Александр Росляков. Божья вера как приют вора и лицемера

Сегодня слова «верующий», «глубоко верующий» произносятся у нас с таким почтением, как раньше Герой Труда или защитник Родины. Но если вдуматься, для самих верующих эти определения должны звучать нелепо, если даже не кощунственно. Ведь раз они якобы убеждены, что Бог впрямь есть, какая еще может быть тут вера? Верить можно в прогноз погоды, который то ли сбудется, то ли нет, а Бог для них – факт уже сбывшийся! Ну, то есть все равно что я бы сказал: глубоко верую, что проживаю в доме таком-то по такой-то улице. Причем здесь моя вера? Мой дом стоит как вкопанный и без нее!

На это могут возразить: Бог существует в душе каждого. Но это будет еще худшей ересью: тогда он не великий и бессмертный небожитель – а лишь часть жалкого смертного, нередко и весьма порочного!

И само понятие религиозной веры возникло, лишь когда люди засомневались в божьем бытии: ни у древних греков с римлянинами, ни у иудеев этого понятия не было. Было богопочитание, богобоязнь, а если вера – то не в богов, которые не нуждались в ни в каком уверовании, а в их благую волю и необходимость их почитания.

Например в ветхозаветной Книге Иова жена героя, насмотревшись на его отчаянные, незаслуженные муки, говорит в сердцах: «Брось ты терпеть все это, похули Бога и умри!» Но отрицать существование виновника тех мук, как в поздние века, как в богоискательских романах Достоевского, ей не приходит в голову!

Или еще сюжет на ту же тему. Древний царь Крез, которого боги сделали за его благочестие великим богачом, приютил у себя афинского мудреца Солона, изгнанного с родины за колкий нрав – и все хвастал перед ним своим богатством и нарядами. На что тот отвечал: ты не красивей индюка, чей наряд природный, а у тебя – искусственный. И самый счастливый человек на свете, если хочешь знать, простой афинянин Телл: он породил прекрасных сыновей, пал на поле боя за Отечество и был с честью похоронен. А твоя судьба еще не завершена, и одни боги знают, что ждет тебя дальше.

И точно: вскоре его побил царь персов Кир – и велел поджарить на костре, но не из жестокости, а из любопытства: спасут ли боги их любимца? Крез возопил с костра: «Солон! Солон!» Киру стало интересно, о чем это он; и снятый с огня Крез рассказал всю предысторию, закончив тем, что вот когда лишь постиг мудрость Солона! Кир, узрев тут божий знак, сохранил жизнь Крезу – то есть боги воспринимались еще до того реально, что люди даже ставили практические опыты с их участием.

Эти язычники не знали и межконфессионального конфликта, присущего позднейшему монотеизму. Считалось, что у всех племен есть свои заступники на небесах, потому и религиозных войн, вроде крестовых походов христиан, тогда в заводе не было. Войны были сугубо за добычу, и завоеватели порой включали богов завоеванных народов, как трофей, в свой пантеон.

Не было и таких выражений как верующий грек, римлянин, иудей; близкая нашей нынешней вера обязана появлению парадоксального для современников Христа. Незримый небесный Бог для них был очевиден, а что этот зримый говорун, хоть и творящий чудеса, богоподобен – вызывало страшное сомнение. Осилить его могла лишь вера, и само это слово в современном виде возникает только в Евангелие.

Кстати меня всегда как-то смущали эти чудеса Христа – самая неинтересная часть его жизнеописаний. Все-таки сутью его дела было слово; а чудеса – какая-то уже подпорка, фокусы Копперфильда, популизм для темных масс, вроде того, чем их дурят на наших выборах. Свидетельство не силы – а бессилия против той темноты, которую одним, даже самым жгучим словом не проймешь…

Воскресение Христа должно было уже бесспорно доказать его божественность – но так как его прежде видели простым бродягой в рубищах, червь этого сомнения остался в христианстве навсегда. Он-то и есть та вера, что сегодня выдается за некое гражданское достоинство.

