ИВАН ИЛЬИЧ

Случился этот эпизод почти 30 лет назад, когда Ивану Ильичу было чуть больше, чем мне сейчас.

Он сам бесцеремонно открыл калитку на наш участок и скорым шагом, припадая на левую ногу, прошел к дому. Я стоял возле крыльца с маленькими тогда (лет пяти-шести) дочками двойняшками. Они почувствовали негодование зашедшего старика и, как я понял, слегка испугались. Дача у нас тогда только появилась, я, конечно, знал в лицо соседа, мы здоровались, но особо не разговаривали, и на участке у нас он раньше не бывал.

— Скажи мне, пожалуйста, — не поздоровавшись, начал он, и в голосе его чувствовалось агрессивное волнение подвыпившего пожилого человека, — зачем тебе такая трава высокая на участке? Почему не покосил! А берез зачем посадил столько? Тут что тебе. лес?

— А в чем, собственно говоря, дело? — спросил наконец я.

— А то, что траву вдоль забора не косишь, она от тебя ко мне поползёт, деревья подрастут — листья на мой участок осенью полетят. Нам зачем эти участки выделили, как ты думаешь?

Надо еще добавить, что в речь его вплетались матерные словечки, что при моих дочках было совсем неуместно и в общем-то возмутительно.

Девчонки смотрели на старика (он и мне тогда казался стариком — ему за пятьдесят, ближе к 60 — мне в районе тридцати) и, видимо, ждали моей реакции. И хоть я чувствовал, что агрессия эта скорее неприятная, чем опасная, вторжение меня так возмутило, что я не мог разговаривать спокойно, поддался исходящему от незваного гостя волнению, перешел на ты и, изменяя своему принципу разговаривать со старшими только на «Вы», попросил соседа убраться с моей территории, поскольку его сюда никто не звал и общаться с ним не желает.

Он смерил меня гневным взором, развернулся и на прощание сказал: «Смотри! Сгоришь со своим лесом как швед под Полтавой! Попомни мое слово!»

Что имел в виду этот пьяный старик? Что сухая трава на участке опасна с точки зрения пожара, или что он подожжет ее в один прекрасный день? Это было предостережение, угроза или просто пьяный бред?! Черт его разберет.

Сосед ушел, а я все не мог успокоиться. В принципе я понимал, к чему клонил Иван Ильич: его раздражало, что мы почти ничего не выращиваем, что загораем на своих шести сотках, что садовое товарищество задумано как земля для садоводов, он вот на земле спину гнет, а мы бока греем, да еще и сорняки наши к нему якобы ползут.

— Даже если это садовое товарищество, — рассуждал я про себя, — почему я должен весь свой участок распахать под огород? Я пока работаю, овощи могу и в магазине купить. А здесь хочу, чтобы была тень от деревьев, свежесть от травы, хочу, чтобы место было для отдыха, а не для пахоты. Это моя здесь земля или как? Кто тут порядки устанавливает? Кстати, ни разу не видел, чтобы листья от моих деревьев за забор летели.

Возмущение и чувство опасности от такого соседства не проходило. И я подумал, пусть будет известно, что приходил, угрожал, если это не было шуткой, то будет понимать: если не дай бог что случится, то к нему первому придут. Поразмыслил я так и эдак и пошел к председателю. Тот выслушал, говорит: «Пишите заявление». Я написал, что приходил пьяный, при детях матерился, обещал спалить, так и так, прошу принять меры.

Первое время после того эпизода мы не здоровались, с полгода наверное, но постепенно взаимные обиды и претензии улеглись, я понял, что повода поддерживать конфликт в общем-то нет: ну выпил человек, ну перегнул палку, ну мало ли, бывает. Мне даже самому в какой-то момент стало неловко, что я ходил к председателю, написал кляузу.

грозы, конечно, оказались пустыми, на участок ко мне самовольно сосед больше не приходил. Мы с женой со своей стороны старались не злить пожилого человека. Ольга покосила траву вдоль забора, чтобы убрать семена разнотравья, которые якобы разлетались по ветру. Я спилил ветки осин, которые якобы отбрасывали тень на его посадки. Мы начали здороваться. Поначалу он приветствовал меня нехотя и только по отчеству — «Николаич», а потом перешел на «Саша».

