Б.Кагарлицкий. Марксизм. 19. ДЕМОКРАТИЯ В МАРКСИСТСКОЙ И ЛИБЕРАЛЬНОЙ ТЕОРИИ

Выкладываю избранные главы из книги Бориса Кагарлицкого "Марксизм: не рекомендовано для обучения". Марксизм не изучают в университетах. Официальные "ученые" говорят о нем, как о чем-то прошлом. Его называют источником зла. И даже "левые" политики предпочитают ему православие и державность. Но именно сегодня марксизм переживает свой исторический ренессанс. Для тех, кто хочет знать как развивалась коммунистическая теория после Маркса, как отвечала она на вызовы XX и XXI века, эта книга - неоценимое подспорье.

продолжение. предыдущая статья цикла: Б.Кагарлицкий. Марксизм. 18. КАПИТАЛИЗМ КАК МИРОСИСТЕМА

Если спросить либерального профессора о том, как соотносятся марксизм и демократия, он, скорее всего, закричит что-то невразумительное и бросится наутек. Ибо главное, чему учат в либеральной политической школе, - это тому, что демократия и марксизм несовместимы. Демократия, с их точки зрения, несовместима вообще ни с чем, кроме либерального капитализма. В этом смысле демократия несовместима сама с собой. Ибо демократия предполагает свободу выбора, а никакого выбора нет. Все, что не есть либеральный капитализм, должно быть отвергнуто.

Маркс, говорят нам, был предтечей тоталитаризма, даже если сам того не сознавал. От Маркса идет неизбежный, логический ряд к сталинизму, к товарищу Ким Ир Сену и Пол Поту. В более умеренном варианте та же концепция выражена Лешеком Колаковским в его трехтомном труде «Основные направления марксизма», где говорится, что сталинизм и кимирсенизм - это не единственно возможные, но легитимные и закономерные интерпретации марксизма.

На самом деле подобная преемственность не совсем обоснованна. Парадокс состоит в том, что если уж искать идеологические корни тоталитаризма в европейской мысли, то начинать надо не с Маркса, а, как это ни парадоксально, с идей Просвещения и концепции демократии.

Демократические корни тоталитаризма

Если признать закономерным происхождение тоталитарной практики XX века из марксистской теории, то точно также придется признать и родство между тоталитаризмом и демократией. Европейское Просвещение изначально было авторитарным, поскольку знание передается от немногих ко многим, сверху вниз, и отнюдь не путем свободной дискуссии. Любая школа авторитарна - нет ни возможности, ни необходимости спорить по поводу того, сколько будет дважды два. Просвещенное меньшинство руководит отсталым большинством по праву знания. Другое дело, что свою миссию передовое меньшинство видит в том, чтобы это знание распространить на всех. Можно сказать, что большевистские представления о роли партии тесно связаны с идеями Просвещения, которые сама же буржуазия насаждала в XVIII столетии. Предшественником большевизма была партия французских якобинцев, тоже чрезвычайно авторитарная. Но именно с якобинства (со всеми ужасами революционного террора и гильотины) начинается история европейской демократии.

Ортега-и-Гассет, испанский консервативный мыслитель, написал в первой половине XX века про «Восстание масс». Для него не так уж велики различия между демократией и тоталитаризмом. И то и другое означает конец власти элиты, конец традиции, начало массовой политики. Именно поэтому, кстати, формы тоталитарного политического действия повторяют формы демократии - съезды, партии, массовые демонстрации, выборы. Весь арсенал средств тот же, что и при демократии, только без плюрализма.

С другой стороны, на левом фланге связь тоталитаризма и Просвещения увидели Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер в книге «Диалектика Просвещения». Хоркхаймер позднее перешел на консервативные позиции, но эта книга написана в период, когда он еще находился под влиянием марксизма.

Идея современной демократии порождена эпохой Просвещения. Все начинается с XVII века, с идеологического обоснования английской буржуазной революции. Нужно было дать теоретический анализ того, что случилось в Англии в середине XVII столетия. Это сделал, с одной стороны, Гоббс, а с другой - Локк. Первый писал еще во время революции, второй после - когда буржуазный порядок утвердился. Неудивительно, что Гоббс, ставший одним из бесспорных идеологов и теоретиков буржуазного права и государства, является убежденным авторитаристом. Правда, авторитаризм Гоббса по-своему демократичен. Он построен не на понятии божественного права, которое характерно было для средневекового политического мышления, когда иерархия ниспослана была от бога. Нет, с точки зрения Гоббса, иерархия и государственное насилие являются способом совладать с естественной природой человека. Как только человек получает свободу, он начинает творить такое, что лучше его ограничить. Заменой свободы становится общественный договор. Добровольный отказ народа от своих прав в пользу государства, которое наводит порядок и защищает граждан.

Что такое государство, по Гоббсу? Система, которая ограничивает свободу каждого в интересах безопасности всех. Компромисс интересов. Вся теория общественного договора насквозь авторитарна, поскольку суть ее в ограничении свободы, в регулировании и легитимизации насилия. Причем насилия классового. Другое дело, что идея общественного договора имеет и менее авторитарную версию, например у Ж.-Ж. Руссо, который видит суть договора в совместной защите свободы.

Руссо был уже предшественником анархизма. Он, конечно, в глубине души уверен, что рано или поздно государственную власть вообще ликвидируют: должен быть такой общественный договор, который обеспечит уже непосредственную реализацию свободы, в каком-то новом обществе, построенном на равенстве.

Но господствует в буржуазном обществе все же не утопизм Руссо, а прагматизм Гоббса.

С точки зрения Гоббса, разницы между республикой и монархией и, соответственно, между авторитарной властью и демократической, по сути, нет. С его точки зрения, вопрос только в том, кто принимает решения: коллектив депутатов или отдельная личность. Как только решение принято, оно проводится в жизнь совершенно одинаковыми авторитарными методами. В этом плане, по Гоббсу, автократия лучше, потому что она менее затратна. Все равно никакой реальной свободы для народа не будет. В коллегии, парламенте долгая сложная процедура, а в условиях монархии или диктатуры один человек принимает решение. Это быстрее, а результат тот же самый.

В Просвещении есть и другая авторитарная идея. Это концепция иерархии знаний. Есть люди уже просвещенные, овладевшие знаниями, они должны просветить массы, которые не овладели знаниями. В этом плане совершенно непринципиально, о чем мы говорим - о передовой пролетарской теории или о вольтерьянстве. Непросвещенным людям знание это нужно навязать разным способом. Если не хотят, чтобы вы им объясняли добром, то, значит, их нужно заставить учиться. Их собственные предрассудки, их незнание, дикость, варварство препятствуют тому, чтобы воспринять знание. Если, например, мужики в Вандее не понимают идей прогресса и нападают с вилами на комиссаров республики, поддаются вражеской пропаганде и продолжают верить в короля, значит, мятеж нужно подавлять каленым железом. И точно так же спустя сто двадцать лет будет действовать в Тамбове революционный командарм Тухачевский.

Все европейские концепции знания иерархичны. Университетские системы - тоже. Знание дает народу просвещенное государство. Так Просвещение, которое, казалось бы, является бесспорно демократической идеей, оправдывает насилие. Разумеется, новая система знаний бросает вызов старым иерархиям. Якобинская диктатура демократична в социальном смысле, ибо с помощью гильотины прокладывает дорогу наверх выходцам из мелкой буржуазии, которых раньше близко к власти не подпускали. И конечно, в той мере, в какой марксизм, как и вся европейская культура XIX-XX веков, выходит из Просвещения, можно проследить определенную логику, ведущую к различным формам авторитаризма и тоталитаризма. Но в том-то и дело, что марксизм до известной степени преодолевает логику Просвещения, преодолевает внутренний авторитаризм, заложенный в традиции европейской либеральной мысли. Он сохраняет культ знания, веру в силу разума, рационализм и в этом смысле, бесспорно, является продолжением Просвещения. С другой стороны, вместо абстрактного «знания» появляется идея классового интереса и самореализации личности.

Самореализация любой социальной группы, будь то пролетариат или буржуазия, находится в определенном противоречии с иерархией знаний. Самореализация личности или самореализация коллективов идет снизу. Ключевым словом здесь становится уже не «просвещение», а «творчество».

Гражданство

Не может быть демократии там, где народ не стал гражданами. Вопрос о том, кто может быть гражданином, что такое гражданское общество, остро обсуждался в Европе еще до того, как марксизм сложился в качестве самостоятельного направления общественной мысли. Какова социальная основа гражданского общества? С точки зрения либеральной теории в том виде, когда она начинает складываться в англосаксонской традиции с XVII века, источником гражданских прав и гражданского состояния является, конечно, собственность. В этом плане гражданское общество есть форма самовыражения человека-собственника. Современный либерализм не решается открыто заявлять, что только частный собственник может быть гражданином - как утверждали его основоположники. В буквальном смысле это обозначало бы отрицание гражданских прав в других классах общества, что в XXI веке уже не «политкорректно». Но вся логика рассуждений, неразрывно связывающая свободу распоряжения частной собственностью с политической свободой, толкает нас в том же направлении. По мнению классических либеральных мыслителей, только собственник обладает всеми чертами, необходимыми, чтобы быть полноценным гражданином. Человек, не имеющий собственности, не может быть гражданином.

