Выкладываю избранные главы из книги Бориса Кагарлицкого "Марксизм: не рекомендовано для обучения". Марксизм не изучают в университетах. Официальные "ученые" говорят о нем, как о чем-то прошлом. Его называют источником зла. И даже "левые" политики предпочитают ему православие и державность. Но именно сегодня марксизм переживает свой исторический ренессанс. Для тех, кто хочет знать как развивалась коммунистическая теория после Маркса, как отвечала она на вызовы XX и XXI века, эта книга - неоценимое подспорье.
продолжение. предыдущая статья цикла: Б.Кагарлицкий. Марксизм. 17. Марксизм и психоанализ
Если сам Маркс уделял основное внимание экономическим законам капитализма, то западный марксизм середины XX века сосредоточивал свое внимание на проблемах психологии, культуры и политической борьбы, которые у автора Капитала» оказывались порой на втором плане. Однако значит ли это, что все вопросы экономического развития буржуазного общества были решены в «Капитале»?
Несмотря на огромный объем работы, проделанный Марксом, «Капитал» так и остался незавершенной книгой. Энгельс после смерти Маркса дописал по его черновикам третий том книги, однако тем самым выполнена была лишь часть грандиозного замысла.
От политэкономии к экономике
Будучи политэкономом, Маркс начал с общих принципов функционирования капиталистического способа производства. Однако капитализм - это не только способ производства, но и экономическая система, которая на основе этого способа производства развивается. Причем в мировом масштабе.
О глобальном расширении капиталистической системы Маркс и Энгельс писали уже в «Коммунистическом манифесте». Однако в дальнейшем их внимание было сосредоточено на других вопросах. Нужно было сформулировать общие принципы и наиболее глубинные, базовые законы функционирования капитала. С этой задачей Маркс и Энгельс гениально справились. Однако открыть общий закон еще не значит проанализировать, как работает конкретный механизм. Например, законы механики хорошо понимали с конца XVII века, а двигатель внутреннего сгорания, на этих законах построенный, появился лишь более двухсот лет спустя. Нечто похожее происходило и с анализом капиталистической системы в марксизме.
Марксизм столкнулся с очень серьезными проблемами уже в начале XX века. В «Коммунистическом манифесте» Маркс писал о буржуазии: «Под страхом гибели заставляем она все нации принять буржуазный способ производства, заставляет их вводить у себя так называемую цивилизацию, т. е. становиться буржуа. Словом, она создает себе мир по своему образу и подобию» (Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 4. С. 428).
Спустя столетия те же мысли - хотя и в другой терминологии - высказывали уже представители Международного валютного фонда или Всемирного банка, доказывавшие, что повсеместное внедрение западных либеральных экономических норм повсюду приведет к таким же достижениям, какие мы видим на передовом Западе. Между тем внедрение капитализма в разных странах имело совершенно разные последствия. Дело не только в том, что рост благосостояния западных стран не сопровождался аналогичными успехами в бывших колониях - как бы старательно там ни копировали западные политические и экономические институты. Многие «пережитки» докапиталистических отношений не только не отмирали под воздействием частного предпринимательства и свободной конкуренции, но, напротив, продолжали сохраняться и развиваться.
В 1990-е годы немецкий марксист Марио Кеслер метко заметил, что вопреки Марксу буржуазия перестраивает мир не «по своему образу и подобию», а по своим потребностям. Унификация деловой практики отнюдь не автоматически влечет за собой выравнивание уровня развития и даже западных трудовых отношений. Докапиталистические формы эксплуатации встраиваются в капитализм - при условии, что благодаря оным удовлетворяется какая-либо потребность мирового рынка.
Рабство негров в Америке не было пережитком античности, оно было порождено развитием капиталистического рынка, нуждавшегося в дешевом сырье. Точно так же и закрепощение крестьян в России и Польше отнюдь не было возвратом к Средневековью. Лично свободный крестьянин вновь превратился в живой товар не в последнюю очередь потому, что зерно, пенька, лес, лен и другие изделия восточноевропейского хозяйства нужны были товарным биржам Лондона и Амстердама. Усиление русского крепостничества не тормозило модернизацию страны, не мешало царям и купцам «рубить «окно в Европу», но, напротив, помогало им находить ресурсы для этой модернизации. А с другой стороны, именно относительная дороговизна свободного наемного труда в Европе и Северной Америке увеличивала потребность в дешевом сырье, привозимом с Востока и Юга. Одно должно было компенсировать другое.
Совершенно очевидно, что капитализм основан на наемном труде, на продаже человеком своей способности работать, своей рабочей силы. Разница между стоимостью рабочей силы и стоимостью производимых с ее помощью товаров есть прибавочная стоимость - источник прибыли и накопления капитала.
Частная собственность позволяет присваивать чужой труд легально, без помощи насилия и принуждения. Буржуазная частная собственность, в отличие от феодальной, не обременена различного рода дополнительными обязательствами. Феодальная собственность была ограничена. Рыцарь должен был служить королю. Сегодня никто не ожидает, что собственник завода в случае войны на свои деньги должен снарядить танк и поехать в нем на поле боя.
Это капиталистическая собственность, имеющая только одну цель - обеспечивать накопление капитала. Маркс показал, что этот способ производства, в свою очередь, порождает ряд неизбежных противоречий. На определенном этапе обнаруживается тенденция понижения нормы прибыли. Поскольку именно живой труд является источником прибавочной стоимости (и, соответственно, прибыли), каждый новый цикл технологической эволюции меняет соотношение между живым трудом и оборудованием (основными фондами производства). Оборудование становится все дороже, менять его приходится все быстрее, это отражается на прибыли. Так же отражается на прибыли и растущая конкуренция.
В результате норма прибыли должна логически понижаться даже в том случае, если общая сумма прибыли растет. Отсюда Маркс делал вывод об относительном и абсолютном обнищании пролетариата. Ведь единственный способ для капиталиста переломить эту тенденцию - понизить заработную плату либо повысить эксплуатацию при неизменной зарплате. Но снижение реальной заработной платы приводит к новым противоречиям. Во-первых, рабочий класс начинает сопротивляться, обостряется классовая борьба и в итоге происходит революция. А с другой стороны, снижение заработной платы приводит к сужению внутреннего рынка, порождая, в конечном счете, кризисы сбыта.
Заметим, что Маркс рассматривает здесь либо внутренний рынок Англии, либо предполагает, что мировой рынок функционирует как единое целое, не отличающееся по структуре от внутреннего рынка той же Англии. Это условное допущение, причем для самого автора «Капитала» нет никаких сомнений в том, что речь идет об абстрактно-упрощенной модели, но именно так он может сформулировать общие политэкономические закономерности.
Маркс специально не занимается изучением мирового рынка.
Периодические кризисы перепроизводства сотрясают систему. Капиталу требуется постоянный рост производства, обеспечивающий бесконечное накопление, а рынок не расширяется. В момент кризиса, по Марксу, пролетариат может дойти до такой степени обнищания, что буржуазия вместо того, чтобы кормиться за его счет, сама начинает подкармливать пролетариат.
Напрашивается вывод, что периодические кризисы будут повторяться, становиться все серьезнее, пока, наконец, все не рухнет. Надо сказать, что у Маркса нигде прямо не сформулирован тезис о некоем финальном кризисе капитализма, после которого систему, хочешь не хочешь, придется менять. Но совершенно не случайно, что этот тезис в начале XX века кочевал из одной марксистской брошюры в другую. Это логический вывод, который напрашивается из чтения Маркса.
Если рассматривать вопрос логически, то теория о тенденции нормы прибыли к понижению неопровержима. Она рассчитана как математическая теорема. На этом уровне все попытки опровергнуть схему Маркса проваливались. Ни логически, ни математически опровергнуть эту схему невозможно. Но с другой стороны, эмпирические данные не соответствуют теории. Что за чертовщина?
Норма прибыли
Итак, если посмотреть статистику, обнаруживается, что на протяжении большей части XX века норма прибыли удерживается примерно на одном уровне. Точно так же в Западной Европе и в США не наблюдается обнищания пролетариата. Больше того, уже в конце Викторианской эпохи уровень жизни английских рабочих начинает расти. То же наблюдается позднее в Германии, Бельгии, Франции. Однако на теоретическом уровне многочисленные критики Маркса, апеллировавшие к этим - достаточно очевидным - фактам, все равно рассуждения автора «Капитала» опровергнуть не смогли и альтернативной модели не предложили.
Эдуард Бернштейн предложил просто забыть про теорию обнищания, поскольку эмпирические данные не соответствуют теории. В таком же духе много лет спустя выступал американский экономист Дж. К. Гэлбрейт.
Совсем по-другому рассуждали Роза Люксембург и Ленин. Они, каждый по-своему, нашли логичный ответ на этот вопрос. Правда, Ленин искал ответ скорее в плане политическом, тогда как Роза Люксембург все-таки смогла дать более или менее внятное теоретическое объяснение тому, что происходит. И Ленин, и Роза Люксембург попытались рассмотреть капитализм как глобальную и эволюционирующую, меняющуюся систему. Это подтолкнуло их к важным выводам.
Вернемся, впрочем, к Марксу. Говоря о тенденции нормы прибыли к понижению, автор «Капитала» рассматривает технологический базис капитализма как более или менее статичный. Да, в строй постоянно вводится новое оборудование. Однако в модели Маркса технологические изменения не являются революционными. Он исходит из того, что новое оборудование будет более совершенным, более производительным и более дорогим. Но он не предполагает изменений отраслевой структуры капитализма или таких технологических революций, которые создают принципиально новые отрасли. Другое дело, когда Маркс анализирует ситуацию применительно, скажем, к XVI веку. Тут он прекрасно понимает, что происходит при возникновении новых отраслей производства. Маркс основывается на конкретном историческом материале, который был собран в Англии и Западной Европе.
Первая технологическая революция начинается с XV века и продолжается примерно сто лет. В конце XVIII века разворачивается индустриальная революция. Однако последствия возникновения принципиально новых отраслей Марксом не анализируются с точки зрения их влияния на прибыль. На практике влияние было огромным.
Для того чтобы проанализировать, как воспроизводится капитализм, Маркс моделирует систему как бы в статическом состоянии. По вполне понятным причинам он должен был описать это равновесное состояние, иначе понять ее механизм было бы куда труднее. Приходилось абстрагироваться от различных внешних факторов, которые влияют на чистоту эксперимента.
В данном случае Маркс в полной мере является учеником Гегеля, стремясь проникнуть в самую сущность капитала. Но в реальной жизни чистых сущностей нет. Потому вся структура «Капитала» представляет собой приближение от абстрактного к конкретному, постепенную детализацию. Если бы он прожил дольше, то тремя томами бы не ограничился.
Анализ «Капитала» начинает включать в себя все большее количество факторов. Первый том дает только самые общие представления о том, как устроено капиталистическое предприятие, в чем суть буржуазного способа производства, затем мы начинаем понимать, как происходит воспроизводство капитала, как происходит его накопление. В конце концов мы должны прийти к условиям мировой торговли, к отношениям общества, государства и экономической системы. Но тут Маркс умирает. А марксисты следующих поколений обычно читали только первый том «Капитала».