За исключением редких вспышек гнева Иван Ильич был человеком самодостаточным, относительно тихим, друзья или родственники к нему приезжали не часто, хлопот особых от него не было. Он сам боролся за тишину возле наших домов. И, в частности, пытался отвадить подростков, что гоняли возле его (а следовательно, и нашего) участков на мопеде. Он даже соорудил лежачего полицейского, когда асфальтировали нашу дорогу. Но подростков разве остановишь, разве уймешь, продолжали гонять и на великах, и на мопедах, кричать, шуметь. Однажды разгорелся скандал. Видимо, ребята остановились возле его дома и пытались объяснить, что у них есть такие же права на эту улицу, как и у Ивана Ильича. Одному он успел дать подзатыльник, остальные разбежались. Через час пришла мать пострадавшего, она громко кричала, возмущенная тем, что кто-то посмел поднять руку на ее сына.

— С какой стати! — кричала она. — Да и где же им ездить, как не по улице?!

Не берусь судить кто там был прав, кто виноват, да и не видел я, как и с чего разгорелся конфликт. Я слышал только обрывки разговоров. Иван Ильич вышел на встречу мамаше и сказал всего одну фразу: «Что ты орешь, дура!» — и опять ушел к себе в дом.

Мы приноровились к характеру соседа, как-то ладили, давно забыли про нашу ссору и нелепое пророчество, и вспомнили только тогда, когда вдруг случился у нас пожар, и мы сгорели «как шведы под Полтавой».

Бревенчатый дом исчез за час или два, обуглились вокруг деревья, исчез шикарный куст жасмина, который заглядывал к нам в окна. Рядом с фундаментом чернела выжженная земля, блестели битые стекла, в центре высился остов печной трубы — страшное было зрелище.

Соседа, кстати, в день пожара не было на даче, и к происшествию он, конечно, никакого отношения не имел, причина обнаружилась самая тривиальная — проводка. Я был с утра в душе на противоположном конце участка. Ольга спала в доме. В душевой работал нагреватель воды, провод шел через участок в дом на чердак. Там, собственно говоря, и коротнуло.

Я из душа вышел потому, что погас свет (решил, что отключили свет в поселке). Такое бывало нередко, так что я ни о чем не волновался, вышел раздетый, расслабленный, с полотенцем на плече, иду к дому, смотрю — а там — мама дорогая! — второй этаж полыхает. Где Ольга?! Что с ней?! Бегу к дому, кричу, зову жену на ходу и вдруг — вижу сквозь наш неплотный забор: она на улице посреди дороги стоит, босая, испуганная, в ночной рубашке. Я как увидел ее, у меня все страхи улетучились, думаю: да гори он, этот дом, синим пламенем, подумаешь, добра-то, ведь всякое могло быть, а тут, слава Богу, жена жива.

А Ольга, оказывается, выбежала на улицу к соседям, кричит: «Люди добрые, помогите! Горим!» Я понял, что с Ольгой ничего страшного не случилось, успокоился и пошел в дом, и вот странное дело: на первом этаже ничего вообще не изменилось — все цело, все наши вещи на своих местах в обычном житейском беспорядке, одежда, мои поделки из дерева, компьютер, дипломат с документами, и никакого огня и даже дыма, только гул мощный — второй этаж горит.

Я прошел на кухню, открыл кран до упора — вода бьет о металлическую раковину и почти не шумит потому, что гул со второго этажа забивает шум воды. И сразу ясно: пока наберется ведро — потолок провалится. Я понял, что у меня минута, а может меньше. Распахнул окно, бросил туда свое самодельное деревянное кресло, нашел свой паспорт, положил его вместе с ноутбуком в дипломат тоже в окно бросил, потом открыл все двери, чтобы наша кошка выбежала, если вдруг еще не выскочила. И тут как раз проводка затрещала, заискрила голубым над головой, начала гореть на потолке вагонка, я выскочил через дверь, как раз когда посыпались горящие ошметки с потолка.

Выбежал из дома — и к жене на улицу, а там уже толпа. Народ передает по цепочке откуда-то воду, начали поливать дом Ивана Ильича. Я суетился вместе со всеми, плескал воду на забор, который отделял соседское строение — вода шипела, забор дымился. Жар стоял жуткий. Повезло, что ветра не было, удалось отстоять соседские дома.

Какая-то женщина из пришедших на пожар подошла к Ольге, надела ей на плечи белую кофточку поверх ночной рубашки, сунула в руку 500 рублей. Я в это время бегал где-то с ведрами, об этих событиях знаю только по рассказам жены. Сколько лет прошло, а кофту Ольга носит до сих пор, и забота по сути посторонних людей живет в нашей памяти.

Ольге тяжело было приезжать на обгоревший участок, я начал строительство без нее. Привез бригаду, поселил рабочих в уцелевшей в дальнем углу участка бытовке, пошел к Ивану Ильичу. Он сочувствия особого не выражал, но пообещал присмотреть за строительством, инструментом подсобить, электричеством, водой, ну я, конечно, ему заплатил. Он мне говорит: «Езжай, Саш, не волнуйся, чем смогу помогу».