Но этот сомнительный червяк создает для христиан массу проблем, из которых я бы выделил особо две. Первая – отношение к другим религиям. Если верить до конца, что Бог всего один, то надо объявлять войну всем мусульманам, кришнаитам и так далее – ибо они по христианскому канону по меньшей мере нечестивцы. Не поддаются переубеждению – надо их истреблять, чему были посвящены крестовые походы средневековья, эпохи самой сильной и последовательной христианской веры.

Потом в нее пришла веротерпимость – но это уже червь в черве, двойной подрыв основ. Человек с такой подточенной основой не уверен в себе, морально не силен – и пасует против тех, кто на своем стоит как штык. Это превосходство твердой веры доказала Великая Отечественная война, в который мы дрались за самое глубинное – за Родину, а немцы – за поверхностно внушенный им фашистский идеал.

Пример поближе – грузино-абхазская война, грозившая абхазам полным истреблением, с чего те бились истово: победа или смерть, no pasarán! А у грузин было, куда на крайний случай отступить с исконно не родной для них земли. И с середины войны они, имея за собой куда больше оружия и людей – 5 миллионов грузин против 100 тысяч абхазов – целыми отрядами снимались по ночам с их позиций и драпали долой. Отсутствие каленого морального гвоздя и вселяло в них ту ночную панику.

Все это справедливо и для нынешнего национального конфликта в России, взошедшего в огромной мере на религиозной почве. Клерикализация общества, то есть попытка найти хоть какой-то идеал взамен утраченных советских, и дала такой побочный всход – и вышел он не в пользу православных. Кавказцы агрессивно плюют на русские обычаи, порой целый русский город-миллионник не может унять горстку каких-нибудь чечен. И причина этого лежит как раз в той внутренней основе, что когда-то позволяла отрядам наделенных ярой верой христиан вести успешные набеги за тридевять земель.

Ислам не ведает того червя, который точит изнутри и обезоруживает современных православных. Потому и они, снедаемые изнутри этим червем сомнения, и атеисты, застращанные клерикалами, дружно боятся пикнуть против лишенных внутреннего страха мусульман.

Одна из главных христианский добродетелей – смирение. У мусульман же – уничтожение врага, за что им следует их рай. Когда религия была всего одним из человеческих начал наряду с патриотизмом, воинской доблестью, законопослушанием и т.п., сами ее догмы значили немного. Человек с продвинутым ружьем, умом, с поддержкой собратьев чаще всего побивал вооруженного одним Кораном супостата. Но стоило религиозному началу оголиться, как стоящий, да еще нетвердо, на своей смирительной основе православный стал легкой добычей для твердых в их агрессивной вере мусульман.

И дело тут даже не в самих заветах: убежденный смиренник может своим правым словом побить самых агрессивных маловеров. Но где вы видели сегодня хоть одного такого православного, верного сполна его заветам: раздай богатства ближним, подставь правую щеку, если ударят по левой, и так далее? А мусульман, идущих за их веру до конца, через горы трупов и жертву личной жизни – немало: и в Сирии, и в Дагестане, и в Чечне.

Их сила – прежде всего в их искренности. Не так далеко уйдя по лестнице культурного развития, они по ней не сильно и спустились, когда на смену этому развитию у нас пришел религиозный задний ход. А православные вкусили плоды просвещения с лихвой, дав миру целый сонм великих ученых, конструкторов, писателей и композиторов. Поэтому поверить искренне религиозной сказке они не могут, противится ей – духу нет; в итоге, пораженные повальным лицемерием, и уступают свято верящим в их сказку мусульманам.

Спроси любого православного: иноверцы – это враги наши или нет? И внятного ответа скорей всего не будет. Большинство же мусульман, по близоруко возрождаемой сейчас религиозности, только себя и почитает за людей, а остальных – за некий сор земли. И этот духовный абсолют, крепящий и их национальную сплоченность, позволяет им в меньшинстве давить раздерганное большинство.

Другой вопрос, порождаемый той же христианской червоточиной, не легче. Кто истинный христианин и больше Богу ценен: кто верует, но грешит – или неверующий праведник? Когда люди еще не верили в богов, а признавали их «по факту», подобного вопроса не могло и быть: какое дело богу до твоей убогой веры, коль он и без нее – и царь, и бог? Ему, как всякому владыке, нужно лишь соблюдение его закона (излюбленное слово Ветхого Завета), а на твои стенанья: «Верую! Верую!» – вовсе наплевать.