Если рассмотреть изменение отраслевой структуры капиталистической экономики, обнаружится, что с появлением качественно новых отраслей норма прибыли резко подскакивает. Это похоже на распахивание целины. Сразу удается снять огромный урожай. Не важно, эффективно ли работают компании, есть ли у них стратегия развития бизнеса. Важно быть первым. Затем урожаи начнут падать. Растет конкуренция, насыщается рынок. Выявляется неэффективность управления компаниями-пионерами. Норма прибыли начинает падать.
Внутри каждой отрасли можно проследить тот самый цикл, который отслежен Марксом, применительно к системе в целом. Но происходит это не всегда синхронно. В новых отраслях этот цикл может начинаться, что называется, с чистого листа. Периодически возникают новые отрасли, которые дают резкий всплеск, резкое повышение нормы прибыли. В итоге среднестатистический уровень прибыли в рамках капиталистической экономики, взятой в целом, оказывается выше.
Если же посмотреть на каждую отрасль в отдельности, обнаруживается, что внутри ее тенденция нормы прибыли к понижению торжествует неуклонно. История компьютерного бизнеса, мобильной связи и интернет-услуг последнего времени дает нам великолепную иллюстрацию этого процесса.
Технологические революции периодически «взбадривают» капитализм. Однако беда в том, что происходят они редко. Между ними расстояние в лучшем случае в 50 лет, а то и больше. Ведь не всякая новая технология является революционной. Не всякая новая технология создает качественно новые отрасли производства и потребления. А что делать, если технологическая революция исчерпала себя? В этот момент тенденция нормы прибыли к понижению сказывается с максимальной силой. Что может сделать капитал, чтобы подобным процессам противодействовать?
Маркс описал общество чисто капиталистическое, чисто буржуазное. Как историк экономики, он прекрасно понимал, что этот капитализм произошел из феодализма, у него есть предыстория, у него есть этапы формирования. Но эти моменты (подробно анализирующиеся в «Коммунистическом манифесте») не имеют значения в «Капитале». Тут тоже забота о чистоте эксперимента.
Прошлое постепенно отмирает, оно должно уступить место капитализму. Отсюда, кстати, и представление о том, что мелкотоварное производство должно будет уйти, не выдержав столкновения с крупным капиталом.
Колониальный капитализм
В «Коммунистическом манифесте» Маркс полагает, что пережитки добуржуазных отношений исчезнут, не выдержав столкновения с капитализмом. Так уже случилось в Западной Европе, преодолевшей феодализм. Колониальная модернизация, осуществляемая завоевателями в Азии и Африке, - жестока, безнравственна, но она будет способствовать прогрессу. Завоевав Индию, полагает Маркс, англичане привозят туда капиталистический способ производства, индустриальные технологии, строятся железные дороги. Начинается развитие новых производств, связанных с обслуживанием железных дорог, происходит модернизация. Значит, рассуждает Маркс, Индия скоро станет похожа на Англию. Все феодальные, «азиатские», «варварские» структуры, существовавшие в доколониальный период, должны разложиться и исчезнуть. Проблема только во времени.
Между тем реальная история Индии не вполне подтверждает первоначальный оптимизм Маркса. Он оказывается прав, но только отчасти: модернизация происходит, но далеко не все меняется. Появляются промышленные рабочие, но сохраняется кастовая система. Элита научается говорить на безупречном английском и делать деньги на лондонской бирже. Но те же махараджи продолжают извлекать деньги из вполне феодальной эксплуатации крестьянства, причем доход, полученный таким способом, может инвестироваться в развитие передовых технологий…
Оптимизм Маркса является в большей мере наследием общего оптимизма эпохи Просвещения, характерного для европейского общества XVIII-XIX веков. К концу жизни Маркс уже относится к перспективам буржуазной модернизации колоний куда менее оптимистично. Его волнует Россия, демонстрирующая, что закономерности, открытые им на материале Западной Европы, уже не могут быть механически перенесены на другие страны. Он пишет об этом Вере Засулич.
Ленин и Роза Люксембург принадлежат уже к другой эпохе, а опираются уже на новый, более богатый исторический опыт.
Ленин вынужден поправить или, как он считает, дополнить Маркса. Он обнаруживает, что буржуазия в наиболее развитых странах имеет возможность, колонизируя народы Африки и Азии, получать оттуда сверхприбыли - за счет сверхэксплуатации туземной рабочей силы. И за счет этой сверхприбыли, в свою очередь, подкармливать уже западный рабочий класс, создавая в нем рабочую аристократию, приручая рабочую бюрократию. Иными словами, формируя колониальные империи, западная буржуазия отодвигает революцию, откупается от нее. Тезис Ленина очень логичен и подтверждается фактическими данными. В наиболее передовых странах Запада, раньше других вступивших на путь индустриализации, где существует мощный рабочий класс, этот класс достигает политической зрелости очень рано и обладает мощной структурой политических и профсоюзных организаций, которые являются реальной проблемой для буржуазии. Правящему классу приходится идти на компромиссы. Значит, должны быть где-то найдены дополнительные ресурсы, чтобы повышать жизненный уровень западных рабочих без снижения прибыли западных капиталистов, сохраняя высокий уровень конкурентоспособности.
К этому вопросу вплотную подошел уже сам Маркс. Написав про обнищание пролетариата, он в другом месте пишет про «политическую экономию рабочего класса». По мнению автора «Капитала», за счет политической и профсоюзной организации рабочий класс может остановить свое обнищание и, наоборот, стать богаче, благополучнее, при этом, однако, не меняя логики системы в целом.
В отличие от экономиста Маркса Ленин смотрит на проблему больше с точки зрения политической. Для него колонизация - прежде всего военно-административный метод извлечения дополнительных прибылей. Представители передовой цивилизации грабят варваров. Однако такой метод примитивного военно-политического ограбления зависимых стран является в экономическом плане не слишком эффективным. Он действительно имел место в истории, но к нему феномен колониализма не сводится.
Маркс смотрел на колониализм несколько иначе. Для него функция колониализма состоит в первую очередь не в ограблении колонизируемых, а в том, чтобы заставить их включиться в мировой рынок, подчиниться экономической логике системы. Навязав «варварам» определенные отношения, экономические и социальные, буржуазия привязывает их к своему миру. Причем новые капиталистические отношения теперь будут воспроизводиться сами собой, даже без присутствия колониальной армии и полиции. В этом плане характерно замечание Маркса, что главным оружием капитала являются дешевые товары, а не канонерские лодки. Но другое дело, что заставить варваров покупать эти товары, оказывается, не так просто. Часто эти товары варварам просто не нужны. Например, не каждому человеку нужен холодильник. Он может иметь привычку ходить на базар каждый день и есть свежую пищу. И чукчам тоже не очень нужны холодильники. Но при определенных правилах игры можно заставить каждого эскимоса купить холодильник. Для этого надо переселить их в города, разрушить их традиционный образ жизни. Принуждение состоит не только в том, что колонизаторы приходят на чужую землю и поднимают там свой флаг. Они навязывают свои стандарты, нормы. Помните рекламу, где чукча едет покупать холодильники в Нью-Йорк?
Фактор военного, административного и политического принуждения играет очень большую роль на первом этапе. Затем вступают в действие другие механизмы. Об этом размышляла уже Роза Люксембург, которая пошла в создании теории колониальной эксплуатации гораздо дальше Ленина.
Накопление капитала
Книгу Розы Люксембург «Накопление капитала» читать трудно, она очень толстая, длинная, скучная. Но читать стоит, ибо это один из основополагающих текстов современного марксизма. Надо заметить, что терминология Розы Люксембург отчасти была заменена в течение XX века новой лексикой, которую выработали теоретики миросистемной школы после Второй мировой войны. Но общая логика ее мысли сохранилась во всех работах этой школы.
В «Капитале» Маркса капитализм предстает замкнутой закрытой системой. Это необходимо для «чистоты эксперимента», для того чтобы выявить сущность данного способа производства. Но реальный капитализм как мировое общественное устройство является системой открытой и динамической. Он постоянно взаимодействует с другими способами производства, системами и укладами. Он постоянно воздействует на некапиталистическую периферию, на небуржуазные общества, он их трансформирует. Вопрос - как?
Отношения метрополии и подчиненных ей стран не сводятся к принуждению. Более того, история прошедших 150 лет показала, что, вопреки первоначальным ожиданиям Mapкса, в обществах, которые оказываются вовлечены в мировую капиталистическую систему, продолжают сохраняться и даже развиваться добуржуазные социально-экономические отношения. Другое дело, что они видоизменяются, приспосабливаясь к условиям капитализма, начинают решать задачи, которые ставит перед ними капитализм. Ленин называл их «хозяйственными укладами». Капитализм господствует, он задает общие правила игры. Некапиталистические уклады становятся для капиталистической системы источником дополнительных дешевых ресурсов (включая не только сырье и рабочую силу, но и финансы).
Элиты, опирающиеся на эти традиционные уклады, тоже не остаются неизменными. Они обуржуазиваются. При этом, однако, настоящей буржуазией они не становятся. Ведь источник их власти, способ, которым они присваивают чужой труд, не буржуазный.
Простейший пример - русское крепостническое поместье начала XIX века или американская рабовладельческая плантация того же периода. Говорить о русском крепостничестве как о пережитке феодализма - смешно. Крепостное право формируется начиная с конца Ливонской войны, т. е. в то самое время, когда в России разворачивается модернизация, оно достигает расцвета в эпоху Просвещения. Зерно, выращенное русскими крепостными крестьянами, поступает в Лондон, влияя на цену рабочей силы свободного английского рабочего, собранная ими пенька идет на производство канатов британского королевского флота, который своими пушками несет «цивилизацию» туземцам Азии и Африки. Вырученные от всего этого средства идут на накопление глобального капитала.
То же самое относится к рабству негров в Америке. Невозможно же утверждать, будто перед нами пережиток античности. В Америке ни Античности, ни Средневековья не было, а рабство появилось вместе с капитализмом.
В колониальных обществах Индии, Юго-Восточной Азии и Восточной Африки мы видим как махараджи, султаны и туземные вожди привыкают играть на бирже, покупают лондонские магазины, вкладывают деньги в европейские технологические проекты. Латиноамериканские олигархи создают латифундии, где практикуется вполне феодальная эксплуатация крестьян. Здесь нет ни свободного найма, ни западного права. Но без этих латифундий не может функционировать мировой рынок агропродуктов, на них опираются в своих технологических процессах крупнейшие транснациональные компании.
Спустя еще столетие в Лондон приезжает некий Роман Абрамович с Чукотки и покупает престижную футбольную команду «Челси» (это не просто прихоть богатого человека - вкладываются миллионы фунтов в спортивный бизнес). Вместе с ним появляются другие странные русские и скупают магазины, компании.
Источником этих средств, вовлекаемых в мировой оборот, является отнюдь не эффективное капиталистическое производство. В основе всего совершенно не буржуазные, хищнические методы эксплуатации людей и ресурсов. Но это хищническое поведение стимулируется именно капитализмом. Если бы не было «Челси», не возник бы и Роман Абрамович (вернее, он провел бы свою жизнь мирным бухгалтером в Ухте).
