предназначение Санкт-Петербурга: это Город Святого Камня – постамента для Ковчега Завета.

– Маркеры видны кругом, – вдохновенно говорил историк. – Иван Грозный разместил на личной печати единорога – родовой символ северных израильтян. Цвета единорога – красный, белый и голубой, – стали цветами флага России. И на мачтах кораблей Петра рядом с российским флагом развевался флаг Иерусалима.

Львы, которых в Петербурге больше, чем в любом городе мира, – это символы Иерусалима ещё с библейских времён. Неспроста беглый князь Курбский в первых же строках переписки с Иваном Грозным называл Израилем – Россию, а ещё точнее, Московию с присоединённым северо-западом: он шантажировал царя знанием великого секрета.

– Тамплиеров судили за то, что они сдали или даже продали мусульманам Иерусалим, – говорил Мунин. – А на самом деле рыцари убедились, что в Храмовой горе нет их главной цели – Ковчега Завета, поэтому перенесли поиски в другие страны.

Книжник слушал, не перебивая, и сосредоточено точил карандаши. Он снова сидел в инвалидном кресле: от перемены погоды ломило суставы. Одинцов поглядывал то на Еву, застывшую подобно резной африканской фигурке, то на совиные чучела и статуэтки и медленно перебирал чётки Вараксы…

…а Мунин продолжал рассказывать, как тамплиеры нашли Ковчег Завета в Эфиопии, переправили в Европу и занялись расшифровкой надписей на скрижалях. Первые же полученные знания позволили совершить прорыв в науках, искусствах и ремёслах. Рыцари прятали и перепрятывали святыню на юге Франции. Последний Великий магистр, опьянённый могуществом ордена, доставил Ковчег в Париж. Король с Папой Римским хорошо понимали угрозу, которая исходила от тамплиеров, и уничтожили орден Храма. Но храмовники успели передать великую святыню госпитальерам, а тайная весть о Ковчеге уже была зашифрована в книгах и расходилась по миру.

Иван Грозный начал готовить место для нового обретения Ковчега. Свою часть задачи он получил от бабушки, последней византийской принцессы из династии Палеологов, которая привезла в Москву свод священных знаний в уникальной библиотеке.

Петра Первого наставил на путь потомок шотландского короля Брюса, в роду которого из поколения в поколение передавали секрет, полученный от тамплиеров. Царь превратил созданную Иваном страну в империю и основал новую столицу – второй Иерусалим, город священного камня.

Павел в ожидании императорской короны три десятилетия кропотливо собирал информацию о том, что ему предстоит сделать, – потому и заказал из Европы картину, изображавшую молодого графа де Божё, который тайно спасает Ковчег Завета. Он годами собственноручно проектировал замок, а на самом деле – Храм, где Ковчегу предстояло снова явиться людям. Павел окружал жизнь в Петербурге порядками и ритуалами, невыносимыми для развращённой столичной публики, но обязательными в новом Иерусалиме. Понятно, зачем императору понадобилось общаться со знаменитым раввином: кто ещё мог растолковать тонкости древнееврейских текстов и ритуалов?

– Хасиды учили, что свет Мессии уже разлит в мире на уровне наших глаз, – пояснил Мунин, – но люди не видят его, потому что их головы пригнуты к земле. Павел поднял голову – и прозрел, поэтому сделался настолько терпимым к другим религиям. К тому же у него в руках уже была всеобщая святыня. Оставалось немного до того момента, когда человечество снова обретёт Ковчег Завета и настанет Эра Благоденствия: люди закончат войны, им больше не из-за чего будет враждовать…

Историк остановился, чтобы перевести дух, и тут заговорил Книжник.

– Ваша логика понятна. Петербург – это новый Иерусалим, Михайловский замок – это новый Храм, и теперь надо искать Ковчег, который уже был у Павла в руках… За такой увлекательный рассказ на проблемном семинаре слушатели вам поаплодировали бы, а я бы поставил оценку «отлично». Увы, у нас другая ситуация, и потому оценка – «неуд».

Старый учёный исподлобья оглядел удивлённую троицу.

– Некоторые ваши находки очень удачны, – сказал он. – Однако вы пренебрегли частью информации. Многое из того, что вам известно, не вписывается в теорию или не находит в ней объяснения. Что, скажите на милость, мы будем делать с путешествием Андрея Первозванного и грузом, который он доставил на Волхов? Почему Пётр и Павел в последние дни жизни отправляли армии на юг? Как быть с Ковчегом, который привезли из Эфиопии уже в наше время? И так далее, и тому подобное.

– Меня сейчас интересует не Ковчег как таковой, – продолжал Книжник. – Если древний артефакт не найден при раскопках, археологи в любом случае считают его подделкой до тех пор, пока не доказано обратное. Меня возмутил ваш невнимательный и легкомысленный подход к работе.

Старик сердито замолчал, положил на стол японский нож и стал медленно, по одному собирать карандаши в пенал. В кабинете повисло молчание, которое нарушил Одинцов.

– Я, пока про Андрея Первозванного читал, на интересную историю из летописи наткнулся, вы наверняка её знаете, – сказал он Книжнику. – В новгородских землях однажды завёлся колдун, который стал народ баламутить. А в Новгороде тогда княжил Глеб, сын Святослава. Он отправился посмотреть, что за дела. Колдун как раз перед толпой очень увлекательно выступал. Князь его спрашивает: «Ты будущее предсказывать умеешь?» Тот отвечает: «Умею». Князь спрашивает: «Что с тобой будет, знаешь?» Тот говорит: «Великие чудеса сотворю». Тогда Глеб схватил топор и зарубил этого баламута.

Книжник перестал бренчать карандашами и хмыкнул:

– Занятные у вас ассоциации! Можно сказать, по специальности.

– Я не к тому, – Одинцов немного смутился. – В летописи после этой байки приписка есть: «Люди разошлись». В смысле, поняли, что не сложилось, ну и… Если у нас не складывается, вы или надоумьте, или давайте разойдёмся, да и дело с концом. Всё равно Ковчег теперь по новой искать надо. Если Павлу его двести лет назад привезли госпитальеры – значит, апостол Андрей привёз что-то другое, и Варакса тоже…

Возмущённый старик всплеснул руками.

– Да не Варакса! Ковчег привезли вы! Поймите наконец: Варакса вам только ассистировал!

– Почему вы ждали именно нас? – спросила Ева учёного. – Вы сказали так в первый день.

Книжник посопел, прежде чем ответить.

– Поначалу я принял вас за шутников, но тут же понял, кто передо мной, – наконец произнёс он. – Странно, что вам самим это не приходило в голову.

– Для начала ваши имена, – Книжник укоризненно взглянул на Одинцова. – Насколько я помню, ваш приятель держал в библиотечке скандинавские саги, и вы их тоже читали. Могу добавить, что основатель русского государства Рюрик Ютландский, от которого пошли Рюриковичи, происходил из королевской династии Скьёльдунгов. А мифический родоначальник этой династии, бог ярости, мудрости, войны и смерти как звался?

– Óдин, – упавшим голосом сказал Мунин. – Верховное божество у древних германцев и скандинавов.

– Ну наконец-то, – проворчал Книжник. – Признаться, вы меня удивили, молодой человек. Уж вы-то должны помнить, кто такие Мунин и Хугин.

Фамилия Евы в Штатах звучала иначе, но европейцы действительно произносили Hugin именно как Хугин. С фольклором викингов Ева знакома не была, и справка от историка пришлась очень кстати.

Munin и Hugin – это пара чёрных воронов, извечных спутников Одина. Птицы регулярно облетают Землю, а по возвращении садятся ему на плечи и рассказывают обо всём, что происходит в мире. Munin – значит «помнящий», а Hugin – «мыслящий».

– Вы можете сколько угодно обижаться, когда я вас укоряю за невнимательность, – сказал Книжник. – Но вы не замечаете даже того, что у вас прямо под носом… Ну-ка, встаньте! Встаньте рядом и посмотрите друг на друга!

Троица выполнила приказ, и старик продолжил:

– Несколько дней назад на моём пороге появилась ваша пёстрая компания и объявила о поисках Ковчега, – он взглянул на каждого. – Óдин-Одинцов, Мунин и Хугин. Нордический богатырь, еврейский мальчик и африканская красавица. Вы, милая барышня, достаточно хорошо знакомы с текстом Ветхого Завета, где описана история человечества. Вы, молодые люди, изучали «Повесть временных лет». С чего там всё начинается? Бог с ним, с текстом, хотя бы по смыслу.

Одинцов поймал себя на том, что в «Повесть…» вник не сразу, и к тому же искал описания путешествий Андрея Первозванного, а остальное просматривал по диагонали. Ева пыталась сообразить, куда клонит Книжник. Мунин в растерянности протирал стёкла очков.

– После Всемирного потопа, – начал он, чуя подвох, – землю разделили между собой три сына Ноя – Сим, Хам и Яфет…

– Дальше! – потребовал Книжник.

– Они бросили жребий. Симу достались восточные страны, Хаму южные, а Яфету западные и северные…

– …и порешили не вступать никому в долю брата, и жили каждый в своей части, и был единый народ, – цитатой закончил старый учёный, поднимаясь из инвалидного кресла и шаркая к шкафу с книгами. – Этот единый народ строил Вавилонскую башню, но разделился на семьдесят два языка. Люди перестали понимать друг друга и разбрелись по свету. Потомки Сима, Хама и Яфета уходили всё дальше и дальше, осваивали новые страны, создавали новые государства…

Книжник распахнул остеклённые дверцы шкафа, выудил с полок две книги и положил их на письменный стол: альбом иллюстрированных скандинавских мифов и «Повесть временных лет» в тиснёном кожаном переплёте.

– Вот, полюбуйтесь, – пригласил он троицу, раскрывая альбом на странице со стильной гравюрой, изображавшей Одина и вещих воронов. – Что же касается разделения народа… Планета у всех людей осталась одна. На Земле по-прежнему живут семиты, хамиты и яфетиды.

– Вы же сами ссылались на эти строки, – сказал Книжник и быстро пролистал «Повесть…» до нужного места. – Вот… «Из Руси можно плыть по Волге в Болгары и в Хвалисы, и на восток пройти в удел Сима, а по Двине – в землю варягов, от варягов до Рима и до племени Хамова. А Днепр впадает устьем в Понтийское море; это море слывёт Русским, – по берегам его учил, как говорят, святой Андрей, брат Петра». Разве география с тех пор так сильно изменилась?

Он уселся обратно в кресло и набросил на ноги плед.

– Удел Сима – это Ближний Восток, где был обретён Ковчег. Думаю, в семитском происхождении моего юного коллеги никто из вас не сомневается. Вы говорите, что Ковчег вывезли через Северную Африку, которая по жребию досталась Хаму, и как раз оттуда родом предки красавицы Евы. Теперь Ковчег обретает новое пристанище на перекрёстке всех дорог, в земле Яфета, племя которого представляет наш доблестный майор. Получается, реликвия замыкает круг, начатый в библейские времена, и вновь сводит друг с другом народы, которые расстались тысячи лет назад.

Старик наконец-то улыбнулся бесчисленными морщинками.

– Древняя мудрость гласит: незримой красной нитью соединены те, кому суждено встретиться, несмотря на время, место и обстоятельства; нить может растянуться или спутаться, но никогда не порвётся… Позвольте вас поздравить, молодые люди. Вы – избранные от каждого из потомков Ноя и некоторым образом представляете всё современное человечество. Грех не выпить по такому поводу!

Пили чай, для которого домработница вновь накрыла столик. Мунин похрустел печеньем и принялся рассуждать о розенкрейцерах – о хранителях духовной искры, которые должны собраться вместе, изменить земной порядок и привести людей к порядку небесному.

– Мы снова приблизились к изначальному Свету, в котором вместо законов Хаоса действуют законы Абсолюта, – с пафосом вещал он в надежде на поддержку Евы…

…но она обратилась к Книжнику:

– Люди закончили развитие. Некуда мигрировать, информация появляется слишком быстро. Люди снова вместе, и должны быть серьёзные перемены. Вы сейчас по-другому сказали то же самое, что сказал нам один знакомый недавно.

– Ваш могущественный покровитель? – с прищуром глянул на Еву старик, отрываясь от чашки. – Пора заканчивать с тайнами мадридского двора, молодые люди. Я вас познакомлю с преинтересной дамой, от которой узнал про появление Ковчега. Она прилетает в Петербург… э-э… на важное международное мероприятие, и сама очень хочет с вами познакомиться. Надеюсь, после общения с ней работа пойдёт быстрее, потому что многое действительно придётся переосмыслить и сделать заново.

При упоминании международного мероприятия Одинцов задумался. Он готовил Михайловский замок к Генеральной ассамблее Интерпола, назначенной как раз на эти дни, а Вейнтрауб обмолвился о том, что приглашён на ассамблею, и что президент Интерпола – женщина, с которой он давно знаком. Интерпол активно занимался розысками Ковчега и Вараксы – это Одинцов узнал у Салтаханова в местном бюро. Циркуляры на международный розыск подписывает президент, и в любом случае настолько необычное дело не могло пройти мимо этой дамы незамеченным. Книжник тоже вряд ли общался с мелкой сошкой. Похоже, старик собирается устроить троице встречу с президентом Интерпола, которая не на шутку интересуется Ковчегом Завета…

– Покой нам только снится, – вздохнул Одинцов. – У Вараксы была присказка: в сумасшедший дом лучше попадать через служебный вход, а не через приёмный покой. Я уже который день думаю, что дверью ошибся.

Книжник отставил пустую чашку.

– Может, вы и правы, но в работе исследователя ошибки – обычное дело. Ничего страшного не произошло. Просто упущены многие детали. По-вашему, Павел начал действовать благодаря читанной в детстве книжке про рыцарей. Согласитесь, выглядит скудновато. Теперь давайте вспомним, что Павел рос не при матери Екатерине, а при бабушке Елизавете. Придворным Елизаветы и одним из воспитателей будущего императора был Абрам Ганнибал. То есть кто? – Книжник стал загибать пальцы. – Ближайший сподвижник Петра Первого, его крестник, фактически приёмный сын… Государь ему даже отчество дал – Петрович! А не напомните, откуда Абрам Петрович родом?

– Из Эфиопии… или из Эритреи, – промямлил Мунин.

– Вот именно! Допустим, вы могли не обратить внимания, что в «Повести…» упомянуты путешествия апостола Андрея через Абхазию. Вам неизвестно, что в Абхазии живут потомки эфиопов ещё со времён Древнего Египта. Но про Ганнибала вы знать обязаны! Его правнук Александр Сергеевич Пушкин – это же наше всё! Как можно не заметить такой роскошный маркер?! Ганнибал – потомок эритрейских князей, который ещё ребёнком таинственным образом появился при Петре и был с ним до последнего часа. Абрам Петрович умер в тысяча семьсот восемьдесят первом году. Именно тогда царевич Павел отправился в первое и единственное большое путешествие по Европе.

– Вам известно, как бережно в те поры относились к архивам, как старались сохранить их для потомков, – говорил Книжник. – Но Абрам Ганнибал перед смертью уничтожил собственный архив до последнего листочка. Не подскажете, почему?.. Да потому что он передал Павлу всё, что должен был передать! И больше никому знать этого не полагалось. Затем его ученик поехал в Европу, приобрёл картину с примечательным сюжетом и пообщался, с кем должен был. Вот как произошла инициация Павла! А вы говорите – книжка про рыцарей…

Старик выдохся и замолчал. Ева подлила ему чаю, а Одинцов спросил:

– Если мы должны сделать работу заново – с чего, по-вашему, надо начинать?

– Не начинать, а продолжать! Вы на правильном пути. Просто надо вернуться назад и подобрать то, что потеряли по дороге. На каждом шагу спрашивайте себя: всё ли улеглось в вашу теорию? И ничего не отбрасывайте. Тогда у вас получится. Вы же теперь знаете, кто вы, – у вас не может не получиться.

– Мы найдём Ковчег, – уверенно сказал Мунин, и Книжник мигом помрачнел.

– Этого я и боюсь. Вернее, боюсь тех, в чьи руки он попадёт. Я слишком хорошо знаю, кто ищет Ковчег с вашей помощью. Это люди, которые исполняют законы.

– Почему плохо исполнять законы? – удивилась Ева.

– Потому что законы тоже пишут люди. Уж на что Британия передовая страна, но вы знаете, за что там казнили каких-то двести лет назад? За кражу сыра. За проживание с цыганами в течение месяца. За серьёзные проявления зловредности у детей от семи до четырнадцати лет – это реальная формулировка, я не шучу… За всё это карали смертью. По законам, которые придумали люди.

– Ну, допустим, законы с тех пор немного изменились, – сказал Одинцов. – За кражу сыра теперь не казнят, и тем более за зловредность…

– Изменились частности, молодой человек, – печально покачал головой старик, – всего лишь частности. Любой закон – это граница добра и зла. Если границу придумали люди, они могут её двигать. Сегодня туда, завтра сюда… Даже границы стран изменялись на протяжении всей истории, и до сих пор изменяются. А двигать границы законов намного проще.

– Законы необходимы, – сказал Мунин, – без них всё равно никак.

– Разве я сказал, что законы не нужны? – печально посмотрел на него Книжник. – Нужны, безусловно, нужны! И они давным-давно есть. Например, закон всемирного тяготения. Не люди его придумали. Никто из людей не в силах его изменить. Ему подчиняются не только люди, но и вообще всё во Вселенной. Вот это – закон, понимаете? Настоящий закон!

Из прихожей запиликал домофон, и пол в коридоре за дверью кабинета заскрипел под тяжёлой поступью домработницы. Книжник раздражённо поморщился – его отвлёк топот – и закончил:

– На скрижалях Завета высечены незыблемые законы мироздания, границы которых тоже незыблемы. Но если Ковчег попадёт в руки законников, они снова всё переврут. И снова, прикрываясь высшими законами, напишут то, что им удобно… И всё повторится.

– Вы не хотите, чтобы мы нашли Ковчег? – прямо спросила Ева.

Старик вздохнул.

– Плохим бы я был учёным, если бы не хотел. Хочу, конечно! Вы его найдёте, а я помогу, чем могу. Но при этом, к сожалению, представляю себе результат. Извечная нравственная проблема науки. Неразрешимая проблема! Тот же закон всемирного тяготения используют, к примеру, в расчётах для увеличения точности бомбометания. Чтобы людей убить побольше. Прикажете не открывать его из-за этого?.. Может быть, я циник, но уж точно не идеалист, молодые люди. Для этого я слишком долго живу на свете.

Дверь кабинета отворилась, и пасмурная домработница сообщила с порога:

– Там пришли к вам.

– Я же сказал, – Книжник тоже поджал губы, – когда я работаю с моими гостями, меня ни для кого нет!

– Они говорят, это очень важно. Просят всего одну минуту.

– Чёрт знает что, – проворчал старик. – Простите великодушно.

Он кивнул троице, с тихим жужжанием выкатился в кресле из кабинета, и домработница закрыла дверь.

Одинцов недолго прислушивался, а потом вдруг бодро спросил у компаньонов:

– Что будем делать, господа хорошие? Время обеденное. Может, съездим откушать?

Мунин и Ева с удивлением посмотрели на него: странный вопрос был задан странным тоном. А Одинцов, жестами показав – говорите, говорите что-нибудь! – мягким кошачьим шагом скользнул к окну и выглянул наружу, не прикасаясь к занавеске.

– Может… съездим, – неуверенно сказала Ева.

– Да, откушать было бы неплохо, – поддакнул Мунин.

Одинцов метнулся от окна к двери, но по пути резко свернул и сел прямо на письменный стол, раскрыв томик «Повести временных лет»…

…а дверь открылась, и в кабинет въехало электрическое кресло. Место Книжника в нём теперь занимал человек в спортивной куртке с низко надвинутым капюшоном, из-под которого виднелись тёмные очки и медицинская маска, закрывавшая нижнюю часть лица.

Следом вошли двое мужчин. На их счёт сомнений не возникло: с академиками троица уже встречалась. Мужчины встали по сторонам кресла. Человек руками в перчатках откинул капюшон, одной рукой снял очки, а другой – театральным жестом сдёрнул маску.

Потрясённая Ева ахнула.

– Профессор?!

Мунин вытаращил глаза: в кресле сидел профессор Арцишев, живой и невредимый.

– Вы, лично вы, – профессор, оценив произведённый эффект, обратился к Еве, – можете называть меня Иерофантом.

– Имечко так себе, – сказал Одинцов. – А выглядите хорошо. Всяко лучше, чем в прошлый раз. И курточка эта посимпатичнее ваших пиджаков попугайских.

Он захлопнул книгу и положил на стол. Академики тут же вскинули пистолеты. Тот, что стоял ближе к Одинцову, рявкнул:

– Не двигаться! Руки, ну!

– С оружием осторожнее. – Одинцов поднял руки на уровень плеч, показывая пустые ладони. – Я так понимаю, мы пока живыми нужны.

Первый академик теперь держал его на прицеле; второй навёл оружие на Еву с Муниным.

– Вы напрасно пытаетесь испортить мне настроение, – криво улыбнулся профессор. – Совершенно напрасно.

– Где Лев Самойлович? – спросил Одинцов.

Арцишев откинулся в кресле, закинул ногу на ногу и подпёр кулаком щёку. Театр продолжался. Оглядев троицу, профессор спросил:

– Вы знаете древнюю персидскую притчу о бабочках?

93. Assemblée – все вместе

– Грянул гром не с тучи, а с навозной кучи, – Псурцев озадаченно смотрел на Салтаханова. – Ты сам-то понял, что сказал?

Салтаханов поправил в ухе непривычную гарнитуру.

– Я просто передаю сообщение. «База – Третьему. Затворник встретился с группой. Старик исключён».

– Это всё?

– Всё.

За последние дни Михайловский замок, окружённый кордонами ФСО и полиции, превратился в крепость, а поутру из лучших отелей Петербурга сюда потянулись кортежи с участниками Генеральной ассамблеи Интерпола. Покрышки автомобилей выбивали чмокающую дробь на мокрой чёрной брусчатке площади Коннетабля, отделявшей парк от замка. Гости высаживались у южного фасада, зябко ёжились, бросали взгляд на памятник Петру Первому – и через мост, которым когда-то мог пользоваться только император, вереницей тянулись по пандусу к воротам главного входа.

Псурцев привёз Салтаханова с собой и велел неотлучно держаться рядом. Правда, когда они поднялись по парадной лестнице, генерал направился в Тронный зал императрицы Марии Фёдоровны, где собрали руководителей иностранных делегаций и самых важных гостей, а Салтаханова определили к тем, кто рангом пониже.

За годы, прожитые в Петербурге, он побывал в Михайловском замке только раз и только в служебной части, когда навещал Одинцова. Теперь Салтаханов прошёл через высоченные двери тёмного дерева с золотыми накладками и оказался в парадном Георгиевском зале. Наборный паркет скрывали плотные ряды офисных стульев. Салтаханов сел поближе к выходу и огляделся.

Роскошь ослепляла и подавляла. Гладкие стены в сплошной облицовке из разноцветного мрамора подпирали массивный лепной фриз. От змеящихся золотых прожилок фриза ввысь уходили своды расписного потолка, под которыми парили ажурные золочёные люстры. Белизну мраморных каминов подчёркивали инкрустации из лазурита с золотым декором. Обрамлённые золотом зеркала над каминами отражали широкие окна, за которыми виднелась выцветшая акварель набережной по другую сторону Фонтанки: к началу церемонии в Петербурге рассвело.

Великолепие интерьера грубо нарушали чёрные прямоугольники плазменных панелей с эмблемой Интерпола на заставке. Когда началась телетрансляция из Тронного зала, эмблему сменило сосредоточенное лицо Жюстины де Габриак. Госпожа президент приветствовала высокое собрание и объявила об открытии Генеральной ассамблеи международной полиции.

Салтаханов оценил породистую красоту руководительницы и какое-то время слушал ораторов. Но мало-помалу английская речь стала ускользать от внимания: вычурный дизайн зала и здешняя атмосфера возвращали к мыслям, занимавшим Салтаханова последние две недели.

Он думал про императора Павла, который стремительно выстроил Михайловский замок, подготовил его к приёму Ковчега Завета, провёл здесь всего сорок дней и погиб. Теперь Одинцов, Мунин и Ева с помощью Книжника пытаются понять, почему несчастный государь так спешил, чего дожидался и как предполагал вернуть святыню.

Салтаханов думал про то, что две тысячи шестьсот лет верующим известно, где мог быть спрятан Ковчег. Почему же они всё это время резали друг друга в споре, как правильно молиться, вместо того, чтобы вместо оружия взять лопаты и копать, копать, копать? Пускай срок даже вдвое меньше: первые тысячу триста лет Ковчег интересовал только иудеев, у которых проблем хватало, но к четвёртому-пятому веку уже и христиан появилось множество, а в конце седьмого к ним прибавились мусульмане… За тринадцать столетий миллионы, а потом и миллиарды копателей – неужели не нашли бы?!

Вернее, так Салтаханов мог думать ещё каких-то пару недель назад, а сейчас воспоминания о недавней наивности вызвали у него невесёлую усмешку. Ковчег вот-вот будет найден, и ни одно из религиозных сообществ находке не обрадуется. Известно ведь, чем кончились первые попытки археологов договориться о раскопках на Храмовой горе в Иерусалиме.

Высший мусульманский совет заявил тогда категорический протест: мол, учёные в сговоре с евреями могут подрыть и обрушить южную стену мечети Аль-Акса, третьей по значимости в исламе.

Мусульман активно поддержали христиане: они боялись, как бы евреи втихаря не заложили основание Третьего храма на месте, где были раньше Первый и Второй…

…а первыми на пути учёных встали именно еврейские религиозные деятели. Когда Владимир забирал деда, чтобы вернуть в Чечню, Салтаханов спросил: ваши-то почему возражают против раскопок?

– А если, например, археологи обнаружат, что Стена Плача – это вовсе не западная стена Храма? – вопросом на вопрос ответил израильтянин. – А если они, чего доброго, откопают Ковчег Завета? Ведь, по преданию, он спрятан где-то там, в лабиринтах под Храмовой горой…

Недоумение Салтаханова было искренним:

– Это же хорошо!

– Это плохо, – сказал Владимир. – Страшно представить, чтó начнётся, если выплывет неувязка со Стеной. А с Ковчегом ещё хуже. Раввины считают, что никому нельзя к нему прикасаться. Не-евреи нечисты по религиозным законам, но и евреи – тоже грешники со времён Второго храма. Все до единого, включая самих раввинов. Поэтому о поисках Ковчега и вообще о каких-либо раскопках речи быть не может.

– И что же делать?

– Ничего. Молиться и ждать прихода Мессии.

