Александр Росляков. Мой друг – хохол Климец. А враг – посол Зурабов

Неправда, что хохлы – черные и неблагодарные предатели. Может, несколько упертые, по-детски требующие к себе особого внимания, но по природе – души нежные, – чему пример одна старинная история, как у меня возник вернейший друг-хохол.

Еще на излете перестройки «Учительская газета» отрядила меня в украинский город Нежин и его окрестности создать статью – не помню уж, о чем. Неделю я болтался там, дивясь на огромные гнезда аистов на приделанных к крышам домов подставках, на монументальную гимназию, где учился Гоголь, на выразительные слова «чоловик» (муж) и «дитки» (дети)… Но из всех записей в моем блокноте не выуживалось ничего годного по заданной мне теме. Ну, что поделаешь, и так бывает.

А между тем приставленный ко мне райкомовец завез меня в передовой откормочный совхоз – обозреть местные сельхоздостижения. Директор совхоза Климец был типичным, хоть рисуй с него плакат, хохлом: упитанная морда со своим, под маской гостеприимства к московскому гостю, гонорком: «Чем вас кормить изволите?» По обычаю тех лет он показал мне его образцовые свинарники, клуб, школу… И в той школе из-за двери одного из классов раздавалось детское пение, в которое я ненадолго вслушался. Дитки пели:

Шумят листья на калине, соловей щебечет.

Молодая дивчинонька за казаком плачет…

И пели дивно – я б еще послушал, но сопровожатые оторвали меня для посещения каких-то еще мест. В конце всего Климец накрыл нам стол под покровом детского садика – тогда как раз свирепствовал сухой закон – и перед подачей к угощениям горилки дипломатично осведомился: «Вам кофэ с дымом или без?»

Но в дым мы не напились – и расстались на вполне формальной ноте.

И вот в последний день моей командировки я сижу в гостинице, листая всуе свой блокнот – где никаких зацепок, куда бы еще съездить для добора информации… Только одна зацепка в голове: что ж я этих диток не дослушал, так здорово пели! Вот бы еще послушать!

А почему б и нет? А ну сгоняю еще раз к этому пану Климцу.

Он встретил меня с легким недоумением: дескать ваша экскурсия у нас уже была, чего еще-то надо? Да вот, говорю, диток хочется еще послушать. Может, какая-то репетиция у них будет – ну очень понравились.

Климец преобразился тут же: «Це не вопрос!» Садит меня в свой УАЗ, мчим мы до школы, там он забегает в учительскую и выбегает со словами: «Айда в класс, зараз вони прийдуть». – «Так вы их от уроков оторвали? Я думал, после…» – «Ничого, вони тильки рады будуть!»

Мы с ним зашли в класс, я сел за парту – и скоро с полтора десятка девчат лет от 12-и до 14-и выстроились перед классной доской. Климец сказал: «Я отлучусь, дела, зараз вернусь» – и отлучился. И они запели.

Такого пенья я, хоть и ходил Большой театр и в Станиславского, еще не слышал никогда. Такие голоса, такое, как в случае Моцарта, мастерство, что не достигается ученьем, лишь дается сроду… Когда они вновь спели это «Шумят листья на калине», я не мог постичь, откуда их юным, еще безмятежным сердцам знать, как плачет по казаку дивчина, как ноет разорванное разлукой сердце? Но их песня это знала – и в этом было то чудо, то неизъяснимое «что-то, зачем мы все живем», свойственное всякому по-настоящему великому искусству.

Потом они спели:

Купил мене муж коровушку

На мою бедну головушку,

До коровки треба рано вставати,

А я люблю подолгу спати…

И эта шутливая песня, разложенная на голоса, снова создала что-то занебесно восхитительное: нежнейший, одухотворенный юмор, от которого хотелось и плакать, и смеяться…

Когда Климец за мной вернулся, я сидел за своей партой в соплях и в слезах, усердно их вытирая. Девочки, выставленные перед таким внезапным слушателем, раскуксившимся от их пенья, схватили, знать, свой исполнительский восторг – и все 45 минут, сколько длился этот классный концерт, старались от души…

Всю ночь в обратном поезде я рыдал, вжавшись в подушку, от этого звучавшего в моих ушах концерта. Моя статья о дивных нежинских певуньях в моем уме уже была готова – оставалось лишь отобразить ее на бумаге. Редактор «Учительской» Матвеев, популярный тогда гренадер и весельчак, умерший с горя оттого, что недалекий Горбачев, страшно трусивший конкурентов, согнал его с его поста, мою статью восторженно одобрил. Но еще до ее публикации случилось вот что.