Идеи раннего либерализма XVII-XVIII веков были воплощены в государственной практике. Избирательное право было ограничено имущественным цензом. Пролетарии не имели права голоса, не могли быть депутатами парламента. Причем после победы буржуазной революции в Англии избирательное право было не расширено, а, наоборот, ограничено. В Соединенных Штатах лишены избирательного права были рабы и женщины. Кстати, лишение женщин избирательных прав вызвано отнюдь не предубеждениями относительно их интеллектуальных способностей. Главами государства женщины могли быть, книги писать могли. А голосовать - нет. И причина лежит в имущественном законодательстве, которое ограничивало правоспособность женщины. Раз женщина не может быть полноценным собственником, то и на гражданские права претендовать не может.

Английский парламент, который мы видим на закате феодальной системы, в начале XVII века, имеет ограниченные полномочия, но по своей структуре очень демократичен. Конечно, не все население участвует в выборах, но фактически парламент при Стюартах избирает народ. Его огромное большинство. Совсем другое дело - парламент Кромвеля, созданный победившей буржуазией. Жесточайшие имущественные цензы превращают его в закрытый клуб.

На первом этапе буржуазии нужна была мобилизация сил демократии против монархии и феодализма, но на следующем этапе победивший класс собственников уже должен защитить себя от тех самых массовых демократических сил, которые он сам пробудил к политической жизни ради борьбы против старого режима. Нужно построить новую иерархию. Для либералов собственность является источником человеческого самостояния, основой личного интереса, гарантией ответственности. Люди, работающие по найму и не имеющие собственности, не могут иметь самостоятельного интереса и ответственности. Они становятся тем самым объектами манипуляции. Мысль о том, что человек может быть вполне ответственным и компетентным, даже не имея собственности, что существуют другие, не связанные с наживой, стимулы человеческой деятельности, просто не укладывается в буржуазном сознании. Ведь мы склонны судить о людях по себе.

Человек, лишенный при капитализме собственности, действительно зависим. Но на этом основании теоретики XVIII века делают вывод, что массы не должны голосовать, не должны участвовать в политическом процессе. А современные политтехнологи считают, что массы должны участвовать в политическом процессе, просто ими нужно манипулировать. Они - быдло, предназначенное для манипуляции. Между тем народные массы уже в XIX веке сделали из всего этого собственные выводы. Движения протеста пытались использовать демократические права, чтобы преодолеть свое зависимое положение, заставить господ собственников считаться с собой. И в этом состоял вполне конкретный и осознанный интерес масс.

Либеральная буржуазия заинтересована в том, чтобы власть как можно меньше вмешивалась в права собственности. Но проблема здесь в том, что демократическая власть может вмешиваться в эти права равно так же, как и авторитарная. Расширение сферы компетенции демократической власти для либерализма так же недопустимо, как и расширение полномочий власти авторитарной. Хуже того, с демократией договориться труднее, поскольку иметь дело приходится не с несколькими десятками представителей бюрократической элиты, а с сотнями тысяч и миллионами людей, которых собственный интерес толкает на то, чтобы добиваться экономических перемен в свою пользу. Поэтому политическая формула либерализма может быть выражена словами: максимум свободы при минимуме демократии.

В противовес либерализму уже в конце XVIII века формируется радикальная демократическая трактовка гражданства. Она идет от английских левеллеров («уравнителей») и диггеров («копателей») к французскому якобинству. Лозунг всеобщего избирательного права звучит уже в ходе американской революции или во французской революции. В полной мере это видение «универсального», всеобщего гражданства получает выражение в радикальных, мелкобуржуазных движениях XIX столетия, в революциях 1848 года.

Новые радикальные мелкобуржуазные движения были направлены не только против старого строя, но и против претензий нового формирующегося либерального государства. Особенно это видно в Америке. Американская революция направлена была не против старой феодальной монархии, а против новой буржуазной уже монархии, которая существовала в Англии. После победы революции в Америке разворачивается конфликт, который очень мало описан историками. Официальная версия американской революции старается затушевать внутренние конфликты среди сторонником независимости. Между тем существовал конфликт между мелкобуржуазной демократической массой, которая сделала революцию, и новыми элитами, которые сформировались и результате победы. Чтобы поставить на место мелкобуржуазных радикалов, «отцам-основателям» пришлось заменить Articles of Confederation новой американской Конституцией. В английской революции мы видим такой же конфликт, а уж в ходе французской революции радикалам удается, правда ненадолго, овладеть государственной властью.

Народные массы вырвались из-под контроля, результатом чего стала якобинская диктатура. Эта диктатура, при всем ее авторитаризме, была демократична в том плане, что вовлекла большинство народа в политику. Якобинцы провозгласили, что человек рождается свободным, что он в принципе является личностью. И по праву рождения становится гражданином. Потому в отличие от английской революции французская республика провозгласила Декларацию прав человека и гражданина, не разделяя эти понятия. Каждый человек способен выступать как самостоятельная личность вне зависимости от того, является он собственником или нет.

Плюрализм

Либеральная политическая наука учит нас, что сосуществование конкурирующих частных собственников создает плюрализм интересов, являясь тем самым единственным основанием для гражданского общества. Действительно, там, где есть плюрализм собственников, должен быть и плюрализм интересов. Это банальность, которая не подлежит, безусловно, обсуждению. Но дело в том, что даже там, где нет конкуренции частных собственников, плюрализм интересов все равно возникает.

(В этом плане очень интересно вспомнить работу Ота Шика «План и рынок при социализме», опубликованную в Праге в 1967 году. Рассматривая либеральный тезис о том, что рынок порождает многообразие интересов, Шик задавался вопросом: как получается, что в коммунистической Восточной Европе свободного рынка нет, а многообразие интересов есть. Более того, именно многообразие интересов вызывает в странах советского блока потребность в развитии рыночных отношений. Иными словами, логика реального развития прямо противоположна той, что описана в либеральных учебниках.)

В конце концов, даже внутри одной частной и государственной корпорации мы зачастую видим соперничающие интересы (и это - в бюрократических системах, которые, в идеале, должны работать как целый отлаженный механизм!).

Плюрализм формируется не на почве хозяйственной конкуренции. Противостояние интересов между верхами и низами общества, между управляющими и управляемыми не менее реально. Существуют групповые, клановые, региональные интересы. Опять же не всегда борьба интересов создает почву для демократии, приводит к формированию гражданского общества. Достаточно вспомнить распад Югославии в начале 1990-х годов. Борьба интересов налицо, причем на всех уровнях. Демократией и не пахнет. Господствующие интересы в данном случае представлены организованными этническими группами, которые терроризируют друг друга, и тех, кто оказался за пределами этой системы В каждой группировке существует собственная иерархия, собственная мобилизация. Любопытно, что Югославия на момент распада считалась самой свободной страной Восточной Европы. Некоторые из либеральных и леволиберальных югославских интеллигентов, гордившиеся своим гражданским обществом, увидев начинающуюся междоусобную войну, в ужасе заметили, что резня в Боснии была осуществлена именно силами хорошо организованного гражданского общества. Только это гражданское общество еще и вооружилось.

Марксистское представление о плюрализме интересов опирается не на идею о конкуренции собственников, а на анализ социальной системы, общественного разделения труда, классового состава общества. Мы видим тут три формы плюрализма интересов. Противостояние конкурентов-собственников затрагивает только часть общества, причем большинству людей подобные противоречия глубоко безразличны. В конечном счете так ли уж для нас важно, что некий закон будет принят парламентом в версии, пролоббированной компанией «ЛУКойл», или в версии, проплаченной корпорацией «Газпром»?

Общественное разделение труда, порождающее противоречия между социальными группами и классами в системе социальной и управленческой иерархии, имеет для людей куда большее значение.

Реальный плюрализм может быть порожден противоречиями внутри управленческой системы, что мы видели в советское время. И наконец, могут формироваться клановые, земляческие, этнические группировки, связанные с этническим разделением труда, которое культивируется при феодализме и переходит в капитализм. Эти группировки имеют определенную устойчивость, продолжая воспроизводиться даже после того, как разделение труда изменилось. Они сохраняются прежде всего в той мере, в какой сохраняется противостояние другим аналогичным группировкам. Например, в американской мафии конца 1920-х годов произошла своего рода революция - итальянские банды объединились с еврейскими, и именно этим было заложено основание Национальному преступному синдикату. Позднее уровень жизни итальянской и еврейской общин повысился, эти национальные меньшинства вышли из гетто, их представители стали получать образование. Вербовать рядовых бойцов мафии стало в этой среде труднее. Мафия стала терять первоначальные этнические характеристики. Но организованная преступность как таковая сохранилась, пополняясь выходцами из других этнических групп. Подобные преступные сообщества являются вообще хорошей социологической моделью, объясняющей, как работают различные кланы и землячества в современном капиталистическом обществе.

Для марксистов ясно, что конструктивными для развития общества и демократии являются именно социальные противоречия, плюрализм интересов, порожденный социальным, классовым конфликтом. Вопреки либеральным теориям, люди, не имеющие собственности, имеют вполне определенные и, как правило, осознанные интересы. Просто этот интерес противоположен интересу собственников. Другое дело, что не всякий социальный конфликт является классовым (как конфликт эксплуатируемого и эксплуатирующего, борьба пролетариев и частных собственников). Есть групповые интересы внутри бюрократии, внутри правящего класса. Но также и среди трудящихся.