Внешне периферийные элиты имеют буржуазную форму, но в традиционных укладах продолжается собственный процесс воспроизводства, который идет по собственной логике. Традиционные уклады амортизируют противоречия капитализма. Они обеспечивают систему дешевыми ресурсами, туда можно экспортировать нерешенные проблемы. Другое дело, что традиционные уклады ценны для капитала лишь постольку, поскольку они включены в мировой рынок, трансформированы им. Если люди живут у себя в племени и никак не общаются с внешним миром, для капитализма они не представляют никакого интереса. А вот когда племя вступает в отношения с рыночной системой, оно уже представляет очень специфический интерес. Оно становится, с одной стороны, поставщиком ресурсов, с другой стороны, оно является потребителем товаров. При этом капиталистический рынок получает как бы дополнительные возможности сброса продукции в зоны, независимые от его собственных циклов накопления и производства. Во время кризисов перепроизводства именно такие рынки приобретают особую ценность.
Внутри капитализма все взаимосвязано. Для того чтобы что-то купить, надо что-то продать и т.д. Но как только мы выходим из полукапиталистических периферийных структур - правила игры меняются. Цикл воспроизводства в этих укладах не совпадает с циклами мирового рынка.
Можно сказать, что некапиталистические уклады вступают в отношения с мировым рынком, с капиталистическими предприятиями, участвуют в общем процессе накопления капитала, но имеют собственную автономную логику воспроизводства. В условиях кризиса и вообще в долгосрочной перспективе возможность эксплуатировать этот некапиталистический сектор является важнейшим фактором стабилизации капиталистической системы. Традиционные системы более устойчивы, менее подвержены циклическим кризисам. У них своя система ценностей, которую тоже может эксплуатировать капитал. У варваров можно стеклянные бусы обменивать на земельные участки. И это совершенно не зависит от того, какая конъюнктура на мировом стеклянных бус.
В XVII веке происходит так называемое «второе издание крепостничества в Восточной Европе». В частности, мы видим укрепление крепостной зависимости крестьян в России. На первый взгляд эти общества сохраняют свою феодальную структуру, входя в мировой рынок. Торговый капитал выступает посредником между традиционным обществом и капиталистической системой. Торговый капитал переориентирует традиционное производство в странах периферии на новые товары, на производство того, что нужно для развития центров мирового капитализма.
Капитализм остро нуждается в подобных полукапиталистических структурах, в их рабочей силе, на воспроизводство которой сам капитал ничего не тратит. Начиная с XVI века, когда началась коммерческая экспансия Запада в страны Карибского бассейна, здесь развивается рабство. Свободный труд - ключевой принцип капиталистического способа производства. Без свободного труда нет капитализма, это совершенно очевидно. Но именно рост капитализма в Европе сопровождается на периферии возникновением рабства, крепостничества там, где подобных отношений не было. И закреплением различных варварских порядков там, где они есть. Например, под влиянием спроса на рабов, предъявленного французскими, английскими и голландскими цивилизованными плантаторами в Америке.
Турки, арабы, прибрежные африканские племена начинают развивать работорговлю как бизнес. Расовое деление не очень важно, африканские племенные вожди тоже начинают активно заниматься работорговлей. Конечно, работорговля существовала в Африке всегда, с древних времен, но она не была бизнесом, отраслью экономики. Обращение в рабство носило эпизодический характер - как последствие войн, набегов. Был некоторый спрос на наложниц для турецкой знати. Речь идет не о миллионах рабов и даже не о десятках тысяч. А вот в XVI веке работорговля на побережьях Африки становится важнейшей отраслью экономики. Города растут на этом бизнесе, торговые фактории превращаются в центры цивилизации. Кейптаун становится богатым городом, в португальских колониях строятся большие города, (нынешняя Луанда, например). Заметен бурный рост работорговли и в арабских городах, допустим в Тунисе. А на другом берегу Атлантики расцветает Бостон. Замечательный, культурный, красивый город. Он создан на деньги, заработанные на работорговле.
Есть спрос на дешевую рабочую силу для экономики периферии. Этот дешевый труд обеспечивает поставку дешевых ресурсов: хлопка, сахара, табака с плантаций для обеспечения капиталистической экономики на Западе. Тем самым дешевая рабочая сила субсидирует дорогую рабочую силу в Европе.
Прибрежные племена Африки разворачивают настоящую охоту на людей в глубине континента. Они ловят их, продают в рабство европейцам, а в обмен на это приобщаются к различным благам европейской цивилизации. Родившаяся на этой почве вражда между «цивилизованными» прибрежными племенами и «варварами» из глубинки стала основой кровавой резни во многих африканских странах уже в XX веке.
Рабство приходит вместе с колониальной экономикой. Рабов приходится завозить из Африки, поскольку индейцы оказались непригодны к тому, чтобы их обращали в рабов. Они в рабстве не выживали. На Кубе, например, вымерли все. Несколько миллионов негров погибло просто при транспортировке рабов через Атлантику, потому что в XVIII веке не умели вентилировать внутренние помещения кораблей. Тихие геноциды европейского капитализма, забытые ГУЛАГи западной цивилизации.
Перенакопление капитала
Можно сказать, что внедрение капитализма далеко не обязательно ведет к разложению и исчезновению традиционных отношений, но всегда - к их реорганизации. Происходит поверхностное обуржуазивание элит на периферии. Чем больше эти элиты обуржуазиваются, стараясь встроиться в мировой правящий класс, тем более жестокими и примитивными методами они готовы эксплуатировать собственное население - им нужно оплачивать свои счета перед Западом, в прямом и переносном смысле. Но по отношению к западной элите правящие классы периферии все равно выступают потребителями и поставщиками дешевых ресурсов. По мнению Розы Люксембург, такие полупериферийные элиты, полубуржуазные правящие классы играют важнейшую роль в стабилизации мировой системы.
Анализируя циклы накопления капитала, Роза Люксембург обнаруживает периодические циклы перенакопления. Маркс писал про кризисы перепроизводства. Эти кризисы перепроизводства анализировались уже Адамом Смитом. Каждый производитель действует самостоятельно, независимо от других он увеличивает производство, следуя сигналам рынка. Все делают одно и то же, в итоге у нас на глазах города застраиваются никому не нужными элитными домами, прилавки магазинов завалены мобильными телефонами. Как генералы всегда готовятся к прошлой войне, так и производство на рынке всегда ориентируется на вчерашний спрос. Чем успешнее производители насыщают рынок, тем быстрее наступает кризис перепроизводства. Парадоксальным образом правильная реакция на рыночные сигналы приводит на определенном этапе к катастрофе.
Самый масштабный, глобальный кризис перепроизводства вошел в историю под названием Великой депрессии 1930-х годов. В наше время тоже возникают подобные кризисы, например в автомобилестроении, когда в 1997 году обнаружилось, что почти треть производственных мощностей, введенных в строй в Азии, являются избыточными. Сейчас производство начинают сворачивать довольно быстро, потому кризисы скорее сопровождаются массовыми простоями оборудования, нежели перепроизводством конкретных видов товара. Хотя уничтожение неликвидных товаров тоже не редкость, просто фирмы предпочитают об этом не говорить.
Между тем Роза Люксембург увидела и другой кризис, вернее, другую сторону капиталистического цикла. Капитал - это тоже ограниченный ресурс, и не только количество капитала ограничено, но также ограничены и возможности его прибыльного вложения. Не всякие деньги капитал! Капитал - это не деньги, лежащие в стеклянной банке. Деньги становятся капиталом, когда деньги делают деньги, когда они начинают работать. Для этого нужна концентрация и централизация капитала. Средства должны проходить через биржи, банки, инвестиционные системы. Чем больше денег может быть инвестировано, тем больше шансы получить хорошую прибыль. Российские политики обожают рассказывать, что, если мы будем хорошо себя вести, к нам придет капитал. Это напоминает классический советский анекдот про психов, которые прыгают с вышки в бассейн, надеясь, что рано или поздно туда пустят воду. Но дело-то в том, что в каждый данный момент инвестиционные ресурсы в мировой системе ограничены.
С другой стороны, рано или поздно наступает момент, когда огромные средства сконцентрированы, а достойного приложения для них нет. На первой фазе рыночного цикла есть куча инвестиционных возможностей, не хватает капитала. На другой фазе капитал есть, но привлекательных инвестиционных проектов уже не осталось.
Если у вас есть капитал, то это не значит, что вы можете получить на него удовлетворительную прибыль. А капитал, который не приносит прибыли, - мертвый. Конечно, можете вложить все деньги в разведение экзотических животных, можете помогать бедным и способствовать развитию искусств. В период перенакопления капитала предпринимателями овладевают настоящие эпидемии меценатства и благотворительности. Ведь благотворительность не всегда бескорыстное дело. Зачастую это форма рекламы, пропаганды. Но это еще и способ избавиться от избыточных средств в системе.
Вас будут очень уважать, но это - прямой путь к разорению. Происходит декапитализация денег. В такой ситуации, как пишет Роза Люксембург, возникает кризис перенакопления капитала. Избыточный капитал надо каким-то образом использовать и создать новые инвестиционные возможности искусственно.
Наилучшие пути для решения этой проблемы - война и внешнеполитическая экспансия, захват новых рынков. Как только начинается большая война (или хотя бы гонка вооружений), государство начинает выжимать из буржуазии крупные средства налогами, но предприниматели не так уж возражают. Во-первых, потому, что сами не знают, куда деньги девать, а во-вторых, потому, что капитал уходит в соответствующие производства. Вы отдаете государству излишек денег, а правительство превращает эти средства в выгодные контракты.
Все это называется патриотизмом. Второй вариант - используя политические и отчасти экономические методы, открыть для экспансии капитала новые рынки. Избыточный капитал устремляется в колонии, в страны периферии и полупериферии.
Примеры просто лежат на поверхности. В 1870-е годы в западных странах наблюдалось явное перенакопление капитала. Экономика Британии, которая тогда была локомотивом европейской экономики, стагнировала. То же наблюдалось на континенте и в США. Историки называют это поздневикторианской депрессией.
В итоге начинается новый этап колониальной экспансии. Африка, которая раньше никому не была особенно нужна, оказывается за 15 лет поделена вся. Для колонизации была непривлекательна, поскольку считалась слишком бедной, слишком отсталой. К тому же там не было разведанных ресурсов. Ее жителей надо приучать к цивилизации в западноевропейском понимании этого слова, чтобы заставить этих людей стать наемными работниками. Но в конце XIX века больше захватывать некого.
Усиливается давление на Китай. В более развитых и независимых странах происходит немного иное. Латинская Америка и позднее Россия начинают получать неожиданно щедрые кредиты от французских банков. Деньги вкладываются в русские железные дороги - расплачиваться за них будет правительство, опирающееся на доходы от экспорта зерна, производимого в помещичьих хозяйствах.
Колониальная экспансия заканчивается тем, что мир полностью поделен, а затем, когда надвигается новый кризис перенакопления в начале XX века, мир стремительно идет к новой большой войне. Сначала Русско-японская война, потом Балканские войны, потом Первая мировая война. Первым звоночком, впрочем, была уже Англо-бурская война. Президент буров Крюгер начал войну с англичанами первым, хотя сумасшедшим он отнюдь не был. Маленькие бурские республики атакуют огромную Британскую империю, поскольку Крюгер, посетив Европу, не только получил изрядную военную помощь из Германии, но и был абсолютно уверен, что через год-два начнется мировая война. Тогда уже все расклады поменяются, и англичанам будет не до буров. Крюгер просчитался, и в итоге образовался Африканский союз, британский доминион на юге Африки. Мировая война началась на 15 лет позднее, и буры в ней уже участвовали в качестве солдат Британской империи, громили немцев в Юго-Западной Африке, чем, кстати, очень гордятся.