Салтаханов не стал спрашивать Владимира, как раввины отреагируют на весть о путешествии Ковчега Завета за тридевять земель от Израиля. Не спросил он и о том, как сотрудники Моссада предполагали обращаться с найденным Ковчегом, если трогать его запрещено: всё равно ведь Владимир не ответит. Возможно, руководство израильской разведки менее щепетильно, чем раввины. Или в составе группы Владимира есть особо подготовленные левиты, которые держат наготове упаковку, описанную в Ветхом Завете, – синие шерстяные покрывала и кожи особой выделки…

А ещё Салтаханов продолжал крутить в голове слова, подслушанные в разговоре Книжника с троицей.

Все мировые религии, придавая особое значение любви, состраданию, терпимости и прощению, могут способствовать развитию духовных ценностей и делают это. Но реальность такова, что привязывание этики к религии уже не имеет смысла. Поэтому я всё больше убеждаюсь в том, что пришло время найти способ в вопросах духовности и этики обходиться без религий вообще.

Оказалось, это сказал Далай-лама – Салтаханов нашёл его блог в интернете и посмаковал заковыристое имя: Нгагванг Ловзанг Тэнцзин Гьямцо. Духовный лидер полумиллиарда буддистов высказал мысль, которую вообще-то давным-давно уже реализовал российский император, перешагнувший религиозные границы…

…и убитый в нескольких шагах от залов, где теперь собрались офицеры полиции со всего света. Салтаханов украдкой глянул на соседей. Знали бы они то, что знает он, – и о чём он, прикоснувшийся к тайне Ковчега Завета, думает под разговоры о борьбе с международной преступностью!

А думал Салтаханов о том, как вслед за Павлом правы и его дед, и покойный Арцишев, и Книжник с Далай-ламой. Этика и религия призывают сострадать, прощать, быть терпимым, любить и уважать ближнего. Вроде бы в основе у той и другой – законы, которые хранит Ковчег…

…но этика – это борьба каждого с самим собой; соблюдение заповедей как личный путь к Всевышнему, перед которым все равны. Религии же привели к борьбе между идейными группами за правильность обрядов. Кто молится иначе, того надо карать. На иноверцев не распространяются прощение, терпимость и любовь к ближнему. Заповеди становятся не общими, а избирательными, и речь уже о равенстве людей перед религией, а не перед Всевышним…

Салтаханов глянул на часы. То, что он сопровождает генерала на таком форуме, – большая честь, большой успех, свидетельство большого доверия и всё прочее. Но куда полезнее было бы слушать сейчас трансляцию не из Тронного зала, а из квартиры Книжника, раз уж нет возможности самому оказаться там вместе с троицей.

Когда вся эта эпопея закончится, надо будет пригласить сюда Еву, неожиданно подумал Салтаханов. А что? Не враги же они, в самом деле! Побродили бы вместе по замку без нынешней толпы, уродских стульев и телевизоров; спокойно рассмотрели бы местные красоты, зашли на выставку какую-нибудь… И Мунин мог бы провести для них экскурсию, подсказывала Салтаханову разгулявшаяся фантазия. И с Одинцовым-то уж точно надо будет потолковать по душам: нормальный ведь мужик, про виски всё время подкалывает… Скорее бы они уже нашли Ковчег!

Неожиданный звук заставил Салтаханова дёрнуться и зыркнуть по сторонам. Соседи по-прежнему смотрели на экраны. Они ничего не слышали – это и понятно: звук доносился из наушника. С утра академики наскоро обучили Салтаханова пользоваться транкинговой связью и выдали гарнитуру. Из-за ворота его пиджака жемчужный проводок спиралью тянулся к динамику, плотно вставленному в ухо.

– База – Третьему, – повторил голос, чуть хриплый от помех. – Затворник направляется к старику. Затворник направляется к старику. Как поняли?

Салтаханов поднёс к губам обшлаг рукава с микрофоном и тихо буркнул:

– Принято.

Ему было велено поддерживать связь по личному каналу генерала. Салтаханов чувствовал себя некомфортно с гарнитурой в ухе, как у охранника, но приказ есть приказ. Он подумал, что сейчас к Псурцеву всё равно не подойти…

…а когда объявили перерыв, вместе со всеми спустился к выходу во двор, по пути высматривая генерала. На лестнице его снова настиг хрипловатый голос из наушника:

– База – Третьему. Затворник встретился с группой. Старик исключён.

Над восьмиугольным внутренним двором замка сборные конструкции держали шатёр – вроде тех, что ставят на уличных концертах. Огромный тент защищал гостей от мартовской мороси. Газовые обогреватели не давали зябнуть даже без верхней одежды. Гроздья прожекторов сияли ярче солнечного дня. Возле одного из щедрых фуршетных столов, расставленных по периметру двора, Салтаханов нашёл генерала и слово в слово повторил ему полученные сообщения.

– Грянул гром не с тучи, а с навозной кучи, – откликнулся Псурцев.

Такой прыти от Иерофанта он не ожидал. Что могло случиться, чтобы профессор, которого троица считала погибшим, сбросил маску и отправился на встречу со своими бывшими коллегами?

Одно из двух. Или Арцишев решил использовать отъезд Псурцева для перехвата управления операцией – или услышал в разговоре троицы с Книжником что-то настолько важное, что вынужден был нарушить конспирацию и воскреснуть…

…а вернее всего – причиной стало и то и другое. Генерал не обольщался: само собой, Иерофант караулил момент, чтобы отодвинуть старого партнёра от Ковчега. Видимо, события у Книжника заставили его поторопиться. Теперь Псурцеву предстояло, не мешкая, организовать контригру.

Он понимал, что Иерофант делает ставку на Вейнтрауба, с которым всё это время общался напрямую, и рассчитывает получить у него защиту от генерала – в обмен на Ковчег. Очевидно, троица уже держит в руках разгадку древней тайны – иначе зачем Арцишев так стремительно сорвался с места и нарушил своё инкогнито? Если сейчас генерал не вклинится между профессором и миллиардером, другой возможности не будет.

В Тронном зале Псурцев сидел неподалёку от Вейнтрауба, но это ещё не повод для знакомства. Подойти к нему, представиться и завести разговор о Ковчеге? Чушь собачья. Старик прибыл в Петербург по приглашению президента Интерпола: вот если бы его с Псурцевым познакомила де Габриак…

…но и с ней для этого надо сперва познакомиться. Задумчивым взглядом генерал упёрся в Салтаханова. То, что надо!

– Идём! – скомандовал Псурцев. – Будем искать начальника твоего самого главного.

– Так вот же он, – Салтаханов показал за спину генерала.

Псурцеву здорово повезло. Начальник российского Национального бюро Интерпола стоял возле бронзового памятника императору Павлу, а в нескольких шагах от него сама Жюстина де Габриак за чашечкой кофе под сигарету мило беседовала с Вейнтраубом.

Для неё это была уникальная возможность пообщаться со стариком при свидетелях, не вызывая подозрений. Со стороны их разговор выглядел как дань вежливости хозяйки мероприятия, знак внимания к почётному гостю ассамблеи Интерпола. Народу кругом хватало; Жюстина и Вейнтрауб кивали направо и налево, но всем видом показывали, что заняты. Прислушиваться к их светской болтовне можно было сколько угодно: настоящий смысл сказанного понимали только они двое.

– Вы, наверное, не помните, как во Францию привозили для исследований мумию Рамзеса Второго, – дребезжал Вейнтрауб. – Это было лет сорок назад. Так вот, её везли не как вещь, а как человека. Египтяне оформили Рамзесу паспорт с визой, причём в графе «Род занятий» написали: фараон, и в скобках – покойный.

Жюстина вежливо улыбнулась. Вейнтрауб ловко выходил на разговор о судьбе Ковчега, который доставлен в Россию…

– Похвальная предусмотрительность, – сказала она. – Однако опыт показывает, что документы на вывоз из страны ещё важнее, чем на ввоз. Если у вас вдруг появится мумия фараона без паспорта, обращайтесь ко мне, и мы вместе подумаем, как соблюсти закон.

Ответная полушутка должна была напомнить миллиардеру об уговоре обмениваться информацией – особенно сейчас, когда Ковчег вот-вот будет найден! – и о роли, которую предстояло сыграть Жюстине в легализации артефакта. Не собирается же Вейнтрауб вывозить его из России контрабандой…

– Спасибо за предложение, непременно им воспользуюсь, – старик тоже улыбнулся. – Что же касается законов, даже лучшие из них со временем устаревают. Всё течёт, всё меняется.

– А как же библейские заповеди? – Жюстина отхлебнула кофе и затянулась сигаретой. – Эти универсальные и абсолютные законы во все времена.

– Пройденный этап. Нельзя сегодня воспринимать как догму то, что было написано три с лишним тысячи лет назад. Это удел религиозных фанатиков. Тексты на скрижалях Завета интересны разве что археологу. Какому-нибудь древнему старику вроде меня, который закончил разбирать ведьмовскую библиотеку Гиммлера и думает, чем бы ещё заняться.

С обнаруженной недавно библиотекой рейхсфюрера СС работал Книжник – об этом Жюстине рассказали парижские коллеги, когда она искала консультанта. Вейнтрауб дал понять, что ему хорошо известно об участии русского учёного в поисках Ковчега. Можно было не сомневаться: теперь миллиардер увидит Книжника первым.

Жюстина под насмешливым взглядом Вейнтрауба сердито сунула сигарету в недопитый кофе и отдала чашку официанту, но сдаваться не собиралась:

– Вы считаете пройденным этапом нормы этики и морали?!

– У человечества нет морали, которая соответствовала бы сегодняшним требованиям, – отрезал Вейнтрауб, согнав с лица улыбку, и прищурился, с неприязнью глядя на подошедших мужчин: до сих пор никто не позволял себе вмешиваться в их разговор с Жюстиной.

Псурцев много лет знал начальника российского бюро Интерпола – в том числе и как члена Академии Безопасности, – а потому без лишних реверансов попросил познакомить его с Жюстиной де Габриак. Начальник не возражал и только поинтересовался:

– Как вас представить?

– Представить лучше Салтаханова, он по запросу от эфиопов хорошо сработал, а меня… Пожалуй, как его наставника от Академии.

Салтаханов был нужен как раз для знакомства с президентом международной полиции, но генерал собирался использовать его позже. Активность Иерофанта заставила Псурцева форсировать события, а удача одновременно свела с Вейнтраубом.

Офицеры втроём подошли к Жюстине.

– Прошу прощения, госпожа президент, – сказал начальник российского бюро и представил коллег.

Он лишь вскользь упомянул про Эфиопию, но Псурцев заметил, как сразу насторожились и Жюстина, и Вейнтрауб. Теперь Салтаханов был лишним.

– Ты вот что, – по-русски сказал ему Псурцев, – сообщи Базе, чтобы сами ничего не предпринимали и ждали дальнейших указаний. А ещё пару стульев нам организуй в уголке где-нибудь.

Раздосадованному Салтаханову пришлось отойти, начальника бюро тут же отвлекли, а генерал повернулся к Жюстине и по-английски спросил разрешения участвовать в разговоре. Вейнтрауб откликнулся первым:

– Извольте. Мы тут обсуждаем абстрактные материи. Госпожа де Габриак считает, что заповеди, написанные на скрижалях Завета, современны по сей день. А на мой взгляд, у человечества нет морали, адекватной требованиям нашего времени, – повторил он.

Того, что старый миллиардер узнал от Иерофанта и троицы, ему вполне хватило, чтобы мгновенно сообразить – кто такой Псурцев и какова его реальная роль в поисках Ковчега. Вот кому Иерофант обязан своим взлётом, вот откуда у него такие обширные возможности! Офицер Интерпола – просто мальчишка, которому досталось эфиопское задание, а этот седой генерал КГБ оказался здесь неспроста и очень кстати. У русских есть пословица про зверя, который сам бежит к охотнику. Der Ball sieht den guten Spieler, говорят немцы: мяч видит хорошего игрока…

– Я капиталист, вы коммунист, и термины Карла Маркса понятны нам обоим, – без обиняков продолжил Вейнтрауб, сканируя Псурцева бесцветным взглядом. – Сегодня производительные силы не соответствуют производственным отношениям. Идеология безнадёжно отстала от технического прогресса. За многие века мир изменился гораздо сильнее, чем люди. Мы остались прежними, и в этом причина нынешнего кризиса.

Жюстина пыталась понять: миллиардер действительно только что познакомился с генералом – или они уже сотрудничают в поисках Ковчега, а перед ней для конспирации разыгрывают спектакль, изображая случайную встречу…

– Нет смысла спорить насчёт изменений, – сказала Жюстина, отвлекая Вейнтрауба от собеседника. – Очевидно, под идеологией вы подразумеваете мораль, а прогрессом называете расширение сферы услуг и уменьшение количества людей, занятых в производстве. Всё так. Но кризис?! Вряд ли. Скорее очередной переходный период, как это уже не раз бывало в истории.

– Так, как сейчас, не было никогда, – скрипуче продолжал старик. – Вы говорите – изменения, а я говорю – полный крах. Распадается семья. Рушится общественный уклад, который существовал тысячелетиями. Кстати, что вообще такое – современное общество? Зачем в нём люди живут? Какие цели перед собой ставят? Кому или чему служат?

Псурцев подумал, что Вейнтрауб цедит слова таким тоном, будто не имеет отношения к обществу и живёт где-то снаружи. Хотя в некотором смысле это правда… Миллиардер снова взглянул на него:

– Вы согласны со мной, господин генерал?

Псурцев не торопился отвечать. Разговор на щекотливую тему начался неожиданно, с места в карьер. В других обстоятельствах было бы лучше уйти от вопросов, заданных в лоб, но сейчас…

– Я согласен с вами, при всём уважении к госпоже де Габриак, – наконец произнёс генерал, взглядом извинившись перед Жюстиной. – Человечество деградирует с точки зрения морали, но стремительно развивает свои технологии.

Псурцев не пытался смягчить русский акцент: так он заставлял собеседников внимательнее прислушиваться.

– Это ножницы, – пальцы генерала изобразили щёлкающие лезвия, – которые открываются шире и шире. Аморально тратить сотни миллионов долларов на футболистов, которые всего лишь пинают мяч и развлекают публику, когда не хватает денег на операции больным детям. Аморально при нынешнем уровне энергетики и производства допускать, чтобы люди умирали без еды и воды. Сегодня машины и технологии позволяют нам сделать почти всё, что угодно. Но мы делаем просто ради того, чтобы делать, не понимая – зачем. У нас нет цели. А существование без цели – это путь в никуда.

Неудивительно, что Псурцев принял сторону Вейнтрауба, думала Жюстина. В поисках Ковчега они друг для друга куда интереснее, чем президент Интерпола. Отставной генерал КГБ действует на своей территории и поможет миллиардеру справиться с любой здешней проблемой. Олигархи без труда ладят со спецслужбами по всему миру. Тот же Рокфеллер, воспитавший Вейнтрауба, участвовал в создании ЦРУ, поставил там начальником одного из своих топ-менеджеров – Аллена Даллеса, и с его помощью решал самые заковыристые задачи. А уж КГБ в России всегда имел куда большее влияние, чем ЦРУ в Штатах…

– Вы чересчур драматизируете ситуацию, господа, – сказала Жюстина, припоминая университетские лекции Леви-Стросса. – Если происходящее непонятно – это не значит, что оно безнадёжно. На заре человечества даже рядовой член племени был гением социологии, поскольку досконально знал общественное устройство. Постепенно цивилизация усложнялась. Даже такие величайшие умы древности, как Аристотель или Конфуций, понимали уже намного меньше. А в наши дни сложность общества возросла настолько, что…

Вейнтрауба не интересовали рассуждения выпускницы Сорбонны. Ковчег Завета был уже почти у него в руках и заслонял собой всё остальное. Старик резко прервал Жюстину:

– Каким бы ни было нынешнее общество, оно предельно технологично и крайне аморально. Мы зашли в тупик. Законы Моисея больше не работают, люди нарушают все библейские заповеди до единой. Религия в нынешнем виде исчерпала себя. Настало время принципиальных изменений. В развитии общества произойдёт качественный скачок, и в силу вступят новые законы.

Под сводами шатра, который укрывал внутренний двор Михайловского замка, по радиотрансляции грянули фанфары: так организаторы ассамблеи сообщали гостям, что перерыв закончен и пора возвращаться в залы. Начальник российского бюро Интерпола повёл Жюстину ко входу в замок. Ей нечего было больше обсуждать с Вейнтраубом и русским генералом. Эти двое неминуемо договорятся между собой и станут действовать заодно. Хотя как только будет найден Ковчег, они столь же неминуемо сцепятся. И тогда миллиардер наверняка попросит её помощи. Не всё ещё потеряно, просто надо немного подождать. Источником информации о поисках Ковчега у Жюстины теперь оставался только Книжник. Скорее бы его увидеть…

Вейнтрауб долгим взглядом проводил стройную фигуру Жюстины, затянутую в облегающий красный костюм, и вроде бы тоже собрался уходить.

– Павел ещё двести лет назад разделял вашу точку зрения, – сказал Псурцев, глядя на бронзового императора, который восседал на громадном троне, выставив ноги в ботфортах и широко разнеся в стороны скипетр с державой. – Он мирил между собой религиозные конфессии и шёл к созданию общей религии, удобной для всех. Следующим шагом логично становится создание общего сверхгосударства. Я ведь правильно вас понял?

Старик остановился. Да, говоря о грядущем перевороте, он имел в виду мондиализм. Качественный скачок в развитии человечества – это уничтожение политических границ, исчезновение национальных государств и приход им на смену объединённой федерации народов мира. Управлять сверхгосударством станет Мировое правительство, а на его роль претендует Бильдербергский клуб, кое в чём уже давно выполняющий эти функции.

Дело за немногим: для начала радикальных изменений нужен повод, инициирующее событие. Например, обретение Ковчега Завета. Идеальный случай! Древняя святыня объединит миллиарды людей вне зависимости от их гражданства, национальности и религии. Если потребуется, такая масса быстро и беспощадно сломит сопротивление политиканов и религиозных фанатиков: большинство жителей планеты – слишком серьёзная сила, чтобы ей можно было противостоять. Земляне, вдохновлённые перспективами грядущего благополучия, разом вступят в новую эпоху под управлением Мирового правительства во главе с Президентом…

…и эту роль Вейнтрауб без ложной скромности отводил себе – патриархальному благодетелю рода человеческого, который вернёт людям Ковчег. Похоже, русский генерал действительно всё понял.

Псурцев оглядел пустеющий двор в поисках Салтаханова. Тот стоял у стены и караулил три стула: то ли рассчитывал на президента Интерпола, то ли сам не терял надежды принять участие в разговоре. Наивный…

– Поиски Ковчега обеспечивают и координируют мои люди, – сказал Псурцев. – Полагаю, госпожа де Габриак простит нас, если мы не пойдём наверх и ещё некоторое время побеседуем.

Они не спеша двинулись в сторону Салтаханова.

– Приятно слышать, что идея мондиализма вас не пугает, – заметил Вейнтрауб, и генерал откликнулся:

– У нас говорят: если не можешь помешать процессу – возглавь.

Краем глаза он следил за реакцией старика. Играть в прятки не имело смысла, разговор шёл начистоту, договариваться надо было здесь и сейчас. Конечно, процесс возглавит Вейнтрауб, номер первый. Псурцева на нынешнем этапе вполне устроит привычная роль даже не второго, а третьего. Лезть в геополитику ему пока рановато, это уровень Вейнтрауба. Но у кого в руках все нити поисков? У кого в конце концов окажется Ковчег? Альянс миллиардера с генералом неизбежен, и посредники обоим ни к чему…

– Госпоже де Габриак повезло с именем, – рассуждал тем временем Вейнтрауб. – Очень подходит к профессии, но выдаёт с головой. Жюстина… Justice, правосудие. Или, если угодно, справедливость. Эта дама мечтает первой добраться до Ковчега и тут же растрезвонить о нём всему свету. Надеюсь, у вас или у господина Арцишева нет подобных фантазий?

– Профессор Арцишев умер, – сказал Псурцев.

Вейнтрауб остановился. На Востоке говорят: если бросить кость собаке – она будет смотреть на кость; если бросить кость льву – он будет смотреть на бросившего. Миллиардер смерил генерала долгим взглядом.

– Вы уверены?

– Абсолютно. И он, и Книжник… Увы, их больше нет с нами.

Старик двинулся дальше, обдумывая новость. На днях уже приходило известие о гибели Арцишева, но гибель оказалась инсценировкой. Теперь – другое дело. Получается, Псурцев убрал Арцишева и Книжника за последние пару часов. Ещё утром оба были живы, а поскольку за ними присматривали академики – вряд ли это мог сделать кто-то другой. Значит, разгадка тайны Ковчега так близка, что необходимость в учёных отпала, и этот русский играет ва-банк. Теперь поиском занимаются только Ева, Одинцов и Мунин. Жизни троицы представляют ценность тоже лишь до того момента, когда Псурцев заполучит Ковчег, а потом Вейнтрауб найдёт способ избавиться от генерала – например, с помощью Жюстины де Габриак…

– Добро пожаловать, – сказал Салтаханов, придвинул миллиардеру стул и посмотрел на Псурцева, ожидая разрешения сесть.

Пути назад у генерала не осталось. Если в момент знакомства он собирался вклиниться между Вейнтраубом и Арцишевым, заняв место партнёра наравне с профессором, то теперь надо устранить конкурента.

Арцишев сделал Псурцеву подарок, когда отправился на квартиру Книжника: он сам вывел себя из игры. О приговоре учёному старику профессор знал с самого начала – такие свидетели слишком опасны. У гвардейцев генерала был приказ на зачистку, как они это называли. Та же участь после обнаружения Ковчега ожидала и троицу.

Лишь только Иерофант велел своим охранникам выдвигаться из Академии, они сообщили по личному каналу Псурцева: «База – Третьему. Затворник направляется к старику». Дополнительных вводных не последовало, и после того, как Иерофант рассекретил себя, академики убрали Книжника: «Старик исключён».

Арцишев ускорил смерть коллеги, не подумав о том, что Псурцев остаётся верен себе. Как и в Анголе, Мозамбике, Камбодже, Афганистане – союзнику причиталась пуля в голову после того, как он переставал быть нужен…

…а профессор, кроме того, мешал генералу выстроить отношения с Вейнтраубом. Что ж, если Арцишев решил, что нужда в Книжнике отпала, потому что троица получила всю необходимую информацию, – значит, больше не нужен и он сам. Мавр сделал своё дело, мавр может уйти… Вернее, должен уйти.

Плохо, что обоих учёных убирают на глазах Одинцова: лишний раз провоцировать его не стоило, но тут уж ничего не поделаешь. Когда нет времени на подготовку операции – приходится действовать по обстановке, и всегда есть издержки.

– Прошу прощения, мы сейчас продолжим, – Псурцев кивнул Вейнтраубу, отозвал Салтаханова чуть в сторону и тихо распорядился:

– Сообщи нашим, дословно. Третий – Базе. Затворника исключить.

94. Полная зачистка

Чучела и картины в кабинете Книжника таращили мёртвые совиные глаза на профессора, который витийствовал, развалясь в хозяйском кресле:

– Однажды бабочкам стало интересно: что такое огонь? Первая облетела пламя на почтительном расстоянии, вернулась и сообщила, что от огня исходит свет. Вторая подлетела поближе и вернулась с опалёнными крыльями. А третья сунулась прямо в пекло – и сгорела. Она узнала всё, но уже ничего не смогла рассказать другим бабочкам.

Арцишев переложил ногу на ногу:

– Мораль! Кто обретает знание, тот лишается возможности о нём говорить. Знающий молчит, а говорящий не знает.

Ева не могла отвести глаз от пистолета, который был направлен на них с Муниным. Историк смотрел на академика, державшего на прицеле Одинцова, а Одинцов там временем стремительно прокручивал в голове события последних дней.

Всё вставало на свои места. Троице дали уйти после похорон Вараксы – понятно теперь, почему их конвоировали всего два безоружных бойца! – и для пущей достоверности разыграли спектакль с гибелью профессора…

…который с самого начала был заодно с Псурцевым. Каким-то образом к этой парочке примкнул Вейнтрауб. Вот и ответ на недоумение Одинцова, откуда в распоряжении миллиардера столько местных охранников и водителей: их предоставила Академия.

Игра Одинцова в прятки – курам на смех. Всё время после побега Псурцев через своих людей по-прежнему контролировал поиски Ковчега, отслеживая каждый шаг троицы. Но генерал не стал бы форсировать события, рассекречивать Арцишева и убирать Книжника из простого нетерпения. Получается, он уверен, что вся необходимая информация собрана. Уверен, что именно Одинцову с компаньонами суждено найти Ковчег, и что они уже знают разгадку древней тайны, но сами об этом ещё не догадываются…

Мунин, сглотнув застрявший в горле комок, с ненавистью посмотрел на профессора и хрипло спросил:

– Что вы сделали со Львом Самойловичем? Вы его… Вы его убили?

– Я его не убивал, – Арцишев потёр ладонью о ладонь, как это делают мухи. – И предпочёл бы несколько более мягкую формулировку. Скажем, господин Книжник ушёл из жизни.

Историк снял очки и промокнул кулаком глаза, которые заволокло слезами. Как поверить, как смириться с тем, что его старого учителя больше нет на свете?! Ведь считанные минуты назад Книжник сидел напротив, у письменного стола; точил карандаши, хвалил, ворчал, шутил, – а теперь он убит и лежит за стеной, и в его кресле развалился воскресший Арцишев…

Ева оторвала взгляд от направленного на неё пистолета и тоже смахнула со щеки покатившуюся слезу.

– Его убили вы, – с нажимом сказала она профессору. – Болтаете нам про бабочек, чтобы оправдать себя.

– Ах, простите, простите, – Арцишев сцепил пальцы на животе. – Я же не такой супермен, как Одинцов. Я всего лишь паршивый интеллигент, который с детства не выносит вида крови. Приходится что-то придумывать, чтобы нервишки успокоить… И совесть. Допускаю, что вы успели влюбиться в старика. Занятный был персонаж. Можете поверить, мне жаль его куда больше, чем вам. Знаете, сколько лет мы знакомы?

Усмешка то и дело кривила губы профессора – похоже, вправду сдавали нервы.

– У старика не было шансов, – продолжал он. – И напрасно вы так из-за него сокрушаетесь. Книжник достаточно пожил. В прежние времена шутка ходила про его завещание. Якобы оно начинается словами: «Если я когда-нибудь умру». Когда-нибудь! Ха-ха… Вы же, небось, и сами от него слышали присказку: «Когда бы я ни умер, я умру преждевременно». Готовился, как видите.