Отсюда, кстати, вытекает и требование политического плюрализма на левом фланге. Сталинистская концепция политики предполагает, что у трудящихся может быть только одна «правильная» партия, обладающая всей полнотой классового сознания. Все остальные - либо просто «агенты буржуазии в рабочем движении», либо люди, которые что-то не осознали, не доросли до правильной идеологии, не поняли теорию и т.д. Короче, возникает сугубо идеалистическое представление о левой политике как движимой исключительно теоретическими идеями. На самом деле причины сосуществования на левом фланге различных партий надо искать не в идеологии, а в социологии и экономической структуре общества. Чем более сложным и многоуровневым является разделение труда при капитализме, тем менее социально однородны наемные работники. Это означает, что появляются различные отряды рабочего класса, интересы которых далеко не одинаковы. Все эти интересы вполне «законны», с ними надо считаться, но также приходится считаться и с различиями. Идеология лишь отражает эти естественные противоречия внутри движения трудящихся. Левое движение расслаивается. Преодолеть это расслоение нельзя ни с помощью механического навязывания всем одной «правильной» программы и идеологии, ни с помощью столь же механических взаимных уступок во имя «объединенного фронта». Выходом может быть только постоянная работа по формированию классовой позиции, основанной на наиболее общих интересах трудящихся. Что, кстати, отметили уже Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте», подчеркивая, что коммунисты отстаивают наиболее общие, можно сказать, стратегические интересы движения, что, однако, не исключает сотрудничества с другими демократическими и левыми партиями.

Власть и насилие

Маркс и Энгельс в своих работах о государстве постоянно подчеркивали роль принуждения и насилия. Государство - это в первую очередь армия и бюрократия, структуры в высшей степени авторитарные. В этом смысле основоположники марксизма были продолжателями Гоббса, видевшего в системе политической власти Левиафана, чудовище, подчиняющее людей (но одновременно обеспечивающее безопасность). Отличие Гоббса от Маркса, однако, в том, что для первого государственное насилие подчинено решению задач «общего» блага или обслуживанию интересов конкретного правителя, а для второго ясно, что речь идет об интересах определенного класса.

Впрочем, представления о классовой природе государства тоже появились еще до Маркса. Уже у Ксенофонта Афинского в разговоре Сократа с Алкивиадом говорится: тот класс, который господствует в государстве, формирует законы в собственных интересах.

То, что у мыслителей домарксистского периода часто оказывалось своеобразным «одиночным» прозрением, у Маркса и Энгельса приобретает характер стройной и логичной теории.

Энгельс написал о государстве больше, чем Маркс. Для Энгельса очевидно, что государство есть система насилия, оно авторитарно по своей природе. Его задача состоит в том, чтобы приневолить одну часть общества выполнять решения, принятые другой частью общества. Вопрос о том, как принимаются эти решения, с учетом каких интересов и каков механизм их принятия. Но даже при демократии осуществление правительственных решений достаточно авторитарно.

Государство создает бюрократию, это авторитарная система, оно создает вооруженные силы, это авторитарная система, государство создает правовую систему, а правовая система на самом деле тоже очень авторитарна. Закон один для всех. Справедливо, но авторитарно. Выполнение закона не допускает плюрализма. Формирование законов может быть демократическим, а исполнение нет.

Кстати, суд Линча, как отмечали некоторые анархисты, например Лавров, более демократичен, нежели судебная система. Другое дело, что лучше - такая свобода или ограниченный законом государственный авторитаризм. Но для Маркса и Энгельса центральная проблема - не здесь.

Коль скоро государство авторитарно, оно является, по сути, формой диктатуры правящего класса. Эта диктатура может быть облечена в более или менее демократические формы. Чем демократичнее - тем лучше. Но, ценя форму, никогда не следует забывать о сути. Маркс имеет в виду авторитарную природу государства.

Диктатура имеет социальную основу. Кто-то находится наверху, а кто-то внизу. Кто-то господствует, кто-то подчиняется. Иными словами, либеральное государство является, по Марксу, формой диктатуры правящей либеральной элиты.

Все это пишется в 1840-е и в 1850-е годы XIX века. Каким было государство в тогдашней Европе? Всеобщего избирательного права в Европе того времени не было. В Соединенных Штатах было так называемое всеобщее избирательное право, только негры не голосовали. Они были рабами. Женщины избирательного права тоже не имели. Было всеобщее избирательное право белых мужчин. А поскольку женщин, как правило, больше, чем мужчин, значит, что даже при самой широкой демократии в XIX веке большинство населения в самой передовой стране избирательного права не имело.

Буржуазная семья - это коллектив собственников, претендующий на совокупные права, носителем которых, естественно, оказывается мужчина. Если женщина ограничена в распоряжении собственности, то ей нет причин претендовать и на гражданские права. С того момента, как буржуазная среда начинает формировать молекулярную семью, к происходит перераспределение собственности, дробление интересов внутри семьи. Автономия женщины резко возрастает, и ее политические претензии, соответственно, тоже.

Вопрос об избирательных правах для женщин на политическом уровне решен после Первой мировой войны. Политическое равноправие женщин связано с развитием индивидуализма, когда женщина, принадлежащая к буржуазному классу, перестает себя отождествлять с семьей. С другой стороны, это связано с массовым участием женщин в производстве, ставшим неизбежным в ходе мировых войн и массовых - мобилизаций мужчин на фронт.

Женщина приходит на производство, начинает вступать в профсоюзы, вовлекаться в политическую деятельность. Это неизбежно приводит к росту самосознания женщин в пролетарских слоях и к подъему движения за освобождение женщин. Но обратите внимание, что практически всюду всеобщее избирательное право приходит одновременно с ростом пролетарских организаций, с ростом профсоюзов, рабочих партий, социал-демократии. Это не случайное совпадение. Социал-демократия является тем политическим инструментом, с помощью которого была, в общем-то, установлена современная демократия.

Первым массовым движением за избирательные права был английский чартизм. Из чартизма вырастают и массовые политические организации рабочих. В некоторых случаях избирательное право было завоевано всеобщими стачками, например в Бельгии.

Существует принципиальная разница между сложившейся к XX веку демократией и либеральным государством предыдущего столетия. Либеральное государство предполагает неприкрытую власть собственников. Именно поэтому Маркс и Энгельс, особенно в 1840-е и 1850-е годы, очень много пишут о завоевании демократии как о важнейшей задаче классовой борьбы пролетариата.

Эпоха наиболее свободного рынка в Европе или в США отнюдь не была эпохой самой широкой демократии. И наоборот, с утверждением всеобщего избирательного права практически всюду начинаются попытки социальных реформ, которые в той или иной мере ограничивают свободу рынка.

Первым шагом сознательного регулирования рынка было английское фабричное законодательство уже во времена королевы Виктории. Это был явный ответ образованного английского правящего класса на рост рабочего сопротивления. Данное законодательство, по нашим понятиям совершенно малозначительное, Маркс оценил очень высоко, поскольку оно создавало прецедент государственного вмешательства в экономику, которое, вопреки единодушным предсказаниям либеральных экономистов, оказалось предельно эффективным. Либеральные идеологи предсказывали, что снижение эксплуатации, ограничение рабочего времени и контроль фабричных инспекторов на фабриках приведут к снижению производительности и эффективности На практике ограничение эксплуатации привело к тому, что промышленники стали больше вкладывать денег в обновление оборудования, стали более эффективно использовать рабочую силу, которая теперь обходилась им дороже, повышать квалификацию рабочих и т.д.

Следующим шагом были реформы прогрессивных либералов в 1906 году, когда кабинет Ллойд Джорджа, пытаясь привлечь на свою сторону растущее число избирателей-рабочих, начал вводить первые элементы социального законодательства по образцу германского.

То, что в Германии социальное законодательство принимается раньше, чем в Англии, тоже не беспричинно. Социальные законы приходят, по существу, вместе с объединением Германии, но не стоит забывать, что становление германской империи происходит на фоне роста рабочих выступлений, подъема социал-демократии и угрозы революции. Канцлер Бисмарк и прусские элиты, объединяющие страну, прекрасно понимают угрозу. И не случайно Бисмарк принимает чрезвычайный закон против социалистов, а когда это не помогает, когда репрессивные методы не срабатывают, немецкие элиты уже не видят иного пути, кроме уступок рабочим.

Система, построенная на всеобщем избирательном праве, по определению создает проблемы для узкой собственнической элиты. Огромные массы людей, которые были исключены из политики раньше, в нее вступают для того, чтобы защитить свои интересы. Массы пролетариев, лишенных капитала и собственности, становятся политической угрозой для собственников уже на демократическом поле. Те, кто в наименьшей степени получили блага рыночной системы, пытаются использовать свои демократические права, чтобы компенсировать свое экономическое положение, осуществить перераспределение. Современная демократия - это в значительной степени перераспределительная система. Именно этим она интересна для массы рядовых избирателей. Появляется возможность за счет политического действия, участия в политическом процессе улучшить свое положение, повысить свой статус.

Ортега-и-Гассет показал, что у либерального государства есть и другая альтернатива - тоталитаризм. Демократия противопоставляет коллективизм и плебейский эгалитаризм либеральному элитаризму. Идея равенства есть основная демократическая идея, но это отнюдь не либеральная и не рыночная идея. Либерализм готов признать равенство в правах, но не в доступе к власти, не говоря уже о собственности.

Масса всегда права. Это закон демократии. Большинством голосов вопросы решаются; даже если большинство не право, как часто бывает, надо уважать решение большинства. Авторитаризм просветителей основывался на том, что невозможно доверять невежественным массам решать серьезные вопросы. Но в XX веке народ получил образование и стал, во всяком случае формально, компетентным. Из того, что масса не всегда права, совершенно не следует, будто меньшинство всегда право.

Приход масс в политику может быть осуществлен двумя методами - либо радикальные формы демократии, либо тоталитаризм. Тоталитаризм - это авторитарный режим, использующий те же методы мобилизации у масс, какие применяются в демократии. Если его что-то отличает от авторитаризма «традиционного типа», то только это.