Другой яркий пример кризиса перенакопления можно было наблюдать в 1970-е годы. После нефтяного шока к 1973 году, когда арабские страны резко повысили цены на нефть, большое количество средств было перекачано из стран Западной Европы, а также из США на Ближний Восток. Эти страны не смогли выгодным образом столь огромные капиталы инвестировать. В итоге деньги вернулись в западные и отчасти японские банки. Вкладчики ждали от банков выплаты процентов, а у банкиров никто не хотел брать взаймы. Возникла классическая ситуация перенакопления. Кредиторы просто бегали за будущими должниками, уговаривая их взять займы, предлагая проценты ниже уровня инфляции. Деньги давались под 2%, при высоком уровне инфляции, который тогда в Европе достигал 10-12% в год. В этот период в Англии уровень инфляции грозил достигнуть 25%.
Кредиты, естественно, были взяты, причем не только государствами Африки, Азии и Латинской Америки, но и странами коммунистического блока, Польшей, Венгрией и Советским Союзом. В последнем случае деньги брали под нефтяные гарантии, причем, по существу, предполагалось, что СССР в конечном счете выступает гарантом возврата долгов для всех своих сателлитов. Но, увы, при капитализме бесплатный сыр бывает только в мышеловке.
Дешевизна инвестиционных кредитов означала, что все проекты просчитывались крайне небрежно. Эффективность гарантировалась автоматически дешевизной денег. Даже если предприятия будут работать крайне плохо, вы все равно сможете расплатиться с кредиторами, особенно учитывая, что инфляция «съедает» часть вашего долга. В итоге кредиты были взяты под неперспективные инвестиционные проекты, большая часть проектов провалилась. Между тем избыточный капитал ушел из банковской системы, начался новый цикл. Теперь уже кризис перенакопления сменился дефицитом инвестиций. Спрос на капитал превысил предложение. Кредит стал стремительно дорожать. Инфляция была побеждена.
Должники оказались в ловушке. Неэффективная экономика не давала дохода, а долги и проценты по ним катастрофически росли. Целый ряд стран вынужден был переориентировать всю свою экономику на решение одной задачи: выплате внешнего долга. Так произошло, например, в Венгрии и ряде латиноамериканских, африканских стран. Можно сказать, что с точки зрения политической экономии Венгрия существует исключительно для того, чтобы платить долги. Причем экономика сравнительно быстро развивается, производство растет, но это не сильно отражается на благо состоянии граждан страны.
Крушение советского блока имело самую непосредственную связь с этими процессами. Выяснилось, что СССР был не в состоянии справиться одновременно со своими долгами и с долгами своих сателлитов. В итоге его бывшие союзники стали сателлитами Запада. Горбачев лишь оформил политически то, что было к концу 1980-х годов уже свершившимся экономическим фактом. СССР при потере своего состояния сверхдержавы вступил в новую фазу кризиса и к 1991 году распался. Парадоксальным образом крушение СССР было вызвано не успехами капитализма, а как раз кризисными явлениями, развивавшимися в капиталистической миросистеме. Но Советский Союз, переживавший собственный внутренний кризис, не только не смог использовать в своих интересах проблемы мирового капитализма, но, напротив, оказался заложником этой системы. Что, впрочем, закономерно. Ведь, отказавшись к концу 1960-х годов от реформ, советское руководство искало выход из трудностей на пути интеграции в мировую капиталистическую экономику. Интеграция прошла успешно: Советский Союз помог решить экономические проблемы капитализма ценой собственного существования.
Легко заметить, что каждый раз ряд периферийных стран капиталистической миросистемы оказывается в конце цикла более зависим от центра, нежели в начале. Иными словами, кризисы перенакопления работают против периферии и разрешаются за ее счет. В обоих случаях также целый ряд стран, которые в начале цикла были вне миросистемы (африканские страны в первом случае, советский блок во втором), оказались к концу цикла подчинены логике системы.
Колониализм не обязательно предполагает вооруженное завоевание. Банки справляются с этим делом ничуть не хуже. В конце XIX века Западная Европа посылала колониальные армии в Африку, а в конце XX века обходились экспертами по макроэкономике. Хотя в некоторых случаях до отправки войск тоже дошло - на Балканах. Методы стали более тонкими и более эффективными. Не понимая, что происходит, русские патриоты искали какую-то мировую закулису, пытались раскрыть агентов влияния, проникших в Политбюро, проклинали предательство Горбачева и Ельцина. А на самом деле работали экономические силы. И они будут работать неумолимо, пока им не будет противопоставлена альтернативная экономическая стратегия.
Проблема отсталости
Роза Люксембург понимала, что каждый цикл перенакопления сопровождается экспансией буржуазной миросистемы. Но у этой экспансии тоже есть пределы и внутренние противоречия. Доказательством тому явились две мировые войны в XX веке.
Роза Люксембург, проанализировав капитализм как открытую, расширяющуюся систему, доказала закономерность эксплуатации стран периферии странами центра. Но это означало необходимость переосмысления целого ряда идей, типичных для классического марксизма. С точки зрения ортодоксального марксизма начала XX века все страны проходят одни и те же этапы, догоняя друг друга. Просто одни отстали от других. То же самое, кстати, говорили и либералы, аргументируя этим необходимость повторения бедными странами западного опыта - гарантированный путь к успеху.
Если Англия построила тяжелую промышленность, то спустя некоторое количество лет отставшая от нее страна Зимбабве тоже должна построить тяжелую промышленность. И в итоге станет похожа на Англию. Эта схема совершенно оправдана по отношению к Западной Европе, где Франция и Германия повторили английский путь индустриализации. Правда, уже в Германии процессы пошли немножко иначе. Но уже в Австро-Венгрии механически повторить немецкий опыт не удавалось. А уж в России тем более.
Знаменитый Петр Струве, русский «легальный марксист» начала XX века, а потом идеолог правых либералов, когда писал в 1898 году манифест для Российской социал-демократической рабочей партии, вставил туда знаменитую фразу Энгельса, что ЧЕМ ДАЛЬШЕ НА ВОСТОК, ТЕМ ПОДЛЕЕ БУРЖУАЗИЯ. Объяснение этому странному фактору у Струве отсутствует. В самом деле, при чем здесь география?
Разгадку надо искать не в сфере пространства, а в сфере времени. На первый взгляд одна страна за другой проходят одни и те же фазы, только некоторые - с опозданием. Но, увы, если промышленность в Германии создается позже, чем в Англии, она не может повторить структуру британской промышленности. Существует международное разделение труда, новая промышленность должна найти свое место и глобальной экономике в рамках сложившейся структуры рынка. К тому же развиваются и технологии, появляются новые отрасли. Короче, запоздалая индустриализация не равноценна повторению истории стран, выступивших пионерами капитализма.
Другой вопрос - откуда приходит капитал. Осуществляется индустриализация на основе собственных ресурсов или надо использовать иностранный капитал? Страны центра способны не только опираться на собственные силы, но также привлечь дополнительные ресурсы за счет эксплуатации периферии - это исторический факт, в этом суть колониализма. За эти ресурсы, понятное дело, либо вообще не надо платить, либо можно платить не полную цену.
Другое дело в странах, которые не успели к первой волне буржуазной модернизации. Оборудование все дороже, технологии все сложнее. Нужны капиталы и знания, которых в стране нет.
Проблема не отсталости, она оказывается проблемой зависимости. «Отсталость», «зависимость», «слаборазвитость». Вот три термина, которые то и дело употреблялись применительно к подобным ситуациям. Если все дело в «отсталости», значит, надо просто ускорить экономический рост, пройти те же фазы, но быстрее. Теоретически это возможно: не нужно каждый раз заново изобретать паровую машину. Казалось бы, отставшие страны могут развиваться быстрее, догнать Запад. А затем - перегнать.
Россия начиная с Петра Первого боролась с отсталостью. Однако этот отчаянный бег следом за Западом, несмотря на огромные усилия и жертвы, не принес ожидаемых результатов. Хуже того. Период наиболее интенсивного развития царской России - с середины 1860-х годов по 1914 год. Но за это же время в самих западных странах происходят перемены: Англия и Франция замедляют темп, Германия и Америка вырываются вперед. По отношению к новым лидерам западного капитализма отсталость России парадоксальным образом только увеличилась. Итогом оказывается катастрофа русской армии в войне против Германской империи в 1914-1917 годах.
Объясняется это тем, что система не работает по этой логике, это не несколько параллельных дорожек, по которым можно бежать, это целостная система, в которую все включены одновременно. Только лидеры бегут по чистой дорожке.
В 1960-е годы уже не говорят об отсталых странах. Появляется тезис о слаборазвитости. Теперь становится понятно, что нужен не только экономический рост, надо достичь определенной структурной зрелости. Но какова логика и направление развития? Кто задает приоритеты? В конечном счете речь опять идет о повторении западной модели, только теперь акцент делается не на количественные показатели, а на качественные.
На смену концепции слаборазвитости приходит тезис о зависимости. Тут мы уже приближаемся к разгадке ребуса. Центр, который контролирует капитал, выступает источником инвестиций, новых технологий, соответственно, определяет и параметры развития зависимых стран. Там строят предприятия, которые не нужны местному населению, но в них нуждаются иностранные инвесторы, и они соответствуют уже сложившемуся разделению труда (иными словами закрепляют сложившиеся отношения).
Политической независимости для успешного развития недостаточно, нужна независимость экономическая. Но как ее достичь? В 1950-1960-е годы казалось, что все решит политическая деколонизация. Колонизаторы уходили, причем нередко без серьезной борьбы. Деколонизация в значительной мере стимулировалась самими колониальными державами, а отчасти американцами, которые хотели вытеснить, старые колониальные державы и занять их место. Бывшие колонии стали независимыми странами «третьего мира» (в отличие от западного «первого мира» и коммунистическою «второго мира»).
Часто сами колониальные державы форсировали деколонизацию. Классический пример - это деколонизация Брунея, когда местный султан умолял британцев не уходить, но они навязали ему независимость. Потом был долгий, неприличный торг, когда султан упрашивал оставить хотя бы часть колониальной администрации, но англичане стояли на своем: будет полная независимость, и никаких компромиссов.
Примитивные методы военно-административной эксплуатации колоний ушли в прошлое, к тому же они оказались неэффективными. Это стало очевидным во времена королевы Виктории. Когда, подавив восстание сипаев, британцы оставили под своей властью Индийскую империю, было решено, что Индия не будет платить ни пенни в бюджет Великобритании. Другое дело, что английские компании, которые работали в Индии, отправляли налоги в Лондон.
Эксплуатация осуществлялась не через структуры колониальной администрации, а через экономические каналы.
В 1970-е годы многие писали про так называемый «неэквивалентный обмен», о ножницах цен. Страны, продающие сырье, находятся в менее выгодном положении, чем те, кто продает продукцию обрабатывающей промышленности.