Приехал я через неделю (я работал в городе на фирме, приезжал на стройку только в выходные), а строители мои мне рассказывают, и нет-нет да проскочит у них «Дядя Ваня»; ну, думаю — значит, нашли общий язык. И мысль такая мелькнула: как это просто звучит у работяг, как-то по-родственному, совсем не фальшиво, почему я так не смог?

Я на стройке своего дома помогал по мере сил, и как-то нужно мне было расколоть бревно, взял я один топор и стал его забивать как клин другим топором, ну и лопнул обух. Посмотрел я: батюшки мои, это я топор Ивана Ильича сломал! -и пошел извиняться.

— Так и так, — говорю, — Иван Ильич, извините ради бога, я вам куплю такой новый.

— Что ты купишь, — сказал он с горечью. — Купит он. Таких топоров не делают уже.

На том дело и кончилось, искупить сей грех так и не удалось.

Год прошел — вместо бревенчатой избы появился у нас щитовой утепленный домик. Как говорится, «нет худа без добра»: старую избу топили-топили поздней осенью — все из щелей дуло, а тут в этом щитовом домике поставили буржуйку-камин, да электрический обогреватель, и держит тепло, как термос, — стали мы и в ноябре почаще приезжать на выходные.

Иван Ильич жил безвыездно до самых холодов до конца ноября, уже когда и воды в поселке не было — как-то справлялся. Бывало, спрошу его: « Иван Ильич вы здесь до какого числа?»» А он мне: «Поживу еще маленько, что мне там в Москве в моем скворечнике на девятом этаже делать, здесь, хоть земля рядом. У меня тут картошка своя, огурцы соленые, все свое, дольше тут просижу — меньше везти с собой в Москву».

Если приезжали в конце осени и видели свет в окне у Ивана Ильича, Ольга радовалась, говорила: «Вот — если вдруг придется ночевать одной на даче, я без Иван Ильича не решилась бы, а при нем, так, пожалуй и не страшно».

А в ноябре поселок совсем пустой. Идем вечером на прогулку, Ольга по сторонам смотрит и, если где свет горит, всегда радуется и говорит: «А вон еще свет в доме. А вон еще. Впрочем, нет — это фонарь отсвечивает, а кажется, будто свет в окне».

Уезжали мы с дачи — уже морозом землю прибивало, так Иван Ильич еще на месте был, а по весне приезжали — он уже на своем участке: ходит, как журавль, за сеткой переставляет свою негнущуюся ногу.

Прошел год, вернулась трава, потом возродился куст чубушника и сирени, оставшиеся березы подросли и щедро давали ажурную подвижную тень от колыхаемых ветром ветвей. Стали мы забывать про старый дом и про пожар. Пока хозяйство налаживали, сколько раз к Ивану Ильичу обращались. И калитку он нам, кстати, к петле приварил: «Где сам сварочный аппарат возьмешь?» И с электрикой помогал, уж мы к тому времени ему как себе — святое доверяли — электрику!

Несмотря на соседские отношения бывали и взбучки, правда. Как-то раз я оставил шланг под деревом пролить землю как следует и забыл, вода потекла на соседний участок к Ивану Ильичу. Напоминание, что вода не выключена, не заставило себя ждать.

— Ты что же, сукин сын, делаешь, — кричал Иван Ильич, — ты же мне весь участок залил. Я примирительно оправдывался:

— Иван Ильич, ну это же вода, не мазут какой-нибудь. Люди все поливают свои участки, а вам от меня натекло — польете поменьше, в чем проблема-то?

— Поливают! — кричал Иван Ильич. — Нешто так участки поливают?! — ну и, конечно, матерился трехэтажно.

Я хоть и попривык к нему, знал, что он отходчив, а все же его гнев и возмущение для меня каждый раз было встряской. Даже Ольга, которая готова была остаться ночевать на даче, только если рядом Иван Ильич, и вроде бы его совсем не боялась — говорила потом: «Смотри, не дай бог зальем опять Иван Ильича, пойди еще раз кран проверь».

В другой раз мы залили его, когда у нас сорвало на участке кран. Я решил предупредить скандал, сам пошел к соседу, постучал и сразу признался, что кран сорвало и без него никак не можем справиться. Иван Ильич был серьезен и сосредоточен, ходил то к крану на наш участок, то обратно в свой сарай, менял сальник, потом прокладки. Потом что-то еще. По ходу объяснял, что к чему и как бы нас всех залило, если бы вовремя его не позвали.