Авторитарные режимы прошлого были созданы на основе традиционной иерархии, элиты привилегий. Их задача состояла в том, чтобы сдержать напор масс на политическую и социальную систему. Авторитаризм XX века, переходящий в тоталитаризм, имеет совершенно другие задачи. Ом поднимает людей снизу вверх. Он должен обеспечить перераспределение, продвинуть выходцев из низов, вытеснить или потеснить старые элиты. Он обеспечит организацию масс, для того чтобы авторитарно управлять самими массами и одновременно подавлять традиционное привилегированное меньшинство, несогласное с тем, что делает новая власть. Другое дело, что массами при тоталитаризме манипулируют. Но ведь и при демократии манипулируют!

Политические партии

Первые массовые партии были созданы именно на левом фланге. В большинстве стран это были рабочие и социалистические партии. Они формировались в борьбе за права трудящихся против авторитарного государства и либерального капитала. Так что современная западная демократия создана социал-демократией и рабочим движением, как минимум, в той же мере, что и буржуазией (если не больше).

Лишь после того, как стало ясно, что сдержать натиск рабочего движения не удастся, что придется смириться с участием всего народа в политической жизни, либеральный капитал стал создавать свои массовые политические структуры, опираясь прежде всего на мелкобуржуазные слои.

Политическая партия является инструментом как демократии, так и тоталитаризма. XIX век не знает массовых политических партий. Либеральная демократия эпохи классического капитализма знает в основном парламентские фракции. У Чарльза Диккенса в «Записках Пиквикского клуба» описаны совершенно замечательные выборы в городке Итон-суилл. Две партии, которые должны собрать своих избирателей, не имеют ни четкой членской базы, ни какой-то внятной программы. Это просто клики, пытающиеся использовать избирательную машину и провести нужного кандидата. В ход идет все, включая подкуп, всякие нечестные, грязные избирательные технологии. В романе Диккенса замечательный английский простолюдин Сэм Уэллер рассказывает про своего родственника, который был возницей и должен был привезти избирателей одной из партий на участок для голосования. Представители другой партии его попросили, чтобы он этих людей как-то не довез. Они обещали ему взятку, если он опрокинет дилижанс в определенном месте. Естественно, истинный английский пролетарий отказался. Гневно, возмущенно отверг взятку, но почему-то именно на этом самом месте дилижанс все-таки опрокинулся. То есть это очень своеобразный способ мобилизации масс.

Политические партии XX века осуществляют мобилизацию не через «одноразовые» механизмы. Они работают с массами, так сказать, изнутри. Они работают в массах, они создают ячейки. Все общество пронизано этой политической структурой. И тут обнаруживается, что и при демократии тоталитаризма имеют место аналогичные механизмы мобилизации, соответственно идеологический фактор мобилизации становится очень важным. Люди отождествляют себя с определенной политикой, определенными символами. Возникает устойчивая партийная лояльность, причем не обязательно основанная на рациональном выборе. Если один раз выбор сделан, и он «правильный» - с точки зрения социального опыта и классовых интересов, то он закрепляется. Невозможно проходить каждый раз все этапы. Если идентификация уже состоялась, в дальнейшем она должна воспроизводиться автоматически, если что-то очень сильное ее не разрушит. Причем в низах общества эта приверженность своей партии сильнее, поскольку нет других способов воздействия на власть (в этом, кстати, секрет устойчивости некоторых «традиционных партий» трудящихся, будь то английские лейбористы или Коммунистическая партия Российской Федерации, которые порой десятилетиями подводят своих избирателей, предают их, но продолжают получать поддержку на выборах). Человек не должен каждый раз обдумывать свои политические взгляды, чтобы проголосовать или пойти на митинг. Связь рядового сторонника и партии работает как сигнальная система у собаки Павлова. При виде красного, черного или зеленого знамени я просто сразу должен вставать в ряды.

У Чарли Чаплина в одном из фильмов показано, как Чарли видит на дороге грузовик с каким-то длинным грузом. Как положено, длинный груз обозначен красным флажком, который показывает конец груза. Грузовик делает поворот, флажок падает, машина уезжает. Чарли хватает флажок, машет им, чтобы показать, что флажок упал, и бежит за грузовиком. Он бежит по дороге и размахивает красным флагом. Тут же за его спиной появляются колонны трудящихся с транспарантами, с плакатами, выкрикивают лозунги. Огромная толпа народа уже валит по Нью-Йорку, через несколько минут выбегает полиция, начинает избивать толпу дубинками. Чарли хватают как зачинщика.

Здесь блистательно показано, как срабатывает сигнальный механизм, политический рефлекс. Массы понимают, что значит красный флаг, и реагируют на него. Сам факт поднятия этого флага автоматически вызывает целый ряд политических действий. С одной стороны, здесь мы видим мощь рабочей демократии. Но с другой стороны, это абсолютно принципиальный механизм тоталитарной системы, потому что опять-таки эта система функционировать не сможет. Демократия и тоталитаризм являются двумя формами альтернативы массового общества по отношению к буржуазному либеральному порядку. В чем же тогда принципиальное различие между тоталитаризмом и демократией? Либеральная социология тоталитаризма не могла на это ответить. Если брать англо-американские словари 1940-х годов, то мы находим там определение тоталитаризма как диктатуры, пользующейся массовой поддержкой. Но в более поздних изданиях появляются уже иные определения.

Тоталитаризм

Вместо того чтобы говорить о различиях между тоталитаризмом и демократией, которые ей представлялись самоочевидными, она много рассуждала о том, что авторитаризм «щадит» частную собственность (но, кстати, не отдельно взятых частных собственников), а тоталитаризм - нет. В итоге выходило, что авторитарный фашизм - не так плохо, как тоталитарный коммунизм. Поскольку же подобные формулировки уж слишком сильно отдавали идеологическими передержками, предлагалось просто признать, что тоталитаризм отличается от авторитаризма тем, что он просто хуже. Буржуазная политология делала акцент на методы управления, на способы подавления инакомыслия.

Ханна Арендт, социолог, которая ввела понятие тоталитаризма, находилась на перекрестке марксистской и либеральной общественной мысли. Но показательно, что, взяв ее терминологию, либеральные политологи очень мало оставили из теории, в то время как Эрих Фромм и другие представители Франкфуртской школы развивали схожие идеи.

В отличие от позднейших политических теоретиков, которые пытались выводить тоталитаризм из идеологии, изображая его в первую очередь следствием коллективизма и коммунизма, Арендт, напротив, подчеркивала, что ленинский режим не был тоталитарным. А тоталитаризм она пыталась анализировать социологически, видя в качестве его главной причины атомизацию, разобщенность масс. Можно сказать, что тоталитаризм порожден не коллективизмом, а как раз индивидуализмом. Но индивидуализмом массового общества.

Перед нами масса не просто организованная и не просто манипулируемая. Это масса атомизированная, где свой социальный интерес человек осознает в очень ограниченной степени, потому что коллективный интерес разрушен, общество дезорганизовано, превращено из структуры в «мешок с картошкой». Если человек сам по себе, то он не может сформулировать до конца свои коллективные интересы. Эта огромная масса людей превращается в толпу. Объединение толпы становится в значительной мере внешним. Люди не способны к самоорганизации, они нуждаются во внешней мобилизации.

Чем более массы атомизированы и дезорганизованы, тем менее они способны сами, из своей среды выдвигать лидеров, готовых отстаивать коллективные интересы. Проблема не только в том, что люди не осознают своих интересов. Советская социология часто подчеркивала значение «правильного» сознания. Кто-то чего-то не осознал, ибо у него сознание «отсталое». Мы им все объясним, они поймут, и тогда все будет хорошо. Это, кстати говоря, чисто просветительская интерпретация марксизма. На самом деле ситуация несколько сложнее.

Коллективный интерес, чтобы его осознали, сначала должен сложиться и консолидироваться. Формирование социальных интересов - сложный процесс, имеющий как объективную, так и субъективную сторону. Как психологическую, так и экономическую. Это комплексный процесс. Надо сначала понять, что ты собираешься понять. В данном случае тоталитаризм опирается на массу, которая не способна осознать то, чего у нее все равно нет. Потому что коллективные интересы либо подорваны, либо противоречивы, неустойчивы. Для любого человека на самом деле интересы противоречивы, потому что, предположим, вы рабочий, но ведь вы еще и потребитель. Интерес потребителя может не совпадать с интересом производителя. Или вот перед нами белый рабочий в Южной Африке 1970-х годов. Социальный интерес его толкает к солидарности с черными товарищами. Но у него есть привилегии, как у всякого белого. И эти привилегии он боится потерять. Его интерес как представителя этнической группы может не совпадать с его же интересом как представителя класса. Консолидация интересов происходит по мере того, как вычленяются наиболее принципиальные интересы, объединяющие большие массы людей. И происходит некое стихийное формирование иерархии интересов. Иерархии ценностей. Именно поэтому класс так важен.

С точки зрения марксизма интересы человека по отношению к производству и общественному разделению труда являются ключевыми. На данной основе образуется социальная структура и, соответственно, идеология, культура, самосознание. Но в обществе, которое социально дезорганизовано, интерес, скажем, потребителя или представителя этнической группы может оказаться более очевидным на поверхности, более сильным, чем мой интерес как представителя какого-то класса. Это, кстати, говорит о том, что сама система организации производства, экономика, социальные иерархии находятся в кризисном состоянии. И вот тут мы находим ответ на вопрос о принципиальном отличии демократии от тоталитаризма. Почему одно вмешательство масс в политику означает демократию, а другое - манипуляцию? Там, где массы консолидированы, они способны к социальной самоорганизации, у них сформированы интересы, и на основе своих интересов они образуют профсоюзы, партии. Мобилизация, даже если производится по призыву сверху, происходит снизу и изнутри.

