Тихий вечер опустился на старую деревню. В избе на краю, где бревна пахли временем и дымом, за столом сидел дед Егор. Лицо его, изрезанное морщинами, как высохшее русло реки, светилось в полумраке тихим знанием. Он неспешно попивал чай из блюдечка, причмокивая. И вдруг — грохот на крыльце, визг, и в избу ворвался вихрь в виде мальчишки. Петька. Весь перемазанный глиной, с сияющими глазами и оторванным карманом.
— Дед! Мамка опять ругается! — выпалил он, едва переводя дух. — Кричит, что я опять куролесил у речки! А я ж плотину строил! Ну, гусей немножко… И Ваську чуть… Немножко!
Дед Егор только хмыкнул, отставил блюдечко. Глаза, мудрые и чуть лукавые, сузились в щелочки.
— Куролесил, говоришь? — протянул он, и в голосе зазвучала нота древней былины. — Словечко-то какое, Петруха. Озорное, веселое. Прямо как ты сам. А ведает ли твоя буйная головушка, откуда оно, словно странник заезжий, к нам на порог прибилось?
Петька замер, ожидая чуда в виде сказки. В избе воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием углей в печи. У деда Егора были истории — ключи к самым потаенным сундукам памяти. А истории про слова… Это было будто вскрытие самого сердца языка.
— Было это… — начал дед, разглаживая седую бороду, — ой, давнехонько. Когда Русь-матушка крещение принимала. Привезли нам веру новую, из Византии далекой. Красота в храмах — дух захватывает! Золото, лики… И службы. Долгие, важные. Да вся беда в том: наречие греческое! Для наших пращуров — тайна за семью печатями. Стоит мужик в церкви, челом бьет, а в ушах — сплошное чужеземье. Речь течет, словно вода под мостом — журчит, журчит, а смысл ускользает.
Пауза. Тишина стала густой, как деревенские сливки. Дед будто переносил слушателей в тот самый древний храм, полный дыма кадильного, благоговения… и немой растерянности простого люда.
— А звучало там часто, ой как часто, — голос деда стал тише, но звучнее, каждое слово — как камешек в тихую воду, — "Кирие… элейсон! Кирие… элейсон!» — Произнес он это сочетание с толикой священного трепета и легкой, понимающей усмешкой. — "Господи… помилуй!» — растолковал. — Смысл-то какой! Молитва смиренная, из самой глубины души. Да только уху мужика или бабы, которые и «Отче наш» еле-еле выговаривали? Чистая тарабарщина! «Кириэлисон», «курилесон» — вот что ловило их ухо. Словно кузнечик невиданный застрекотал.
Петька фыркнул, не сдержавшись:
— «Курилесон»! Звучит, как курица с насеста кувырк!
— То-то и оно! — подхватил дед, и глаза его весело блеснули. — Непонятное. Чужое. Загадочное. А батюшки твердят его — раз за разом, кланяются… Народу же темно. Вот и пошло гулять в народе: коль кто делает что заумное, непонятное, странное — «Ох, и накурилесил ты сегодня!» Бестолковщину, мол, городит. Прямо как попы на том самом греческом.
Легко представить: крепкий хозяин, выйдя после службы, чешет затылок: «И накурилесили же нынче в церкви!». И смешно, и… по-своему мудро. Язык-то живой! Берет он чужое, невнятное, обтачивает волнами народной речи, придает свою, родную форму.
— А как же, дедушка, — спросил Петька, — из этой «бестолковщины» вышли наши «шалости»? «Куролесить» — оно ведь про озорство, про удаль молодецкую!
Дед Егор рассмеялся тогда, добродушно, до хрипоты.
— А тут-то, милок, вся соль и закопана! — воскликнул он, стукнув костяшками по столу. — Век шел за веком. Службы заговорили на языке славянском. «Кирие элейсон» стало ясным «Господи, помилуй». А словечко-то, народное, прижившееся — «курилесить» — уж корни пустило! Только смысл его… перевернулся. Из «творить непонятное» шагнуло к «творить что-то не по уставу, не как все, несерьезно, с огоньком. А кто у нас первые мастера делать «не по уставу», весело, шумно, без злого умысла? Кто умудряется стройку плотины в наводнение для гусей обратить?