Мунин нацепил очки, судорожно вздохнул и обхватил себя за плечи, чтобы не показывать, как дрожат руки. Ева обняла историка, придвинув стул вплотную, а Одинцов поспешил вступить в разговор:

– Я так понимаю, вы нас постоянно слушали. Значит, вам известно, до чего мы додумались. Что теперь?

– Что теперь? – повторил профессор, задумчиво глядя на носок туфли, которым он водил туда-сюда в такт словам. – Теперь нам с вами предстоит закончить то, ради чего собралась ваша троица… Мунин, Хугин, Óдин… Чертовщина какая-то. Но я уверен, что Книжник не ошибся.

– С этого момента работать будет проще, поскольку, – Арцишев скривил губы очередной раз и поднял глаза на Одинцова, – маски сброшены, играть никому ничего не надо, изображать ничего не надо, и наконец-то каждый из нас может быть самим собой. Поедем сейчас к Вейнтраубу, отобедаем – и возьмёмся за дело. Чуть-чуть нам с вами осталось, коллеги! Чуть-чуть!

Арцишев оттолкнулся спиной от инвалидного кресла, встал и начал привычно шагать перед инвалидным креслом, рассуждая о близости Ковчега. Одинцов ловил момент, когда профессор окажется на линии огня – между ним и вооружённым академиком. Небольшое расстояние можно преодолеть одним прыжком, и тогда…

Впрочем, академик попался опытный: за мгновение до того, как профессор должен был закрыть собой Одинцова, он сместился чуть в сторону, продолжая держать прицел.

– А если мы откажемся? – вдруг спросил Мунин.

Профессор с удивлением посмотрел на него.

– Что значит – откажетесь?!

– То и значит, – историк приосанился и повёл плечами, стряхивая руки Евы. – Откажемся искать Ковчег, и всё.

– Послушайте, юноша! – прикрикнул на него Арцишев. – Давайте вот без этого… без неумного геройства. Берите пример со старших товарищей!

Арцишев сердито плюхнулся обратно в кресло Книжника. Помолчал, шумно выдохнул, снова закинул ногу на ногу и натянул на лицо подобие улыбки.

– У меня совсем нет настроения ругаться, особенно сейчас, – сказал он. – Есть много способов, чтобы заставить вас работать. Не хотите добром, придётся из-под палки. Но вам ведь и так уже крепко досталось, вы такой путь прошли… Жалко будет, если всё насмарку! Разве нет?

– Получится, что его товарищи погибли зря, – профессор небрежно указал на академика, который целился в Одинцова. – И Книжник тоже: он дорогу вам буквально выстелил, а вы упираетесь! И Варакса сделал всё, чтобы вы нашли Ковчег… Зачем провоцировать меня на крайние меры?

Арцишев окинул Еву взглядом с головы до ног.

– Лично мне, например, будет очень жаль видеть страдания такой прекрасной женщины. И вам это, по-моему, тоже совсем ни к чему. А главное, – добавил он, постепенно распаляясь, – хватит копаться в мелочах! Вспомните, что значит Ковчег для всего человечества. Это же ключ к тайнам Вселенной! С его помощью люди перестанут зависеть от источников энергии… У нас будет новый мир, понимаете? Абсолютно новый мир! Тоже мне, заладили – Книжник, Книжник… Да за это и сто, и тысячу таких Книжников отдать не жалко! Возвращение Ковчега станет началом Эры Благоденствия! А имена тех, кто его вернул, люди навечно впишут в историю.

– Угу, – в сторону сказал Одинцов, – и звание Героя России дадут посмертно.

– Что? – не расслышав, нахмурил брови профессор.

– Я говорю, неизвестно, что наступит завтра – следующее утро или следующая жизнь. Присказка такая восточная есть. Вы нас тут запугали совсем. Вон, Ева побледнела даже… У меня шкурный вопрос. Мы должны найти Ковчег. Хорошо. А кто гарантирует нашу безопасность? Сами сказали, что знающий молчит… Хотелось бы понять, кто всё-таки командует парадом.

Арцишев приосанился.

– Я руковожу финальной частью операции, – торжественно произнёс он, – и готов дать вам любые гарантии. Любые!

– Вот это, я понимаю, разговор! – Одинцов пошевелил пальцами. – У меня руки устали. Опустить можно?

– Нет, – сказал академик, который держал его на мушке.

Профессор бросил на говоруна свирепый взгляд, а Одинцов с ехидцей заметил:

– Понятно, кто тут главный.

Кукловодит у них всё-таки генерал, думал он. Профессор, конечно, тоже не последняя сошка, но и не первая. Может быть, вторая… Что за игру затеял Псурцев? Академики не могли убрать Книжника по собственной инициативе. Значит, получили приказ. Но зачем было ликвидировать учёного так демонстративно, при свидетелях? Хотели снова троицу припугнуть – или спешили очень?

Ева молчала, внимательно следя за происходящим. Она догадалась, почему Одинцов сел на стол Книжника, и понимала, что торгуется он для отвода глаз. Провоцирует и выжидает…

Второй академик тронул пальцами ухо, из которого за воротник вился провод гарнитуры, поднёс к губам обшлаг рукава и сказал в потайной микрофон:

– Принято.

По-прежнему держа пистолет в направлении Евы и Мунина, он шагнул за спинкой инвалидного кресла к напарнику и что-то прошептал. Тот кивнул в ответ и обратился к Арцишеву:

– Можно вас на два слова?

– У меня очень мало времени, – поднявшись, сухо бросил профессор пленникам, – и я не желаю его терять. Согласитесь вы сотрудничать или нет, в любом случае скоро всё закончится. Но не советую отказываться, иначе…

Арцишев оборвал речь на полуслове, многозначительно сжал кулак – словно скомкал всю троицу, – и вышел из кабинета. Первый академик двинулся следом, прикрыв за собой дверь. Второй перевёл ствол пистолета на Одинцова…

…и тут, набравшись духу, с места встала Ева.

– Простите, пожалуйста, – она замялась, – мне надо выйти.

– Сядьте, – не глядя, бросил в ответ академик.

– Мне очень надо.

– Ты чего, мужик, обалдел? Уже и в туалет нельзя?! – возмутился Одинцов.

Академик продолжал смотреть на него и повторил для Евы:

– Сказано – сидеть!

– Вы хотите, чтобы я делала это прямо здесь? – спросила американка. – О'кей.

Она не спеша подняла подол свитера и, покачивая бёдрами, демонстративно расстегнула пуговицу на джинсах. Мунин залился краской, силясь отвести глаза от плоского шоколадного живота Евы и тонких тёмных пальцев с розовыми ногтями, потянувших вниз ползунок молнии. Молния медленно разошлась, открывая под животом белое кружево трусиков…

…и в него уткнулся взглядом академик – всего на пару секунд, а Одинцов за это время успел выхватить ножи Книжника, на которые он сел перед появлением Арцишева, и метнуть дамасский клинок.

Отточенная сталь почти по рукоять наискось вошла в щёку академика. Хрипя и захлёбываясь кровью, тот успел дважды спустить курок бесшумного пистолета. Если бы Одинцов хоть на миг задержался на месте – ему бы достались обе пули, расколовшие статуэтку совы на письменном столе…

…но в момент броска он скользнул со стола вниз и вбок, а ещё через мгновение оказался рядом с академиком и молниеносными взмахами кривого японского кубикири добил противника…

…который, уже падая, последним еле слышным выстрелом снёс полголовы узамбарскому филину на книжном шкафу. Одинцов рванул пистолет из пальцев умирающего – и выпустил остатки обоймы во второго академика, который появился на пороге без Арцишева. Академик отшатнулся в коридор и рухнул навзничь. Стало совсем тихо.

Одинцов окинул взглядом кабинет. Ева так и стояла в расстёгнутых джинсах, запечатав рот обеими ладонями, чтобы не закричать, и широко распахнув мокрые от слёз глаза. Над её головой в воздухе кружились перья подстреленного филина.

Мунин дрожащими руками поправлял очки и хотел что-то сказать, но Одинцов приложил палец к губам – тс-с-с! – и жестом показал Еве: застегнись! Он перезарядил оружие академиков и, неслышно ступая, пробежался по квартире.

Книжник и домработница лежали рядышком в прихожей. «Даже испугаться не успели», – утешил себя Одинцов. Он поискал пульс на тонкой морщинистой шее учёного в шальной надежде: а вдруг? Книжник был мёртв…

…как и Арцишев: его тело Одинцов обнаружил на кухне. Два выстрела – один в сердце, второй контрольный, в голову. Шею профессора Одинцов тоже пощупал, чтобы убедиться наверняка.

Гадать, почему генерал так оперативно зачищает поляну, у Одинцова не было времени. Квартиру прослушивали. Даже если слухачи не заметили звук, с которым убитый академик рухнул в коридоре, – они скоро заметят слишком долгое молчание.

Одинцов прикинул: эти ребята побоятся сами проверять квартиру и будут вызывать подкрепление. Может, уже вызвали, но сколько-то минут в запасе ещё есть.

Два шофёра-академика возле парадного тоже не в счёт. Когда Книжник выехал из кабинета к нежданным посетителям, Одинцов насторожился и выглянул в окно. Шофёр, который возил троицу, раньше всегда безвылазно сидел в «мерседесе», а тут направился к «тахо», вставшему впереди. Оттуда ему навстречу тоже вышел шофёр. Мужчины поздоровались и заговорили, подтверждая подозрения Одинцова. Если бы, кроме Арцишева с двумя бойцами, приехали другие академики, они бы заявились в квартиру все вместе: периметр охранять не от кого – единственную опасность представлял Одинцов.

Нашлось объяснение и тому, как Псурцев мог отпустить Арцишева с таким скудным эскортом. Это были телохранители, а профессор действовал на свой страх и риск, вопреки воле генерала. Вот и поплатился. Не поделили, значит, пауки Ковчег Завета…

Одинцов прихватил с вешалки куртки, вернулся в кабинет и поманил Еву с Муниным, снова приложив палец к губам.

В коридоре он шепнул:

– Телефоны здесь оставьте.

Ева и Мунин, прижимаясь к стене, обошли тело убитого академика. Одинцов повёл их не к прихожей, а в противоположный конец квартиры: выход на чёрную лестницу из дальнего закутка он приметил в первый же день.

– А где профессор? – шёпотом поинтересовался Мунин, в полумраке ступая вслед за Одинцовым по выщербленным ступеням. – Убежал, или вы его?..

Одинцов успокоил:

– Не я. Свои же пристрелили.

– То есть как свои?! Опять?! – изумился историк, а Ева спросила:

– Он точно умер?

– Смотрите лучше под ноги, – посоветовал Одинцов.

Чёрная лестница вела во двор. Академиков там Одинцов не увидел. Впереди компаньонов он двинулся к выходу со двора, сжимая в карманах куртки пистолеты на боевом взводе, и осторожно выглянул на улицу из арки.

Вдоль тротуаров по обе стороны застыли припаркованные машины. Метрах в тридцати возле парадного поблёскивал антрацитом их «мерседес». Дальше высился «тахо», на котором приехал Арцишев, а через дорогу от него – грузовой микроавтобус. Одинцов замечал его каждый раз, когда их привозили к Книжнику. Раньше это не вызывало подозрений – мало ли, водитель живёт в соседнем доме. Сейчас Одинцов не сомневался, что в грузовике сидят слухачи. Вряд ли у Книжника установили «жучок»: для прослушивания достаточно мобильных телефонов, но всё же чем ближе к ним расположена аппаратура, тем лучше.

– Вот и ладушки, – негромко сказал Одинцов сам себе, а Еве с Муниным скомандовал:

– Идём спокойно, уверенно, не плетёмся. Вы под ручку впереди, я замыкающий. Марш!

Они вывернули из арки на улицу и зашагали прочь от академиков…

…а на заднем сиденье невзрачной машины, припаркованной у тротуара почти напротив арки, от удивления чуть не подпрыгнул Владимир:

– Да не может быть!

Это он вычислил троицу. Салтаханов при появлении деда в кабинете не сразу отключил звук на компьютере, и Владимир услышал обрывок записи разговора. К одному из собеседников обращались: «Лев Самойлович». Наверняка запись имела отношение к поискам Ковчега Завета – вряд ли Салтаханов сейчас интересовался чем-то ещё. Имя-отчество, которое можно было связать с Ковчегом, привело к знаменитому учёному с говорящей фамилией. Выяснить адрес Книжника не составило труда.

Проследив за домом, Владимир узнал, что к старику регулярно наведываются Одинцов с компаньонами, и что ездят они из особняка Вейнтрауба. Связь Евы с миллиардером израильтяне обнаружили ещё раньше. Это позволяло объяснить, почему троица нашла у него приют. Но как получилось, что Вейнтрауб и особенно Одинцов сотрудничают с академиками?

Владимир допускал, что миллиардеру на время пребывания в Петербурге наняли охранников с водителями из Академии. Такому клиенту и сервис нужен класса VIP. Оставалось загадкой, почему после побега со стрельбой и жертвами троицу возят на машине генерала без конвоя, который был на кладбище. Почему Одинцов так спокойно ведёт себя среди недавних тюремщиков и убийц Вараксы? Не его стиль, думал Владимир; не мог он с ними поладить и договориться…

Специалисты Моссада пока мудрили с техникой, чтобы незаметно для академиков прослушивать разговоры в квартире Книжника, но зато сумели быстро забраться в компьютер учёного. Оказалось, легендарный старик работает на две стороны: консультирует и троицу за компанию с Псурцевым и Вейнтраубом, – и лично президента Интерпола, которая выступает как частное лицо.

Разбираясь в этой мешанине, Владимир старался держаться возле троицы. В любой момент могло произойти что угодно: слишком уж быстро и непредсказуемо развивались события. Долго ждать не пришлось – Одинцов со своими спутниками снова сбежал от академиков. Похоже, и впрямь не по душе троице был такой альянс…

Владимир хлопнул по плечу молодого парня, который сидел рядом с водителем:

– Ты за ними, мы за тобой. Держи дистанцию. Главное – не спугнуть.

Парень вышел из машины и двинулся следом за беглецами, а Владимир уже говорил с офисом.

– Сколько нужно людей? – спросили его.

– Все.

95. Прозрение и озарение

Дед Салтаханова рассказывал эту легенду давным-давно.

– Перед концом света Всевышний обрушит на землю дожди длиной в сорок дней и ночей. Леса смоет, а горы станут мягкими от воды. Потом ещё сорок дней и ночей будут дуть небывалые ветры, которые разровняют землю и сделают её гладкой, как ладонь. Тогда в живых останется только последний волк. Даже шкура на нём лопнет и её унесёт ветер, но волк устоит и скажет Всевышнему: «Если бы я раньше знал о той силе, которой Ты меня наделил, я мог бы уничтожить все Твои творения на земле!» Он так и не покорится, и Всевышний заберёт его душу. Вот что такое настоящий волк. Вот каким должен быть нохчи.

Вспомнить школьное прошлое Салтаханова заставил раскрытый альбом в кабинете Книжника. Кончиками пальцев Салтаханов смахнул со страницы дактилоскопический порошок и вгляделся в иллюстрацию скандинавского мифа. На картинке был изображён гигантский волк Фенрир, пленённый своими родственниками-богами. Острый меч распирал зубастую пасть, а тело зверя опутывала магическая цепь, которую гномы выковали из шума кошачьих шагов, рыбьего дыхания и птичьей слюны.

Салтаханов знал о волках почти всё. Знал и про Фенрира, которому назначено в день гибели мира вырваться из плена, убить Одина – и самому принять смерть. Салтаханов потёр испачканные пальцы: эксперты щедро усыпали порошком всё вокруг, снимая отпечатки. Сходить, что ли, вымыть руки…

Салтаханов глянул в сторону двери. Рядом с ней, привалившись к стене, в чёрной луже подсохшей крови полусидел мертвец. Тело прикрыли пледом, но ткань сползла с головы. Из распоротой щеки, почти как у Фенрира на гравюре, торчала рукоять ножа, глубоко вошедшего в глотку. Салтаханова передёрнуло, и он снова уткнулся в альбом.

– Не путайся под ногами, – велел начальник уголовного розыска, который привёз его сюда по просьбе Псурцева. – Из кабинета ни шагу.

Вслед за главным сыщиком примчался глава всего петербургского управления МВД. Дело пахло крупными неприятностями. Как назло, началась ассамблея Интерпола, в городе полным-полно коллег со всего света, двое погибших были всемирно известными учёными, а ещё двое – отставными офицерами и действующими сотрудниками Академии Безопасности. Про пять трупов, обнаруженных в квартире Книжника, уже разнюхали журналисты. В теленовостях с аппетитом обсасывали кровавую бойню.

– Четыре огнестрела, – мрачно доложил сыщик. – Стволов нет. Одного порезали грамотно. На самоубийство или бытовуху не тянет.

Профессиональная шутка про самоубийство прозвучала без обычного задора.

За окном темнело. Потрепав нервы подчинённым, высокое начальство постепенно убыло, и работа вернулась в привычную колею. Кинологи с собаками рыскали на чёрной лестнице и по округе, эксперты-криминалисты обследовали комнату за комнатой, не жалея дактилоскопического порошка; оперативники вынимали душу из участкового и опрашивали соседей, следователь составлял протокол… Все были при деле – только Салтаханову пока ничего не оставалось, кроме как разглядывать красивые картинки в альбоме.

Из Михайловского замка Псурцев отправился на вечерний приём, который устроила президент Интерпола, и приятно проводил время в ожидании Салтаханова с докладом. А о чём докладывать? Кого как убили? Кто где лежит? Вряд ли генерала это интересует, и следователь не скажет ничего интересного – скорее уж Салтаханов мог бы многое ему рассказать… Если бы мог.

Мысли в голове наползали одна на другую; сосредоточиться мешали лупоглазые совы, которые таращились отовсюду. Салтаханов понял, как неуютно чувствовали себя посетители его кабинета под волчьими взглядами. Он перелистнул страницу и уставился на гравюру. По центру с копьём, не знающим промаха, играл мышцами властелин Валгаллы, князь-колдун и верховный бог викингов. На его могучих плечах восседали два чёрных ворона. Подписи были сделаны стилизованным руническим шрифтом: «Один» – над головой богатыря, «Мунин» и «Хугин» – рядом с мрачными птицами.

Издеваются они, что ли?! Салтаханов отпихнул альбом. Что же всё-таки здесь произошло? С какой стати Один… тьфу, ты… Одинцов поубивал столько народу? Чем ему не угодил Книжник? И как воскрес Арцишев, которого расстреляли на глазах Салтаханова? Откуда он вообще взялся?

Салтаханов потянул гарнитуру из уха, натёртого с непривычки, – и вдруг его осенило. Он вспомнил, как в Михайловском замке по команде Псурцева обменивался сообщениями с Базой…

…и сообразил теперь, что они значили. Генерал его подставил. Как мальчишку. Ведь это он, Салтаханов, распорядился исключить – убить, убрать, ликвидировать! – старика и следом Арцишева. Конечно, затворником был профессор! Псурцев разыграл его гибель, чтобы отделить от троицы, а потом держал учёного под замком и приставил к нему двух академиков. Тогда получается, это они расстреляли сперва Книжника со свидетельницей, а потом Арцишева, который перестал быть нужен генералу… То есть Псурцев узнал всё, что хотел, и провёл зачистку. Но приказы на убийство отдавал не он, а Салтаханов! Попробуй теперь докажи, что это не так: переговоры наверняка записаны, а исполнители мертвы – с ними расправился Одинцов, когда увидел, что происходит…

Салтаханов провёл перепачканной рукой по взмокшему лбу, оставляя чёрные полосы. До чего же крепко Псурцев посадил его на крючок! Не соскочишь… Придётся теперь, как пришитому, ходить за генералом, который продолжит через него руководить операцией. А если вдруг прижмут – Псурцев знать не знает, какие приказы отдавал Салтаханов. Придётся теперь преследовать вооружённого озверевшего Одинцова – с почти неизбежным финалом, о котором напоминал мёртвый академик у дверей. Генерал не станет ничего придумывать, чтобы избавиться от последнего свидетеля, посвящённого в детали охоты за Ковчегом. Он снова сделает это чужими руками: Салтаханова прикончит Одинцов – которого самому же Салтаханову предстоит сперва найти. А где его искать? Россия большая…

Одинцов был не слишком далеко. В нескольких сотнях метров от дома Книжника он остановил машину, которая отвезла троицу к площади Восстания. Там они пересели в троллейбус и проехали по Невскому проспекту до католической церкви святой Екатерины. Через длинный проходной двор Одинцов с оглядкой вывел компаньонов на площадь Искусств перед Русским музеем, и оттуда по Итальянской улице – на Садовую.

– Ты уверен? – спросила у него Ева, шагая по Садовой в сторону Михайловского замка; до сих пор беглецы молчали.

Одинцов кивнул.

– Что вы задумали? – нервно стуча зубами, подал голос Мунин. – Объясните в конце концов! Каждый солдат должен знать свой манёвр…

Слова Суворова в устах историка прозвучали комично.

– Скоро узнаешь, – пообещал Одинцов.

Он положился на старую мудрость: хочешь что-то спрятать – оставь на видном месте. Чем ближе место к Михайловскому замку, тем меньше вероятность, что там начнут искать.

Замок уже маячил впереди, когда Одинцов свернул направо в Инженерную улицу, велел спутникам обождать и скрылся за дверью углового дома.

Дальше по Инженерной на берегу Фонтанки сиял огнями цирк Чинизелли, а здесь располагалась цирковая гостиница. Её директрисе Одинцов несколько раз помог по-соседски, и сейчас просил об ответном одолжении: сдать номер на пару дней без оформления документов.

Вымотанная циркачами директриса лишних вопросов задавать не стала – надо, так надо. Предупредила только, что все приличные номера заняты, поселиться можно в хостеле:

– И это не пять звёзд.

– Без вопросов, – успокоил её Одинцов, – мы люди военные.

Номер оказался чистеньким и уютным, но без удобств: кухня, душ и туалеты в конце коридора.

– А как мы здесь?.. – Ева в замешательстве смотрела на две кровати, стоявшие почти вплотную.

– В тесноте, да в не в обиде, – сказал Одинцов. – Разберёмся.

Он обнаружил заготовленные для постояльцев чайные пакетики, взял с холодильника электрический чайник и сунул в руки Мунину:

– Сгоняй на кухню, водички принеси. Ева, можешь пока себе койку выбрать.

С деморализованным личным составом надо работать аккуратно, но жёстко. Не давать передышки, чтобы заняты были, и мобилизовать скрытые резервы. Эти двое были его группой, его командой. И натерпелись они достаточно. Небось во сне кричать будут, вспоминая, как Одинцов разделал того академика у них на глазах…

За чаем троица собралась вокруг маленького обеденного стола. Одинцов поделился соображениями насчёт Арцишева с генералом и обрисовал диспозицию. Им позволили бежать, зная, что бежать некуда. Сгинуть из города, лечь на дно, раствориться в огромной стране – это не выход: жизнь в постоянном страхе, без документов – перспектива незавидная.

Спасти троицу может только найденный Ковчег. Книжник, светлая ему память, считал, что разгадка тайны у них в руках. Псурцев знает об этом, и на какое-то время оставит их в покое. Даст возможность собраться с мыслями, исправить ошибки, о которых говорил старый учёный, и понять, куда же всё-таки девалась реликвия.

– Генерал ждёт, пока мы сами к нему придём, – подвёл итог Одинцов. – Значит, будем решать, как найти Ковчег и остаться в живых. А пока давайте мозгами похрустим.

– Я бы сейчас чем-нибудь другим похрустел, – признался Мунин. – У меня от чая аппетит просыпается. И от нервов.

– Мы не ели с утра, – поддержала историка Ева. – Сейчас вечер. Мозг надо кормить.

– Ой, какие мы нежные, – проворчал Одинцов, но вовремя спохватился. – Да, пролетели мы с обедом… Ладно. Я в магазин, здесь два шага через дорогу. Сидите тихо, дверь никому не открывайте.

Он встал и надел куртку.

– Si vis pacem, para bellum, – сказал Мунин.

– Какой парабеллум? – не понял Одинцов.

– Хочешь мира – готовься к войне, – перевела Ева. – Это латинский.

– Пистолет один оставьте, – потребовал историк. – У вас два, я видел.

Одинцов снова сел и в упор посмотрел на него.

– Пистолет, говоришь… А тебе зачем?

– Затем же, зачем и вам.

– Не-ет, – Одинцов покачал головой. – Знаешь, чем отличается настоящий воин от придурка со стволом? Тем, что придурок рвётся убивать, а воин готов умереть. Чувствуешь разницу? К смерти готов?

Историк насупился и молчал.

– Правильно, – сказал Одинцов, поднимаясь. – Потому что жить надо.

Он молниеносно выдернул из рукава японский нож Книжника и положил на стол перед Муниным.

– Держи. Если совсем припрёт, сделаешь сэппуку, – Одинцов задвигал руками, как будто по-самурайски вспарывал себе живот. – Втыкаешь сюда, потом вот так и вот так… А пока пригодится колбасу резать.

Из магазина Одинцов принёс два больших пакета, полных всякой вкусной всячины. Пачка денег от Сергеича не стала тоньше за то время, пока троицу финансировал Вейнтрауб, так что можно было кутить.

Резать колбасу Мунину не пришлось. Ева отогнала от стола мужчин, глотавших слюнки, со знанием дела сервировала ужин и отступила в сторону, разрешив садиться.

– Красота! – Одинцов хлопнул Мунина по спине. – Скажи, наука?

– Умереть – не встать, – подтвердил историк. – Можно, я уже начну?

Оголодавшая троица налегла на еду; к разговору вернулись только после того, как смели подчистую всё, что приготовила Ева.

Папку Urbi et Orbi впопыхах забыли у Книжника. Материалы, собранные троицей за время работы, достались академикам и Вейнтраубу, но не было проблемы в том, чтобы по памяти восстановить все детали. Сытый повеселевший Мунин охотно давал справку за справкой. Одинцов с Евой тоже на память не жаловались и не впустую провели эти две недели. В прикроватной тумбочке нашёлся карандаш. На обороте плаката с правилами для постояльцев появился список замечаний, которые сделал Книжник. Рядом – в столбик, пункт за пунктом, вырос перечень упущений, которые обнаружили в своих логических построениях сами компаньоны.

Однако даже самую безупречную логику в конце концов рушило то, что в России оказались три Ковчега. Первый прямиком из Иерусалима доставил Андрей Первозванный две тысячи лет назад. Второй после многовекового путешествия по Западной Европе попал к императору Павлу от госпитальеров. А третий Ковчег, захваченный в Эфиопии, привезли Варакса с Одинцовым.

И всё, тупик.