Тоталитаризм объединяет массы не просто сверху, но и извне, в той или иной мере искусственно. И в этом смысле, вопреки либеральному взгляду, в СССР тоталитаризм сталинский был, в отличие от нацистского тоталитаризма в Германии, непоследовательным, не до конца тоталитарным, ибо вырос он из массовых организаций, созданных самими трудящимися в ходе революции, другое дело, что массы потеряли контроль над этими организациями.

Понятно, что тоталитаризм превращается в «закрытое общество». Но идеология здесь ни при чем. Просто мы имеем дело со структурой, крайне уязвимой для внешних воздействий. Если мы имеем организацию, объединенную изнутри, то наличие внешних воздействий не является большой проблемой. Другое дело, если мобилизация масс происходит в демократических формах, но по совершенно иной логике. В этом случае любая «чуждая» идеология может иметь такое же воздействие на народ, отвыкший от самоорганизации, как и привычная система ценностей. Собственно, это мы и видели на излете советской истории, когда западная пропаганда вдруг начала иметь на наших людей какое-то феноменальное, почти магическое воздействие. В обществе, приученном к демократии, достигнуть такой эффективности пропаганде удается крайне редко.

Понятно, что, защищая население от проникновения враждебной идеологии «вовнутрь», власть постоянно стремится продемонстрировать существование внешнего врага, от которого общество защищаться должно не само, а с помощью самой же системы тоталитарной власти.

Вопрос о том, кто контролирует средства массовой информации, становится абсолютно принципиальным. Потому тоталитаризм действительно в управленческом плане нуждается в единой идеологии и единой пропагандистской системе. И пропагандистская система сама по себе становится фактором управления и организации общества.

Чем менее общество организовано, тем сильнее оно испытывает объективную потребность в тоталитарном типе руководства. Однако если для буржуазного порядка подобное положение дел является пусть и болезненным, но по-своему естественным состоянием (в условиях слабости или кризиса либеральных капиталистических институтов), то для социалистического проекта использование тоталитарных методов оборачивается катастрофой, поскольку противоречит самой основной задаче социализма - построения нового общества на основе самоорганизации и самоуправления масс.

Не случайно поэтому, что все революционные режимы, заходившие в тупик тоталитаризма, кончали плохо. Буржуазный вариант тоталитаризма, как правило, удавалось уничтожить лишь силой оружия. Коммунистический тоталитаризм разрушался сам, под тяжестью собственных противоречий.

Гражданское общество

Противовесом тоталитаризму в либеральной теории является не только демократия. В конечном счете, как мы видели, формальные признаки демократии и тоталитаризма слишком часто совпадают. Даже если сказать, что при тоталитаризме существует, скажем, только одна партия и одна федерация профсоюзов, то сразу бросается в глаза, что в Восточной Германии, Чехословакии и Польше во времена коммунистического режима существовало несколько официальных партий, а в Британии исторически сложилась единая профсоюзная федерация, с которой, кстати, и была скопирована советская профсоюзная система (ВЦСПС).

Более существенным отличием между демократическими и тоталитарными системами является существование гражданского общества. При этом подчеркивается, что под властью авторитарных режимов гражданское общество все же получает возможности для развития, а при тоталитаризме - нет.

Но что такое гражданское общество?

Термин «гражданское общество» - от Канта и Гегеля. Гегель ввел это понятие в современную политическую науку. Маркс и Гегель употребляют термин «гражданское общество» (Burgergesellschaft) примерно одинаково. Гегелевское представление о гражданском обществе основывается на том, что индивидуум, имеющий частный интерес, реализует его в общественной, политической и правовой сфере. По-немецки даже слова совпадают: Burgergesellschaft - одновременно и гражданское общество, и буржуазное общество, и даже просто сообщество бюргеров, обывателей. Только в XX веке, чтобы снять двусмысленность, вводят параллельный термин - Zivielgesellschaft.

Соревнование ради самореализации частных интересов составляет суть общественной жизни. Маркс воспринял гегелевскую концепцию, но переосмыслил ее. К подобному гражданскому обществу он относится однозначно негативно. В гражданском обществе, описанном Гегелем, действую индивид сугубо буржуазный. Индивид, который формирует свой интерес исключительно как интерес частный. Таким образом, гражданское общество для Маркса, как и для Гегеля, - это не сфера взаимодействия коллективных интересов. И в сущности, это вполне соответствует положению дел в буржуазном обществе, которое застал Маркс в середине XIX века.

Гражданское общество действительно сложилось именно как буржуазное, порожденное рыночной системой отношений. Потому демократия, которая наступит, по мнению Маркса, после победы рабочего класса над капиталом, как раз позволит преодолеть гражданское общество в гегелевском понимании. Тогда будут соревноваться коллективные интересы, идеи, подходы.

Однако в первой половине XX века в марксистской мысли появилась новая трактовка «гражданского общества», принадлежащая итальянскому марксисту Антонио Грамши.

Вклад Грамши в марксизм связан в первую очередь именно с переосмыслением понятия «гражданское общество», выходящим за пределы первоначальных гегелевских идей, на которые опирался молодой Маркс. В тот момент, когда Грамши разрабатывал свою теорию, понятие гражданскою общества почти совершенно вышло из обихода и редко употреблялось даже либеральными авторами, не говоря уже о марксистах.

Грамши был одним из основателей Итальянской коммунистической партии. Впрочем, реальным основателем коммунистической партии в Италии был Бардига, которого Грамши с товарищами позднее из партии исключили. Его роль впоследствии замалчивалась. К Грамши прилип ярлык основоположника.

В молодости Грамши сильно увлекался Гегелем и Кроче. Итальянский философ Кроче был одним из немногих поздних гегельянцев, работавших уже после Фейербаха и Mapкса. Собственные взгляды Грамши были в большой степени порождены событиями общественной жизни Италии, где происходили бурные политические процессы. Когда Бенито Муссолини, тогда еще молодой социалист, выступал с радикальными лозунгами, пытаясь сочетать радикальные призывы к социальным переменам с разговорами про национальное достоинство, это многим импонировало. Но очень скоро из этого вырос фашизм. В те годы в Италии идут бурные дискуссии между анархо-синдикализмом, марксизмом и сторонниками прогрессивных либерально-демократических тенденций. Позиции участников то и дело смещаются. Это время, когда здесь зарождается футуризм.

Грамши начинает свою деятельность как человек, больше интересующийся искусством, литературой, историей. В политику его втянул друг - Пальмиро Тольятти. Но Антонио Грамши оказался очень эффективным политическим лидером, сначала как молодой социалист, лидер левого крыла. Потом возглавил компартию, Тольятти, который уговорил его заняться политикой, долгое время оказывался на вторых ролях. Лишь после смерти Грамши он возглавил партию.

В своей идейной эволюции Грамши прошел несколько этапов. Сперва он был под большим влиянием анархо-синдикализма. Его интересовал вопрос о перспективах стихийного рабочего движения, о самоорганизации трудящихся. В журнале «Ordine Nuovo» («Новый порядок») он много писал про рабочие советы. На предприятиях в Турине в то время происходили мощные забастовки, предприятия оккупировались рабочими, возникало самоуправление. Не случайно большая часть первого тома русскоязычного собрания сочинений Грамши - тексты, посвященные рабочему самоуправлению. Советы, создававшиеся на производстве, Грамши считал продолжением и развитием опыта русской революции, где советы создавались по территориальному принципу. Именно это он называл «новым порядком». Это был прежде всего порядок рабочего самоуправления. В романских странах - Италии и Испании - анархо-синдикализм, развившийся под влиянием идей Бакунина, долгое время преобладал над марксизмом. Для Грамши влияние анархизма оказалось очень плодотворным, поскольку заставляло поставить вопросы самоуправления, прямой демократии, участия трудящихся в управлении, стихийности. Но решал их он уже с точки зрения марксизма.

Позднее, будучи руководителем коммунистической партии, Грамши оказался вовлечен в борьбу с формирующимся фашистским режимом в Италии. В итоге он очутился в фашистской тюрьме на много-много лет. В тюрьме он много писал. Так возникли «Тюремные тетради». Написаны они очень странно. Тетради создавались в условиях цензуры, когда не все можно написать. Не хватало зачастую литературы. Там есть какие-то отсылки к тем или иным произведениям, но нет нормального академического аппарата. Тетради писались фрагментами, поэтому до сих пор идет дискуссия по поводу интерпретации, в каком порядке их публиковать. Долгое время тетради доходили до читателя в той редакции, которую дал Тольятти. Он их определенным образом составил и издал. Потом многие критики обвиняли Тольятти в том, что тот все сделал не так, как надо.

Тем не менее общая тенденция мыслей Грамши более или менее ясна. В «Тюремных тетрадях» было несколько доминирующих тем. Одну из них он назвал «современный государь». А что такое современный государь? Это прямая отсылка к Макиавелли. «Князь», то есть «государь», для Макиавелли - не только правитель, но и вообще политик. Книга Макиавелли - это притча и поучение о политике и науке управления.

С точки зрения Грамши, роль этого князя, субъекта политической деятельности выполняет в новую эпоху политическая партия. Надо создать теорию партии, проанализировать ее связь с массой, с политической системой, со своей социальной базой. Отсюда возникает тема гражданского общества, в котором оперирует политическая партия.