С Климцом мы после того концерта распрощались в лучших чувствах. Я понял, что угодил в то самое заветное, ради чего он толкал вверх весь свой свиной откорм: дитки и их песни. Он мне поведал, не для записи в блокнот, что с миллионных прибылей его совхоза содержит транспорт для отправки своих хоров, из которых я видел лишь один, на всякие близкие и дальние фестивали… На росстанях мы с ним уже вовсю охмелились, наплевав на сухой закон Горбачева, убийцы превосходного редактора Матвеева; обменялись телефонами…

И вот сижу я дома, дописываю статью про тот детский хор, вобравший в себя и гнезда аистов, и Гоголя, и исполненное невероятной ласки слово «дитки» – звонит телефон: «То ж я, Климец, пару коробочек тебе привез, я тут-то, ты меня встретишь?»

В его коробочках было сало, копченое мясо, нежинские огурчики, горилка – и прочая съестная благодать. Я, живший тогда крайне скудно, обалдел:

– Климец, ты это с чего? Я про тебя и так все напишу!

– Напишешь что-то, не напишешь – твое дело. Понимаешь, таких как ты корреспондентов из Москвы и Киева мы много видели. Но ты один из всех влез в мою душу. Я видел твои сопли, когда ты слушал наших дивчин – ты меня этим покорил.

Не скрою, было у меня в ответ на это одно подозрение. Климец шел в секретари райкома, а тогда всякий претендент на такой пост должен был пару лет успешно отработать на прямом производстве. И похвальба в московской, хоть и в так называемой отраслевой газете – конечно, ему на руку. Не ради ли того он и привез мне те коробочки?

Но нет, жизнь дальше показала все бескорыстие моего нового друга. После того, как та моя статья вышла и все аппаратно интересное для него свершилось, он опять посетил меня с его коробочками. И задал мне такой лестный вопрос:

– Как ты смог это написать? Как ты все это понял?

Я отвечал:

– Спасибо за твою похвалу, за коробочки… Как это понял? А как можно было не понять?

Он чуть не задушил меня в своих признательных объятиях – и был таков.

Эти «коробочки» я получал от него до самого конца СССР. Всякий раз, приезжая в Москву, где у него была какая-то родня, он считал долгом навестить меня как некий Мавзолей, как автора статьи, зачитанной до дыр в его совхозе – с этим «что есть на свете что-то, зачем мы все живем».

А потом грянул Беловежский сговор, разорвавший не только наши страны, но и души. После чего мой друг Климец сгинул из поля моего зрения уже навсегда.

Но всю нынешнюю Украину я вижу – может, и необъективно – в образе моего былого друга Климца.

Наш нынешний посол на Украине Зурабов отщелкнул напрочь всех таких Климцов, не став вторгаться в их доверчивые души. И тут же в эти души вторгся Запад, заполнив своими речами и статьями тоскующий по внешней ласке украинский вакуум. Ибо и журавли, для чьих гнезд хохлы делали искусственные сижи, и Гоголь – птицы перелетные. И образовавшаяся в последние лет триста нация желает страстно быть кем-то признанной. Вот я признал когда-то нечто для нее заветное – и сердечные «коробочки» Климца поехали ко мне. А когда наши «учительские» волны сдохли – тех диток схапала дурная улица, майдан.

Вот и весь алгоритм нашего проигрыша на Украине. Суть тут даже не в деньгах, больше или меньше нашего вложенных Америкой в украинский переворот. Наш проигрыш – сугубо задушевный. Были б мы чутче, ставили б нашими послами на Украине не гнилых Зурабовых, а более способных понимать украинские души дипломатов – имели б там самых преданных союзников. Таких как мой экс-друг Климец с его незабвенными коробочками.

Нашим послом Зурабовым, сосланным на Украину как на Колыму, за его черные дела в России, мы наплевали хохлам в душу и получили в ответ то, что заслужили. Кто-то посчитал, какой урон нанес нам этот посол, проваливший на Украине все, что можно и не можно? И какой вред наносят нам подобные ему коллеги в других странах?