Разговор сам собой угас, троица погрузилась в раздумья. Ева привычно сидела на кровати по-турецки, сунув под спину подушку. Она маленькими глотками отпивала из бутылки минеральную воду и смотрела в стену. Мунин хмурился и шевелил губами, перечитывая записи на обороте плаката.

Одинцов сел к столу напротив историка, расстелил вафельное полотенце и выложил на него пистолеты. Оружие любит, чтобы за ним ухаживали. А после стрельбы его тем более полагается разбирать и чистить.

Молчание нарушила Ева.

– Ковчегов не может быть три, – решительно заявила она. – Ковчег один. Если мы думаем, что три, это не случайно. С Ковчегом ничего не бывает случайно. Он весь не случайный. Всё имеет смысл.

Мунин оторвался от записей.

– Вы о чём?

– Если Ковчег, который привезли они, – Ева указала на Одинцова, – был не настоящий, ничего не должно случиться. Значит, наш Ковчег – настоящий.

Она соскользнула с кровати и пересела к столу.

– Всевышний сказал Мозесу, как надо строить Ковчег. Потом сказал Дэвиду, как надо строить Храм. Их размеры не случайные. Они стояли не случайно. Может быть только так, и не иначе.

Ева, нажимая на карандаш, стала набрасывать чертёжик прямо поверх блёклых записей историка на плакате. Большой прямоугольник обозначал стену Храма, вытянутую с востока на запад, – Ева обозначила стрелочками стороны света. Внутри прямоугольник поменьше обозначал сам Храм, а квадрат в нём, ближе к верхней кромке, – Святая Святых. В квадрате Ева расположила маленький прямоугольник Ковчега Завета, сориентированный с юга на север, – и пририсовала к его длинной стороне две схематичные фигурки-колбаски, пояснив:

– Я плохо рисую. Это cherubim… херувимы на крышке Ковчега. Всевышний общался с людьми вот отсюда, – Ева потыкала карандашом между фигурками. – В ордене считают, это чтобы показать, как человеку надо подняться от земли, чтобы стать ближе к Всевышнему. Разный уровень. С востока на запад – значит духовное развитие. С юга на север – значит коллективное сознание. А может быть, это пророчество, которое раньше никто не понимал. Ковчег поедет с юга на север…

– Варакса спрятал Ковчег, – продолжала Ева. – Он много лет про него читал и много знал. Он не мог поставить его как попало.

– Хорошо, наш Ковчег настоящий, а искать-то его где? – спросил Мунин. – И что делать с двумя другими?

– Я не знаю, – Ева пожала плечами и положила карандаш. – Просто мысли вслух.

– Слушайте-ка… – сказал Одинцов.

Он закончил чистить первый пистолет – и сидел, разглядывая детали второго на перепачканном полотенце.

– Я что подумал, – в голосе Одинцова звучало сомнение. – Может, конечно, это глупости… А если действительно не было трёх Ковчегов? Был один, как положено. Только его разобрали, чтобы по частям к месту сборки доставить. И постепенно к нам сюда привезли. Ящик отдельно, скрижали отдельно, как раз три штуки, всё сходится.

Мунин еле успел поймать под носом съехавшие очки.

Ева встала с места и поцеловала Одинцова в лоб.

96. Инсайт: как оно было

В биологической лаборатории, где исследовали интеллект, Ева такое уже видела.

Обезьяне ставили задачу. Призом было лакомство, а решением – цепочка последовательных шагов, но такая, где невозможно вывести следующий шаг из предыдущего при помощи логики.

Обезьяна пробовала решить задачу так и эдак; после череды безуспешных попыток отвлекалась, начинала чесаться и резвиться, а потом вдруг – именно вдруг! – находила решение. Вместо того, чтобы перебирать варианты действий, обезьяна интуитивно схватывала всю задачу сразу. Решала её целиком, а не суммировала шаги. Проникала в суть, а не копалась в деталях.

Феноменальному озарению дали название – инсайт. Пожалуй, именно это сейчас и произошло, думала Ева…

…а у Одинцова мелькнула в памяти история про часы Якова Брюса, которую рассказывал Мунин. Хитроумный механизм разобрали до винтиков и опять собрали, но не смогли запустить: оказалось, что для этого мало знать механику и прочие науки – задача была под силу лишь тому, кому дано.

Тайна Ковчега тоже лежала на виду. Но разгадать её не было дано ни Арцишеву, ни Книжнику, ни бесчисленной армии охотников за реликвией. Зато, похоже, это стало удаваться троице – Одинцову, Еве…

…и Мунину, который заговорил, то снимая, то надевая очки. Историк принялся выстраивать фантасмагорию, достойную кисти Босха – мастера соединять на одном полотне множество затейливых сюжетов.

– Только не сбивайте меня, – попросил он компаньонов и нервно хихикнул, – я сам собьюсь.

После Всемирного потопа три сына пророка Ноя – Сим, Хам и Яфет породили новое человечество и разделили мир между собой. Двенадцать племён из числа потомков Сима стали народом Израиля и обрели Ковчег Завета – свидетельство договора с Всевышним. В их земле был воздвигнут Храм, где хранился крытый золотом сундук с двумя скрижалями. На скрижалях Всевышний начертал условия договора, составлявшие формулы абсолютного знания.

Две тысячи шестьсот лет назад иудейский царь осквернил Храм, а вавилонский царь пошёл войной на Иудею. Ковчег Завета оказался в опасности. Пророк Иеремия предупреждал народ Израиля о грядущих бедах, но не был услышан. Тогда он начал действовать сам и с помощью доверенных служителей Храма переправил Ковчег в горы Нево на берегу Мёртвого моря, к могиле Моисея.

Иеремия успел вовремя: вавилоняне вскоре захватили Иерусалим, срыли городские стены, сожгли Храм и угнали в рабство всех жителей страны. А пророк сохранил святыню и подготовил к дальней дороге из обезлюдевшей Иудеи в места нового обретения.

Сотни лет Ковчег Завета составлял единое целое, но в Моисеевой гробнице он был разъят на три части, каждая из которых теперь путешествовала отдельно.

Первым землю Сима покинул золотой сундук. Через Египет его переправили в землю Хама, на север Африки. Несколько столетий сундук переносили по Эфиопии с места на место, пока его тайным пристанищем не сделался город Аксум. А в прочих городах страны одна за другой появлялись копии Ковчега, которые дополняли табличками-скрижалями. Эти копии каждый год на праздник Тимкат стали выносить к толпам прихожан. Единственный оригинал благополучно растворился в тысячах подделок, и о его сохранности больше не приходилось беспокоиться: хочешь спрятать дерево – спрячь его в лесу. Тайну закодировали в эфиопской летописи «Кебра Нагаст».

Две тысячи лет назад пришло время первой скрижали отправляться в дорогу. Молодой иудейский рыбак с моря-озера Кинерет, известный только под греческим именем Андрей, стал апостолом – посланником в землю Яфета, и тридцать лет готовил маршрут. Наконец в сопровождении других апостолов Андрей доставил скрижаль через Сирию, Малую Азию и Кавказ далеко-далеко на север Европы, к берегам реки Волхов и моря-озера Нево. История миссии сохранилась в переписке Андрея с братом Шимоном – апостолом Петром, в воспоминаниях современников и трудах агиографов, которые составляли жизнеописание Первозванного.

Восемь столетий спустя в окрестностях Нево к власти пришёл многоопытный князь. Может, был он ютландским ярлом – повелителем викингов, и звали его Рюрик. Может, носил старый воин славянское прозвище Рарог в честь быстрого сокола. А может, имя его было поморским… Главное – края, где хранилась теперь скрижаль Завета, оказались местом силы: от берегов Волхова князь и его потомки начали создавать новое государство, объединяя под своей рукой всё новые и новые земли со множеством народов и племён.

Ещё через двести пятьдесят лет в Западной Европе появился орден тамплиеров. Рыцари, прибывшие в Иерусалим, искали Ковчег Завета на месте разрушенного Храма, по всей Иудее и далеко за её пределами. Упорство было вознаграждено: тамплиерам досталась вторая скрижаль. Находку переправили в землю Яфета, на юг Франции, и лучшие учёные взялись за расшифровку священных формул.

Первые же успехи принесли невероятный результат. Даже части абсолютного знания оказалось достаточно для стремительного прорыва в науках, экономике, сельском хозяйстве и архитектуре. Готические соборы поражали воображение, банковская сеть храмовников опутала всю Европу. Со стороны это выглядело чудом, и лишь немногие посвящённые знали тайну…

…которую закодировали в стихах трубадур Кретьен де Труа и тамплиер Вольфрам фон Эшенбах. Возник новый жанр литературы – рыцарский роман, и пошёл кочевать от автора к автору сюжет о поисках Грааля – источника божественного Света, доступного лишь избранным, испещрённого таинственными письменами и способного творить чудеса. Единорог, знак северного иудейского царства и символ воссоединения двенадцати колен Израилевых, у новых обладателей скрижали превратился в олицетворение духовной чистоты и рыцарской доблести.

Долгие годы, пока тамплиеры искали Ковчег и бились над расшифровкой формул на скрижали, в Киеве подбирали материалы для «Повести временных лет», которую выпало составить монаху Нестору. Этот современник Кретьена и Вольфрама в подробностях описал историю земли Рюриковичей со времён Всемирного потопа. Особое внимание он уделил путешествию апостола Андрея по будущей Руси…

…и отметил, что с древних пор здесь пересекались дороги, ведущие в земли потомков Сима, Хама и Яфета, от которых пошли современные народы. Мир на этих дорогах царил не всегда. Как раз в пору создания «Повести…» Рюриковичи, княжившие во Владимире, заложили форпост для защиты от киевских Рюриковичей. Постепенно форпост вырос в город Москов, который превратился в центр княжества Московского, и через два с половиной столетия – в центр всех русских земель по имени Москва.

Тем временем в Европе тоже произошли большие перемены. Скрижаль Завета, принадлежавшая тамплиерам, хранилась у альбигойцев, чья вера отличалась особенной чистотой. Когда же пал самый неприступный альбигойский оплот – замок Монсегюр, скрижаль вернулась к рыцарям Храма. Последний Великий магистр перевёз её в Париж. Во время разгрома ордена молодой граф де Божё успел спасти скрижаль, хранителями которой стали мальтийские рыцари-госпитальеры.

Храмовников уничтожили разом во всех странах Западной Европы, кроме Шотландии, покровителем которой считался Андрей Первозванный, а символом – единорог. Шотландский король Брюс сохранил жизни местным тамплиерам. В благодарность рыцари передали ему часть знания о Ковчеге Завета…

– Так ты у нас не кандидатскую, а сразу докторскую напишешь, – заметил Одинцов, перебирая чётки. Стало понятно, почему на нитку нанизано столько всякой всячины. Нефритовые камни и косточки рудракши, серебряные кубики с еврейскими буквами и египетские скарабеи из бирюзы были следами поисков Ковчега: путь, который троица прошла за две недели, Варакса силился одолеть в одиночку больше двадцати лет.

Мунин залпом выпил остывший кофе и продолжил рассказ.

Когда Андрей Первозванный странствовал по Малой Азии, его внимание привлёк небольшой уютный городок Византий. Апостол помог его развитию, и четыре века спустя городок уже славился на весь мир как второй Рим – Константинополь, столица Византийской империи. Ещё через тысячу лет империя рухнула. Последнюю принцессу императорского рода Зою Палеолог отдали в жёны московскому князю Ивану Третьему. Самой большой ценностью в её приданом были книги, которые содержали россыпь следов исчезнувшего Ковчега Завета.

Москва стала третьим Римом, а книги легли в основу библиотеки внука Зои, великого князя московского Ивана Четвёртого, прозванного Грозным. Из этих книг Иван почерпнул знания, которые позволили ему принять царский венец и переменить жизнь в государстве. Библейский зверь единорог появился на личной печати царя, а следом – на международных договорах России, пушках и знамёнах победоносных войск.

Во многом русский царь Иван Грозный шёл путём библейского царя Давида – псалмопевца, законодателя и реформатора. Он писал литургические тексты, некоторые из которых исполняются по сей день; ввёл в оборот «Судебник», привлёк земских депутатов к управлению государством и приструнил церковников на Стоглавом соборе. Он сватался к королеве Елизавете Тюдор, чтобы через английского льва связать русского единорога с шотландским и дотянуться до части тайны, которую тамплиеры передали королю Брюсу. Он создал рыцарский орден, выделив для него землю опричь государственной – то есть за её пределом, – и сам стал Великим магистром опричников.

Царь Давид отвоевал место для Храма, но строительство завещал своему сыну Соломону. Царь Иван вёл войну на северо-западе от Москвы, за земли близ Нево-Ладоги, – и нащупывал место для новой столицы: третий Рим не годился на роль второго Иерусалима.

Московское княжество стало Россией и увеличилось настолько, что превзошло площадью все страны Европы, вместе взятые. Только продолжателя у Ивана Грозного не нашлось. Подвели его сыновья от любимой жены Анастасии Романовой. Старший, Иван Иванович, государственными делами не интересовался, долго болел и умер по пути в монастырь ещё при жизни родителя. Средний, Фёдор Иванович, стал царём после кончины отца, но по слабости ума лишь занимал московский престол, а страной управлял его шурин, опричник Борис Годунов…

…который воцарился вслед за Фёдором, поскольку Дмитрий, младший сын Ивана Грозного, к тому времени погиб.

Слухами земля полнится. Приближённый царя Ивана, князь Андрей Курбский, говорил о России как об Израиле, намекая на тайну Ковчега. Борису Годунову тоже что-то было известно. Неспроста в Кремле он пытался в точности воссоздать Святая Святых иерусалимского Храма и учредил должность патриарха всея Руси. Спустя годы патриарх Никон, который мог владеть совсем уж призрачными остатками тайны, выстроил под Москвой собственный роскошный монастырь, названный Новым Иерусалимом, – и жестоко за это поплатился…

…а Рюриковичей на российском престоле сменили Романовы. Первым стал Михаил, внучатый племянник Анастасии, жены Ивана Грозного; ему наследовал Алексей и, наконец, трон занял Пётр Первый – рядом с которым с детских лет неотлучно держался Яков Брюс.

Потомок шотландского короля сопровождал царя Петра в странствиях по Европе и склонил к долгой поездке в Англию. Там познакомил с Ньютоном и надоумил учредить орден Андрея Первозванного: со времён опричнины рыцарских орденов в России не было. Стараниями Брюса андреевский флаг – такой же, как у шотландцев, – утвердился на русских кораблях по соседству с флагом Иерусалима и триколором в цветах единорога, непорочного зверя с белым туловищем, красной головой и голубыми глазами. Сам единорог продолжал служить эмблемой московских царей, знаком государевой печати и украшением трона…

– Кстати, я насчёт Ньютона спросить хотел, – снова подал голос Одинцов. – Книжник говорил, что закон всемирного тяготения – образцовый. Мол, не люди придумали, поэтому и отменить никто не может. Но его же Ньютон открыл. Ты сам рассказывал, что Брюс вместо Ньютона делал доклад в академии наук.

– Не в академии, а в Лондонском Королевском обществе, – поправил Мунин, досадуя, что его снова перебили.

– Гравитация была всегда, – сказала Ева. – Ньютон только дал формулу закона. Написал знаками. Это математика. Стало можно вычислить гравитацию. А почему она существует, Ньютон не знал. Никто до сих пор не знает. Это большая проблема современной физики. Книжник был прав.

– Давайте про физику потом, – раздражённо бросил Мунин. – Можно, я продолжу?

– Конечно, конечно, – миролюбиво согласился Одинцов, а Ева залила кипятком очередные три порции растворимого кофе.

На дворе стояла ночь, но про сон и речи быть не могло. Троице хватало адреналина, так что кофе давал разве что психологический эффект. Мунин сделал несколько глотков и заговорил снова.

Яков Брюс нашёл для царя Петра текст «Повести временных лет» и что-то там подправил. Может, акцентировал внимание на истории с баней, которая удивила апостола Андрея, или на посохе, водружённом на берегу Волхова… Так или иначе, деревню Грузино, возле которой это случилось, Пётр отписал своему ближайшему сподвижнику Меншикову. Место, где могла храниться скрижаль Завета, оказалось в доверенных руках.

Древнюю русскую столицу государь тоже не забыл: первые археологические раскопки начались не в Москве или каком-то ещё культурно-историческом центре, но в Старой Ладоге – там, откуда, по словам Нестора, пошла есть Русская земля. Тайное понемногу становилось явным.

Царь Давид завоевал селение, на месте которого построил Иерусалим, и выкупил у побеждённых гору с краеугольным камнем, который Соломон окружил Храмом.

Царь Пётр отвоевал у шведов земли между Нево-Ладогой и Балтикой, заложил на них Новый Иерусалим и выкупил у шведского майора огромный участок, всем известный как Летний сад. Потом в торце участка построили дворец дочери Петра, а ещё позже на том же фундаменте – Михайловский замок…

…то есть Храм для Ковчега Завета, который ещё надо было собрать. В Россию к этому времени прибыла только одна скрижаль. Ко второй Пётр подбирался, налаживая связи с госпитальерами: на Мальте начали посвящать в рыцари русских бояр. А про Африку, где ждал своего часа золотой сундук для скрижалей, Петру напоминал его неотлучный спутник, эфиопский княжич Абрам Ганнибал.

За чем ещё, как не за Ковчегом, отправил Пётр Первый войско на юг накануне скоропостижной смерти?! Кто может сказать: он умер потому, что послал в Эфиопию солдат, – или спешил потому, что почуял близкую смерть?

Видно, время обрести Ковчег ещё не пришло, а делу не нашёлся достойный продолжатель.

Яков Брюс доживал свои дни в Москве и ставил опыты в Сухаревой башне, используя знания тамплиеров. На российском троне сменяли друг друга Екатерина Первая, Пётр Второй, Анна Иоанновна, Иван Шестой – и, наконец, дворцовый переворот привёл к власти Елизавету, младшую дочь Петра Первого.

Елизавета Петровна забрала у родителей и сама воспитала своего внука, будущего императора Павла. Он родился и рос в её дворце – в точности на том месте, где было назначено появиться новому Храму для Ковчега Завета, – и читал-перечитывал прадедовскую книгу про госпитальеров.

К воспитанию Павла руку приложил и Абрам Ганнибал. Старый эфиопский княжич готовил молодого русского царевича к великой миссии. Увы, вероломная мать отняла у сына корону. Но Ганнибал передал юноше всё, что был должен, – и дотла сжёг свой архив перед тем, как окончить земные дни. А его воспитанник тут же отправился в поездку по Европе, где завёл необходимые знакомства – в том числе с госпитальерами и с архитектором Бренной.

Десятилетия, которые Павел провёл в ожидании трона, не были потрачены зря. Он рассчитывал каждое своё действие на престоле. Он готовил законы, чтобы превратить Санкт-Петербург в духовный центр, Новый Иерусалим. А главное – он разработал двенадцать проектов Храма, названного Михайловским замком, и остановился на тринадцатом.

Наконец Павел стал императором и немедленно начал действовать. Установил в жизни столицы порядки, которыми возмущалась петербургская знать. Госпитальеров принял под покровительство так же, как шотландский король Брюс – тамплиеров, и получил от мальтийских рыцарей вторую скрижаль Завета. Первая по-прежнему хранилась на Волхове, в имении, которое Павел пожаловал Аракчееву, ближайшему своему наперснику. Знаменитый раввин толковал государю библейские тексты…

…а Бренна строил Михайловский замок. До шести тысяч рабочих одновременно трудились круглые сутки, зимой и летом. Строительные материалы покупали за любые деньги. Когда не хватало гранита и мрамора – снимали декор с дворцов и соборов. Развязка была близка; Павел спешил и устроил грандиозную церемонию открытия замка, ритуалы которой разработал сам.

Император подчеркнул преемственность своей миссии: украшением Воскресенского зала Михайловского замка стали картины «Освобождение Казани от татар царём Иваном Васильевичем» и «Пётр Первый в сражении под Полтавой». Павел немного изменил девяносто второй псалом Давида для надписи, которая увенчала северный фасад: «Дому твоему подобает святыня Господня в долготу дней» – понятно теперь, о какой святыне была речь…

Светскому сооружению предстояло стать Храмом: за всю историю русского зодчества Михайловский замок единственный получил имя не по назначению или названию территории, и не в честь владельца, а в честь архангела, предводителя небесного воинства.

До наших дней сохранилась оранжево-розовая громада здания в форме скрижали, выглянувшей из земли. Но это была лишь небольшая часть величественного комплекса, напоминавшего иерусалимский Первый Храм. Ограда тянулась на сотни метров по берегу Фонтанки чуть ли не до Невского проспекта, захватывая даже территорию цирковой гостиницы, где обосновалась троица.

Продолжался самый блестящий выход России на европейской сцене, как назвал царствование Павла историк Василий Ключевский. Храм был готов, скрижали собраны – оставалось добыть в Эфиопии кованный золотом ящик…

…и Павел сделал то же, что до него Пётр: отправил на юг экспедиционный корпус. В союзники он взял увенчанного победами Наполеона Бонапарта, не посвящая того во все подробности. Тайком от англичан русские должны были соединиться с французами за пределами России. Принято считать, что две лучшие в мире армии собирались отвоевать у Британии индийские колонии. В действительности же их путь лежал не на восток от Афганистана, а на юго-запад. Наполеону, покорителю Египта и знатоку Северной Африки, предстояло возглавить поход не в Индию, а в Эфиопию.

Британцы этого не знали, и в опасении за колонии поторопились избавиться от Павла. Русского императора убили, а Наполеон потерял союзника, владевшего деталями эфиопской операции. Попытки выяснить что-то у нового императора Александра оказались безрезультатными: сын Павла ничего не знал об отцовских планах. И тогда Наполеон пошёл войной на Россию. Теперь понятно, почему он захватил именно Москву, а не столичный Петербург, взять который было куда проще.

Наполеон побоялся трогать Новый Иерусалим раньше времени. А в Москве находилась его последняя надежда – библиотека Ивана Грозного, хранившая тайну Ковчега. Поиски библиотеки затянулись, и в итоге французский император проиграл всю кампанию. Ему не хватило сведений из архивов Кремля и древних манускриптов – той же «Повести временных лет», которая исчезла, пока французы стояли в Москве. Тайна так и не далась Наполеону.

– Вот и всё, – сказал Мунин, вконец осипший от кофе и многочасового рассказа. – Ящик от скрижалей ещё почти двести лет спокойно простоял в Эфиопии, а сами скрижали хранились тут у нас.

– Где? – спросила Ева.

Во время рассказа она машинально обводила карандашом свой рисунок с планом иерусалимского Храма и Ковчегом Завета в Святая Святых.

Мунин снова снял очки и подслеповато щурился.

– Я догадываюсь, но надо будет проверить. Павлу ведь надо было иметь скрижали под рукой, так? Одну в Петербург доставили госпитальеры – значит, вторую тоже должны были привезти с Волхова сюда. Размеры у них внушительные, вид приметный, кругом враги, просто так не спрячешь. Но! Полным ходом идёт громадная стройка. Когда её начинали, Павел не только бросил в котлован обычные монетки на счастье, но и собственноручно заложил два роскошных кирпича из яшмы. Маркер такой, – историк похлопал ресницами, глядя на Еву. – А перед замком поставили конный памятник Петру Первому. Между прочим, модель была готова ещё при жизни Петра – то есть эта скульптура ему самому нравилась. На пьедестале Павел велел сделать надпись «Прадеду – правнук». Мол, связь времён восстановлена и общая миссия выполнена. Ещё один маркер. Думаю, скрижали доставили на стройку под видом каменных блоков, чтобы не привлекать внимания. А памятник тяжеленный, фундамент у него – будьте-нате. Туда их и вмонтировали до лучших времён.

– Спорная мысль, – Одинцов изогнул дугой полуседую бровь. – Допустим, Павлу привозят из Эфиопии сундук для скрижалей. Чтобы до них добраться, надо теперь сковырнуть памятник, убрать пьедестал и раскурочить фундамент? Ерунда получается.

– Конечно, ерунда, – с издёвкой согласился Мунин. – Поэтому давайте вспомним, что замок построили на месте старого дворца Елизаветы Петровны. Само собой, там были проложены подземные ходы, а потом ещё Бренна постарался. Если ход ведёт из замка к фундаменту памятника – скрижали можно в любой момент вынуть так, что снаружи никто ничего не заметит.

Историк уел Одинцова и сидел довольный.

– У Павла было всё продумано, – сказал он. – Но с Наполеоном номер не прошёл. Зато появились вы с Вараксой и доставили наконец эфиопский сундук в Россию.

– Там было два ящика, – напомнил Одинцов.

– Это не проблема, – Ева постучала карандашом по своему рисунку. – В первом ящике сам Ковчег, во втором крышка. Так удобнее.

Одинцов, наклонив голову, хмурился и смотрел на рисунок вверх тормашками. Большой прямоугольник стены Храма, ориентированный с востока на запад… Прямоугольный Храм и в нём квадрат Святая Святых… А поперёк – прямоугольничек Ковчега Завета со свисающими с крышки колбасками херувимов…

– Во я дурак, – Одинцов шлёпнул себя ладонью по лбу, – я ж его тыщу раз видел! Сколько шашлыков тут съел, сколько водки выпил… Варакса, чёрт лысый! Это ж надо было додуматься, а?!

Одинцов бросил взгляд на недоумевающих компаньонов и пояснил:

– Он крышку во дворе у себя херувимами вниз вкопал, как на ножках! А сверху ещё столешницу присобачил. Вы же видели стол на заднем дворе, рядом с мангалом, – невысокий такой, помните? Там снега было много, но всё равно… Когда за столом сидишь, солнце в глаза не лупит, потому что он с севера на юг стоит, и солнце сбоку…

– Ну, Варакса, ну, голова! – Одинцов ткнул в рисунок Евы. – Ты же, считай, план его имения начертила. А сам Ковчег – вот он!

– Это крышка, – уточнила Ева, – а где ящик?

– Возле флигеля, – уверенно заявил Одинцов. – Там на стене пожарный щит, и под ним ящик с песком. По размерам точь-в-точь. На этот счёт только ленивый не прошёлся. Мол, Варакса даже на даче образцовую казарму построил. А оно, значит, вон как…

Бледный Мунин прошелестел:

– Это ужасно… Пить водку на крышке Ковчега Завета… Как он мог?! Вкопать такую… такую… ценность в землю… и херувимы вверх ногами…

– А в чём проблема? – искренне удивился Одинцов. – Во-первых, твои братья-археологи все ценности из земли вытаскивают, и ничего, не жалуются. Вверх ногами, не вверх ногами… И потом, что этим херувимам сделается? Они же золотые. Не ржавеют, не гниют, не киснут, не плесневеют… Вдобавок там всё армейским грунтом покрашено. Можно сказать, на вечные времена. Ну, Варакса…

Он восхищённо поцокал языком и скомандовал Мунину:

– Кончай грустить, лучше водички ещё принеси. Самое время для утреннего кофе. Хотя я бы не отказался от чего-нибудь покрепче.