Грамши подчеркивает различие между Востоком и Западом. Впоследствии это различие стало темой очень многих идеологических и политических спекуляций. Итак, что же такое гражданское общество, по Грамши? С его точки зрения, это тип социальной организации, развивающийся в рамках западной политической культуры, западной цивилизации. Гражданское общество - это та сфера, где коллективная самоорганизация сталкивается с государственными институтами. С одной стороны, под гражданским обществом Грамши понимает именно объединение граждан для достижения каких-то общих целей. Объединения могут быть самого разного рода. Это могут быть политические партии или профсоюзы, организации потребителей. Но частью гражданского общества могут быть, например, редакции газет. Это тоже объединение граждан для совместного действия. В рамках гражданского общества формируются свободная пресса, коалиции граждан, действующие самостоятельно, не по указанию государства. Впоследствии появились понятия негосударственных организаций», «третьего сектора». В конце советского периода говорили про «неформальные единения». Гражданское общество существует постольку, поскольку оно способно себя организовать без прямой государственной инициативы. Но оно и не существует вне связи с государством. В позднейшей литературе часто встречается механическое противопоставление «плохого» (по определению) государства и «хорошего» (тоже по определению) гражданского общества. Это типично для либеральной и для части марксистской мысли. Гражданское общество - это самоорганизация, инициатива снизу, демократия, свобода. Государство - это авторитаризм, бюрократия, вертикаль власти, спускающиеся сверху команды. На самом деле Грамши прекрасно сознает, что гражданское общество организуется ради государства. Оно потому-то и является именно гражданским, а не каким-то еще, что гражданство неразрывно связано с государством. Гражданство значит участие в функционировании государства, определенные права по отношению к государству, определенные обязанности. Там, где нет государства, нет гражданства.

Гражданское общество, в том виде, в котором оно сложилось по крайней мере в XIX-XX веке, вместе с государством исчезнет, если исчезнет государство.

Оно перестанет функционировать, на первый план выйдут совершенно другие вещи. Если, например, пишет Грамши, для нас те или иные идеи интересны как выражение определенных социальных интересов, то в бесклассовом обществе идеи будут уже интересны сами по себе (как и их носители). Людьми будут двигать чисто идейные мотивы. Но так будет только тогда, когда мы вырвемся из скорлупы буржуазного развития и рыночных интересов.

Между государством и гражданским обществом существует своего рода механизм взаимодействия, благодаря которому гражданское общество воздействует на государство, а государство работает с гражданским обществом. Этот механизм - парламентская система. Парламент является и результатом деятельности гражданского общества, и одним из институтов государства. Парламент, как и муниципалитет, - это представительная власть.

Грамши считает, что политическая и классовая борьба происходит на Западе иначе, чем на Востоке. На Западе гражданское общество, по его мнению, развито чрезвычайно, именно в нем происходит настоящая политическая общественная борьба. Государство в очень большой степени является как бы продолжением гражданского общества. На уровне государства происходят те самые процессы, которые запущены в гражданском обществе. Государство - это скорее последняя инстанция. На Востоке (имеется в виду Россия) гражданское общество слабо развито, а государство в значительной мере самодостаточно. Грамши сравнивает Первую мировую войну на Западе с Гражданской войной в России. На Западе, где есть развитая сеть железных дорог, война была позиционной. В России в огромных неосвоенных пространствах появилась свобода маневра.

В политическом смысле на Западе, чтобы достичь цели, нужно пройти через институты, нужно мобилизовать поддержку гражданского общества. На Востоке достаточно захватить государство. После того как власть захвачена, можно осуществить практически любые преобразования сверху вниз. Взяли почту, телеграф, мосты - после этого можно вводить ту политическую систему и ту социальную, экономическую систему, которая требуется. Имеется в виду В. И. Ленин или Анатолий Чубайс, не принципиально. Механизм один и тот же.

На Западе можно захватить власть, но ничего не сделать. Если гражданское общество против тебя, оно как бы гасит импульсы власти. Любопытно, что к подобной мысли пришел и Лев Троцкий. Я обнаружил в совершенно забавном месте, в среднеазиатской газете, маленькую заметку, опубликованную Троцким (возможно, есть и другие публикации), под названием «Масонство и коммунизм». Там буквально повторяется то же, что говорит Грамши. Троцкий подчеркивает, что в России можно было просто взять власть и после взятия власти менять общество. У правящего класса после потери власти не остается решающих политических ресурсов, (кроме военной интервенции, разумеется). А на Западе политическая система, или государственные структуры, - это только лишь последние линии обороны. Нужно проходить этап за этапом.

Грамши пишет, что на Западе на войне приходится медленно и постепенно занимать дороги, траншеи, укрепляться на господствующих высотах. В России все можно решить кавалерийской атакой. В гражданском обществе политический процесс становится очень медленным и гораздо менее силовым. Речь даже не идет о применении насилия как такового (применение бюрократии тоже является силовым методом).

Гегемония

С точки зрения Грамши, в гражданском обществе доминирует не прямое принуждение, а гегемония. Правящая группировка должна создать условия, когда все остальные более или менее добровольно, хотя иногда скрепя сердце, идут именно туда, куда их ведет гегемон - господствующая политическая, идеологическая, социальная сила.

Такой способ господства предполагает компромиссы, нужна определенная система организации политических и культурных взаимоотношений в обществе. Борьба между пролетариатом и буржуазией, по Грамши, в демократическом обществе, представляет собой борьбу за то, кто окажется гегемоном. Кто будет способен организовать вокруг себя более широкую коалицию, кто более способен к согласованию интересов. Короче, победит тот, кто поведет за собой гражданское общество. Это будет господствующий социально-экономический проект.

Концепция Грамши является, бесспорно, реформистской (хотя сам Грамши вряд ли бы согласился с таким определением). Но реформизм Грамши основан на очень хорошем понимании того, как работают демократические институты. И он понимает, насколько эти институты консервативны. Грамши может очень критически относиться к западному обществу, однако он считается с фактами.

К тому же для него совершенно ясно, что подобная система лучше, чем тоталитаризм. Надо не забывать - человек пишет все это сидя в фашистской тюрьме. Он прекрасно понимает, что подобное медлительное развитие событий требует очень глубокого построения политической организации. Недостаточно воли революционного меньшинства, требуется партия, органически способная к демократической внутренней жизни. Иначе она не справится с задачами борьбы за гегемонию.

Господствующий класс нуждается в сотрудничестве подчиненных классов. В противном случае система может рухнуть. Луи Альтюссер, развивая мысли Грамши, писал про «идеологические аппараты» государства, которые позволяют поддерживать систему.

Когда говорят, о государственной идеологии, обычно имеют в виду диктаторский или тоталитарный режим. Но Альтюссер показал, что и в условиях демократии существует идеологический аппарат, только он не выступает открыто. Эту роль играет, например, образование. Ученики получают знания отнюдь не в нейтральном виде. Вместе с объективной информацией о мире они получают определенные навыки послушания, дисциплины, ценности, необходимые для того, чтобы они могли успешно функционировать в буржуазном обществе. Такую же роль играет и армейский призыв. Молодых людей учат не только владению оружием, но и подчинению, выполнению приказов, патриотизму и т.д.

С другой стороны, та же система образования может быть полем битвы, где возникают элементы «контргегемонии». Например, все усилия постсоветского государства переделать под свои задачи инерционную советскую систему образования кончились провалом, после чего для российских элит стало ясно, что проще будет образовательный механизм вообще разрушить. Точно так же российская культура, сформировавшаяся в значительной мере вне системы буржуазных ценностей, переделами в 1990-е годы упорно сопротивлялась попыткам поставить себя на службу капиталистической реставрации, хотя отдельные деятели искусства с огромным энтузиазмом предлагали власти и бизнесу свои услуги.

У Грамши есть понятие «органический интеллектуал». Что это такое? Это человек, который принадлежит к определенному классу, отождествляет себя с классом, но способен подняться выше повседневной жизни, бытового опыта и предрассудков своего класса. У Ленина в книге «Что делать?» интеллигент приходит к рабочим как бы извне, с уже готовой идеологией, которую он извлек из чтения немецких книжек. Он объясняет рабочим их подлинный интерес, который рабочие не могут усвоить в силу своей замученности, забитости, под давлением повседневного быта. Что, кстати, очень понятно и с бытовой точки зрения справедливо. Схема Ленина тоже идет из жизни, из социального опыта, который был у русской революционной интеллигенции. Но Грамши живет в другом мире. Поэтому он, не выступая против Ленина, четко разделяет свой мир и тот мир, в котором действовали большевики. Для Грамши это как бы два разных мира. Органический интеллектуал в тетрадях Грамши не приходит к рабочим извне, а поднимается из их среды. Если у Ленина движение идет сверху вниз, то здесь снизу вверх Вырастая из среды класса, «органический интеллектуал» обретает черты лидера. Интеллигент обречен на роль лидера и в концепции Ленина, и в концепции Грамши. С той лишь разницей, что у Ленина интеллектуал становится лидером потому, что он интеллектуал и имеет право на лидерство благодаря теоретическим знаниям, а у Грамши скорее наоборот. Для того чтобы стать лидером, надо стать интеллектуалом.

Нетрудно догадаться, что интеллектуалы обожают концепции, которые обосновывают их право на лидерство. По тому и идеи раннего Ленина, высказанные в книге «Что делать?» и «Тюремные тетради», пользовались у интеллектуалов большим успехом. К чему привела на практике традиция Грамши? Надо сказать, что на протяжении 1950-х, 1960-х и 1970-х годов идеи Грамши оказались очень популярны среди западных левых, особенно среди коммунистов, помогая им выработать собственную политическую культуру в противовес сталинизму или тому, что называлось советским марксизмом. Концепция, где ключевую роль играют интеллектуалы, привела к формированию определенной политической стратегии, где борьба за гегемонию в сфере культуры оказывалась абсолютно приоритетной. В результате, как ни парадоксально, интеллектуал становился все менее органическим. Чем больше он озадачивается решением политических вопросов именно в сфере культуры, тем меньше его связь с рабочими.