Те, кто контролирует технологию, обладает более передовыми производствами, навязывает свои условия игры на рынке. Мало того что в цену готовой продукции включена цена на сырье, но еще существует разрыв между сложными и более простыми производствами.
Существуют, однако, некоторые виды стратегического сырья, которые дают определенные козыри тем, кто их контролирует. Вспомним нефтяной шок 1973 года. Тогда многие считали, что можно использовать нефть как оружие «третьего мира». Ножницы цен теперь сработали не в пользу Запада. Кончилось это всего лишь очередным кризисом перенакопления, новой долговой зависимостью, в которую попали многие страны «третьего мира», и крахом СССР. Для Запада экономический цикл, начавшийся с нефтяного кризиса завершился победой в «холодной войне».
Другая стратегия преодоления зависимости была связана с «импортозаменяющей индустриализацией». С конца 1960-х годов в странах «третьего мира» бурно развивается промышленность. Местное сырье можно не вывозить, а обрабатывать в собственной стране. Импорт иностранных промышленных товаров надо сокращать и перенимать индустриальные технологии. Короче, преодолевать зависимость на уровне производства.
На первых порах это имело успех. Повысился уровень жизни, была достигнута определенная независимость по отношению к бывшим метрополиям. Но, странным образом, это движение угасает к началу 1980-х годов. Через 10-15 лет после начала импортозамещающей индустриализации многие страны обнаружили себя в такой же зависимости, как и раньше. Разрыв между Западом и «третьим миром» сохранился. Изменились лишь ее формы.
Все получалось как в Евангелии от Матфея: у кого было много, тому еще прибавится, у кого было мало, у того отнимется и то, что есть.
Объясняется это обычно тем, что, пока в Восточной Европе и в странах Азии или Латинской Америки строили заводы, в США и Западной Европе началась технологическая революция, информационная эра.
Это действительно так. Но проблема не только в технологической революции.
Если бы все дело было в компьютерах и мобильных телефонах, догнать Запад не представляло бы большого труда. Больше того, внедрять информационные технологии дешевле, нежели промышленные, - компьютеры стоят дешевле, чем сложное производственное оборудование, а специалистов можно выучить за границей. Индия создала собственный высокоэффективный информационный сектор. Россия и Украина унаследовали изрядный технологический потенциал от СССР (и, кстати, несколько наших компаний по производству программного обеспечения неплохо работают на мировом рынке). Однако сектор высоких технологий не вытягивает за собой остальные сектора экономики. Более того, его собственный рост оказывается достаточно скромным. После того как Индия, Украина и Россия обнаружили, что могут вполне успешно производить продукцию, соответствующую нуждам информационной эры, они также пришли к выводу, что работать серьезно можно лишь на западных заказчиков. Писаться будут только такие программы, которые нужны Западу, и в том количестве, в котором тот заинтересован. Центры принятия стратегических решений оказались опять не в странах периферии.
Корни зависимости
Итак, формы зависимости периферии от центра менялись. Также менялись и стратегии борьбы за экономическую независимость. Но зависимость сохранялась.
В чем причина?
В конце 1970-х - начале 1980-х годов среди марксистов начинается очередная дискуссия на эту тему. Между периферией и центром происходит постоянное перераспределение прибавочного продукта. Но что это значит с точки зрения политэкономии? Каковы глубинные причины? Почему стратегии борьбы за независимость не срабатывают?
Главными участниками дискуссии стали экономисты: Самир Амин, араб, живущий в Париже, американцы Иммануил Валлерстайн и Андре Гундер Франк, который провел значительную часть жизни в Латинской Америке.
Самир Амин считает, что господство центра обеспечивается счет монопольного контроля над важными направлениями экономического и политического развития. Он выделяет целый ряд монополий: на передовые технологии, на оружие массового поражения, на современную систему средств информации и т.д. Однако, как показывает практика, эти монополии не являются исключительно привилегией Запада. Мы обнаруживаем, что в странах «третьего мира» зачастую есть серьезные очаги научного и технического развития. Примером может быть Индия, некоторые латиноамериканские страны. Что касается оружия массового поражения, то в наши дни Индия создала атомную бомбу наравне с Пакистаном. Что касается средств массовой информации, то опять же, сегодня есть «Аль-Джазира», есть мощные телевизионные сети в Латинской Америке. Есть индийская киноиндустрия - «Болливуд». Весь мир смотрит дурацкие мексиканские сериалы. Это тоже глобальная экспансия через средства массовой информации. И очень крупный бизнес.
Когда страны бывшего Восточного блока оказались включены в капиталистическую миросистему, то обнаружилось, что эти страны обладают доступом и к технологиям, и к современному оружию, и к спутниковому телевидению. Но все равно находятся на периферии.
Ответ надо искать в другой сфере. Иммануил Валлерстайн вообще не описывает механизма. Он просто говорит, что система иерархична в принципе, иной она быть просто не может. Центр эксплуатирует периферию, а способы эксплуатации все время меняются. Есть еще «полупериферия». Эти страны периферии, которые, с одной стороны, по уровню развития не принадлежат к центру, но политически имеют важные козыри. Они выступают как бы посредниками, агентами центра по отношению к периферии. Это дает им на геополитическом уровне определенное преимущество, обеспечивает более высокую планку жизни.
Пользуясь своим политическим преимуществом, эти страны порой достигают и экономических успехов. Так, Южная Корея, оказавшаяся «прифронтовым государством» в борьбе Запада против «коммунизма», получила и возможность для ускоренного развития. К тому же американские советники в Корее не вмешивались в хозяйственные решения. Проводимый курс не имел ничего общего с рецептами либерализма, но американцы с этим мирились, главное было - опередить коммунистическую Северную Корею, неважно, каким способом.
Протекционизм и привлечение иностранного капитала под строгим контролем местной власти, военные заказы, связанные с обслуживанием иностранных войск, всевозможные субсидии, помощь на борьбу с коммунизмом - все пошло в ход. Южная Корея превращается в индустриально развитую страну. Хотя она и не достигает уровня Запада по показателям технологического развития, но в ней складываются собственные транснациональные корпорации. Корея вместе с Японией превращается в один из центров глобального накопления капитала. А это куда важнее, чем технологические новации как таковые.
Япония и, возможно, Корея представляют собой уникальный случай, когда полупериферийные страны стали частью «центра». Больше это никому и никогда не удавалось. Даже в случае с Южной Кореей нет полной ясности. Никакие нефтяные деньги не сделали, например, Саудовскую Аравию страной «первого мира» - это очень богатая страна «третьего мира», отсталая и зависимая. Зато есть целый ряд стран, которые были в «пороговом» состоянии, например Аргентина. В начале XX века казалось, что они вот-вот войдут в число мировых лидеров. Но не тут-то было. Они либо остались на прежних местах, либо деградировали. По такому показателю, как производство валового внутреннего продукта, за 100 лет разрыв между центром и периферией увеличился, особенно на душу населения. По оценкам английского экономиста Алана Фримана, разрыв по совокупности факторов вырос от 1:6 до фактора 1:60. В десять раз!
Иными словами, все усилия по преодолению отсталости привели к десятикратному ее увеличению. Есть о чем задуматься.
Все работают, строят заводы, изобретают, стараются быть новаторами… а в итоге дела идут хуже и хуже, и ничего не получается.
Увеличение дистанции пытались списать на демографический взрыв. Это один из факторов, который работает против периферии. Но беда в том, что демографический взрыв в Европе XVIII-XIX веков как раз способствовал ее бурному развитию, стимулировал рост производства (в том числе и на населения), а не тормозил его. Европейский демографический взрыв был фактором развития капитализма. А в Азии, Африке, Латинской Америке - нет.
Надо, конечно, помнить, что демографический взрыв в Европе сопровождался колониальной экспансией. Избыток населения направлялся за океан. В итоге мы получили такие страны, как Канада, Новая Зеландия, США, Австралия, Южная Африка. Большая иммиграция из Европы была в Бразилии, Аргентине. И опять же, интересно: те страны, которые с самого начала формировались как «свободные» территории для расширения центра, - Соединенные Штаты и английские «белые доминионы», - стали частью «центра». Те же, кто был на периферии, остался на периферии, несмотря на огромное число белых переселенцев (Бразилия, Аргентина, Уругвай). Так что расовая теория не поможет. Почему в одних случаях у «белого человека» получалось, а в других - нет?
Легко понять, что избыток населения, дававший материал для строительства колониальных империй, не мог аналогичным образом быть использован бывшими колониями. Никто не может повторить чужого развития. Фазы, когда они накладываются друг на друга, видоизменяются. Но заметьте, что есть еще и периферийные страны, страдающие от демографического упадка (Уругвай, Аргентина, сегодня также Россия). Выясняется, что тут экономическая динамика зачастую даже хуже, чем в странах демографического взрыва: вместе с сокращением населения начинает падать производство. В одних случаях производство не поспевает за ростом населения, а в других - падает или стагнирует из-за недостатка населения!
Ясно, что корень проблем надо искать в другом месте. Дело не в людях, а в системе.
Если говорить о логике системной эксплуатации, то вес приведенные раньше ответы являются недостаточными. Похоже, Роза Люксембург со своим анализом накопления капитала была гораздо ближе к разгадке, нежели кто-либо из миросистемных теоретиков последующего времени. Для того чтобы деньги стали капиталом, они должны быть где-то сконцентрированы и централизованы. Капитал стремится к централизации.
Главная функция стран «центра» - обеспечивать накопление капитала в мировом масштабе. Таких центров накопления не может быть слишком много, иначе вместо того, чтобы концентрироваться, капитал будет распыляться. Соревнование между мировыми центрами накопления предопределяет противоречия основных держав в мировой политике. Переток, бегство капитала от периферии к центру является стихийным и естественным процессом. Более того, деньги, накопленные некапиталистическими структурами и укладами, чтобы стать капиталом, должны от этих укладов уйти, перейти в капиталистическую систему. Так происходит перераспределение ресурсов.
На ранних этапах происходит прямое изъятие прибавочного продукта из захваченных стран, позднее в дело идет «неэквивалентный обмен», эксплуатация сырьевых ресурсов, финансовая кабала. Но это лишь частные случаи, внешние формы, за которыми скрывается всегда одна и та же суть: периферия обслуживает накопление капитала в центре. В наиболее развитых странах периферии мы видим уже просто бегство капитала. Власти и либеральные экономисты объясняют это плохими порядками, недостаточно либеральной системой. Но чем более либеральной становится система, тем больше капитала уходит. Всякий раз, когда принимаются меры, чтобы стимулировать приток иностранных инвестиций, одновременно создаются гарантии для вывоза капиталов (кто же станет ввозить деньги, если потом их нельзя будет вывезти). В итоге любые меры по привлечению капитала одновременно облегчают и стимулируют его бегство. А бежит капитал не потому, что на периферии условия работы для бизнеса хуже (зачастую они много лучше), а потому, что накопление происходит в центре.
De-linking
Страны периферии вот здесь должны конкурировать за инвестиции. Уход денег является стихийным и естественным процессом. Успеха в развитии достигают лишь те, кто создал собственный внутренний механизм накопления, который способен, в той или иной мере, быть автономным или независимым от мировых центров. Самир Амин называет это словом de-linking, то есть отключение, разрыв.