Историк забрал чайник и поплёлся в коридор, а Одинцов шумно выдохнул и подмигнул Еве:

– Что, подруга боевая? У матросов нет вопросов? Теперь надо придумать, как нам это добро Псурцеву сдать, чтобы самим в живых остаться, и дело в шляпе.

– Надо сначала проверить скрижали под памятником, – сказала Ева.

– Ну, нет! Нам надо было восстановить историю Ковчега и сообразить, где Варакса спрятал ящик. Мы восстановили и сообразили. Дальше пусть академики сами корячатся. Тем более под памятник не очень-то пролезешь. Особенно сейчас.

В дверь постучали. Улыбка сбежала с лица Одинцова. Через секунду он уже стоял возле двери, спиной к стене, держа пистолеты наготове.

– Кто там? – громко спросила Ева, когда Одинцов кивнул.

– Это Владимир, – послышался голос из коридора. – Ваш товарищ у нас. Вы слушаете, Одинцов? Надо поговорить.

97. Паррондо продолжает действовать

Одинцов крутил головой по сторонам, с интересом разглядывая сияющий интерьер капеллы Воронцовского дворца.

– Обратите внимание на фронтон, – говорила экскурсовод. – В центре композиции помещён рельефный мальтийский крест. Его четыре оконечья раздваиваются и символизируют восемь рыцарских добродетелей, которые так ценил император Павел: смелость, надежду, справедливость, милосердие, щедрость, силу, верность, благородство и скромность…

Ева слушала вполуха. Две недели назад её уже знакомил со здешними красотами профессор Арцишев – перед тем, как обманом увезти в подземный бункер академиков. И сейчас Еве было совсем не до интеллектуальных упражнений. Сердце колотилось; она крепче стискивала руку Одинцова…

…который неторопливо шёл рядом с Евой вдоль капеллы в плотной группе израильских экскурсантов. Перед ними в инвалидных креслах катили пожилую пару. Рядом держался Владимир, позади – ещё несколько израильтян. Всего в группе было человек сорок: они приехали ко дворцу на обычном туристическом автобусе…

…прошли вслед за экскурсоводом всю капеллу насквозь и остановились у невысокой белой балюстрады, которая отделяла алтарную часть. В центре балюстрады оставался проход: отсюда широкие каменные ступени поднимались к алтарю, напоминавшему массивное надгробие.

Экскурсовод обернулась к туристам.

– Перед вами алтарь из белого мрамора, великолепное творение камнерезов конца восемнадцатого века. Обратите внимание, с каким тщанием проработаны детали: натуралистичные львиные морды и венок с латинской литерой Р, которая обозначает имя императора – Павел. Позолота отдельных элементов придаёт композиции особенную торжественность. Алтарь по обе стороны украшают мальтийские кресты, фон под которыми выполнен из мрамора кофейного оттенка для придания изображению глубины. Справа от алтаря под балдахином вы можете видеть особое место, где стояло кресло Павла Петровича или, если угодно, трон Великого магистра.

Теперь уже Одинцов крепче сжал руку Евы, давая сигнал приготовиться. Экскурсовод заговорила про запрестольный образ Иоанна Крестителя, покровителя госпитальеров, но её перебил характерный одесский говорок:

– Я извиняюсь спросить, вы сказали за этот крест, что он мальтийский?

Туристы расступились, и экскурсовод увидела невысокого пожилого толстяка, который показывал на левую часть алтаря.

– Таки я вам докладываю, – сказал он, – что для начала разговора это герб города Амальфи, где хранятся мощи Андрея Первозванного. И восемь концов – не добродетели, а восемь крупнейших стран средневековой Европы.

Экскурсовод тихонько вздохнула. Обычное дело, когда в группе обнаруживается такой вот всезнайка, которого хлебом не корми – дай блеснуть эрудицией…

Заинтригованные туристы образовали плотное кольцо вокруг экскурсовода и коротышки, который вызывающе смотрел на неё, сцепив пальцы на круглом животике.

– Я очень рада, что среди вас есть любители истории, – доброжелательно сказала экскурсовод. – Что ж, давайте перенесёмся в те далёкие времена, когда рыцарских орденов ещё не существовало…

Владимир с коллегами, Одинцов с Евой и пара в креслах-каталках будто случайно оказались среди туристов, которые толпились за спиной у экскурсовода и загораживали от неё тронное место Великого магистра.

Лишь только женщина отвлеклась на толстяка, Одинцов под пристальным взглядом Владимира сиганул через балюстраду. Не видимый никем, он поманипулировал под балдахином, выглянул обратно и кивнул. Тут же двое израильтян откинули пледы, свисавшие назад со спинок инвалидных кресел, и ловко выдернули из-под сидений увесистые тугие рюкзаки. Еву подтолкнули, она тоже перешагнула длинными ногами через балюстраду и взяла рюкзак. Одинцов взял второй рюкзак и снова скрылся вместе с Евой под балдахином. Там он сдвинул в сторону часть стены и нырнул в узкий проход, увлекая за собой Еву. Ещё через мгновение проход бесшумно закрылся, а Владимир с коллегами как ни в чём не бывало продолжил слушать полемику экскурсовода с въедливым толстяком. Всё заняло считанные секунды…

…и эту операцию они готовили почти двое суток.

Когда в гостинице Владимир сообщил о захвате Мунина и предложил переговоры, Одинцов впустил израильтянина в номер. Сам он вернулся к столу, Ева пересела на кровать, Владимир занял место напротив Одинцова, а дверной проём перегородили его вооружённый напарник со вторым бойцом. Понятно было, что в коридоре наготове ждут ещё несколько человек.

– Давайте обойдёмся без стрельбы и прочих глупостей, – сказал Владимир. – Это в общих интересах. Ваш товарищ в полном порядке, разве что немного напуган. Вся троица нужна нам живой и здоровой.

– Приятно слышать, – помешкав, Одинцов положил пистолеты на стол перед собой и снова взял в руки чётки; израильтяне у дверей по знаку Владимира тоже опустили оружие. – Что дальше?

– В прошлый раз мы не закончили разговор, и это даже к лучшему. Тогда в вашей команде не было этой прекрасной девушки, – Владимир поклонился в сторону Евы, – и вы толком ничего не знали. Сейчас ваша троица в сборе, а самое главное, вам удалось найти Ковчег. Вернее, понять, где находятся его части.

– Как долго вы нас слушали?

– Всю ночь.

Одинцов не стал спрашивать о подробностях: у современных спецслужб, и тем более у Моссада, богатый арсенал. Голос можно распознать по вибрации оконного стекла при помощи лазерного дальномера или считывать эти микроскопические колебания высокоскоростной камерой, которая в режиме онлайн дешифрует речь, отсекая шумы. Можно мимоходом поставить жучок у дверей, можно сунуть его в вентиляцию; можно слушать разговор из соседнего номера через стену или при помощи гостиничного телевизора…

Способов хватает. И как троицу выследили, тоже роли не играло. Одинцов прокололся. Посчитал, что от академиков удалось уйти, а о других соглядатаях не подумал. Не слишком старательно путал следы – и был наказан.

– Ваша взяла, – с досадой признал Одинцов. – Но если вы теперь всё знаете про Ковчег и знаете, где он, зачем нужны мы?

– Чтобы довести дело до конца. Вы догадались, где находятся детали Ковчега. Осталось их добыть.

– Вот и добывайте. У нас без того проблем хватает.

– Да уж, проблемы создавать вы мастера, – Владимир уселся свободнее. – Давайте начистоту. Проще простого избавиться от вас и самим всё закончить. Однако есть два но. Первое: у нас это может занять больше времени, а разобраться с тайниками надо в кратчайший срок…

– Вы хотите вывезти Ковчег в Израиль? – перебил Одинцов.

– Конечно. Груз габаритный и более чем деликатный, перебросить его через границу будет непросто. А Псурцев наверняка страхуется, и каналов с каждым днём всё меньше. Теперь второе. Мы контролировали контакты Книжника с президентом Интерпола… Вы удивлены?

Одинцов никак не отреагировал, и Владимир продолжил:

– Они общались постоянно и весьма энергично. Похоже, де Габриак намерена раструбить всему миру о том, что Ковчег найден. У нас несколько другие планы. И здесь возникает загвоздка, как раз то самое второе но. Книжник считал, что Ковчег дастся в руки именно вам и только вам. Я не готов к дискуссии на эту тему, а проверять – ошибался он или нет, просто не имею права. Хотя, судя по развитию событий, в рассуждениях старика был здравый смысл. Поэтому, – Владимир навалился локтями на стол, пристально глядя Одинцову в глаза, – предлагаю не тратить времени зря. Давайте уже договоримся и приступим к делу.

– Договоримся, значит, – Одинцов повернулся к Еве. – Что скажешь?

– Паррондо, – коротко бросила она.

Владимир нахмурился в недоумении…

…а Одинцов понял. Ева предлагала снова использовать математический парадокс Паррондо: играть в две заведомо проигрышные игры, чтобы получить шансы на выигрыш. Только раньше троица пыталась уравновесить Псурцева при помощи Вейнтрауба. Сейчас уже понятно, что генерал и миллиардер играют заодно, и роль второй превосходящей силы Ева отводила израильтянам.

– Добро, – Одинцов тоже навалился локтями на стол, заставив понервничать бойцов у двери, и сказал Владимиру:

– С евреями торговаться – последнее дело, но попробовать можно. Условия прежние. Разговаривать начнём, когда Мунин будет здесь.

Владимир не стал возражать, и по его команде боец привёл всклокоченного историка.

– Ты как? – спросил Одинцов.

– Нормально, – сказал Мунин, стараясь унять дрожь в голосе, и сел на кровать рядом с Евой. – Простите меня… Они так набросились, я даже пикнуть не успел… Можно воды?

Ева достала из холодильника бутылку минералки, и Мунин стал жадно пить, а Одинцов снова заговорил с Владимиром:

– Поехали дальше. Где гарантии, что нас не ликвидируют, как только мы принесём вам ящик и скрижали?

– Я уже ответил. Нам известна ваша роль в обретении Ковчега. Часть пути вы прошли, но где и когда он заканчивается, мы не знаем. Рисковать нельзя, поэтому вас вместе с Ковчегом доставят в Израиль. Как – это наша забота. Там вы будете в безопасности. По крайней мере Псурцев до вас точно не дотянется. Вы удовлетворены?

– С чего-то надо начинать, – уклончиво сказал Одинцов. – Как говорится, есть нюансы, но их обсудим позже. Мы ночь не спали, надо хорошенько выспаться. Давайте пока прикинем, что с тайниками, а детали будем разбирать на свежую голову.

Путешествие в Старую Ладогу особых вопросов не вызывало. Вряд ли академики караулят в доме Вараксы: там уже всё перерыто не раз. Само собой, придётся соблюдать меры предосторожности, но это – не тема для обсуждения. Понятно, что понадобится шанцевый инструмент и крепкие ребята, которые помогут троице аккуратно выкопать, погрузить и перевезти ящик с крышкой.

А как добыть скрижали, которые спрятаны в фундаменте памятника? Если Мунин прав и к ним ведёт подземный ход, – из замка туда попасть можно будет только после того, как закончится ассамблея Интерпола…

Оживший Мунин возмутился:

– Что значит – если я прав?!

Он вскочил с кровати и произнёс энергичную речь. Архитектор Бренна уехал из России вскоре после убийства Павла. Но сначала так же, как Ганнибал, уничтожил подчистую свой архив с чертежами подвалов и подземелий Михайловского замка – сохранилась только документация о видимой части.

Ещё двести лет назад ходили слухи про подземный ход, который соединял замок с Воронцовским дворцом. Современники удивлялись: почему Павел не сбежал через этот ход к своим верным рыцарям, когда убийцы ломились к нему в спальню? Злопыхатели говорили, что он просто не успел – дескать, императора за ноги вытащили из камина, где начинался ход…

…однако Мунин предложил другую версию. Павел не хотел, чтобы заговорщики пошли по его следу и наткнулись на скрижали. Историку казалось вполне логичным, что священные части Ковчега хранились между резиденцией Великого магистра и пристанищем госпитальеров, которые доставили одну из скрижалей в Россию.

Михайловский замок со всех сторон окружала вода. С севера – река Мойка, которая впадает в Фонтанку, отделяющую его от города с востока. Перед главным южным фасадом при строительстве был прорыт Воскресенский канал, а вдоль западной стены – Церковный. Позже каналы засыпали, но при Павле подземный ход пришлось копать на большой глубине, намного ниже уровня воды.

Теперь понятно, зачем понадобилась армия из шести тысяч рабочих! Тяжкий труд – протянуть и уберечь от затопления галерею длиной чуть ли не в километр, вроде современных тоннелей метро. К тому же галерее предстояло стать местом ритуального действа, и выглядеть она должна была соответственно. Вот откуда у архитектора Бренны взялось такое сказочное богатство: император щедро заплатил ему за уникальное инженерное сооружение – и за молчание во веки веков…

– Думаешь, тоннель мог сохраниться? – с сомнением спросил Одинцов, и Мунин вступился за строителей прошлого:

– Вы напрасно их недооцениваете. Павел до переезда в Петербург жил за городом, в Гатчине. А дворец его тамошний – знаете, из чего построен? Из землебитного кирпича. Не из глины, а из земли, чувствуете разницу? По специальной технологии набивали её в формы – и строили. Прямо на болоте, у оврага, среди ручьёв… Можете съездить, посмотреть, дворец до сих пор стоит, и ничего ему не делается.

– Всё равно, – сказал Одинцов, – даже не знаю, что сложнее: построить Михайловский замок или такую кишку под землёй. Да ещё чтобы двести лет выдержала.

– Вам придётся это проверить, – напомнил Владимир. – Меня заботит другое. Замок закрыт на ассамблею Интерпола, но даже после её окончания никому из вас там появляться нельзя. Люди Псурцева наверняка караулят. Поэтому надо попробовать зайти с другой стороны.

– Из Воронцовского дворца? – хмыкнул Одинцов. – Это нереально.

Он окончил Суворовское училище, которое занимало дворец с середины прошлого века, и хорошо представлял себе местные порядки.

– Это реально, – возразила Ева. – Есть экскурсии. Ещё они отреставрировали капеллу и проводят концерты. Можно войти на концерт.

– Ё-моё! – Одинцова осенило. – Ну, Варакса…

Он понял, зачем старый друг упомянул в посмертной записке, что финансировал реставрацию Воронцовского дворца. Разбирая во флигеле шифровку, Одинцов ещё удивился: вот, значит, куда Варакса вваливал деньги последние годы! Все вокруг думали, что состоятельный бизнесмен тайком строит виллу где-нибудь в тёплых краях себе на старость, – а он, тоже бывший суворовец, восстанавливал Мальтийскую капеллу. И специально отметил для Одинцова: сделали всё точь-в-точь, как при Павле.

Конечно, при Павле второй вход в подземелье должен был находиться в капелле, где же ещё?! Именно там, на личном и неприкосновенном месте Великого магистра! Получается, Варакса не зря двадцать с лишним лет копался в книгах и документах. Он своим умом, наощупь дошёл до многого из того, что знала сейчас троица, и подготовил последний рывок: чуть-чуть ему не хватило, всего чуть-чуть…

– Ну, Варакса! – повторил Одинцов и рассказал про шифровку, но умолчал про то, как в ложе императора открывается потайная дверь: этот секрет давал ему дополнительную страховку на переговорах с Владимиром…

…в которых пришла пора сделать перерыв. Чтобы израильтяне не теряли времени даром, Одинцов набросал им список снаряжения для спуска в подземелье. Еву переселили в отдельный благоустроенный номер, который чудесным образом с утра освободился: евреи это умеют. В коридоре и под окнами номеров Владимир поставил охрану. Сказал, что так ему будет спокойнее, и принёс извинения за неудобства. Одинцову с компаньонами было всё равно: глаза совсем слипались.

Вечером выспавшийся и посвежевший Одинцов обсудил с Владимиром детали операции. Израильтяне уже договорились о походе на концерт в капеллу. Вдобавок им удалось организовать экскурсию под предлогом культурной программы для дипломатов и участников ассамблеи Интерпола: командование Суворовского училища любезно согласилось впустить израильскую группу до начала концерта.

Где Владимир взял карликов, для Одинцова осталось загадкой, но в инвалидных креслах эта парочка должна была выглядеть обычными экскурсантами, а под завышенными сиденьями кресел оставалось внушительное пространство для рюкзаков со снаряжением – и для скрижалей.

– Это если мы их найдём, – оговорился Одинцов. – Кроме того, их же ещё приволочь надо за километр. Как вы это себе представляете?

– Никак, – бесстрастно ответил Владимир. – Я предпочитаю иметь дело не с фантазиями, а с реальностью. Сможете – хорошо, нет – нет. Нам известно, что Моисей держал скрижали в одной руке и при этом спускался с горы. Четыре левита запросто переносили Ковчег целиком. Если вы такие особенные – может быть, у вас тоже получится. Посмотрим. Что сделаете, то сделаете. Главное – найти скрижали, об остальном будем думать.

Серьёзный конфликт возник насчёт выемки Ковчега. Владимир настаивал, чтобы на дачу Вараксы отправился только Мунин с парнями из Моссада.

– Парнишка с вами туда уже ездил, место знает, – говорил он. – Дня им хватит за глаза. Выкопают и вернутся. Всей вашей компании там делать нечего. Вы что, хотите, чтобы Ева лопатой махала?! Или даже ломом, земля-то ещё мёрзлая… Не переживайте. Мои люди справятся, если что – историк подскажет. А вы будете нужны в капелле. Время, время поджимает!

Одинцов упирался: троицу разделять нельзя. Владимир стоял насмерть и приводил всё новые доводы в пользу того, что для скорости и удобства надо действовать сразу по двум направлениям. Одна группа забирает Ковчег, другая прикрывает Одинцова и Еву, которые ищут скрижали. В случае успеха обеих групп к следующей ночи детали реликвии будут собраны, и Владимир сможет приступить к переброске их вместе с троицей через российскую границу.

Пришлось признать, что в решении Владимира есть логика, и оно позволяло действовать максимально быстро. Одинцов смирился, но потребовал, чтобы встреча Ковчега со скрижалями произошла там, где он скажет:

– Мы – вам уступаем, вы – нам.

В бункере академиков Одинцов упомянул завод, для модернизации которого подбирал с Вараксой старых инженеров. В советские времена заводу полагалось иметь бомбоубежище: всё-таки режимный объект. Потом необходимость пропала, и благодарные владельцы позволили друзьям устроить в бетонной коробке тир, что называется, для своих. Неприметное место с отдельным входом, народу никого, по сигналу откроют и впустят…

Владимир согласился: если сразу извлечь скрижали не удастся, Ковчег можно будет пару дней хранить в бывшем бомбоубежище.

Ночью спали коротко. Утром группа Мунина двинулась в Старую Ладогу. Днём Одинцов и Ева подгоняли снаряжение и репетировали с израильтянами варианты поведения в капелле, чтобы незамеченными проскользнуть в потайную дверь и потом вернуться.

Одинцов угадал насчёт Ковчега: золочёный ящик и крышку нашли во дворе Вараксы там, где он предполагал. Теперь их бережно вынимали из земли. О первых успехах группа Мунина сообщила, прислав условленные цифры в СМС – Владимир велел соблюдать радиомолчание до тех пор, пока группы не встретятся: каждый и без разговоров точно знал свою задачу.

Проникновение в подземный ход через капеллу тоже удалось разыграть как по нотам. Массивная плита потайной двери вернулась на место, и Одинцов с Евой оказались в полной темноте. Откуда-то снизу еле-еле тянуло сквозняком и припахивало сыростью.

Одинцов включил карманный фонарь, который держал наготове. Яркий холодный луч осветил кирпичные стены, над которыми невысоко нависал сводчатый потолок. Видимо, реставраторы только слегка почистили кладку, ничего не меняя в тесном продолговатом тамбуре. Такие переходы и вентиляционные шахты в старинных зданиях – обычное дело.

Моссад экипировал их на славу. Одинцов с Евой натянули поверх одежды шелестящие комбинезоны из тонкой жёлтой ткани, покрытой тефлоном, и надели шахтёрские каски с фонарями. На ноги – непромокаемые бахилы под колено, на руки – перчатки, на лица – респираторы…

– Ну, что… Работаем, – голос Одинцова прозвучал глухо.

В торце тамбура темнел проход; за ним обнаружилась площадка, от которой по спирали вниз уходили каменные ступени.

Одинцов спускался первым. Ева не отставала, шаркая рюкзаком и локтями по стенам узкой лестницы. Загодя подогнанные костюмы не стесняли движений. Одинцов по привычке считал ступени. На седьмом десятке путь преградила мощная стальная решётка с большим замком. Ради такого случая предусмотрительный Одинцов заказал у израильтян баллон с жидким азотом. Тугая струя аэрозоля сделала металл хрупким: несколько ударов молотка – и замок рассыпался на куски.

– Как в кино, – сказала Ева, выглянув из-за плеча Одинцова.

Спуск возобновился; ещё одну решётку на пути постигла та же участь. Одинцов продолжал считать ступени и думал: почему Варакса не пошёл сюда сам и не забрал скрижали? Ведь Ковчег уже был у него в руках, а войти в тоннель и вынести груз во время реставрации куда проще, чем во время концерта для струнных!

Может, Варакса не догадывался, что скрижали могут храниться в тоннеле, и готовил ход просто как часть ритуального сооружения? Или мысль о фундаменте памятника не приходила ему в голову, а обыск целого километра кладки оказался непосильной задачей? Или Варакса не был готов действовать в одиночку и ждал, когда найдётся подходящий напарник? Или примирился со вспомогательной ролью и готовил путь для тех, кому суждено добыть скрижали? Эх, Варакса, Варакса… Теперь ведь и не спросить, как было на самом деле…

За третьей решёткой лестница вскоре заканчивалась – и начинался горизонтальный тоннель: гранитная труба метра два в ширину и высоту, со стенами из отсыревших блоков и потолком из тёсаных плит. Ступени лестницы уходили в воду, которая покрывала пол тоннеля.

К этому Одинцов тоже был готов: он вытащил из рюкзака раскладные палки для скандинавской ходьбы и, ощупывая ими дорогу перед собой, медленно сделал шаг, другой… Глубина оказалась чуть выше колен. Одинцов прошёл ещё с десяток шагов и обернулся к Еве, которая тоже вооружилась палками.

– Ты чего встала? Идём!

– …дёммм, – повторило дребезжащее эхо.

– Я боюсь, – призналась Ева.

– Чего бояться-то? Если всё это за двести лет не рухнуло, значит, уже не рухнет. Разве что вода холодная, так мы одеты по сезону. Будешь двигаться – точно не замёрзнешь. На такой глубине температура градусов пять зимой и летом. Термос. Никого страшного тут нет, кроме мокриц… Только маску не снимай, мало ли, в воздухе какая дрянь. И давай, давай, шевелись! Пока дойдём, пока то-сё, а нам ещё вернуться надо успеть!

Эхо превращало речь в звенящую, быстро глохнущую кашу. Ева постучала наконечниками палок о камень, шагнула – и остановилась на последней ступеньке у воды.

– Лучше ты один, – предложила она. – Я подожду здесь.

– Ещё не хватало! – возмутился Одинцов. – Просто иди за мной, и всё. Дорогу я щупаю. Ловушек быть не должно, мы ж не в джунглях… и не в пирамидах египетских. Иди за мной и рассказывай что-нибудь.

– Что?

– Что хочешь. Голову от ерунды отвлеки. Ты говорила, что Ньютон про тяготение не понимал, и нынешние тоже не понимают. Вот иди за мной и рассказывай, в чём проблема. Я слушаю.

Одинцов снова заработал палками и двинулся по тоннелю. Ева побрела следом, бубня из-под маски.

Ньютону пришлось обобщить и сопоставить множество наблюдений и гипотез, чтобы сформулировать закон всемирного тяготения. Выводы он проверил на расчётах движения Луны и обосновал форму Земли. Всё сходилось, но публикация закона вызвала бурное негодование учёных. Может, потому Ньютон и доверил докладывать о законе Брюсу, чтобы тот принял на себя первый удар.

У современников не укладывалось в голове: как частицы материи притягиваются друг к другу в пустоте? Как они могут взаимодействовать без среды, которая передаёт взаимодействие? Почему тяготение работает одинаково в рыхлой пробке и плотном свинце? И что это за оторванные от жизни выдумки такие – сила и масса?!

Пришлось Ньютону оправдываться: мол, закон – это математическая формула для удобства расчётов, а не объяснение причин, по которым притягиваются частицы…

– Как в той байке Книжника про монаха, – вспомнил Одинцов, – который говорил, что хвост у коровы растёт вниз, а почему – неизвестно.

Ева согласилась и добавила, что именно за это Ньютона критикуют по сей день: он ничего не объяснил. Хотя формула исправно работает, а в существовании гравитации никто не сомневается – саму её сущность физики так и не разгадали. Когда разгадают, гравитация станет управляемой. Любой предмет можно будет сделать очень тяжёлым или очень лёгким, независимо от его структуры и материала, просто по желанию.

– А на Ковчеге, значит, написано объяснение, как и что? – спросил Одинцов.

– Может быть.

Дышалось в стоячем сыром воздухе трудно, хотя каким-то образом тоннель всё же вентилировался – может быть, благодаря глубоким нишам, которые попадались в стенах время от времени. В очередную нишу Одинцов потыкал палкой и бросил Еве через плечо:

– Ты если в туалет захочешь, не стесняйся.

Брели они около часа. Местами из щелей между плитами с потолка свисали сталактиты; в свете шахтёрских фонарей на их кончиках опалами поблёскивали капельки. Ева задела каской один из сталактитов, и обломок бултыхнулся в воду. На всём пути только две плиты просели, и ход оказался наполовину заваленным. Мунин был прав: умели строить в старину!

– Если Варакса и обыскивал тоннель, то досюда не добрался, – рассудил Одинцов, осторожно обходя завал.

– Как ты знаешь, что Варакса посадил тебя в тюрьму? – спросила Ева.