Конечно, в культуре проявляется гегемония. Тут можно вспомнить и Маркса, говорившего, что идеи господствующего класса являются господствующими идеями. Грамши говорит: чтобы пролетариат стал господствующим классом, идеи левых должны стать господствующими. Можно сказать, что Грамши в какой-то степени идеалист. И здесь не случайно влияние Кроче, Гегеля и т. д., хотя Грамши хорошо понимает социальную природу идей. Но с того момента, как идея приобретает автономную жизнь, с того момента, когда культура становится самостоятельной сферой общественной борьбы, возникает ощущение, что на этом поприще можно достичь того, что не удается в других областях. И наоборот, до тех пор пока вы не закрепили свою победу, социальную или экономическую, в сфере культуры, эта победа не является окончательной.

Идеология, порожденная грамшианской традицией, стала абсолютно доминирующей в конце 1960-х - начале 1970-х годов среди левых деятелей культуры. Это замечательное обоснование собственной роли в истории, в обществе. Из грамшианского наследия совершенно естественно вырастает с конца 1950-х годов концепция еврокоммунизма. Итальянская компартия, как крупнейшая коммунистическая партия демократического Запада, достаточно быстро начала дистанцироваться от Москвы.

Грамши был освобожден из фашистской тюрьмы только тогда, когда был уже смертельно болен. Незадолго до смерти он писал письма в иммиграцию к Тольятти, спрашивая: что же происходит там, в России, почему все старые большевики оказались врагами народа? Тольятти, понимая, что за такие письма как минимум должны исключать из партии, эти письма прятал и не докладывал в Москву, что товарищ Грамши запутался, не понимает политической ситуации в СССР. Но сам факт, что Тольятти припрятывал эти письма и до поры их не публиковал, свидетельствовал о том, что бюрократия компартии Италии, находясь в иммиграции, прекрасно, в-общем-то, понимала, с кем она имеет дело в Москве, выстраивала собственную линию поведения. Очень осторожно, не конфликтуя, Тольятти формировал самостоятельную стратегию. Руководство итальянской компартии явно имело уже в конце 1930-х и во время Второй мировой войны свои собственные расчеты и свои собственные планы. Она не была просто инструментом Москвы. Это не были люди, которые механически выполняли указания Коммунистического интернационала. Они могли сказать «есть», но все равно сделать по-своему. Проконтролировать то, что происходит в итальянском подполье, находясь в Москве, было совершенно невозможно.

Грамши умер, будучи очень обижен на коммунистическое движение. Он крайне негативно отнесся к сталинским чисткам, к тому, как родная коммунистическая партия Италии подчинилась Сталину. Он писал в своих тетрадях о тоталитарной партии и, понятное дело, имел в виду не только Италию. Но после его смерти Тольятти продолжал ту самую линию, которую выбрал Грамши. Компартия оказалась вовлечена в движение Сопротивления, а затем в формирование коалиционного правительства, в строительство институтов итальянской демократии после войны. Конституционные реформы, которые проводились в Италии после ликвидации фашизма и монархии, в большой степени были делом рук коммунистов. Это была партия масс, партия местного самоуправления. Коммунисты долго управляли таким крупнейшим центром, как Болонья. У партии начиная с 1950-х годов возникла необходимость в формировании своей собственной концепции жизни в условиях демократии как, с одной стороны, радикальной левой партии, а с другой стороны, как партии, вписанной в эту демократию.

Тольятти сформулировал свои различия с Москвой в открытую лишь в конце жизни. Он готовился к встрече с Хрущевым в Ялте, был очень уже тяжело болен и написал реферат, в котором хотел изложить подробно Хрущеву все то, что думает по поводу различий между двумя партиями. Говорить с Хрущевым было очень трудно, тот все время перебивал, сбивал с мысли. Вот и пришлось готовить реферат. Это не был разрыв с Москвой, как в случае титовской Югославии. Тем не менее компартия Италии изложила свое собственное, особое мнение. Встреча не состоялась из-за смерти Тольятти. Реферат был посмертно опубликован и стал первым источником еврокоммунизма. Впоследствии те же взгляды восторжествовали в испанской, французской и английской компартиях.

Ключевая идея, к которой пришли еврокоммунисты в 1960-е годы, состояла в том, что после войны западная демократия перестала быть чисто буржуазной. С точки зрения Маркса, имеет место диктатура буржуазии, опосредованная демократическими институтами. С точки зрения грамшианского подхода ситуация немного сложнее, мы имеем уже некую систему компромиссов, которая обеспечивает власть правящего класса на основе не диктатуры, а гегемонии. Следовательно, даже буржуазная демократия не является чисто буржуазной. Она представляет собой компромисс буржуазии с другими слоями общества, которые позволяют буржуазии управлять, но в той мере, в которой буржуазия согласна с условиями компромисса. Мы возвращаемся к теории общественного договора.

В логике грамшианской традиции проблема демократии состоит в том, чтобы изменить условия компромисса. И на протяжении всего послевоенного периода условия компромисса постепенно пересматриваются и становятся все более и более сбалансированными, и в 1960-е - начале 1970-х годов французские и итальянские коммунисты начинают писать про «передовую демократию», которая уже не является буржуазной. Условия компромисса таковы, что это уже не власть буржуазии. Это не социализм, но и не чисто буржуазное общество. Оно является капиталистическим по преимуществу, но в нем могут присутствовать некапиталистические, социалистические элементы.

Действительно, в обществе присутствуют институты явно не буржуазного характера, будь то государственный сектор, институты пенсионной системы, всеобщего образования, социальные гарантии. Природа государственного сектора может быть разной, но, если мы говорим о государственном секторе как о механизме, обеспечивающем социальную динамику в интересах низов (не такую, как при классическом капитализме), вертикальную мобильность для представителей трудящихся, о системе образования, которая не просто готовит кадры для предприятий, но и обеспечивает социальную справедливость, демократизацию общества, все это уже не может быть описано как «чисто буржуазные» институты Это институты, которые на основе социального компромисса включены в буржуазное общество, не будучи чисто буржуазны сами по себе. Своего рода зародыши нового общественного порядка, элементы социализма в капитализме. Реформист предполагает, что эти элементы будут просто накапливаться, и рано или поздно количество перейдет в качество, буржуазные отношения начнут отмирать, и будут возникать отношения постбуржуазные и социалистические. На этой основе в конце 1970-х годов итальянская компартия сформировала принцип исторического компромисса.

Исторический компромисс

Для того чтобы идеология исторического компромисса окончательно оформилась, потребовалось еще одно событие: государственный переворот в Чили. Наиболее важный исторический политический опыт, с которым сталкиваются западные левые в 1970-е годы, - это чилийская революция. Правительство народного единства в 1970-1973 годах пытается совершить в Чили радикальные преобразования социалистического характера через институты буржуазной демократии. Никакого насилия, никаких изменений конституции, даже путем референдума. Все делается в рамках имеющегося закона. Законы пересматриваются на основании тех же процедур, которые в самих законах записаны. Никакого выхода за пределы полномочий. Результат: три года драматической борьбы заканчиваются государственным переворотом. Президент Альенде погибает на своем посту, защищая демократию в Чили. В стране устанавливается жесткая праворадикальная диктатура, с которой начинается практическая история неолиберализма. Рабочее движение подавлено.

Какие выводы сделали западные левые? Радикальное крыло западных марксистов трактовало произошедшее как показатель того, что революция не может быть сделана в рамках институтов. Да, революция является исключительно демократической по своему содержанию. Но выход за логику системы все же неизбежен на определенном этапе. Не надо этого бояться. Вопрос не только в насилии, а в том, насколько институты являются тормозом общественного развития.

Демократические институты и конституционные системы для того и существуют, чтобы не допустить радикальных изменений. Если массовое движение на подъеме, то оно должно в конечном счете начать конституционный порядок менять. Другой вопрос, каким путем это делается.

С точки зрения руководителя итальянской компартии Энрике Берлингуэра, ситуация выглядела иначе. Гибель президента Альенде в Чили была вызвана скорее узостью социальной базы революции, неспособностью укрепить демократические институты за счет расширения компромисса и достижения гегемонии, которая необходима, чтобы эти институты максимально консолидировать, сделав орудием в руках прогрессивных сил. Берлингуэр провозглашает лозунг исторического компромисса. Что стоит за термином «исторический компромисс», оставалось не до конца понятно, поскольку его трактовка все время меняется. Партией он трактуется то расширительно, то очень узко. То речь идет о том, что коммунисты подпишут пакт с Христианскими демократами и войдут в правящую коалицию. То речь идет о более глубоком социальном процессе объединения разных социальных, политических и культурных сил, способных выработать механизм демократического преобразования общества, расширить сферу свободы и участия трудящихся в управлении. Но сама идея понятна. Политический процесс должен происходить за счет компромиссов. Все пишется и говорится в Италии 1970-х годов, где со дня на день ждут фашистского переворота по чилийскому образцу. С начала 1970-х коммунисты набирают все больше и больше голосов, и при этом каждый день в новостях сообщают об очередном фашистском заговоре. На этом фоне нагнетающегося ужаса левые силы постоянно растут и сами начинают бояться собственного роста, потому что своим ростом могут спровоцировать ответный удар, к которому они, в общем-то, не готовы. Берлингуэр пытается найти выход. И надо сказать, его концепция сработала: переворота в Италии не произошло. Италия осталась нормальной демократической республикой. Правительства, конечно, менялись раз в два-три месяца, но это уже никого особенно не волновало, коль скоро демократический процесс продолжается. Но для коммунистов компромисс закончился тем, что партия фактически стала главной силой, защищающей институты буржуазной демократии. Ее историческая роль свелась к спасению парламентской республики. Стабилизировав буржуазную демократию, компартия оказалась в очень забавной ситуации. Начиная с середины 80-х годов становится очевидно, что исторический компромисс ничуть не расширил участия трудящихся во власти. Более того, после того как демократия в Италии стабилизировалась, наблюдается совершенно обратный процесс. Потеряв возможность давления на власть и на парламентские институты, компартия начинает постепенно отступать. Еще Пальмиро Тольятти заметил, что левые после Второй мировой войны на Западе обладают некоторой частицей власти, но у них нет ясности, что с этим делать. Как управлять, обладая именно частицей власти, а не всей полнотой власти? Начиная с середины 1970-х годов происходит откат левых сил.