В новом доме уже лет пять прожили — в Ольге стал постепенно просыпаться крестьянин и мичуринец одновременно. То у нас только смородина, березы с осинами, и кабачки были. А тут жена грядки стала копать, кирпичами их обкладывать, рыхлить и над семенами колдовать. По весне картошку проращивает в Москве на полке (штук по 20), привозит ее на такси, собирает осенью раза в два больше. И меня в свою веру обращает: мол, все без ГМО, без нитратов, — разве такое в магазине купишь?

Следом пошли разговоры, что слишком много «леса» у нас на участке, что корни берез забивают грядки, что разве в тени вырастишь что-либо путное? И все мне пеняет на Ивана Ильича: «Вон у Иван Ильича уже картошка какая. Посмотри, у Иван Ильича лук уже вон какой!»

На почве разумного земледелия стали у Ольги с Иван Ильичом общие интересы проявляться. Встретятся у забора и какою-нибудь помидорно-огуречную тему обсуждают. А как-то раз принесла Ольга от забора соленых огурцов. Здоровые, как поросята, казалось бы, такие должны быть перезрелыми и невкусными. Куда там — первый сорт, мы потом их резали на тоненькие ломтики и смаковали с картошкой — чудо, а не огурцы, удивительно хороши.

Вечером как-то вышел я во двор, и Иван Ильич неподалеку стоит — увидали мы друг друга сквозь сетку, поздоровались, помолчали, и тут он меня своим вопросом немного удивил.

— Когда, — говорит, — твоя жена на пенсию-то пойдет?

— Через четыре года, — ответил я.

Иван Ильич что-то прикинул, посчитал в уме, а потом резюмировал: «Долгонько».

Что за планы он строил по поводу моей жены, для меня так и осталось загадкой. Может, ему тоже хотелось, чтобы у соседей горел свет долгими ноябрьскими вечерами.

В очередной раз Иван Ильич помогал мне что-то с трубой на участке, и я его пригласил зайти ко мне в новый дом. Он отнекивался. Я его увещевал. Что, мол, с пожара он и не заходил внутрь, надо же посмотреть, как я дом отстроил. Мне хотелось показать, похвалиться своими новыми поделками из дерева, новым резным зеркалом. Иван Ильич походил с постным лицом и наконец сказал:

— Да, Саша, снаружи-то у тебя дом, посмотришь, вроде бы большой, а внутри — так и жить негде, у меня в вагончике и то просторнее.

Я внутренне улыбнулся, узнавая Иван Ильича: не было в нем той светской привычки раздавать комплименты, он держал свою линию — «не хвалитесь, у меня все равно лучше». И еще я подумал: бывает, человек снаружи колючий, вредный, а внутри ранимый, бесхитростный, а бывает — наоборот.

***

Государство наше нет-нет да и придумает что-нибудь, как дополнительный налог с дачников собрать. Вот и нас сия чаша не миновала. Пришла наша новая председатель, Татьяна Ивановна, разъяснила, как надо зарегистрироваться в электронном кадастре, как вызвать замерщиков, куда потом диск везти, а главное — как собрать подписи с соседей, что, мол, они к текущему положению заборов претензий не имеют. Я как про Иван Ильича подумал, у меня сразу чувство нехорошее возникло. Я уж его знал не один год как бунтаря непредсказуемого. То ли подпишет, то ли обложит, заранее спрогнозировать невозможно. Пришлось пойти на маленькую хитрость: встретил я на улице Татьяну Ивановну и говорю:

— Приглашу Иван Ильича к вам в сторожку, он там буянить не станет, думаю, сразу подпишет, вы для него власть. А если я к нему приду просить, так не известно, что еще получится.

Татьяна Ивановна, конечно, Ильича знала и тут же согласилась. Зашел я к Иван Ильичу, так и так, говорю, вызывает нас председатель в сторожку по делу межевания документ подписывать, а подробности все Татьяна Ивановна вам сама объяснит.

Пришли, Татьяна Ивановна нас усадила и короткую лекцию прочитала про то, что государство наше новый проект проводит в жизнь, и мы его значит должны поддерживать и исполнять. Разъяснила Ивану Ильичу, что надо подпись поставить, что он согласен с существующими границами и положением забора.

Иван Ильич выслушал что-то смекнул и однозначно высказался:

— И не хера-то я не подпишу!

Татьяна Ивановна сделала вид, что не слышала бранного слова, и продолжила ровным голосом:

— Это почему же, Иван Ильич? Вы что, не согласны с тем, как сейчас забор стоит?