Вот почему такое значение имел для стран «периферии» государственный сектор (не только в странах с левыми режимами, но и в Боливии, Индии, Турции). Ресурсы госсектора не вывозились, они накапливались внутри страны. Вот почему западные финансовые институты изо всех сил старались в 1980-е годы все государственные предприятия на «периферии» приватизировать - тем самым их ресурсы включались в глобальный процесс накопления.
Южная Корея, например, сумела стать черной дырой для международных финансовых процессов. Частные компании, «чеболы», до известной степени играли здесь ту же роль, что и государственный сектор в других странах. Они были тесно связаны с правительством. Так продолжалось до конца 1990 годов, когда западные финансовые институты все же сумели - после завершения «холодной войны» - подчинить Корею своей дисциплине. Отчасти это было связано с тем, что корейские корпорации сами стали транснациональными и были заинтересованы в западных финансовых рынках. Бурный рост корейской экономики тут же прекратился.
Другой пример - это Советский Союз. Мы отгородились от миросистемы «железным занавесом» и Берлинской стеной. На определенном этапе именно поэтому СССР достиг грандиозных успехов. Но в какой-то момент обнаруживается, что политика изоляции имеет свои пределы. После краха СССР начинается так называемая глобализация - вакханалия мирового финансового капитала, который достигает небывалых размеров глобальной концентрации и эксплуатирует ресурсы человечества в немыслимых прежде масштабах.
Конечно, деньги из центра часто возвращаются опять на периферию. Это уже не стихийный переток, а осознанные инвестиционные решения, направленные на получение прибыли, освоение ресурсов - опять же в интересах накопления и, следовательно, в интересах «центра». Страны периферии конкурируют между собой по отношению к финансовому центру, чтобы привлечь инвестиции, стараясь создать как можно более выгодные условия для размещения иностранных вложений. А это еще больше усиливает глобальную тенденцию перераспределения в пользу центра. Несколько стран-лидеров на периферии получают больше, чем отдают. Но количество таких призовых мест ограниченно, иначе система просто не могла бы нормально функционировать. Успех немногих обеспечивается поражением подавляющего большинства. Потому в масштабах мировой экономики страны периферии являются нетто-экспортерами капитала. Периферия всегда в целом отдает больше, чем получает. Это в конечном счете является важнейшим фактором формирования мирового финансового рынка. Мировое распределение труда тоже формируется в значительной мере исходя из вот этих инвестиционных процессов. Важно не то, где удобнее тот или иной товар производить, а то, где существуют лучшие условия для накопления капитала. Не страны выбирают производства, которые им нужны, а компании находят государства, которые, с их точки зрения, «инвестиционно эффективны». Например, у вас есть месторождения каких-то полезных ископаемых, но вы не можете их развивать, ибо нет капитала. А с другой стороны, капитал может быть привлечен, месторождения будут освоены, но на таких условиях, что почти все выгоды достанутся внешним инвесторам, а для развития других отраслей в экономике страны это производство не даст ничего.
Именно так потерпела неудачу идеология национального развития. Потерпела, до известной степени, неудачу и идеология некапиталистического пути. Страны, пытавшиеся осуществить de-linking, столкнулись с противоречием. Перед ними оказался выбор: либо отключение от мировой системы, которое приводит к изоляции, либо «открытие экономики», что на практике означает подчинение данной страны логике внешней эксплуатации. Попытки наладить коллективные действия и солидарность между странами периферии до сих пор терпели поражение. С одной стороны, местные элиты, даже прогрессивные, были слишком тесно связаны с элитами Запада, соперничали между собой. А с другой стороны, успешный вызов системе можно бросить, только рассчитывая на поддержку трудящихся, причем не только в своей стране, но и на мировом уровне, опираясь на солидарность западных низов. Элиты стран периферии боясь массового движения, не хотели рисковать своей властью. А солидарность трудящихся Запада и «третьего мира» была реальной, но ограниченной: «рабочая аристократия» Запада боялась потерять свое потребительское благополучие. Далеко не все западные трудящиеся в 1960-1970-е годы представляли собой «рабочую аристократию», но господствовала все же идеология потребления.
Кондратьевские циклы
Итак, говоря о капитализме, мы имеем дело не с рядом стран, последовательно и поочередно проходящих одинаковые этапы развития, а некую целостную систему. Эта система сталкивается с двумя типами противоречий. С одной стороны, это противоречие, порожденное способом производства и очень хорошо описанное в классическом марксизме. Это противоречие между развитием производительных сил и производственными отношениями. Меняется технологический базис общества, структура его производства, за этим следуют перемены в системе управления, механизме социального и политического господства. Но есть и противоречия другого порядка, выявляющиеся скорее на геополитическом и географическом уровнях. Между центром и периферией, между несколькими соперничающими центрами накопления капитала.
С другой стороны, система циклична. Мы видели короткие конъюнктурные циклы, периодически возвращающиеся кризисы перепроизводства, описанные Марксом, мы видели циклы накопления капитала, описанные Розой Люксембург. Но есть еще и так называемые длинные волны, или «большие циклы», открытые русским экономистом Кондратьевым.
Исследования Кондратьева были сделаны в советской России вскоре после революции 1917 года, а потому велись в общем контексте марксистских исследований. Но Кондратьев прежде всего статистик. Он сделал расчеты на основании сведений о динамике цен, собиравшихся в Европе с XVIII века. Первоначально коллеги из Академии наук разгромили его теорию в пух и прах. Но сегодня, когда мы получили гораздо больше данных по истории капиталистической экономики, обнаруживается, что тенденции, выявленные Кондратьевым, подтверждаются.
Мировая экономика начинает фазу роста («А-фазу», или «повышательную фазу»). В ней есть свои спады и подъемы. Но целом «А-фаза» характеризуется кризисами короткими и неглубокими, а периодами экономического подъема длительными и мощными. На определенном этапе, когда проходит от 20 до 40 лет, наступает «Б-фаза» («понижательная», по Кондратьеву). Это фаза, когда спады затяжные, глубокие, подъемы, напротив, короткие, нестабильные. Как правило, в «А-фазе» преобладает дефицит капитала. Инвестиционных возможностей много, капитала все время не хватает, идет погоня за инвестициями, кредитом. Потом в «Б-фазе» рано или поздно наступает кризис перенакопления.
Длину фазы никто не может точно определить. Маркс рассчитал короткие циклы, занимающие от 5 до 9 лет. В «А-фазе» циклы подъема, как правило, длинные, порядка 9 лет, а в «Б-фазе» короткие, кризисы происходят чаще. Здесь анализы Маркса и Кондратьева подтверждают друг друга, иное дело, что Маркс о больших циклах не думает, а Кондратьев считает на периоды 100-150 лет. Но кондратьевские циклы по продолжительности оказываются очень разными, от 20 до 40 лет. Никто точно не определил причины именно таких временных различий. Самый загадочный момент с точки зрения этой теории наблюдался в начале 1990-х годов, когда по всем признакам наступила очередная «А-фаза», но уже в 2001 году глобальная конъюнктура резко пошла вниз. Иными словами, либо очередной кондратьевский цикл, против ожидания, не начался, либо оказался беспрецедентно коротким.
Сейчас о «больших циклах» любят говорить и либеральные экономисты, и марксисты. Но гораздо более важный вопрос - понять природу этих циклов. Механизм короткого цикла понятен, механизм цикла накопления капитала тоже понятен, а вот механизмы кондратьевского цикла остаются достаточно неясными. Дело в том, что эти циклы комплексные. В них работает целый ряд факторов, и эти циклы как бы обобщают более короткие, более частные циклы. Почему вообще происходит перелом от «А-фазы» к «Б-фазе», а затем к А-фазе» следующего цикла? Кондратьев замечает, что перелом сопровождается военно-политическими и революционными потрясениями.
Переход от одного цикла к другому не является чисто механическим, «естественным» событием. Система достигает определенного состояния, выйти из которого она может, только перейдя в новое качество и обеспечив достаточно мощный долгосрочный экономический рост. Но переход сопровождается не просто структурной перестройкой экономики, но и обостренной борьбой социальных интересов, ломкой существующих институтов, политическим противостоянием.
На такие переломные моменты приходятся - Крымская война, Революция Мэйдзи в Японии, отмена крепостничества в России и Гражданская война, заканчивающаяся отменой рабства в США. Так же на очередном переломе циклов вспыхивает Первая мировая война, а затем происходит русская революция 1917 года. И, кстати, не является ли нынешняя мировая нестабильность симптомом переходного, кризисного состояния капиталистической миросистемы?
Наряду с кондратьевскими циклами можно выделить и своеобразные циклы глобализации и деглобализации капитализма. Мировой капитализм - это система открытая, имеющая тенденцию к расширению. Расширение является как бы защитной реакцией системы по отношению к кризисам перенакопления капитала и другим кризисным явлениям внутри системы. Это способ самолечения системы, которая снимает свои проблемы, пытаясь решить их за счет внешнего мира. Сегодняшнее максимальное, планетарное расширение системы означает одновременно и то, что остались лишь минимальные возможности лечиться таким способом. Ресурсы компенсации, похоже, исчерпаны. Именно подобная ситуация в 1905-1914 годах привела к мировой войне, а затем, когда война разразилась, - к подъему антикапиталистических выступлений не только в России, но и по всему миру.
Глобализация
Иммануил Валлерстайн пишет, что капитализм возник первоначально в качестве мировой системы и лишь затем сложились национальные капиталистические экономики и, соответственно, государства. Другое дело, что экономический мир капитализма первоначально охватывал не всю планету. Он стал по-настоящему всеобщим лишь дважды - в эпоху империализма (между 1870 и 1914 годами) и в эпоху глобализации (после краха СССР в 1991 году). В перерыве между этими двумя эпохами существовал советский блок («коммунистическая система», говоря языком либеральных историков). Национальное государство, в современном смысле, является продуктом развития капитализма, а не его предшественником. Сначала возникает глобальная трансатлантическая экономика, куда включены локальные рынки Фландрии, наиболее развитых частей Англии и Германии. Лишь потом на этой основе складываются национальные рынки в той же Англии, во Франции.
Когда в 1453 году турки взяли Константинополь, закрыли восточносредиземноморский торговый путь, султан и его окружение вряд ли могли предвидеть, что тем самым дают резкий стимул к ускоренному развитию капитализма на Западе. После падения Византии в Европе возникла острая потребность в поиске новых торговых путей. Испанцы, португальцы устремляются кто на юг, кто на запад. Надо помнить, что такое водное пространство для XVI-XVII веков. До изобретения паровой машины передвижение по суше было гораздо более медленным и гораздо менее безопасным, чем передвижение по воде. Да и грузоподъемность корабля выше, чем грузоподъемность гужевого транспорта. Не надо забывать: хороших дорог в Европе, даже в XVI веке, практически нет. Кое-где продолжают использоваться римские дороги, кроме тех мест, где их просто разобрали на камни, как это происходило во Франции. В Германии, к востоку от Рейна, приличных дорог вообще нет, а уж безопасных тем более. Кстати, стремление немцев построить свои знаменитые автобаны восходит как раз ко временам, когда Германия славилась отвратительными дорогами, хуже даже, чем в России. Это своего рода историческая компенсация, осуществление вековой мечты немецкого народа. Основные коммуникации конца Средневековья - водные. В Голландии повсюду роют каналы не только из-за необходимости отвести от дамб воду, но и чтобы заодно улучшить транспортное снабжение, подавать грузы из рек прямо в лавки и на склады.