Некоторое время Одинцов шёл молча, потом пробурчал:

– Он признался в записке. А если бы я не был дурак, мог бы и сам дотумкать. Мы когда из Эфиопии вернулись, я на Вараксу доверенность оформил, чтобы он ящики мог забрать. Оформил – и думать забыл, а он снова нарисовался. Сказал, что теперь мой должник, я ему жизнь спас, всё такое… Пригласил в ресторан. Нормально сидели, потом он куда-то отошёл, а ко мне шпана подвалила. Это девяносто первый год, изо всех щелей уже мразь пёрла оборзевшая. Ты про братву слыхала?.. Ну, не важно. Слово за слово, они сначала пальцы топорщили, потом руками стали махать. Повырубал я их, конечно. Лежат с разбитыми мордами. Тут опять Варакса появляется. Смотрит и говорит: хреново дело, уходи скорей. Я и ушёл. Мне проблемы точно были ни к чему, я только-только майора получил, назначения ждал. А меня на следующий день взяли за убийство. Четыре трупа, и у всех шеи переломаны. Если бы один, ещё можно понять – мало ли, упал неудачно, ударился… Я-то помню, что шею никому не ломал! А мне всеми четырьмя в нос тычут.

– В ресторане видеозаписи должны быть, – заявила Ева.

Одинцов хохотнул, вызвав гулкое эхо.

– Какие видеозаписи?! Девяносто первый год! Варакса чисто сработал, не придерёшься. Сначала нанял быдло, качков этих. Потом, когда один с ними остался, по-быстрому – хрусть! – перешиб им хребты и концы в воду. А меня сдал. Вот так… Похоже, пришли.

Тоннель раздвоился: колена уходили под прямым углом метра на два вправо и влево, огибая стену, в которую упёрся Одинцов. Он деловито постучал по стене палкой

– Фундамент. Ничего себе, его закопали… Как пойдём, по часовой или против?

Швы делили стену на грубо отёсанные квадратные блоки. Одинцов сосчитал: семь в ширину, четыре в высоту, каждый примерно шестьдесят на шестьдесят сантиметров. Пришлось вытащить ножи и скоблить каждый блок, от залитого водой пола до потолка – Еве достались нижние, Одинцов занимался верхними. Ничего особенного, камни как камни.

Ева первой свернула за угол, и очередной камень под её ножом вдруг начал крошиться. Грубая тесанина оказалась искусной имитацией – тонким слоем хрупкого материала вроде штукатурки. Там, где она осыпалась, тускло желтела металлическая поверхность, покрытая старинной чеканкой.

– Yes… yes… yes, – шептала Ева, счищая ножом декоративную накладку, а когда Одинцов появился из-за угла, крикнула ему:

– Я нашла! Нашла!

98. Генеральский бенефис

Провал в кладке напоминал выбитый зуб.

Одинцов держал на весу только что вытащенный из стены второй контейнер, и Ева перчаткой энергично оттирала с желтоватого металла последние кусочки штукатурки.

– А люди наверху сейчас пяточку трут, – сказал Одинцов.

– Какую пяточку? – не поняла Ева.

– У памятника на пьедестале барельеф, Гангутская битва. Там из воды моряка спасают. Говорят, если ему пятку потереть, мечта сбудется. Барельеф чёрный, а пятка прям сияет. Все трут, кому не лень… Думаешь, это золото?

– Не знаю, – Ева последний раз провела ладонью по рисунку на грани куба. – Давай откроем?

– Давай не сейчас. И не здесь, – ответ прозвучал резко, и Ева вдруг подумала, что Одинцов тоже умеет бояться.

Одинцов не боялся, но чувствовал себя неуютно. Он опустил куб в воду, рядом с другим таким же. Металлические контейнеры отличались только рисунками, которыми были покрыты сплошь…

…и оба плавали, чёрт возьми! Плавали, тихонько лязгая друг о друга. Они почти ничего не весили.

Без натуги вытащив из стены первый куб, Одинцов решил, что внутри он пустой. Но Ева возразила: сам по себе металл должен весить больше.

– Па-ра-докс, – молвил озадаченный Одинцов.

Ева пустилась в объяснения. Дескать, вес и масса – разные вещи. Скрижали неизвестным образом лишены веса, но при этом массивны, как и полагается каменным блокам: видимо, поэтому первая пара у Моисея раскололась от неосторожного обращения…

После всего, что узнал Одинцов за последние две недели, удивить его было трудно. И всё же одно дело – слушать рассказ Евы про гравитацию или читать про аномальную лёгкость скрижалей, но совсем другое – держать в руках невесомые контейнеры, а потом смотреть, как они колышутся на волнах, едва касаясь воды.

– Ну, пожалуйста, давай туда заглянем, – Ева умоляюще прижала руки к груди. – Pleeeease…

– Это же не консервные банки, – с укоризной ответил Одинцов. – Захотел – открыл, захотел – закрыл… Уважение надо иметь! И время бежит. Рюкзак снимай.

Он вытряхнул в воду остатки снаряжения из обоих рюкзаков и принялся мастерить волокушу. Над ухом у него ныла расстроенная Ева – мол, время само по себе никуда не бежит, и вообще времени физически не существует: этим словом принято называть порядок, в котором происходят какие-то процессы. Если не будет процессов – понятие «время» потеряет всякий смысл…

– Процессов у нас впереди ещё навалом, – прервал рассуждения Одинцов, – а времени в обрез.

Он закрепил контейнеры на волокуше, и за лямку, как буксир баржу, потянул невесомый, но инертный груз в обратный путь по тоннелю, прощупывая палками дно.

Ева не отставала. Перед ней в гуляющем жёлтом свете поблёскивал металл, покрытый рисунками. Ветхозаветные сюжеты на одном контейнере были чеканными, а на другом гравированными. С перекрытий местами свисали сталактиты, и когда Ева отклоняла голову с фонарём на каске – от игры теней казалось, что рисунки оживают. Держа палки подмышкой, она стянула перчатки и гладила кончиками пальцев поверхность ближнего куба. А вдруг он не запаян? Вдруг удастся нащупать какую-то щель или потайную кнопку, контейнер откроется и можно будет первой увидеть скрижаль? В конце концов это она её нашла!..

Тут Ева поскользнулась и рухнула в воду, саданув каской о стену с такой силой, что фонарь погас. Одинцов остановился и спокойно смотрел, как она барахтается, а когда Ева поднялась, приказал:

– Перчатки надень и палками работай. Я, может, побольше твоего туда заглянуть хочу. Но есть такое слово – задача! Наша задача сейчас – выбраться отсюда и доставить наверх это добро. Всё остальное – потом. Ясно?

Одинцов сунул в руки Еве карманный фонарь и снова поволок буксир по тоннелю.

Они успели вовремя. Лишнюю амуницию сняли, как только выбрались на сухое место – Одинцов аккуратно сложил её в уголке. С лёгкими кубами в руках поднялись на сотню ступеней, минуя вскрытые решётки, и скоро были в тамбуре за потайной дверью. Одинцов отправил условленные цифры в СМС с мобильного телефона, выданного Владимиром: вернулись вдвоём, всё в порядке, с собой две скрижали.

Ждать ответного сигнала пришлось недолго. Струнный квартет закончил выступление. Музыканты после заслуженных аплодисментов скрылись за дверью позади алтаря. Публика потекла к выходу, а израильская группа не стала спешить. Туристы столпились у балюстрады и на ступенях, ведущих к алтарю.

– Групповой снимок на память, – пояснил Владимир экскурсоводу…

…которая по его просьбе встала в первый ряд посередине группы, лицом к фотографу – и не увидела, как за её спиной из-под балдахина к балюстраде прошмыгнули Одинцов с Евой. Израильтяне приняли у них контейнеры, тут же вдвинули под сиденья инвалидных колясок и снова занавесили спинки пледами, а парочка, перемахнув через балюстраду, оказалась в заднем ряду среди туристов.

– Осим хаим! – громко сказал Владимир, ладонью смахнув испарину со лба.

Израильтяне дружно улыбнулись, фотограф несколько раз полыхнул вспышкой.

– А можно нас двоих щёлкнуть у алтаря? – спросил Одинцов, приобнял Еву и смущённо добавил:

– У алтаря – в хорошем смысле. Жалко, Мунина нет…

«Всё-таки волнуется!» – мысленно позлорадствовала Ева, вставая в модельную позу. Наконец-то коммандо проявил обычную человеческую эмоцию. У неё самой сердце всё ещё колотилось, ладони мокли, а кончики пальцев помнили прикосновение к древним рисункам.

Фотограф охотно сделал пару снимков красивой пары.

На Садовой улице у решётки Воронцовского дворца группу ждал большой туристический автобус, под лобовым стеклом которого отсвечивал бело-голубой флаг Израиля. Одинцов с наслаждением курил и разглядывал яркую иллюминацию своей alma mater в глубине плаца, пока израильтяне занимали места в автобусе.

– Никогда не думал, что снова там окажусь, – сказал он Еве, которая зябла рядом, – а вот ведь как жизнь складывается…

За большим автобусом был припаркован грузопассажирский фургон с тонированными стёклами. Трое израильтян погрузили туда инвалидные коляски, не вынимая контейнеров, и сами забрались внутрь. Владимир, нетерпеливо притопывая, призывно помахал от распахнутой двери Одинцову с Евой: поехали, поехали!

В пути до бомбоубежища Одинцов поинтересовался у Владимира: почему бы израильтянам не сообщить во всеуслышание о находке Ковчега со скрижалями и не заявить свои права на реликвию официальным путём?

– Все же знают, откуда взялся Ковчег. На этот счёт вроде споров никаких. Выдан евреям, стоял в Храме… Четыре миллиарда человек в него верят, если профессор не соврал. Зачем надо лишние проблемы наживать? Тащить отсюда контрабандой чёрт знает как…

– Ковчег должен явиться людям в Израиле, а не в России, – сухо сказал Владимир, глядя в окно. – Только там. Тогда духовная история человечества начнёт новый виток со старого места, с учётом всех ошибок. Для четырёх миллиардов Тора – ну, или Ветхий Завет, – священная книга. Там описана связь Ковчега с Иерусалимом. Разрывать эту связь нельзя.

– И вообще, – он повернулся к Одинцову с Евой, – наше с вами дело – найти и доставить. А вопросами богословия и политикой пусть занимаются те, кому по должности положено.

– Ну да, – согласился Одинцов, который недавно говорил Еве почти то же самое. – Всяк сверчок знай свой шесток… Мунину я могу позвонить?

– Вы же сами захотели встретиться в бомбоубежище. Там приёма нет. Потерпи́те немного. Они уже давно внутри, ждут.

Одинцов с Евой только начинали пробираться по тоннелю, когда группа Мунина во главе с напарником Владимира прибыла на место. Увесистый Ковчег и крышку, обёрнутые несколькими слоями плотной полиэтиленовой плёнки, бережно спустили по лестнице в подземелье и поставили в бывшем зале бомбоубежища, который теперь служил тиром. Вскрыть упаковку Мунину не позволили, как он ни умолял: его и в Старой Ладоге старались не подпускать к Ковчегу.

Ровный холодный свет заливал торцы вытянутой бетонной коробки подземелья. В дальнем виднелись ростовые мишени на фоне мешков с песком. В ближнем торце историка и четверых израильтян ждали яркие пластиковые кресла, как на стадионе или в аэропорту. Пришлось коротать время, разглядывая на стенах плакаты со схемами разборки-сборки оружия и наставлениями по стрельбе. Смотритель тира поил гостей чаем с сушками…

…а ещё четверо бойцов караулили снаружи у входа. Отсюда хорошо просматривались высокие бетонные стены завода, уходящие в обе стороны от стальной двери тира, и широкий тротуар с газоном между стеной и улицей. В одиннадцатом часу вечера улица была пуста – разве что изредка мимо проезжала случайная машина.

Рыжие блики фонарей играли на тёмной краске и тонированных стёклах фургона, в котором группа привезла Ковчег. Фургон был припаркован правее входа, рядом с будкой вентиляционной шахты бомбоубежища.

Израильтяне ёжились от вечернего сырого холода и посматривали по сторонам. Но даже если бы они подняли глаза – всё равно не заметили бы квадрокоптер, который бесшумно кружил над ними, скрытый в темноте и вдобавок отсечённый от земли светом фонарей на высоких столбах. Зато мощная видеокамера летучего разведчика передавала подробное изображение того, что происходило внизу…

…и эту картинку внимательно разглядывал Псурцев, уставившись на монитор компьютера в потайной комнате позади своего кабинета.

В соседнем кресле сидел Салтаханов. Вторые сутки он исполнял при генерале роль то ли ординарца, то ли офицера для особых поручений. Все распоряжения Псурцев отдавал через него.

Салтаханов отлучился единственный раз – вчера, и только на время, которое пришлось провести в квартире Книжника. Вернувшись, он доложил генералу о том, как идёт следствие, а потом допоздна транслировал приказы Псурцева и принимал отчёты от групп, занятых поисками Ковчега. Беглую троицу методично обкладывали, как волков, по всем правилам охотничьей науки.

Кроме того, Салтаханов с генералом прослушали записи последней встречи троицы с Книжником; поняли, почему Арцишев так внезапно помчался на квартиру старого учёного, – и по звукам попытались восстановить картину событий. Для ночёвки Салтаханову был отведён гостевой номер – здесь же, в бескрайних генеральских апартаментах на последнем этаже Академии.

– Они ждут, и мы подождём, – сказал Псурцев, отрываясь от монитора. – Это ненадолго.

– Почему? – спросил Салтаханов.

– По тому, как машину припарковали, как охрану выставили… Не грузи голову, отдыхай пока.

Группу Мунина академики засекли утром в Старой Ладоге, как только израильтяне проникли на дачный участок. Была в этом заслуга Салтаханова: он упрямо талдычил генералу про место силы, которое Варакса облюбовал неспроста. В конце концов Псурцев всё-таки распорядился в подмогу наблюдателям установить по территории участка несколько датчиков движения.

Пару раз датчики подняли ложную тревогу и заставили академиков напрасно поволноваться, но сегодня оправдали себя: дежурный наблюдатель проморгал израильтян, а электронику группе Мунина обмануть не удалось.

Когда Салтаханов получил сообщение о незваных гостях и доложил Псурцеву, генерал тут же забыл об ассамблее. Он диктовал Салтаханову приказы, тот их транслировал в микрофон; к Старой Ладоге отправлялись машина за машиной, и прибывающие академики брали под контроль все ходы-выходы в округе.

Одна из первых групп доставила квадрокоптер с видеокамерой и подняла его в воздух над имением Вараксы. Картинка заставила Псурцева задуматься. Во дворе восемь человек разгребали снег и рыли землю. Кто они такие? Академики быстро проверили Сергеича с наиболее подозрительными сотрудниками сети «47» – мимо, все оказались в городе. С высоты смогли идентифицировать Мунина: он не принимал участия в работе и сверкал очками то здесь, то там. Насчёт Одинцова генерал сомневался – двое землекопов походили на него фигурой, лиц разобрать не удалось. Но Евы в группе не было точно.

Сидя перед монитором, Псурцев тёр шрам на подбородке и рассуждал. Троица неразлучна. Если в Старую Ладогу приехал только Мунин – где Одинцов и Ева, чем они заняты? Если приехали Мунин с Одинцовым – почему не взяли с собой американку? В любом случае для действий порознь должна существовать веская причина. К тому же оставалось неясным, кто теперь помогает троице. А раз так – нельзя торопиться с захватом. Надо хотя бы подождать, пока все трое снова соберутся вместе.

К вечеру люди на участке закончили работу, вынесли с участка объёмистые тюки, погрузили их в фургон, припаркованный неподалёку, и двинулись в обратный путь. За фургоном скрытно проследили до города, а там вели до дверей тира. Псурцев через Салтаханова срочно затребовал информацию: что расположено по этому адресу. Академики, переброшенные из Старой Ладоги, блокировали подступы к заводу.

Узнав про бомбоубежище, генерал погрузился в изучение каких-то схем на экране.

– Это хорошо, – приговаривал он, к удивлению Салтаханова. – Если они там хоть немного застрянут, будет очень хорошо!

Второй фургон подъехал к заводу в одиннадцатом часу вечера и встал впритык за первым. Сменный квадрокоптер с инфракрасной камерой продолжал кружить над входом в бомбоубежище. Псурцев прилип к монитору: из фургона вышли шесть человек. Программа распознавания лиц быстро идентифицировала высокую женщину с шапкой длинных тёмных волос.

– А вот и Ева, – генерал повернулся к Салтаханову. – И Одинцов, похоже, с ней. Ну, что… Подъём! Теперь наша очередь. Ты машину где оставил?

Салтаханов ещё вчера утром припарковал «лендровер» Одинцова во дворе Академии – с Псурцевым они ездили на служебном «мерседесе».

– Вызывай бойца, – распорядился генерал. – Отдашь ключи, пусть перегонят в гараж и грузят. Времени на всё про всё – пятнадцать минут, доклад по готовности. Слушай, чтó надо погрузить.

Псурцев надиктовал артикулы – несколько аббревиатур с цифрами, непонятными для Салтаханова: он их просто записал и потом повторил в микрофон. Через кабинет Салтаханов прошёл в приёмную и отдал ключ от «лендровера», а когда вернулся – увидел на столе перед генералом два здоровенных автоматических пистолета Стечкина. В армии такими давно не пользовались, но спецназовцы, особенно старой закалки, до сих пор предпочитали именно эту модель.

– Оружие к осмотру! – Генерал куражился в привычной стихии и получал от этого удовольствие.

Салтаханов теперь попадал на последний этаж Академии не через приёмную, как раньше, а пользовался отдельным входом – там не было металлоискателей, и карманы никто не проверял. Из сейфа в номере он принёс свой пистолет и положил напротив генеральских «стечкиных».

– Ого! – Пегие брови Псурцева поехали вверх. – Ваши-то чечены всё больше на золотые стволы западают. Им лишь бы блестело. А ты, я смотрю, из понимающих.

У Салтаханова был безотказный австриец Glock-18C – длинноствольный автоматический пистолет вроде генеральских, только современный и без курка. Пришлось очень постараться, чтобы купить и зарегистрировать в России это чудо. Но овчинка стоила выделки: стрелять Салтаханов умел и частенько отводил душу в ведомственном тире. Лучшего пистолета встречать ему не доводилось.

Псурцев потянул к себе Glock. Оценил, как удобно тот лёг в руку; взвесил на ладони – пистолет был намного легче «стечкина»; полюбовался матово-чёрными гранями кожуха, резко вскинул ствол и прицелился в пятно убывающей луны за мансардным окном…

– Патронов сколько? – спросил генерал.

– Девятнадцать.

– У «стечкина» двадцать.

– Зато у «глока» скорострельность выше, – нашёлся Салтаханов.

– Делов-то… У тебя на автомате магазин вылетит за секунду, а у меня за две. Если не давить на гашетку по-тупому, разницы никакой. Точность важнее скорости. Выживает не тот, кто первым выстрелил, а тот, кто первым попал.

Салтаханов не стал возражать, помня рассказ Одинцова про перестрелку в Эфиопии. Из гаража сообщили: погрузка закончена, машина ждёт. У выхода Салтаханов обратил внимание на одежду генерала и снова вспомнил Одинцова с Вараксой. Идеальный костюм Псурцев сменил на джинсы, заправленные в ботинки с высокой шнуровкой, и горнолыжную куртку, полы которой с обеих сторон чуть оттопыривались пистолетами в наплечных кобурах.

Салтаханов в светлом пижонском пальто поверх костюма и лёгких туфлях почувствовал себя неловко.

– Может, мне тоже надо переодеться? – спросил он, подходя к машине, в багажном отделении которой виднелись брезентовые армейские баулы.

– И так сойдёт, – генерал натянул на седые волосы чёрную вязаную шапочку, по-хозяйски устроился на переднем пассажирском сиденье и раскрыл на коленях ноутбук. – Что стоишь? Залезай, рули!

По дороге к бомбоубежищу Псурцев поглядывал на изображение, которое передавали квадрокоптеры, и монитор освещал его сосредоточенное лицо. Салтаханов недоумевал. Зачем генерал переоделся и взял оружие? Что затеял?

– Без изменений, – пробормотал Псурцев, закрыл ноутбук и скомандовал:

– Притормози-ка. Передавай: всем срочно уходить. Наблюдение снять. Всем группам – домой. Зону очистить полностью. Об исполнении доложить немедленно.

Одной рукой подруливая к обочине, вторую с микрофоном у запястья Салтаханов поднёс к губам и чётко повторил распоряжения:

– Третий – Базе…

Псурцев бросил ноутбук на заднее сиденье, вытащил из кобуры пистолет и принялся вкручивать в ствол длинный чёрный цилиндр глушителя.

– Ничего особенного от тебя не потребуется, – сказал он Салтаханову, – но действовать надо быстро и чётко. Делаем всё с первого раза. Отрепетировать или повторить не получится. Парень ты толковый, просто слушай внимательно…

В бомбоубежище троице было велено держаться подальше, пока израильтяне под руководством Владимира неторопливо, слой за слоем снимали с Ковчега полиэтиленовую упаковку. Мунин ёрзал в кресле, подскакивал на месте и рвался принять участие хотя бы в этом, но Одинцов положил тяжёлую руку ему на плечо:

– Сказано сидеть – значит, сидим.

Шесты, которые вместе с ящиком выкопали из-под стены флигеля, оказались сборными: каждый состоял из двух частей. Их собрали и вставили в кольца на длинных боковинах Ковчега. Ящик закрыли крышкой – херувимами вверх, как полагается. Наконец-то появилась возможность разглядеть реликвию не на картинке, а вживую.

Тонкие лица ангелов, каждое пёрышко на их крыльях и прочие детали ювелирной отделки хорошо читались даже сквозь армейскую грунтовку, которая покрывала золото. Бурый, облепленный сырой землёй Ковчег стоял на расстеленном полиэтилене и выглядел как древний дорожный сундук – странноватый, но не сверхъестественный.

– Мы же его можем обратно собрать, – жарко зашептал Мунин на ухо Одинцову. – Прямо здесь и сейчас… Просто чтобы попробовать… Убедиться, что всё на месте и всё подходит…

Одинцов, продолжая держать руку на дрожащем плече историка, ничего не ответил, но посмотрел выразительно.

Израильтяне закончили возиться с полиэтиленом, поставили рядом с Ковчегом контейнеры и расступились. Владимир медленно пошёл вокруг реликвий, с разных ракурсов щёлкая камерой смартфона: общий план, средний план, крупный план…

– Хотите поскорее своим отчёт отправить? – предположил Одинцов.

– А как же, – приговаривал Владимир, не отрываясь от работы. – Сначала картинки отправим… потом Ковчег… и вас… Вам вообще повезло… Один умный человек сказал, что в Иерусалиме надо побывать обязательно… Потому что в этом мире он открыт для всех желающих, а в грядущем – только для званых гостей…

На улице замёрзших израильтян сменила другая четвёрка, вставшая на караул у входа в бомбоубежище. Слева из-за угла заводской стены вывернула машина и двинулась в сторону караульных. Они проводили взглядами проплывший мимо «лендровер» с одиноким водителем.

Салтаханов ехал не спеша. Заднее стекло с его стороны было опущено: так Псурцеву было удобнее держаться за дверь, стоя снаружи на пороге и спрятавшись за бортом.

Генерал спрыгнул на землю, когда припаркованные фургоны израильтян закрыли «лендровер» от караульных. Он вышел из-за машин с поднятыми «стечкиными» и, не останавливаясь, открыл стрельбу с обеих рук одновременно.

Два полных магазина, сорок патронов короткими очередями на четыре цели с расстояния в несколько метров – для такого профессионала, как Псурцев, это была роскошь. Гильзы прозвенели об асфальт громче выстрелов: глушители генерал вкрутил не зря. Через несколько секунд изрешечённые охранники лежали у стены. Псурцев, подойдя вплотную, всадил последние пули каждому в голову и потрусил обратно к дороге…

…а Салтаханов сдал назад, остановил машину за фургоном, припаркованным рядом с вентиляционной будкой бомбоубежища, выскочил наружу и бросил в салон пальто.

– Быстрей, быстрей! – подгонял Псурцев.

Он открыл багажник, выдернул оттуда две небольших сумки цвета хаки и сунул одну в руки Салтаханову. В сумках лежали новенькие армейские противогазы. Раньше Салтаханову такие не встречались. Пока он крутил в руках маску, соображая, что к чему, Псурцев уже надел свой противогаз и, подхватив из багажника два тяжёлых баула, перенёс их к вентиляционной будке.

Салтаханов наконец справился с противогазом. Теперь они с генералом были похожи на киношных гуманоидов: чёрные головы, вытянутые глаза на пол-лица, зелёные круглые коробки фильтра слева и торчащий вперёд хоботок переговорного устройства.

– Тебя только за смертью посылать, – мембрана смешно исковеркала голос генерала, когда Салтаханов приволок ещё два баула из багажника. – Дверь на прицеле держи!

Салтаханов схватился за пистолет, а Псурцев вынул из баулов и разложил возле будки полтора десятка стальных баллонов сантиметров по сорок в длину – похожих на огнетушители, но неярких цветов. Длинным капроновым стропом генерал принялся связывать их горловины.

Стоя в костюме на ветру, Салтаханов не чувствовал холода. Он поглядывал то на дверь, то на Псурцева – и дивился, как ловко работает генерал. Закончив, тот нашарил в опустевшем бауле лом-гвоздодёр и сковырнул с будки одну из вентиляционных решёток.

– Теперь краники, – прохрипела мембрана.

Салтаханов положил Glock на асфальт, и в четыре руки они с генералом пооткрывали краники на головках баллонов. Из штуцеров с шипением хлынул газ.

– Помогай! – крикнул Псурцев, хватая строп.

Связка лязгающих баллонов опустилась в шахту вентиляции. Генерал закрепил конец стропа и взглянул на часы.

– Четыре минуты с хвостиком; оценка «хорошо», – заключил он. – Пара тренировок, и было бы «отлично». Можно покурить и оправиться… Э-э, маску не снимай! И никогда не клади оружие на землю. Понял? Никогда!

Салтаханов поднял пистолет с асфальта и протёр ладонью.

– А куда его было девать?

– Есть несколько мест на выбор, – Псурцев хрюкнул, насмешливо глядя через огромные стёкла маски; во время возни с баллонами он сидел спиной к двери, но пистолет ухитрялся держать под мышкой, стволом в направлении вероятного противника. – Дверь на прицеле, забыл?

– Не забыл, – обиделся Салтаханов. – Если Одинцов первым выйдет, всё равно стрелять? По ногам?

– В голову, они в брóниках могут быть, как эти, – генерал покосился на расстрелянных караульных. – Только Одинцова первым не пустят. И никого из троицы. Кроме них, там ещё бойцов человек десять. Или ты думаешь, это кружок юных любителей истории?

– Хотя, – Псурцев снова глянул на часы, – если до сих пор не вышли – теперь уже не выйдут. Ещё чуток ждём для верности, и вперёд.