В это самое время другой, более радикальный, марксистский теоретик пытается сформулировать собственную версию грамшианства. Это Руди Дучке, один из лидеров движения 1968-го года в Германии, ученик Маркузе. Дучке не видит необходимости компромисса, но, с другой стороны, он видит неизбежность работы в рамках демократических институтов. Он говорит про «долгий путь через институты». Это та же позиционная война по Грамши. Нужно овладевать институтами и один за другим закрепляться в них, впоследствии отстаивать эти институты. Но дело в том, что институты имеют двоякую природу. С одной стороны, институты консервативны. Если вы этой консервативной системой овладели, то эта система начинает воспроизводить и тиражировать вашу культуру, ваши взгляды, ваши традиции. Но с другой стороны, именно в силу своего консерватизма они поглощают ваш интеллектуальный и политический импульсы. Чем более вы укоренены в институтах, тем менее вы радикальны.

Парламентская борьба, например, может быть выражением широкого общественного движения. Но с того момента, как люди занимают позиции в парламенте, они все меньше и меньше думают о том, насколько их парламентская деятельность отражает общественное движение. Им приходится считаться с правилами парламентской жизни. Парламентаризм предполагает эффективность в среде, которая далеко не всегда является доброжелательной. Если вы находитесь в меньшинстве и одновременно должны проводить какие-то практические решения, приходится стараться быть хотя бы отчасти приемлемым для этой среды. Когда среда его отторгает, депутат абсолютно неэффективен. Он может в лучшем случае находиться в положении диссидента. Это положение морально очень привлекательное, но не самое поощряемое в рамках парламентской системы.

Институты начинают превращать радикалов в реформаторов, а потом реформаторов в чиновников. Институты начинают преобразовывать людей. Что преобладает? Люди преобразовывают институты или институты преобразовывают людей? На самом деле происходит и то и другое. Это встречный процесс. Но в условиях, когда движение снизу не нарастает, а ослабевает, консервативные институты начинают торжествовать. В итоге происходит не преобразование институтов, а перерождение тех самых левых радикалов, которые собирались эти институты менять. История, многократно повторившаяся и всем знакомая.

На протяжении 1980-х годов мы видим не расширение демократии, а ее деградацию. Американский социолог Кристофер Леш назвал это «восстанием элит». Власть, сохраняя демократические формы, все более становится авторитарной. Все больше решений принимается органами, не имеющими никакого отношения к народному представительству. Полномочия парламента переходят к Совету министров. От Совета министров полномочия переходят к Комиссии европейских сообществ, которая не отвечает ни перед одним парламентом, включая Европарламент. К власти приходят анонимные бюрократические структуры. Причем буржуазно-демократические институты уступают свои позиции без борьбы. Власть уходит из сферы публичной дискуссии в сферу частных договоренностей. Корпорации начинают принимать решения, которые носят характер властных решений, имея обязательный характер для населения, но которые не имеют абсолютно никакого отношения к демократическому процессу. Иными словами, произошло прямо противоположное тому, что обещали теоретики «передовой демократии».

С другой стороны, в 1980-е и 1990-е годы произошли еще два явления, которые поставили под сомнение исходные тезисы грамшианского марксизма. Прежде всего, эти годы показали серьезную деградацию самого гражданского общества. Чем менее эффективны демократические институты, тем более отчужденными от масс становятся структуры гражданского общества. Они все в меньшей степени выражают коллективную волю, сами становятся бюрократическими институтами, только частными, а не государственными. Происходит профессионализация неправительственных организаций. Классическим примером является переход от стихийного экологического движения к профессиональным структурам типа Гринпис. Что это за организации? Они, конечно, не под контролем государства, не находятся под управлением правительственных структур. Тем самым они являются образцовыми институтами гражданского общества. Но контролируемы ли они кем-то еще? Ответственны ли они перед кем-либо? Их внутренняя структура авторитарна, у них часто отсутствует прозрачность. Они все более специализируются.

В 1970-е годы экологические вопросы становятся вопросами массовой политики. Но понемногу они вновь уходят в сферу компетенции специалистов. Гринпис, например, - это организация профессионалов с хорошим финансированием. Организация, которая сама себе ставит задачи, сама решает, как их выполнять. Организация, где преобладают эксперты, в том числе даже не обязательно эксперты по экологии, а могут быть эксперты по проведению акций. Акции сами рассчитаны не на вовлечение масс, а на то, чтобы их показали по телевизору. Например, залезть на какую-нибудь трубу и повесить там плакат «ДОЛОЙ ДЫМ!». Эффектно, но для такой работы нужны не массы активистов, а хорошо тренированные альпинисты.

Происходит переход от организации демократической и открытой к закрытой и достаточно авторитарной. Ее деятельность может быть очень конструктивной, речь не об этом. Гражданское общество, которое первоначально мыслилось как альтернатива вертикальным системам управления, авторитаризму, само внутри себя начинает воспроизводить авторитарные, бюрократические структуры. Начинает формировать авторитарные механизмы, которые существовали внутри государства.

Вторая проблема, которая возникла, - это проблема так называемой периферийной демократии. Институты демократии начинают вводиться в обществе, где развитых структур гражданского общества просто нет или они очень слабы. Это относится и к постсоветской России, и к азиатским странам (кроме, конечно, Индии), и к Африке. Институты буржуазной демократии существуют лишь формально. Они очевидно не работают. Парламент избирают, газеты выходят, но результата никакого нет. Политический результат не привязан к демократическому процессу. Он как бы сам по себе, а демократические процессы сами по себе. Парламент превращается в простую говорильню. Газеты никто не читает. В этой ситуации государство пытается искусственно симулировать институты гражданского общества, чтобы показать Западу, что все в порядке. Государство начинает сверху формировать гражданское общество для собственных целей. Гражданское общество нужно как технологический элемент системы. Причем в гражданском обществе задействован ничтожный процент населения. Политические партии сугубо элитарны и зависят от внешнего финансирования. Неправительственные организации спущены сверху, извне, привезены из-за границы. Благотворительные фонды начинают создавать гражданское общество. К жизни реального общества это не имеет никакого отношения. Возникает конфликт между элитарным гражданским обществом и обществом как таковым, потому что массе населения все это абсолютно чуждо, а зачастую и враждебно. Гражданское общество выступает как элитарная, внешняя, зачастую агрессивная сила. Все это подозрительно похоже на схему тоталитарного манипулирования, но в рамках демократических институтов.

После демократии

Деградация демократии, которая наблюдалась на протяжении 1980-1990-х годов, при формальном расширении сферы «свободного мира» поставила вопрос о том, как оценить вклад Грамши в марксизм. Возникает ощущение, что идеи Грамши, во-первых, не сработали, а во-вторых, оказались основанием для тупиковой стратегии, порой даже обоснованием оппортунизма. С другой стороны, нельзя отказаться от понимания того, что грамшианство формировалось как альтернатива сталинизму. Задачей Грамши было обоснование принципов демократии в рамках левой культуры, после того как демократия была поставлена под сомнение революцией 1917 года.

Для Маркса самоочевидно, что коммунистическое левое движение является демократическим. В «Коммунистическом манифесте» написано, что целью пролетариата является формирование себя как господствующего класса, то есть становление демократии. Большинство общества, народа, пролетариата заинтересовано именно в демократии. Но если мы берем ситуацию тридцатых годов, то нельзя сказать, что культура насквозь демократична. Пройдя через русскую революцию, через опыт 1920-1930-х годов, левые утратили понимание важности демократических институтов. Грамшианство сыграло большую роль в деле реабилитации демократических традиций левых в смысле формирования левой парламентской традиции. Оно поставило вопрос о марксистской теории демократии уже на материале XX века. И в то же время оно оказалось тупиковым направлением на уровне политической практики, поскольку не смогло выработать альтернативных концепций.

Деградация демократии в конце XX - начале XXI века происходит на фоне упадка массового общественного движения. Значит, встает вопрос, имеем мы дело со слабыми местами грамшианской концепции или речь идет о некой объективной ситуации, к которой грамшианский марксизм просто оказался не готов?

На мой взгляд, имеет место и то и другое. Грамшианский марксизм очень тесно привязан к определенной исторической ситуации, и мы увидели его ограниченность в последующий период, когда ситуация изменилась. В годы, когда писались «Тюремные тетради», марксистская мысль находилась в серьезном тупике, особенно внутри коммунистического движения. Грамшианство сыграло очень большую освобождающую роль для коммунистического движения. И в том, что мировое коммунистическое движение рухнуло в конце XX века, надо винить все же не Антонио Грамши…

продолжение Б.Кагарлицкий. Марксизм. 20. ЧТО ТАКОЕ СОВЕТСКИЙ СОЮЗ