Когда закрывается средиземноморский бассейн, открывается атлантический. Атлантическая экспансия создает то, что Валлерстайн называет капиталистической мироэкономикой. Начинаются бурное развитие торгового капитала и переход его в производственный. Первоначальное накопление описано в «Капитале» Маркса и, как и всякое другое, происходит за счет эксплуатации, в том числе периферии, за счет рабства, использования крепостного труда в России и Польше, за счет колониализма.
Макс Вебер писал про связь между протестантской этикой и духом капитализма. А перуанский марксист Хосе Карлос Мариатеги показал, насколько идеи протестантского фатализма соответствовали экономической основе формирующегося колониального общества. С точки зрения испанского конкистадора, католика, индейцы - это заблудшие души, которые должны быть просвещены. В итоге их не убивают, а только крестят. Но отсталый конкистадор сам хозяйством заниматься не может, он должен этих туземцев поработить, чтобы они на него работали. Совершенно иначе себя ведет передовой протестантский фермер из Англии. Ему нужна чистая, пустая земля, на которой он будет вести свое передовое хозяйство. Потому людей, живущих на этой земле, надо просто поголовно истребить. Протестантская этика тут же дает объяснение. Если господь допустил, что эти люди дожили до XVII века, не зная Христа, значит, они изначально обречены на адские муки. Следовательно, нет проблемы их всех истребить. Геноцид очень способствует развитию рынка.
У протестанта создается передовая Северная Америка, а в Латинской Америке устанавливается консервативный периферийный феодальный режим.
Экспансия капитализма сопровождается соревнованием капиталов. Формируются соперничающие центры накопления. Это соревнование и становится одним из источников формирования национального государства. Потому что национальное государство должно обеспечить дополнительные ресурсы, защиту для своей буржуазии, которая вступила в эту гонку.
В периоды, когда капитализм глобализируется, растут технологии транспорта, коммуникаций, связи, торговли. Доминирует торговый и финансовый капитал. Так было в XV-XVI веках, когда бурно развивались коммуникационные, финансовые и торговые технологии. Строились и совершенствовались корабли, формировалась почта, как специфический организованный бизнес. Почта сначала возникает как частное предприятие, потом обнаруживается, что его эффективное распространение требует перекрестного субсидирования и участия государства - иначе в маленьких городах почтовые конторы поддерживать окажется нерентабельно.
Европейцам удается перенять некоторые технологические, как им кажется, «новшества» у китайцев. Раньше на Западе не умели строить большие корабли. Когда португальцы приплыли в Восточную Африку на своих каравеллах, они хотели покрасоваться перед местными «дикарями». Пришвартовали корабли, подняли крест на берегу и ждали восторгов местных жителей. А «дикари» смеялись, увидев их корабли. Ведь сюда уже приплывали китайцы. И китайские корабли были больше каравелл раз в пять. Технологический уровень различался как между кукурузником и «боингом». Но понемногу европейцам удалось перенять китайские технологии кораблестроения. Было еще одно изобретение, очень важное для мореплавания, судя по всему, европейское. Это были вентиляторы. Благодаря их внедрению произошла революция в мореплавании, важные перемены в военном деле и экономике. Вентилятор был изобретен для работорговли. Большое количество рабов не удавалось довезти до места назначения. Люди, которых набивали в трюм, задыхались. Массовые поставки рабов были невозможны, пока не изобрели вентилятор. Вместе с ростом работорговли начался бурный рост производства хлопка, сахара и т. д. С другой стороны, обнаружилось, что можно в большом количестве провозить войска, колонизация начинается на совершенно другом уровне. Можно перевозить колонистов.
Расцветают банки, в том числе и международные. Банкирские дома вообще развились в Европе именно из-за потребностей международной торговли и межгосударственного кредита. Лишь позднее они стали кредитовать промышленность. Капиталы начинают структурироваться и организовываться в совершенно беспрецедентных для Европы масштабах. Они достигают наибольшей концентрации к началу XVII века.
Стремительный рост трансатлантической буржуазной экономики привел к кризису. Обнаружилось, что транспортная сеть росла быстрее, чем производство. Как бы ни была развита транспортная сеть, по ней что-то нужно возить. Какую бы вы коммуникационную систему ни построили, по ней нужно передавать какую-то информацию о чем-то, что происходит за пределами этой сети. То же самое и с финансами. Для того чтобы деньги куда-то двигались, где-то должна работать реальная экономика. Финансы являются в капитализме не только кровью инвестиционной системы, но еще и информационной системой. При капитализме финансовые потоки являются одновременно источниками информационных сигналов. После периода избыточного роста коммуникационной, торговой, финансовой технологий наступает кризис. Пик этого кризиса приходится на конец кондратьевской «Б-фазы». Начинается новая фаза, когда приоритетом становится развитие производственных технологий.
Коммуникационные, финансовые, торговые структуры могут быть сразу глобальными. Они не нуждаются в каком-то конкретном месте, поскольку речь идет о постоянном движении. А производство нуждается. Привязка к местности обозначает, что нужно обеспечить инфраструктуру, обеспечить воспроизводство и обучение рабочей силы, поддерживать социальный порядок и обеспечивать в определенной степени социальный мир. Появляются короли вроде Генриха IV Бурбона, которые вдруг начинают задумываться о том, чтобы у крестьян по праздникам был бульон с курицей. Надо гарантировать не только безопасность торговых путей, но и социальную стабильность. А сделать это очень трудно, потому что вакханалия торгового капитализма повсюду разорила низы общества.
Производство должно быть привязано к местному рынку, чтобы хотя бы частично снижать транспортные издержки. Размещение новых производств становится все более связано с географической структурой рынков.
В период, когда на первый план выходят производственные задачи, роль государства стремительно возрастает. И мы имеем фазу деглобализации. Она, как правило, совпадает с «А-фазой». Падает роль финансового капитала, повышается роль производственного. На исходе «Б-фазы» мы видим гипертрофированную роль финансового и торгового капитала и максимальную глобализацию системы. А на входе в «А-фазу» мы видим возрастание роли государства, сокращение роли финансового капитала и возрастание роли производственного капитала. Технологические новации перемещаются в производственную сферу.
Но переход от одной фазы к другой происходит не гладко. Историки, например, говорят про «кризис XVII века». Неспособность раннего трансатлантического капитализма перестроиться привела к Тридцатилетней войне, английской революции, англо-голландским конфликтам, потрясениям французской Фронды. В этом же ряду, между прочим, стоит и русская Смута.
Глобализация, о которой сейчас так много говорят, отнюдь не абсолютно новое явление. И уж тем более нет причин видеть в ней нечто необратимое. Особенность современной глобализации состоит в том, что она представляет собой максимальную интеграцию мирового рынка капитала, при сохранении дезинтегрированности мирового рынка труда. Капитал может переместиться за 15 минут из Латинской Америки в Россию, и наоборот.
В 1994 году рухнуло мексиканское песо. Огромная масса финансового капитала буквально за считанные дни переместилась в Юго-Восточную Азию и отчасти в Россию. Потом все обрушилось в Азии, спустя полгода рухнул российский рубль, после чего капитал опять переместился в Латинскую Америку, причем южную ее часть. Вскоре после этого рухнули бразильская и аргентинская валюты. За собой финансовые спекулянты оставляют экономическую пустыню. Финансовый капитал перемещается с очень большой скоростью - люди за ним бегать не могут. Но и производство не может перемещаться с такой быстротой, даже в рамках транснациональных концернов. В любом случае надо что-то построить, кого-то нанять, оформить какие-то обязательства, наладить производство, складирование, сбыт. Рынок труда остается локальным. На определенном этапе развития он вдруг становится важнее, чем рынок капитала. Вчера люди ничего не значили, а сегодня вдруг о них начинают заботиться. Не потому, что капиталисты вдруг прозрели и стали гуманистами. Просто капитализм вступил в новую фазу. Депрессивное состояние рынка труда начинает сдерживать развитие рынка капитала.
В XVII веке появилась теория меркантилизма, ориентирующая правителей на защиту национального рынка. Идеи «свободной торговли», которые раньше безраздельно господствовали, оказались поставлены под сомнение. В XX веке наблюдается то же самое. Появляется английский экономист Джон М. Кейнс, который призывает спасти капитализм от краха с помощью государственного регулирования и социальной политики.
Любопытно, что Кейнс мало знал Маркса, но был знаком с работами Энгельса. Кейнс пришел к некоторым выводам, которые оказались небезынтересны и для марксистов. Один из этих выводов состоял в том, что капитализм нуждается во внешних стабилизаторах. Например, нельзя подчинить все общественные отношения чисто рыночным факторам. Это плохо даже с точки зрения самого буржуазного порядка.
Капитализм и рынок
Капитализм есть максимальное, наиболее полное развитие рыночного принципа. Рынок существовал до капитализма и, возможно, будет в каких-то формах существовать после. Но именно при капитализме рынок получает наиболее полное развитие, становится всепроникающим. Однако мы не можем на чисто рыночных отношениях строить воспитание детей или отношения в семье. Муж и жена не могут, например, платить друг другу за каждую операцию, которую они в доме производят. Брачный контракт - это как раз проникновение рынка в несвойственную ему среду. Потому с любовью он несовместим. А феминистские призывы платить женщинам за домашнюю работу, как бы ни были они понятны на психологическом уровне, есть не что иное, как распространение сугубо буржуазного принципа на внутрисемейные отношения.
Культура, искусство, образование живут по другой логике, чем коммерция. Они в значительной мере стабилизируют рыночную систему, потому что как бы «извне» привносят в капитализм некоторые факторы регулирования, стабильности, устойчивости. Для этих же целей капиталу нужна религия, церковная организация, унаследованная от Средних веков. Если бы система была построена вся целиком по чисто рыночным принципам, она неизбежно разваливалась бы. Если все построено только на рыночных отношениях, все семьи должны развестись. Детей можно будет продавать. Торговать отечеством станет так же почетно, как и продавать пуговицы. Но сама же буржуазия с таким подходом категорически не соглашается. Она трогательно носится со средневековыми государственными традициями, требует уважения к гербам и флагам, сентиментально любит монархов, вкладывает деньги в абсолютно убыточные виды искусства типа оперы и классического балета.
Внерыночные стабилизаторы нужны самому капитализму. Буржуазия совершенно осознанно сохраняет различные «докапиталистические пережитки». Но Кейнс пришел к выводу, что этого мало. Он понял, что необходимо регулировать рынок. Раз есть конъюнктурные циклы, которые можно предсказать, значит, государство, прогнозируя эти циклы, может осознанно проводить экономическую политику, создающую им противовес. Деятельность государства можем быть даже неэффективна сама по себе, главное, чтобы она была нужным образом направлена. Давайте, говорил Кейнс, в разгар кризиса выроем огромную яму, правительство закопает туда бутылки со стофунтовыми купюрами. Потом правительство будет сдавать эту землю отдельным предпринимателям, которые станут эти бутылки выкапывать. Экономика расцветет, потому что деньги будут потрачены не только на закапывание и раскапывание ямы, но и на то, чтобы заказать строительную технику, создать рабочие места. Машиностроительные заводы будут загружены, рабочие получат зарплату, на эти деньги они купят еду у фермеров, соответственно, расцветет торговля, предприятия заплатят налоги в казну. Все будет замечательно. Конечно, эквивалентом этой ямы может быть культура, наука, образование, но скорее всего правительство предпочтет закупать оружие.