Салтаханов кивнул на будку.

– Что-то усыпляющее?

– Ага, местная анестезия, – генерал снова глумился. – Газ нервно-паралитический. «Норд-Ост» помнишь? Вентиляция приточная, сосёт по-взрослому. Разок-другой вдохнул – брык! – и всё.

– Там же фильтры есть, наверное.

– Против этого? Не-а, – Псурцев помотал чёрной резиновой головой. – Без шансов. Я им такой коктейль замесил…

Мёртвые тела от входа убрали за дверь. Салтаханов старался не смотреть на изуродованные окровавленные лица. Генерал велел ему спускаться в бомбоубежище первым, обронив армейскую присказку:

– Лучше новичка за спиной хуже нет. Ещё подстрелишь меня сдуру.

Сердце колотилось у Салтаханова в горле. Пот струился по лицу под маской, разъедал солью губы и заливал глаза. Прижатая противогазом гарнитура резала ухо. Звуки скрадывал бетон лестничного хода: Салтаханов слышал только собственное пыхтение через фильтр. Ступени круто убегали вниз, рукоять пистолета намертво влипла в ладонь…

Псурцев перешагнул через тело смотрителя тира, лежавшее поперёк дороги почти у лестницы, оглядел подземелье и убрал «стечкины» в кобуры.

Газовая атака захватила гостей врасплох. Люди рухнули, кто как. И только троица ничком уткнулась в пол рядом с креслами, как будто падала со своих мест по команде: Одинцов накрыл собой Мунина и Еву, держа их за плечи.

– Красавец! – прохрипел генерал и, выхватив из кармана пригоршню шприц-тюбиков с антидотом, быстро сделал уколы всем троим прямо через одежду.

– Они живы? – спросил Салтаханов.

– Бог даст, очухаются. Сажаем!

Салтаханов понял, чем восхитился Псурцев. Многие при отравлении газом гибнут не от яда, а от удушья: завалившийся язык перекрывает гортань. Одинцов спас компаньонов, уложив лицом вниз до того, как сам потерял сознание.

Безвольные, словно резиновые тела оказалось не так-то просто поднять: даже могучий генерал крякнул, когда они вдвоём с Салтахановым взялись за Одинцова.

Троицу посадили обратно в кресла, привалив плечами друг к другу так, чтобы головы не запрокидывались. Очки Мунина хрустнули под каблуком генерала. Псурцев обыскал Одинцова и забрал пистолеты.

Среди лежащих вповалку израильтян Салтаханов узнал Владимира и предложил генералу:

– Давайте антидот, остальным я сам вколю.

– Ты мать Терезу из себя не корчи, – мрачно посоветовал Псурцев. – Нам нужны эти трое. А остальные…

Он махнул рукой.

– Проветрить здесь не мешало бы, вот что.

На стене краснела кнопка в коробке под стеклом с надписью «Разбить при пожаре». Псурцев врезал по стеклу локтем. Где-то загудел электродвигатель, послышалось тихое журчание – и через несколько секунд из форсунок на потолке во все стороны ударили тонкие струи воды. Генерал удовлетворённо кивнул.

– Вот что значит военные люди! Положена объекту система пожаротушения? Будьте любезны – работает.

Салтаханов прижался к стене, пытаясь укрыться от холодного душа.

– Ничего, – утешил его Псурцев, – не сахарные, не растаем. Зато воздух родины станет чище.

Впрочем, несмотря на куртку с капюшоном, понапрасну мокнуть он тоже не стал и последовал примеру Салтаханова…

…а тот использовал передышку, чтобы осмыслить ситуацию, – до сих пор времени не было, всё происходило слишком быстро. Ситуация выглядела хреново, как ни посмотри. Салтаханов начал прикидывать ещё менее радостные перспективы, но его снова отвлёк Псурцев:

– Вон он, родимый!

Душ с потолка иссяк так же быстро, как начался. Ковчег стоял в луже грязной воды: потоком с него смыло налипшую землю.

Псурцев и Салтаханов, отряхиваясь и протирая забрызганные очки противогазов, подошли поближе к сундуку размером с хороший кухонный стол на коротких ножках в форме львиных лап. Сквозь толстые кольца на бортах были пропущены шесты для переноски. Крышку венчали фигуры херувимов, глядящих друг на друга. С ангельских крыльев, распахнутых на полутораметровой высоте, срывались последние капли. Рядом с Ковчегом мокрым золотом блестели контейнеры.

Генерал хлопнул себя по бокам и захрипел мембраной:

– Теперь понятно, в чём закавыка была! А эти, значит, допетрили… Чуешь, Салтаханов? Профессор-то прав оказался! И Книжник в корень смотрел. Троица наша – эгрегор самый настоящий. Избранные, мать их…

Избранные понемногу приходили в чувство. Одинцов попытался встать, но упал на колени в лужу. Пришлось ему, опираясь на кресло, втащить себя обратно. Он пощупал опустевшие карманы в поисках оружия, угрюмо глянул на Салтаханова и принялся растирать уши. Ева непослушными пальцами отлепляла от лица мокрые волосы, пытаясь убрать их с глаз. Мунин блуждал по сторонам близоруким мутным взглядом и боролся с тошнотой.

– Ствол где? – рявкнул генерал. – Что ж я тебе всё время напоминать должен!

Салтаханов поспешил направить пистолет на троицу. Псурцев осторожно коснулся рукой края крышки Ковчега и громко спросил:

– Всё собрали? Ничего не забыли?.. Эй! Я говорю, Ковчег в сборе или как?

– На улицу нам надо, – прокряхтел Одинцов. – Свежим воздухом подышим, погуляем, потолкуем…

– Весёлый ты парень, майор. Ладно… Историк, что скажешь? Здесь всё, или где-то ещё что-то осталось?

– Кто… вы… такой? – Мунин прищурился, пытаясь разглядеть Псурцева.

– Я задал вопрос, – даже через мембрану в голосе генерала прозвенел металл. – Отвечать быстро!

– Да пошёл ты…

Историк добавил пару неуклюжих матюгов и закашлялся. Псурцев на мгновение опешил, а Одинцов посмотрел на Мунина с уважением.

– Понятно, – генерал повернулся к Салтаханову. – Теряем время. Значит, так. Бабу забираем с собой, майора и этого – в расход.

Салтаханов замешкался, не понимая: Псурцев блефует, чтобы заставить троицу говорить, или отдаёт приказ?

– В расход, – он сглотнул, – прямо сейчас?

– Нет, ёпть, завтра! – рассвирепел Псурцев. – До чего ж вы мне все надоели!

Он потянул из кобуры пистолет. В памяти Салтаханова промелькнула виденная накануне гравюра из альбома Книжника: волк Фенрир, который в последней схватке убивает великого Одина и гибнет сам… Генеральский «стечкин» с глушителем был намного длиннее обычного, поэтому вынимался дольше. Салтаханов не стал ждать и нажал на спуск.

Скорострельность у Glock в автоматическом режиме действительно сумасшедшая. Меньше чем за секунду под бетонными сводами звонко грохнули девятнадцать выстрелов – и девятнадцать пуль в клочья разнесли маску генеральского противогаза.

Псурцев рухнул, обдав Салтаханова брызгами воды. От головы его остались ошмётки резины с осколками очков, из-под которых в луже на полу растекалось месиво. Мунин отвернулся, его наконец вытошнило. Ева заткнула уши и зажмурилась.

Салтаханов стрелял в человека первый раз в жизни. Оторвать взгляд от тела Псурцева он не мог, но привычным движением вставил в Glock новую обойму – и краем глаза успел заметить движение Одинцова…

…который собрался с силами, выпрыгнул с места и сшиб Салтаханова с ног. Пистолет отлетел в сторону; сцепившиеся мужчины покатились по мокрому полу. Мышцы Одинцова повиновались плохо – забористый газовый коктейль генерала продолжал действовать. Салтаханов вывернулся из захвата, отработанным борцовским приёмом перебросил Одинцова через себя и навалился сверху, сжимая горло…

…но тут ему на спину плюхнулся подоспевший Мунин, схватил за воротник пиджака и попытался оттащить. Салтаханов резко ударил назад локтем; историк вскрикнул и ослабил хватку…

…а Салтаханов через мгновение тоже замер, потому что в лоб ему больно уткнулся Glock, который обеими руками стискивала Ева.

– Убью! – выдохнула она.

99. Плюс один

Израильский фургон тихо урчал двигателем на улице у входа в бомбоубежище.

Они сидели в пассажирском отсеке. Ева съёжилась под мужской курткой, наброшенной на плечи. Несмотря на вялые возражения компаньонов, Одинцов снял сухую одежду с израильтян, которых расстрелял Псурцев: промокшей троице надо было переодеться.

Мунин выпросил-таки оружие у Одинцова и с грозным лицом упирал в бок Салтаханова трофейный «стечкин». Ни Мунин, ни Салтаханов не знали, что патроны из обоймы Одинцов на всякий случай вытащил.

В багажнике «лендровера» генерал очень кстати оставил большую армейскую аптечку. Одинцов в ней порылся; принял нужные таблетки, чтобы скорее очухаться, и выдал Мунину с Евой. Пара шприцев с антидотом, найденных у Псурцева, израильтян спасти уже не могли, зато пригодились Салтаханову: он хватанул остатков газа, когда с него сорвали маску.

Печка жарила вовсю, но свежий воздух для отравленных сейчас был важнее тепла. Одинцов опустил стёкла, высунул нос наружу, несколько раз глубоко вдохнул и обратился к Салтаханову:

– Так с какого перепугу ты генерала завалил, а?

– Ствол вообще-то можно убрать, – покосившись на Мунина, проворчал Салтаханов…

…и поделился некоторыми соображениями, которые помог сформулировать противопожарный душ.

За всё время, пока Салтаханов контролировал связь, Псурцев ни разу ни с кем не совещался и все решения принимал самостоятельно. В том числе – насчёт поездки в бомбоубежище. То есть товарищ Третий не согласовал операцию ни с товарищем Вторым, ни с товарищем Первым. На захват Ковчега он решился по собственной инициативе.

Про то, что Псурцев на пару с Салтахановым штурмовал убежище, провёл газовую атаку, уничтожил полтора десятка человек и ненадолго захватил-таки Ковчег Завета, никто не знает. О прежних действиях генерала тоже никому не известно: по его приказу вчера ликвидировали Арцишева, посвящённого в детали операции; записей было велено не делать, и академиков Псурцев использовал втёмную – так же, как Салтаханова.

Генерал оттёр от Ковчега президента Интерпола и заключил какой-то договор с Вейнтраубом, у которого своих ассистентов хватает. Слишком осведомлённый офицер генералу с миллиардером ни к чему. Псурцев уже подставил Салтаханова с убийством учёных и наверняка собирался списать на него другие трупы, сколько бы их ни было. А значит, жить Салтаханову оставалось до тех пор, пока Ковчег не попадёт генералу в руки…

– Бедняга! Тебя, оказывается, жалеть надо, – съязвил Одинцов.

– Не надо. Но академики меня будут искать так же, как и вас, – Салтаханов снова покосился на грозного Мунина. – Понятно же, что я теперь с вами, а не с ними.

– Ничего не понятно, – возразил Одинцов. – С нами ты случайно, а с ними всю дорогу. Скажешь, что труп генерала – это моих рук дело, и они тебе поверят, ты же герой! Ещё чуть-чуть, и меня бы прикончил.

– Он спасал себе жизнь от тебя, – вмешалась Ева. – А сначала спасал нас.

– Он оба раза себя спасал. И в генерала пальнул, когда тот собирался его пристрелить.

– Нет. Сначала мозг делает решение, потом человек его понимает. Мозг работает раньше на тридцать секунд. Это очень много. Салтаханов давно хотел стрелять, просто не сразу знал.

Одинцов сердито уставился на Еву, а Мунин заговорил, по-прежнему упирая пистолет в Салтаханова:

– Может, он просто подумал хорошенько? Прусский король Фридрих говорил, что если бы солдаты начали думать, ни один не остался бы в строю. Вот и Салтаханов тоже…

– Слышь, ты! – возмутился Салтаханов и тут же получил тычок стволом в рёбра.

Ева подхватила мысль историка.

– Я не знаю про Фридриха, я знаю про Айнстайна. Если метод привёл к проблеме, надо менять метод. Проблему не решить иначе. Надо думать по-новому, а ты думаешь, как раньше. Это неправильно.

– Эйнштейн был мужик башковитый, крыть нечем, – криво усмехнулся Одинцов. – Сговорились тут все, да?

– Ко мне на днях дед приезжал, – выпалил Салтаханов: генералу он об этом не докладывал, чтобы не подставлять старика и самому не объясняться насчёт контактов с Моссадом. – Его этот из дому вытащил… Владимир. И про Ковчег ему рассказал.

Одинцов смотрел исподлобья.

– Зачем?

– Наверное, ко мне хотел подобраться. Думал, что я никого слушать не буду, а деда буду. Нас так воспитывают. Дед у меня фронтовик, между прочим, Герой Советского Союза. Я послушал, – Салтаханов опять зыркнул на Мунина. – Пусть он уберёт пистолет!

– Убери, – велел историку Одинцов, который вернул себе два ПСС и добавил к ним Glock, отнятый у Салтаханова. – Я присмотрю.

Мунин с неохотой выполнил команду, и Салтаханов, как на духу, выложил троице дедовы слова, мучившие его последние дни. Рассказал про нохчи – потомков Ноя. И про кодекс чести настоящего чеченца. И про странные отношения с евреями. И про ислам, принятый напрямую от пророка Мохаммеда…

…и про то, что Ковчег нельзя отдавать в одни руки, чтобы не начались манипуляции и международный шантаж. Общую святыню надо вернуть человечеству. Одновременно – всем. К тому же только так Одинцов и компаньоны смогут покончить со своими проблемами: если отдать Ковчег кому-то одному – остальные будут, мягко говоря, недовольны. С печальными последствиями для троицы и Салтаханова в придачу.

– Ежу понятно, – сказал Одинцов. – Отдаём всему человечеству, не вопрос. А не подскажешь случайно, как?

Салтаханов промолчал.

– Надо в интернете распространить информацию, – подал голос Мунин. – В социальных сетях народ моментально реагирует. Любая новость за минуту разлетается. Опубликуем фотографии Ковчега, отправим на телеканалы…

– …соберём тучу лайков и будем ждать санитаров из дурдома, – закончил Одинцов. – Только академики раньше приедут. И новость протухнет через полчаса. У сетевого народа мысли в голове долго не живут… Ева, а что говорит наш друг Паррондо? Кого и кем теперь уравновешивать?

Ева пожала плечами и поправила сползавшую куртку.

– Владимира нет, – сказала она, – есть Вейнтрауб и академики. Но у них нет генерала.

– Стоп! – Одинцов с прищуром глянул на Салтаханова. – Ты хвалился, что Псурцев последние двое суток только через тебя приказы отдавал. Так?

– Так, – Салтаханов поправил гарнитуру в распухшем ухе.

– И они вдвоём с Вейнтраубом отодвинули от Ковчега президентшу, – задумчиво продолжал Одинцов. – Значит, её можно придвинуть обратно, если… Как по-твоему, Салтаханов, если ты ещё за генерала покомандуешь, сколько мы продержимся?

* * *

За полночь по петербургскому времени Жюстина де Габриак не спешила возвращаться в отель. Организаторы ассамблеи Интерпола нашли, чем порадовать гостей со всего света. Для гулянки в честь окончания форума целиком перекрыли улицу Рубинштейна – от Невского проспекта до Пяти углов. Начальник российского бюро с гордостью сообщил зарубежным коллегам:

– Здесь всего пятьсот метров, на которых к вашим услугам около шестидесяти баров и ресторанов. Такой плотности нет больше нигде в России!

И добавил:

– А может, и в мире.

Достижение показалось Жюстине сомнительным, но жалеть о поездке ей не пришлось. Для руководства Интерпола и полусотни VIP торжественный ужин устроили в шикарном ресторане. Золотые стены, чёрная мебель, алые кресла – помпезный антураж напомнил Жюстине её любимый Tsé Fung в Женеве. Кухня тоже вполне могла претендовать на звезду «Мишлен», как у швейцарцев. Китайский шеф-повар побаловал экзотическим супом из манго с сорбетом, а сомелье-француз долго перечислял Жюстине коллекционные сокровища из винной карты объёмом под стать Энциклопедии Дидро.

По улице кочевали полторы тысячи участников и гостей ассамблеи, перемешанные с журналистами и светскими пронырами, которые оказываются на любом закрытом мероприятии в любой стране. Толпа бурлила; никто подолгу не задерживался на одном месте, переходя из бара в бар и увлечённо дегустируя напитки.

Спутники Жюстины после сытного ужина осоловели, Вейнтрауб скоро уехал, как и большинство VIP, а она решила прогуляться по улице среди снующих туда-сюда разгорячённых полицейских. Когда ещё и где ещё доведётся так провести время? Ассамблея официально закончилась; назначенные на завтра встречи были формальными.

В сопровождении свиты Жюстина обошла с полдюжины баров, выслушала комплименты на разных языках, в ответ наговорила коллегам добрых слов, пригубила несколько бокалов вина… Она уже думала прощаться с гостеприимными хозяевами, когда перед ней появилась высокая красивая негритянка, одетая почему-то в мужскую куртку с дырками на груди.

– Можно сделать с вами селфи? – по-английски спросила гостья, показывая смартфон. – Меня зовут Ева. Обо мне мог рассказывать мсье Книжник.

Ева обворожительно улыбалась, но синие глазищи глядели настороженно.

– Да, – одними губами ответила Жюстина.

У неё перехватило дыхание, ведь Книжник неожиданно пропал: связи с ним не было третий день, и понятно, кто такая эта Ева…

…которая приобняла Жюстину и щёлкнула камерой.

– Посмотрите, пожалуйста.

Жюстина взяла протянутый смартфон. На экране она увидела фотографию Ковчега, а следом – ещё и ещё, в разных ракурсах, ближе, дальше… Владимир очень постарался напоследок.

– Когда вы это снимали? – тихо спросила Жюстина.

Две женщины, которые увлеклись обсуждением селфи, не вызывали подозрений у окружающих.

– Только что, – так же тихо ответила Ева. – Теперь судьба Ковчега зависит от вас. Уезжайте в отель. Ровно через час я буду ждать вас у выхода. Одну, без охраны и без электроники.

Ева забрала смартфон и пошла к дверям. Жюстина как ни в чём не бывало вернулась к прерванной беседе, но в голове вихрем крутились вопросы, вопросы, вопросы… Откуда среди тех, кто ищет Ковчег в России, взялась иностранка? Как она проникла сюда через кордоны полиции и ФСО, которые перекрыли улицу и не пускали посторонних? Книжник упоминал о нескольких искателях, а всего их сколько? Что заставило обратиться к ней напрямую? Почему они действуют в обход Вейнтрауба? Не сумели договориться или есть другая причина? Где русский генерал? Как это понимать – от неё теперь зависит судьба Ковчега? И почему на снимках он такого странного цвета?

Время было рассчитано точно. Пятнадцать минут в баре на то, чтобы не уходить поспешно. Пять минут, чтобы уже на улице проститься с подгулявшими хозяевами мероприятия, которые никак не хотели отпускать Жюстину, и сесть в машину. Пять минут, чтобы доехать до гранд-отеля «Европа». Пятнадцать минут в холле на уточнение завтрашней программы с коллегами и помощниками. Двадцать минут в номере, чтобы принять душ и переодеться. Всего час…

…в течение которого Жюстину терзали мучительные сомнения. Ещё недавно при виде Вейнтрауба, который договаривался с русским генералом, она утешала себя – мол, надо подождать, и Ковчег никуда не денется. Теперь он в самом деле плывёт в руки, но как?! Годы кабинетной работы отучили Жюстину от решительных действий, зато выработали привычку обдумывать и многократно взвешивать любой шаг. А тут ей предлагают авантюру, которая может одним махом перечеркнуть предыдущие заслуги и загубить всю жизнь.

Жюстина перебирала варианты. Что это, козни Вейнтрауба? Провокация в отместку за давнишние неприятности? Вряд ли. На кону стоит Ковчег Завета, и всё остальное побоку: Жюстина слишком хорошо знала, как действуют в таких случаях старик и ему подобные. Может, это ухищрения русского генерала? Допустим, он спешно пытается перетянуть её на свою сторону, чтобы противостоять недавнему партнёру-миллиардеру в борьбе за Ковчег. Это возможно: слугам закона проще договориться друг с другом. Но зачем понадобилось подсылать Еву? Встреча генерала с Жюстиной на ассамблее, в ресторане, в баре, в отеле и где угодно ни у кого не вызвала бы подозрений. Зачем эти игры в таинственность?

Жестокая схватка между президентом Интерпола, следователем де Габриак и студенткой Жюстиной растянулась на час.

Президент Интерпола требовала не поддаваться на провокацию, не вступать в сомнительные сделки и выждать до утра, чтобы соответствовать своему положению, через начальника российского бюро найти генерала и тогда уже сориентироваться: как и что делать.

Следователь де Габриак, много лет назад не боявшаяся наёмных убийц, была готова вспомнить навыки оперативной работы, использовать коллег и выступить в роли приманки, чтобы проследить за Евой до места, где сейчас находился Ковчег Завета.

Восторженная студентка трепетала при одной мысли о прикосновении к древней реликвии и была готова на всё, чтобы проникнуть в тайну Ковчега.

Две недели назад в такой же внутренней схватке решение об альянсе с Вейнтраубом приняли президент и следователь. Позже следователь и студентка одолели президента и окунулись в хитросплетения поисков с помощью Книжника. Теперь победила студентка, готовая отдать славу следователя, карьеру президента и вообще всё, что угодно, за Ковчег – или хотя бы за возможность к нему прикоснуться.

– Я сошла с ума, – сказала себе Жюстина перед зеркалом.

После душа она не стала заново наносить на лицо косметику, переоделась в неброский брючный костюм и тёмное дорожное пальто с капюшоном, убрала волосы под косынку и, не сказав никому ни слова, ровно через час после встречи с Евой спустилась в безлюдный холл отеля. Большие очки в роговой оправе, которыми она лишь изредка пользовалась на людях, окончательно уничтожили сходство Жюстины с яркой властной женщиной, недавно прибывшей сюда в сопровождении свиты.

Швейцар распахнул перед ней дверь на улицу.

– Такси? – предложил он.

Жюстина отказалась и вышла из отеля на пустынную Михайловскую улицу. В сотне метров по левую руку темнел сквер перед Русским музеем; в сотне метров по правую сиял огнями Невский проспект. Евы не было видно, и Жюстина медленно двинулась направо.

Мужчина в наглухо застёгнутом светлом пальто, который вынырнул из-за машин, припаркованных вдоль улицы, вскоре обогнал её – и на ходу, не поворачиваясь, сказал по-английски с сильным русским акцентом:

– Я друг Евы. Идите за мной.

Жюстина узнала в нём офицера, которого ей представили в Михайловском замке. Того, кто нашёл похитителя Ковчега. А теперь, значит, и сам Ковчег… Жюстина не стала ускорять шаг, но и не отставала.

Почти возле Невского проспекта с офицером поравнялся «лендровер», подруливший к тротуару. Мужчина распахнул заднюю дверь, потом открыл переднюю и сел рядом с водителем. Жюстина подошла к машине и на заднем сиденье увидела Еву, из-за плеча которой близоруко щурился незнакомый юноша. Ева сделала приглашающий жест. Жюстина села рядом с ней, захлопнула дверь, и машина тронулась.

– Могу я узнать, куда мы едем? – спросила Жюстина.

– В безопасное место, – ответила Ева.

«Лендровер» вывернул на Невский проспект и помчался вдоль Гостиного двора, а ещё через несколько поворотов Жюстина перестала ориентироваться: Петербурга она не знала. Ехали молча. Спустя минут десять водитель свернул в тёмный двор, остановил машину и по-английски сказал Жюстине:

– Будьте добры, выйдите на минуту.

Жюстина мысленно обругала себя за то, что согласилась на эту встречу. В самом деле, что за студенческая блажь на шестом десятке?! Ведь никто не мешал переговорить с коллегами и подстраховаться…

Одинцов, который был за водителя, ждал её перед капотом в свете фар и, когда Жюстина подошла, спросил:

– У вас есть мобильный телефон или другая электроника?

Она взялась за пуговицу пальто:

– Нет. Хотите проверить?

– Спасибо, – сказал Одинцов. – Это должна делать женщина, но Ева не умеет. Простите.

Жюстина оценила, как профессионально он провёл досмотр, – и похвалила себя за то, что надела брючный костюм. Для поисков радиомикрофона или маячка Одинцов использовал включённый мобильный телефон – елозил им по телу Жюстины, чтобы динамики среагировали на сигнал. «Способ остроумный, но ненадёжный, – подумала Жюстина. – Похоже, у них не было времени подготовиться».

Одинцов закончил досмотр; машина снова выехала на улицу и меньше чем через полчаса сумбурной езды по городу свернула ещё в какой-то двор, где вышли все. Через железную дверь компания гуськом прошагала по тёмному переходу с лестницей – и оказалась в пустом ресторане.

Здесь тоже почти не было света: Жюстина заметила только, что ресторан оформлен в восточном стиле, а Ева узнала место, куда её привезли после побега из торгового центра. В отдельный кабинет ночных гостей проводил немолодой человек со смуглым красивым лицом и седыми усами щёточкой – Одинцов при встрече назвал его Суратбеком.

Спутники Жюстины стянули с себя верхнюю одежду. Ещё раньше она обратила внимание на дырки в куртках. Теперь все четверо стояли перед ней – мокрые и грязные. Особенно плачевно выглядел костюм офицера; остальные были в свитерах и джинсах. Жюстина попыталась представить, где это их так угораздило, а смышлёный Суратбек скомандовал:

– Раздевайтесь. Не надо здесь пачкать. Я дам пледы.

Жюстине пришлось подождать. Когда компания, закутанная в пледы, расселась на мягких диванах вокруг стола, Суратбек собрал мокрую одежду в охапку.

– Пусть пока сохнет, – сказал он. – Что будете кушать? У меня кухня уже не работает.

– Нам только червячка заморить, что-нибудь совсем лёгкое, – попросил Одинцов. – Яблоки давай. Мёд, корицу, имбирь, свёклу, если есть… И чаю. Много зелёного чаю. Ведро.

Таблетки таблетками, но ту отраву, которой Псурцев напичкал троицу, надо было срочно выгонять из организма. Суратбек не стал задавать ненужных вопросов и унёс одежду, а Одинцов обратился к Жюстине:

– Спасибо, что пришли. Давайте знакомиться… Ева, я буду говорить, а ты помогай, когда надо.