Ну, как тому же дому наплевать на веру в факт его существования: ведешь себя прилично, платишь по счетам – и живи себе! Но если, при самой глубокой вере даже, гадишь в подъезде и жжешь кнопки в лифте – пошел вон! И сам Христос не раз настаивал, как в притче о добром самаритянине, что Богу милей не те, кто бьет ему поклоны, а кто добр к ближнему.

Но в нашем новом христианстве это вывернулось прямо наизнанку. Церковь внушает: не так страшно, если ты вор или убийца, на всякое преступление есть покаяние; главное – бить правильно поклоны и жертвовать на храм. Страшно – если не веруешь, тогда все твои добрые дела на стоят ни гроша!

Такой посыл и загоняет нас в тупик. Об этой вере, стоящей на двух названных червях, кругом трещат все больше, а приличных людей, кому можно без опаски дать в долг или доверить власть – все меньше. Ни добрых самаритян, ни одержимых крестоносцев среди массы нынешних приспособленцев во Христе не видать. Одно болото, способное только креститься напоказ и исходить бессильным злом против чеченцев в анонимном Интернете. Причем это бессилие, может, даже хуже злобы: сильный еще может перековаться, как некрасовский разбойник Кудеяр: «Вдруг у разбойника лютого совесть господь пробудил». Бессильный – никогда. Осадить вора, поганого чинушу, подвезти даром женщину с ребенком в своем дорогом авто, единственном предмете истинного поклонения – на все это наша кишка уже тонка.

Религия, безусловно, сыграла в прошлом свою воспитательную роль, но в настоящем на некий универсальный заменитель всего никак не тянет. Войдя в конфликт с законом, моралью, здравым смыслом, она тащит не вперед и вверх, а назад и вниз, служа моральной выручалочкой для всяких бездарей, воров и лицемеров. Понятно, зачем ее воскрешали: заделать ее пластырем ту духовную пробоину, которую нанес всем наш порочный рынок, греющий одно жулье. Такой спасительный костыль хромому – но далеко ли с таким костылем, который все больше норовит поломать и здоровые конечности, уйдешь?

У Бунина есть чудные стихи:

Есть ли тот, кто должной мерой мерит

Наши знанья, судьбы и года?

Если сердце хочет, если верит,

Значит – да.

Но это – дань поэзии, метафора; и как метафора религия достойна всякого почтения и изучения. Но делать ее смыслом современной жизни, обмаливая с попом ракету, чтобы улетела куда надо – сущий бред. За время нашего так называемого духовного возрождения мы по всем позициям съехали с первых мест в мире на сотые и еще дальше. И этот задний ход, намоленный нашими глубоко ли, мелко верующими, лишь прогрессирует!

Но что тогда взамен дать публике с ее утраченными идеалами и иллюзиями, чтобы не выпала в осадок вовсе диких и неуправляемых скотов? Взамен есть философский факультет МГУ – иначе на что еще нужны его профессора и молодняк? Их дело – искать новые основы морали и мировоззрения, адекватные текущей жизни; толкать свои сознательные революции, чем сроду жил прогресс. Нельзя же жить одним задним числом, как мы пытаемся сегодня!

Религиозный мрак, как всякую ложь, даже во спасение от полного духовного разора, надо по мере сил рассеивать, а не сгущать. Доля лжи, конечно, может быть во всем, без нее не обойтись ни в воспитании детей на добрых сказках – и пусть они будут о Солоне, Будде и Христе – ни в большой политике. Но сделать это воцарившее сейчас вранье единственной идеологией и смыслом жизни – чистое самоубийство.

Сейчас наша религия, претендующая на национальную идею – это вовсю зажмуриться, не видя, как воры воруют, власти врут, народ дичает, свои производства необратимо вымирают. Но смешно думать, что такой зажмуренный народ не заклюют в самом ближайшем будущем другие, более зрячие и адекватные вызовам времени народы. И что он в итоге не зажмурится уже не только морально, но и физически.