За этой теорией стабилизации открывается более глубокая перспектива. Кейнс много пишет о классовой борьбе. С его точки зрения, государство имеет социальную функцию, оно должно смягчить социальные противоречия и предотвратить социальный взрыв. Здесь он с буржуазной стороны описывает то же, что Маркс и Ленин рассматривают с позиций пролетариата. Когда Ленин говорит, что буржуазия покупает пролетариат и формирует «рабочую аристократию», Кейнс говорит, что от пролетариата надо откупиться. Кейнсианская модель имеет очень четкое классовое содержание. Кейнс пишет, что считает капитализм очень несправедливой системой, но если речь идет о его личной позиции, то он присоединяется к «просвещенной буржуазии». Между тем кейнсианская теория была подхвачена именно левыми, социал-демократами, реформистскими левыми партиями, которые попытались организовать, причем достаточно успешно, давление на буржуазию в странах центра. Ваша способность получить отступное от правящего класса прямо зависит от вашей способности его напугать. Там, где рабочее движение было хорошо организовано, сильно, агрессивно, там быстрее всего встал вопрос о социальных реформах.
С другой стороны, кейнсианская система имеет четкую привязку к национальному государству, внутреннему рынку и к производственной ориентации. Не случайно именно кейнсианство обеспечило переход капитализма к очередной «А-фазе». Это «золотой век» послевоенной Европы, 1950-60-е годы. «Великая депрессия» 1929-1932 годов привела систему к катастрофическим перегрузкам, когда был не просто спад экономики, но начались и социальные потрясения. После Великой депрессии, очевидно, нужно вводить такие методы регулирования, которые обеспечат стабилизацию за счет активной роли государства как организатора внутреннего рынка. И предприниматели не просто активно шли на уступки, чтобы откупиться от рабочих, но и очень быстро обнаружили, что стабилизация общества и стабилизация внутреннего рынка через государственное регулирование создает для них новые возможности заработка. Знаменитый промышленник Генри Форд произнес знаменитую фразу: «Я хочу, чтобы мои рабочие сами покупали мои автомобили». Повышение зарплаты резко увеличивает емкость потребительского рынка. Начинается рост производства. Появляется бытовая техника в доме. Возникло потребительское общество. Потребление, как мы видим из работ Маркузе, является формой контроля и манипулирования. Через процесс потребления массами управляют. Так же как и через процесс производства. Потребление является компенсацией отчуждения, с которым люди сталкиваются в процессе производства. С появлением «государства всеобщего благоденствия» (Welfare State) был создан целый ряд институтов, связанных с управлением социальными программами. Появляется большой государственный сектор, смешанная экономика. В нем складывается своя бюрократия, своя бюрократическая этика, идет формирование собственных элит, и логика поведения этих элит и этих структур не совсем тождественна логике поведения менеджерских групп в частном секторе.
Можно сказать, что до Кейнса стабилизаторами капитализма были структуры, пришедшие из прошлого, а в начале 60-х годов мы говорим о структурах, как бы пришедших из будущего. Своеобразная прививка социализма к капитализму. И тут возникают новые противоречия. С одной стороны, смысл всех этих социалистических экспериментов в стабилизации капитализма. Но с другой стороны, эти структуры начинают жить по своей логике. В определенных ситуациях они вступают в конфликт с логикой накопления капитала. И они начинают создавать потенциальную угрозу системе. Ведь на первых порах буржуазные отношения тоже насаждались феодальным государством для того, чтобы укрепить власть старых аристократических элит. Затем они достигли определенной критической массы, стали казаться опасными, и феодальная монархия начала борьбу с ними.
Советская версия марксизма отрицала возможность существования каких-либо социалистических отношений в рамках капитализма. Официальные советские учебники говорили, что если капитализм зарождается в рамках феодализма, то социализм может быть лишь «построен» (насажден сверху) после победы революции. В свою очередь либеральные теоретики постоянно ссылаются на эти же учебники, доказывая, что социализм есть утопия, ведь он не порожден естественным ходом вещей.
Между тем на самом деле обе точки зрения противоречат эмпирическим фактам. Нарастание социалистических тенденций в рамках капитализма на протяжении XX века достаточно очевидно. Однако отсюда вовсе не следует, будто, как считали оптимисты социал-демократии, революция не нужна и капитализм сам собой, естественным образом перерастет в социализм. Ничего подобного!
Подобный конфликт можно определить как «институциональное соревнование». Не просто класс против класса, но система институтов социального государства против системы и структуры традиционного капитализма. До поры они нуждаются друг в друге. Капитал нуждается в этой структуре, чтобы стабилизировать себя и смягчить свои противоречия, а новые структуры и новые институты первоначально выполняют чисто технические задачи, усваивают общую идеологию буржуазного общества и, казалось бы, вполне приспосабливаются к ней. И все же правящие классы все более чувствуют, что социальная сфера может стать для них такой же проблемой, как некогда буржуазные учреждения для феодальной аристократии.
Структуры социального регулирования становятся чересчур влиятельными. Но это ведет не к «плавному перерастанию» капитализма в социализм, а к буржуазной реакции, к неизбежному и закономерному контрнаступлению капитала.
Неолиберализм: буржуазная реакция
Начиная с середины 1970-х годов мы видим нарастающий кризис социального государства - сначала на Западе, затем по всему миру. В начале 1970-х в Давосе в рамках Всемирного экономического форума зародился новый консенсус элит. Получила распространение идеология неолиберализма - возврата к традиционным принципам классического капитализма и свободного рынка. Кризис и крушение Советского Союза, равно как и тупик, в котором оказалось национально-освободительное движение стран «третьего мира», создали благоприятную обстановку для контрнаступления буржуазии.
Ни советская система, ни национально-освободительное движение в конечном счете не смогли преодолеть тяготения капиталистической миросистемы и к концу 1980-х вернулись в нее. То же относится к Китаю, Вьетнаму, даже к Кубе - странам, сохранившим в начале XXI века коммунистические режимы, но встраивавшиеся в глобальное разделение труда.
По мере того как угроза антикапиталистической революции и «красного» завоевания сходила на нет, буржуазные классы все менее чувствовали заинтересованность в сохранении социального компромисса, типичного для 1960-х годов. Идеи Кейнса были отвергнуты.
Неолиберализм является своего рода ответом буржуазии на рост социальной сферы и государственного сектора, на рост новых, социально ориентированных институтов. Социал-демократия и созданные ею институты сделали свое дело, помогли в XX веке стабилизировать капитализм. Но если они не будут решительно ослаблены, есть риск, что они выйдут за рамки отведенной им роли, становясь из элементов стабилизации факторами дестабилизации. Нельзя бесконечно расширять потребление. Интегрируя в систему потребительства одну социальную группу за другой, буржуазия усложняет механизм эксплуатации, делает его более дорогим. Интеграция каждой новой, более массовой группы «низов», как отмечал Валлерстайн, стоит все дороже. Иными словами, интерес капитала отныне состоит в том, чтобы остановить этот процесс и запустить его в обратном направлении.
Мы сталкиваемся и с экологическими границами потребительского общества. Невозможно представить себе, что будет, если все китайцы усядутся за руль автомобилей, как американцы. Наступит экологическая катастрофа. Еще в начале 1970-х годов бразильский экономист Сельсо Фуртадо подсчитал, что если весь мир подтянуть по уровню потребления до среднего американца, то экономический коллапс наступит мгновенно. На планете нет такого количества ресурсов, чтобы обеспечить всем американский образ жизни. Неолиберализм находит решение этой проблемы, с одной стороны, за счет сжатия социального государства, с другой стороны, за счет перемещения капитала с богатого Севера на бедный Юг. Причем капитал приходит на Юг не для того, чтобы сделать его богаче. В этом нет экономического смысла. В целом Юг становится беднее. И социальные низы Запада должны отказаться от своих потребительских амбиций.
Методом давления на социальное государство становится бегство капиталов. Под предлогом дороговизны рабочей силы капитал начинает уходить в страны, где люди стоят дешевле, где нет профсоюзов, забастовок. Но наивно думать, будто западные правительства этому уходу капитала сопротивляются. Напротив, они его стимулируют. Отныне государства должны конкурировать между собой, чтобы выслужиться перед капиталом, который все более явно принимает транснациональную форму. Тот, кто сделает жизнь своих подданных тяжелее и несчастнее, получит поощрение.
Однако изгнание из потребительского рая провоцирует недовольство. Социальные противоречия системы начинают нарастать и «по вертикали», и «по горизонтали» (внутри каждого отдельного общества и между обществами). Раньше капитал экспортировал свои проблемы на периферию. В начале XXI века, не переставая эксплуатировать периферию, капитал усиливает давление и на жителей стран центра. Те, кто еще недавно были благополучно интегрированы в потребительское общество, начинают ощущать себя чем-то вроде пролетариата в старом марксистском смысле. Психологический шок очень силен. Ведь одно дело - всегда жить в бедности, а другое дело - впасть в бедность после длительного периода жизни в достатке.
Социальное недовольство нарастает, но механически вернуться к методам классовой борьбы, типичным для начала XX века, невозможно, ибо изменились условия жизни, организация труда, технологии. Часть людей, вытесняемых из потребительского общества, не пролетаризируется, а деклассируется. Этим, как и в период Великой депрессии, пользуются различные фашиствующие силы - резкий подъем крайне правого экстремизма, неофашизма и радикальною национализма в начале XXI века не случайность. Дело не в том, что люди забыли уроки Второй мировой войны, а в том, что стали воспроизводиться социальные условия «Великой депрессии».
И все же торжество неолиберализма может оказаться предвестием нового революционного подъема. Обостряя классовое противостояние, политика буржуазного реванша рискует поставить под вопрос легитимность капитализма даже в тех слоях общества, которые до сих пор систему неукоснительно поддерживали.
Крот истории продолжает свою работу
Механизм воспроизводства элиты сделал ее более открытой, более динамичной.
Вчерашние радикалы сделались сегодняшним истеблишментом, пошлыми буржуа. Советский Союз рухнул, а вместе с ним ушло в прошлое мировое коммунистическое движение. В Китае про маоизм вспоминали лишь по большим праздникам. Лидеры национально-освободительной борьбы превратились в коррумпированных правителей, вымаливающих займы у Международного валютного фонда.
Раньше модно было говорить о приближающейся революции, теперь о том, что революций в современном мире быть не может. Но в тот самый момент, когда буржуазная идеология торжествовала полную победу и устами Фрэнсиса Фукуямы уже публично объявила о конце истории, на политическую сцену вышли новые массовые движения, бросившие вызов капитализму. А вместе с массовым сопротивлением системе возвращалась и потребность в марксистской теории.
продолжение Б.Кагарлицкий. Марксизм. 19. ДЕМОКРАТИЯ В МАРКСИСТСКОЙ И ЛИБЕРАЛЬНОЙ ТЕОРИИ
Оценили 10 человек
21 кармы