Он представил Жюстине каждого; со ссылкой на Книжника объяснил, кто есть кто, и перешёл к рассказу про поиски Ковчега. Одинцов не вдавался в подробности, уводившие от сути, и обрывал Мунина, который норовил вставить словечко. Историку не терпелось поделиться историческими фактами, яркими событиями и переживаниями на грани жизни и смерти… В разговоре с руководительницей международной полиции это было совсем ни к чему. Тем более Жюстина время от времени задавала каверзные вопросы, и приходилось держать ухо востро, чтобы не сболтнуть ей лишнего.

Давным-давно сокамерник-рецидивист наставлял Одинцова:

– С ментами лучше молчать. Раз меня приняли, я в несознанку. Они так-сяк, я молчу – дали три года. В другой раз вины большой за собой не чуял, стал правду рассказывать – посадили на шесть лет.

Одинцов утаил свои подвиги, зато при помощи Салтаханова и с переводом Евы рассказал в деталях про гибель Вараксы, заточение в бункере, убийство Книжника и Арцишева, двойную игру Вейнтрауба и коварство Псурцева. Участники троицы – теперь уже четвёрки – должны были выглядеть жертвами обстоятельств, а не удачливой бандой, чтобы Жюстина понимала, насколько опасной оказалась их миссия.

За разговором незаметно было съедено угощение от Суратбека и выпито в самом деле едва ли не ведро чаю. Наконец Одинцов подвёл итог:

– Мы догадались, что Ковчег Завета был разъят, и три части разными путями в разное время прибыли в Россию. Мы сумели вычислить, где они находятся, и собрали всё вместе.

– Я должна увидеть Ковчег, – сказала Жюстина. – Чтобы поверить в это и разговаривать дальше, я должна его увидеть. Прямо сейчас.

Она в нетерпении смотрела на Одинцова, и так же внимательно ловили каждое слово Мунин, Ева и Салтаханов: свой план Одинцов обрисовал им лишь в общих чертах.

– Показывать вам Ковчег пока рано, – спокойно сказал Одинцов. – Мы ещё не всё обсудили.

– Вряд ли у нас много времени, – раздражённо парировала Жюстина. – Я же вижу, как вы спешите! Вас ищут по всему городу и уничтожат, как только найдут, вы сами говорили.

– Не успеют. А времени вообще не существует… Правда, Ева?

Американке пришлось подтвердить:

– В некотором смысле – да, не существует.

– О'кей, – Жюстина подняла руки, словно сдаваясь, – я готова подождать. Но хотя бы скажите: вы уверены, что собрали все детали Ковчега?

То же самое каких-то пару часов назад у троицы выпытывал Псурцев. И вопрос был не праздный.

Споры про содержимое Ковчега не утихали больше двух тысяч лет. Кто-то считал, что в кованный золотом ящик положены только две скрижали, на которых Всевышний начертал заповеди. Кто-то был уверен, что там же находятся осколки первых скрижалей, которые Моисей разбил, увидев, как его народ поклоняется золотому тельцу. Кто-то утверждал, что Ковчег хранит посох Моисея, митру его брата Аарона и сосуд с манной небесной. Ещё упоминали два таинственных камня – Урим и Туммим: с их помощью израильские первосвященники получали откровение Всевышнего из сияния между крыльями херувимов на крышке Ковчега…

Мунин поспешил первым ответить на вопрос Жюстины.

– Мы обработали огромный массив данных, – заявил он. – Нам не удалось обнаружить упоминание о каких-либо дополнительных элементах Ковчега, кроме тех трёх, которые находятся в нашем распоряжении.

– Мы не знаем о существовании других элементов, – осторожно поправил Одинцов. – У нас есть ящик и два контейнера. Что в контейнерах, мы тоже не знаем. Может быть, там только скрижали, а может быть, что-то ещё.

– Мы считаем, что собирать Ковчег должны специалисты, имеющие определённую подготовку и уполномоченные мировым сообществом, – сказала Ева официальным тоном. – Мы готовы при необходимости в этом участвовать. Но в настоящее время информация, которой мы обладаем, не даёт возможности предполагать, каким именно образом должен быть собран Ковчег и какие детали для этого необходимы. Наконец, нам неизвестен принцип работы Ковчега и функции, которые технически он должен выполнять.

Теперь уже Салтаханов припомнил рассказ Мунина про часы Якова Брюса, сделанные для Петра Первого, которые при Екатерине Второй разобрали и не смогли запустить снова. Причём тогда было понятно, как эти часы внутри устроены и что показывают. Насчёт Ковчега понимания не было и нет – есть лишь домыслы и предположения…

– Мы ничего не гарантируем, – Одинцов поправил на плечах сползающий плед. – У нас была задача, мы её выполнили: нашли Ковчег и контейнеры. Остальное зависит от вас.

– Что именно?

Жюстину настораживало то, что её собеседники постоянно говорили «мы», и то, как легко эти русские вместе с американкой отходили в сторону после всего пережитого, чтобы отдать ей все лавры. Здесь явно таился какой-то подвох.

– Ковчег должен принадлежать мировому сообществу в целом, – сказала Ева. – Если он попадёт в руки одного человека, одной организации и даже одного государства, случится трагедия, последствия которой сложно себе представить. Тогда уж лучше снова спрятать Ковчег или вообще уничтожить. Наверняка вы это понимаете.

– Проблема в том, чтобы сообщить информацию о Ковчеге максимальному числу людей, – добавил Одинцов. – Нам нужна самая широкая аудитория на всех уровнях, но для этого нет ресурсов. Кроме того, нас никто не станет слушать. Вы – другое дело. Вас послушают.

«Всё равно слишком просто», – подумала Жюстина и сказала:

– Полностью с вами согласна. Я смогу сообщить о Ковчеге после того, как удостоверюсь в том, что вы действительно его нашли. Большинство моих коллег до сих пор остаются в Петербурге. Утром назначено совещание, в котором примут участие руководители полиции из трёх дюжин государств. Такой уровень вас устроит?

– Вы не поняли, – Одинцов покачал головой. – Нас не интересуют ни тридцать человек, ни триста. Не важно, кто они. Нам нужны три миллиарда. Все действия с Ковчегом должны быть абсолютно прозрачными и публичными. Это главное требование. Ваши коллеги могут выполнять функции международных наблюдателей при передаче Ковчега. Но одновременно за этим должны наблюдать представители всех религий и как можно большее число рядовых граждан. Ковчег не может появиться сначала для нескольких посвящённых, а потом для остальных. Он должен появиться сразу для всех. Как при Моисее. Нам нужна стопроцентная гарантия.

– Тогда я вас действительно не поняла, – честно призналась Жюстина. – Три миллиарда человек – это почти половина человечества. Вряд ли я смогу вам помочь.

– Сможете. Причём делать для этого почти ничего не придётся.

Одинцов откинулся на подушки дивана. В его исцарапанных руках Жюстина увидела странные чётки. Перебирая камни, Одинцов с помощью Евы стал излагать свой замысел – неожиданный и дикий. За окнами стояла мутная петербургская ночь, и скоро Жюстине стало казаться, что всё это происходит во сне. Она с усилием оторвала взгляд от чёток и спросила:

– Может быть, вы забыли, кто я? Вы обращаетесь к президенту Интерпола с предложением участвовать… в этом?!

– Мы обращаемся к вам именно как к президенту Интерпола, – подтвердил Одинцов. – Вы лучше других способны понять задачу, и лучше других подходите для её выполнения.

– А если я откажусь?

– Видимо, нам придётся использовать вас против вашей воли, а для этого захватить ОКСИОН.

– Простите… Что захватить?

Вместе с Жюстиной на Одинцова с недоумением посмотрели все. Пришлось объяснять, что ОКСИОН – это Общероссийская Комплексная Система Информирования Населения, специальное подразделение Министерства по чрезвычайным ситуациям. Система предназначена для публичной трансляции экстренных сообщений, но не только. Программно-аппаратные средства ОКСИОН позволяют подключаться к вещанию любых радиостанций и телеканалов, и в случае необходимости заменять их сигнал своей собственной передачей.

– Через ОКСИОН мы сможем выдать в эфир необходимую информацию хоть через все масс-медиа одновременно, – говорил Одинцов. – Естественно, речь о российском радио и телевидении, но иностранцы быстро подхватят и разнесут нашу передачу по своим каналам. Эта система сделана так, чтобы работать даже в условиях ядерной войны, когда отключится всё остальное. Её саму невозможно отключить в принципе. Быстро уничтожить тоже не получится. Стратегические объекты – это гордость России.

– В студии ОКСИОН мы сможем выступать достаточно долго, и сказать многое сможем, и показать, – говорил Одинцов. – Конечно, живыми нам оттуда не выйти. Вы тоже погибнете. Кроме того, штурм обязательно связан с человеческими жертвами. Посторонних в эфир просто так не пускают.

– У нас говорят: колхоз – дело добровольное, – с усмешкой закончил Одинцов. – Если вы откажетесь, у нас не будет необходимой стопроцентной уверенности в успехе, но будет стопроцентная уверенность в гибели всех присутствующих и ещё целой толпы народу. Вам решать.

В наступившей тишине слышались только щелчки чёток в руках Одинцова. Не одной Жюстине требовалось время, чтобы осмыслить сказанное – остальные тоже впервые узнали об альтернативном плане.

Мунин сжимал под столом рукоять «стечкина», с которым теперь не расставался. Бурлящий адреналином историк верил в военный гений Одинцова и в суворовскую максиму: воюют не числом, а умением. Тем более её совсем недавно подтвердил Псурцев – с Салтахановым на подхвате…

Салтаханов тоже помянул покойного генерала и подумал, что их компании штурм ОКСИОН, конечно, не под силу. Но есть ещё ронины Вараксы, готовые поквитаться за своего командира: эти встанут под ружьё по первому сигналу. Вдобавок Одинцов может рассчитывать на поддержку академиков, если их по-прежнему использовать втёмную и отдавать приказы от имени Псурцева…

После всего, что произошло за последние сутки, мысли о смерти у мужчин отодвинулись далеко на границу сознания, а Еву парализовал страх. Она сама только что говорила: можно спрятать или уничтожить Ковчег, если не удастся передать его людям. Но теперь язык словно прирос к пересохшей гортани. Ева залпом допила очередную чашку чаю, и всё равно не смогла произнести эти снова. Да и как теперь спрятать Ковчег? Как уничтожить?

Еву мутило, а в голове билась единственная мысль: их убьют.

Убьют в любом случае.

100. Свет и совершенство

Пергаментные старческие веки дрогнули раз, другой…

Сон Вейнтрауба был нарушен самым возмутительным образом. К утреннему пробуждению врачу полагалось появляться одному. Он же вошёл в спальню намного раньше положенного, да ещё с секретарём.

Вейнтрауб открыл глаза. Несколько мгновений его взгляд бессмысленно скользил по силуэтам незваных гостей в тусклом свете ночника. Сбрасывая остатки сна, старик ладонью размазал по скуле набежавшую слезу. На лице его промелькнул испуг, а голос особенно дребезжал спросонья.

– Что? Что случилось? В чём дело?

Вейнтрауб заёрзал на кровати, пытаясь подняться. Врач помог ему, поддержал за локоть и сунул под спину вторую подушку.

– Прошу вас, не волнуйтесь. Мы были вынуждены…

Секретарь нажал кнопку на телевизионном пульте. Плазменная панель напротив кровати вспыхнула голубой картинкой экстренного выпуска новостей CNN. Надписи внизу экрана сообщали – белым по красному: «Захват заложника», и ещё ниже чёрным по белому: «Дерзкий вызов из России».

– После того как злоумышленники распространили видео, которое мы вам только что показали, и сообщили о своих предварительных требованиях, район был оцеплен, – говорил телеведущий. – В настоящее время на месте событий работает наша съёмочная группа, и сейчас мы попытаемся с ней связаться.

Ведущий замолчал, глядя на висящий рядом студийный монитор, который показывал сумеречный заводской пейзаж, пятна света от прожекторов, снующих людей, проблесковые маячки полицейских машин…

– Видимо, мои коллеги выйдут на связь чуть позже, – не дождавшись, предположил ведущий и снова посмотрел на зрителей. – Им сейчас приходится работать в очень сложных условиях. Напомню, что мы ждём прямого включения из Санкт-Петербурга, Россия, где по окончании сессии Генеральной ассамблеи Интерпола неизвестными злоумышленниками похищена президент международной полиции Жюстина де Габриак. С ней в заложниках оказались ещё несколько человек. Их количество и национальность не уточняются.

Изображение завода на студийном мониторе сменилось портретом Жюстины. По спальне поплыл запах аниса – врач капал в мензурку успокоительное для Вейнтрауба, – а ведущий продолжал:

– Пока ни одна из террористических организаций не взяла на себя ответственность за похищение. Мотивы похитителей также не ясны. Обычно в таких случаях заложников тщательно прячут. На этот раз названо точное место, где удерживают президента Интерпола. Похитители потребовали, чтобы оно было оцеплено сотрудниками международной полиции со всего мира, которые участвовали в Генеральной ассамблее и не успели покинуть Санкт-Петербург. После выполнения ещё целого ряда требований злоумышленники намерены сделать какое-то важное заявление. Официальные российские власти пока не дают никаких комментариев. Мы продолжаем ждать от съёмочной группы информацию о развитии событий. Но уже сейчас можно с уверенностью сказать, что этот первый день апреля многим запомнится надолго.

– Идиоты! – Вейнтрауб резко оттолкнул руку врача с мензуркой. – Первое апреля, День дурака! Они вас разыграли!

– Простите, – сказал секретарь, – я бы не посмел вас тревожить, но это передают по всем каналам.

Он понажимал кнопки пульта, меняя на экране картинку за картинкой. Несмотря на разницу во времени с Россией, экстренные выпуски новостей в разных странах на разных континентах дружно сообщали о похищении президента Интерпола.

Вейнтрауб сник, принял у врача заново наполненную мензурку, выпил лекарство и велел секретарю:

– Свяжите меня с генералом. Немедленно!

* * *

В бомбоубежище тела погибших лежали так же, как при появлении Салтаханова и Псурцева: Одинцов запретил их трогать. Сам он сидел в инвалидном кресле, доставленном израильтянами, поигрывал чётками и следил за Жюстиной…

…которая не обращала внимания на покойников. Всё её внимание было приковано к Ковчегу. Жюстина ходила вокруг него кругами, осторожно трогала кончиками пальцев изящную отделку и любовалась рисунками на гранях контейнеров.

– Вы не оставили мне выбора, – сказала она Одинцову в ресторане после долгого молчания. – Штурм ОКСИОН – это самоубийство. Я вынуждена согласиться на участие в вашей… гм… операции. Но меня смущают некоторые детали. Вы готовы их быстро обсудить и внести коррективы?

– С удовольствием! – Одинцов обрадовался. – А то у меня что-то сегодня голова плохо работает.

Волшебные таблетки из аптечки Псурцева помогали держаться в форме, но иллюзий Одинцов не питал. Ядовитый коктейль генерала действовал по-прежнему. Ведро чаю с растительными антиоксидантами – всего лишь отсрочка приговора. Оставалось надеяться, что всё пойдёт по плану, и мир отреагирует на известие о похищении Жюстины без задержки – тогда вскоре можно будет попасть к врачам…

С лестницы, ведущей из бомбоубежища наверх, появился Мунин.

– Есть контакт! – объявил он.

В плане Одинцова историку с Салтахановым отводилось место сразу за стальной дверью у выхода на улицу: там работали мобильные телефоны – и связь Базы с товарищем Третьим, роль которого продолжал играть Салтаханов.

– Вейнтрауб звонил академикам, – сказал Мунин. – Требовал немедленного разговора с генералом. Волнуется, гад!

– Еву позови, – велел ему Одинцов.

Ева прикорнула на диванчике в комнате смотрителя тира. Коротать время среди трупов она оказалась. Страх немного притупился благодаря Жюстине, но мутило американку по-прежнему.

У историка встревоженный миллиардер вызывал злорадство, а для Одинцова и Жюстины звонок Вейнтрауба стал сигналом к действию.

Перебравшись из ресторана в бомбоубежище, они первым делом записали на камеру смартфона ролик о похищении президента Интерпола. Текст составила Жюстина: всё должно было выглядеть натурально, а уж кому, как не ей, в тонкостях знать повадки похитителей?! Одинцов озвучил ролик по-английски с нарочито жутким русским акцентом. Уцелевший противогаз Салтаханова скрывал его лицо и коверкал голос до неузнаваемости. Жюстина успешно сыграла роль молчаливой заложницы. Других заложников пока решили не показывать…

…а информацию о похищении запустили через никогда не спящую штаб-квартиру Интерпола, и затем продублировали по каналам информационных агентств – уже со ссылкой на Интерпол. Мунин гордился: по его предложению ролик ушёл и в социальные сети – почему нет? Сетевые хомячки по всему миру бросились обсасывать новость, а скоро в YouTube и Facebook появились прямые трансляции с улиц вокруг завода – любительские и бестолковые, но дающие некоторое представление о происходящем.

В бомбоубежище хватало смартфонов, которые достались заговорщикам в наследство от погибших. Мобильная связь работала – это было одним из требований, выдвинутых в ролике. Да и какой смысл её отключать, если похитители сами рассказали, где находятся, а их номера легко определялись на ближайшей базовой станции?

Смартфоны позволяли просматривать любые сетевые и телевизионные каналы онлайн. Одинцов и Жюстина знали, что их сообщение попало в экстренные выпуски новостей. Мир должен был вздрогнуть; он вздрогнул, но сомнения оставались. Насколько точно будут выполнены предварительные условия, которые прозвучали в ролике? Произведёт ли похищение Жюстины необходимый эффект на государственном уровне?

Когда Жюстина составляла текст, Одинцов просил особенно отметить, что вентиляционная шахта заминирована, и пояснил:

– Ещё не хватало, чтобы нас опять газом траванули. Пусть держатся подальше. Если что – здесь всё рванёт.

Полицию не пришлось уговаривать: улицу вдоль заводской стены перекрыли. Зевак и съёмочных групп становилось всё больше. Иностранные сотрудники Интерпола с карточками участников ассамблеи на груди заняли места в оцеплении…

…а Вейнтрауб, с утра пораньше услышав тревожную новость, бросился звонить генералу, нутром почуяв причину происходящего. Это заговорщики расценили как последний знак верной стратегии: план работает, пора переходить к следующему этапу.

После того, как Псурцев был убит, а Салтаханов связан, Одинцов хотел вытащить Ковчег из бомбоубежища и увезти. Но даже с помощью Салтаханова обессилевшая троица не смогла бы поднять по лестнице тяжеленный сундук. Возможно, невесомым его делали скрижали, но до проверки дело не дошло. Куда везти Ковчег с контейнерами и где прятать? Фургон всё равно отследили бы – не сразу, так чуть позже, по записям с дорожных камер. Поэтому Одинцов решил действовать на опережение, как можно дольше сбивать академиков с толку и договариваться с Жюстиной.

Уже несколько раз Одинцову звонили переговорщики. Сначала он отказался говорить с россиянами и потребовал, чтобы рядом были иностранцы. Потом велел подождать…

…и теперь, после звонка Вейнтрауба, сам набрал номер.

– Через пять минут мы покажем новый ролик, – прохрипел он по-английски через мембрану противогаза. – Его должны транслировать в прямом эфире. Можно с небольшой задержкой, это не проблема. Мы контролируем трансляцию и дублируем её в Сети. Не пытайтесь нас обмануть.

Через пять минут заговорщики поднялись к верхней площадке лестницы и расселись на ступьках, подстелив куртки. Салтаханов с Муниным рядком прислонили к двери включённые смартфоны: каждый был настроен на один из ведущих телевизионных или интернет-каналов.

Одинцов оглядел всю компанию. Ева крепко обхватила себя за плечи. Жюстина кусала ненакрашенные губы. Салтаханов наконец избавился от гарнитуры и бережно массировал распухшее ухо. Лишённый очков Мунин щурился и оттягивал пальцем внешний уголок глаза, пытаясь тоже разглядеть мелькающие изображения.

В руках Одинцов держал два смартфона – первый для связи с переговорщиками и второй, на который снимались ролики. Он улыбнулся, нажимая кнопку второго смартфона:

– Ну, что, поехали?

* * *

Вейнтрауб вздрогнул, когда на экране телевизора появилась Жюстина.

– Леди и джентльмены, – по-английски сказала она.

– Дамы и господа, – повторил по-русски Мунин, стоявший рядом.

Старик смотрел не на них: чуть позади распахнули крылья херувимы, глядящие друг на друга. И что с того, что фигуры были не золотыми, а бурыми?

– Мы должны начать с древнего обращения, – говорила Жюстина. – Урби эт орби, городу и миру…

– Этот день навсегда войдёт в историю человечества и ознаменует собой начало новой эпохи, – повторял за ней Мунин.

Они рассказали о том, что найден Ковчег Завета. О том, что есть неопровержимые доказательства его подлинности. Коротко – о том, какими путями он попал в Россию и где должен быть собран воедино. Показали зрителям невесомые контейнеры…

…и перечислили требования к мировому сообществу: транспортировка Ковчега и контейнеров до Михайловского замка, прозрачность и публичность всех действий с реликвиями, постоянный контроль международных наблюдателей и так далее – Жюстина подглядывала в список, чтобы ничего не забыть, а подслеповатый Мунин повторял с её голоса.

Ролик заканчивался обещанием дать переговорщикам подробные инструкции насчёт получения Ковчега – и повторять ролик до тех пор, пока инструкции не будут выполнены.

– Или пока не сядет аккумулятор, – добавил Одинцов, возвращая компанию к реальности. – Будем надеяться, телевизионщики всё записали.

Он включил трансляцию следующего видео – слайд-шоу из фотографий Ковчега с контейнерами. Первый смартфон запиликал сигналом вызова. На экране высветился номер переговорщика. Одинцов посмотрел на товарищей.

– Идите вниз, – сказал он. – А то холодно здесь. Вон Еву как трясёт. Идите.

Салтаханов и Жюстина сделали несколько шагов по ступеням.

– А вы что собираетесь делать? – вдруг спросил Мунин.

– Поболтаю немного. Объясню, как забрать Ковчег.

– Вы не надели противогаз, – историк с прищуром смотрел на Одинцова.

– Он хочет сдаться, – сказала Ева, разминая затёкшие ноги. – Мы все заложники. Кто-то захватил нас. Он хочет сказать, что это он.

Одинцов приподнял полуседую бровь.

– Больно вы сообразительные. Хочу, да. Незачем всех подставлять. А я разберусь как-нибудь.

– Вас возьмут в тюрьму, – сказала Ева.

– В тюрьме тоже жить можно.

– Что они говорят? – по-английски спросила Жюстина у Салтаханова.

– Одинцов хочет в тюрьму. Мы заложники, он террорист.

Мунин неловко вытащил пистолет и направил на Одинцова.

– Положите телефон и спускайтесь вниз! Мы все в этом участвовали. Значит, отвечать тоже должны все. Спускайтесь и не делайте лишних движений. Я плохо вижу, но успею выстрелить.

Одинцов смотрел на историка со странным выражением лица.

– Господин Одинцов, – сказала Жюстина. – Ваше решение кажется благородным, но непродуманным. Давайте спустимся вниз и обсудим ситуацию. Тем более мы договорились по мере необходимости вносить коррективы в ваши планы.

Всю дорогу вниз Мунин пятился по лестнице, продолжая держать Одинцова на мушке, целясь в ноги.

– Вспомнил, как я тебе обещал колено прострелить? – спросил Одинцов.

Руки по требованию историка он убрал за голову, но в бомбоубежище опустил.

– Поднимите! – снова потребовал Мунин.

– Не бузи, наука, – нежно глядя на него, сказал Одинцов. – Учиться тебе ещё, учиться и учиться. Обойма-то пустая.

– Врёте, – пробормотал историк.

– Проверь. Я её разрядил, чтоб ты Салтаханова не грохнул, чего доброго. Там на рукоятке кнопочка. Вынь обойму и проверь.

– Спасибо за заботу, – Салтаханов сунул руку за пазуху. – Думал, с этим попозже, но если так…

Он достал из внутреннего кармана пальто плоскую полулитровую бутылку шотландского виски и протянул Одинцову:

– Я привык отдавать долги. Простите, что не односолодовый.

– Это когда ты успел? – изумился Одинцов.

– Купил у Суратбека. Купил, честно! Он ещё деньги брать не хотел. Бутылка ваша, но если вы не против – давайте, может быть, за успех нашего безнадёжного дела?

Ева вполголоса переводила Жюстине разговор.

– Нам твой генерал весь ливер испортил, – с сомнением сказал Одинцов, принимая бутылку. – Теперь целый год на аптеку работать. Разве что по глоточку…

Он скрутил крышку и протянул бутылку Жюстине.

– Дамы первые. Будете?

– Вы не оставили мне выбора, – ответила она – точь-в-точь как в ресторане, и все расхохотались.

Бутылка пошла по кругу. Когда каждый сделал глоток, Одинцов завинтил крышку и объявил:

– Хорошего понемногу. Теперь о деле. Мы должны передать Ковчег. Там ждут. Если окажется, что мы выдумали похищение, будет плохо. Вам, Жюстина, в первую очередь.

Он говорил по-русски. Ева перевела, и Жюстина взглянула на Одинцова.

– Позвольте, я сама о себе позабочусь, – сказала она. – Каждый из нас принял решение. Может быть, за этих людей вы тоже хотите отвечать?

Жюстина указала на лежащих израильтян и продолжила:

– Наверное, отвечать должен тот, кто действительно виновен в их гибели. Предлагаю передать переговорщикам инструкции, а потом спокойно обсудить, как мы действуем дальше. Давайте не терять времени, – она лукаво глянула на Еву, – даже если его не существует.

* * *

Вейнтрауб не стал ждать.

Когда ролик из бомбоубежища на экране телевизора сменило слайд-шоу со снимками Ковчега, он приказал готовить самолёт к вылету.

Какая разница, где смотреть телетрансляцию? В другой комнате или в другой стране – картинка на экране одна и та же.

Теперь ему надо было как можно скорее вернуться домой. Там в секретном зале за бронированными дверями хранилась его уникальная коллекция. Оригинал «Леды и лебедя» Леонардо и якобы уничтоженные нацистами картины Климта. Собрание гангстера Флегенхаймера по кличке «Голландец» и бриллиантовое ожерелье Патиалы с центральным камнем, напоминавшим мяч для гольфа…

…а в самой глубине зала на отдельной витрине лежали два древних камня, при помощи которых первосвященники Израиля через Ковчег Завета обращались к Всевышнему.

Два камня, называемые «Свет» и «Совершенство».