Он лукаво подмигнул Петьке. Тот ковырял глину на коленке, смущенно ухмыляясь.
— Детвора! — провозгласил дед. — Вот они, наши заправские «куролесы»! Их проказы, их озорство — беззлобное, искреннее, порой с легкой сумятицей, но всегда — жизнь кипит! Вот и приросло словечко к ним намертво. Перекочевало оно из сумрака непонимания священных слов — прямиком на солнечные, пыльные деревенские улицы, где ребятня гоняет в лапту или пускает щепки по весенним потокам. От молитвы — до детского визга. От «Господи, помилуй» — до «Петька, ну сколько можно куролесить?!».
Тишина в избе стала глубокой, размышляющей. Тень от лучины плясала на стенах таинственными пятнами. Петька уже не ковырял глину, а смотрел на деда широко раскрытыми глазами, словно перед ним распахнулись врата в иное время. В этом простом повествовании была магия. Слово. Живое существо! Родилось в кадильном дыму древнего храма, споткнулось о стену непонимания, покатилось по ухабам народной молвы, обросло новыми смыслами, словно речной камень водорослями… и вот оно — здесь! В окрике матери. В смехе играющих ребятишек. В самой сути русского духа.
— Вот так-то, Петруха, — дед Егор допил свой чай, поставил блюдечко со стуком на стол. — Когда впредь крикнут тебе «хватит куролесить» — помяни мой рассказ. Ты не просто баловству предаешься. Ты… ты нить древнюю держишь! Оживляешь слово, что старше дедов прадедов. Слово, что помнит и златоглавие Византии, и немоту незнания, и звонкий смех ребятишек на заре. Оно — живой мост. От них — к нам. Прямо тут, в избе, на крыльце, у речушки. В каждом твоем озорном прыжке.
Петька вдруг вскочил. Глаза его загорелись уже не смущением, а озорным, новым пониманием.
— Понял, дед! — выкрикнул он. — Это ж… как дар! От предков! Значит, я теперь не просто сорванец… я… я языка стражник!
И прежде чем дед Егор успел рот раскрыть, мальчишка вылетел на улицу, как пущенная стрела. В темноту летел его ликующий, чуть хрипловатый зов:
— Васёёёк! Беги сюда! Я те щас такую быль раскажу! Про наше куролесие! Древнюю! Мы ж с тобой… почти как византийцы эти самые! Ну, в общем!
Дед Егор качал головой, но в морщинках у глаз прятались смешинки. Он глядел в пустоту перед собой, но видел больше.
— А язык-то, язык… — пробормотал он себе под нос. — Как он вертится, а? Как сплетает святое да мирское, высокое да приземленное — в один крепкий узел? Молитва шалостью обернулась. А шалость… — доносился из темноты веселый гвалт Петьки и Васьки, — стала для тех сорванцов делом чуть ли не… важным. Потому что жизнь. Потому что свое. Потому что — быль, что пишется каждым днем.
Воздух за окном был свеж, пах полынью и скошенным сеном. Где-то у сарая, в сгущающихся сумерках, смеялись и возились мальчишки. Их смех, их неугомонное «куролесие» — звучали теперь не просто как детская резвость. Это было эхо. Эхо древней, когда-то непонятой молитвы, претворившейся в гимн детской воле и вечному движению жизни. И в этом эхе слышались напевы греческие, и скрип половиц старой церкви, и безудержный, чистый смех Петьки. Все — сплавленное в одном маленьком, удивительном слове, что прошло сквозь века.
#ИсторияЯзыка #Этимология #РусскаяКультура #КириеЭлейсон #Куролесить #ЖивоеСлово #ОтМолитвыДоШалости #СказкиУПечки #ЯзыкЖив
Оценили 3 человека
5 кармы