— Подпишешь тут у вас чего-нибудь, и себе же боком выйдет!

— Что же вам выйдет боком? — терпеливым голосом продолжала диалог Татьяна Ивановна.

Иван Ильич аж подпрыгнул от негодования, и стало ясно, что силы в нем еще гуляют молодецкие, и почти закричал:

— Саш, ты что, стало быть, не помнишь, мы с тобой забор этот ставили! Я тебе говорю — отступи от своего сарая сантиметров 20 на мой участок, а в другом конце также сдвинем забор в твою сторону: и тебе, и мне удобнее будет. Ты помнишь?

Я, честно говоря, забыл этот эпизод, и подивился, что Иван Ильич помнит такие мелочи через столько лет. И сказал:

— Точно, вроде было такое.

— Вот, — сказал Иван Ильич, как бы уличая меня в том, что я сам об этом председателю ничего не рассказал, — было, значит, все-таки? Вы вот зафиксируете сейчас в вашем кадастре этот забор. А по закону все совсем не так.

— Так у вас теперь меньше земли стало, или вам не нравится, как забор стоит? — спросила Татьяна Ивановна. — В чем проблема то?

— Проблема в принципе, — сказал Иван Ильич. — И не просите, не подпишу я вашу бумагу и все.

— Ну вот вы сейчас не подпишите, а потом будете свой участок приватизировать, и вам соседи не подпишут — что же хорошего?

— И так проживу, — сказал Иван Ильич, — мне недолго осталось, не вижу смысла потакать вашим фокусам. И просить кого-то подписи мне ставить никогда не стану, плевать я хотел на ваши подписи.

Татьяна Ивановна (а она не просто умная женщина, но еще и психолог) сделала паузу и вдруг спрашивает:

— Иван Ильич, как, огурцы-то уже солили в этом году?

Иван Ильич прищурился, ища подвоха. Я молчал.

Через пять минут Иван Ильич вел на свой участок председателя, я через сетку видел, как он обстоятельно показывает, где у него что посажено, что как растет, выдавал секреты, хвалил свою малину. Прошло минут пятнадцать, прежде чем они зашли в дом, потом Татьяна Ивановна вышла из его дома, вышла из калитки Иван Ильича и вошла в мою — в руках она несла подписанный лист. Она отдала мне листок с корявой подписью Ивана Ильича, купленной пятью минутами внимания к его посадкам. В этот момент она мне напоминала воспитательницу детского сада.

***

В то лето Иван Ильич приехал не в мае, как всегда, а только в конце июня. Я уже слышал, что он перенес операцию. На вид осунулся, похудел.

— Как Вы, — спросил я, увидев его впервые в новом сезоне сквозь нашу общую сетку

— Ничего, — сказал Ильич, — вот приехал поправлять здоровье.

— Как больница, в которой вы лежали, как врачи?

— Как, Саня, везде жулики, — ответил он в своей обычной манере. — Не столько хотят тебя вылечить, сколько на тебе заработать.

Прошло пару недель, Иван Ильич вроде как ожил, бледность ушла. Даже похвалился мне, что смог рюмашку махнуть. В тот же, кажется, день работал я вечером за своим верстаком и заклинила у меня гайка на болгарке, так затянулась, что никак ее свернуть не могу. Позвал жену, но какое там, она к слесарным делам совершенно не приспособлена. И говорит мне:

— Ну ты придумал тоже себе помощницу, иди вон к Иван Ильичу.

Я зашел, постучался, Иван Ильич взялся помочь, мы закрепили болгарку у него на верстаке. Ильич командовал, как старший и более опытный, я признавал это его право на менторский тон.

— Давайте я буду крутить, — сказал я, — тут физическая сила нужна.

— Физическая-то еще есть, — сказал он, — хотя, конечно…

Мы отвернули гайку. Я благодарил Ильича и уже собрался уходить, как он остановил меня и спросил:

— А помнишь, как я к тебе пьяный приходил, а ты на меня телегу накатал?

Я кивнул, я помнил.

***

Пришла очередная осень. Я стоял возле своего верстака, смотрел сквозь сетку забора на Иван Ильича, он шел с березовой метлой (точно такой, какие бывают у дворников в городе), мел желтые мелкие листья с моей березы и матерился себе под нос. Меня он не видел.

Листья ложились заново на его выметенную дорожку. Он доходил до угла участка, начинал мести заново. Мне стало как-то остро его жаль, не из-за листьев, а из кого-то упорства, которое, как мне показалось, удерживало его на плаву. Я окликнул его и сказал:

— Иван Ильич, давайте зайду к вам, помогу листья убрать.

— Не надо ни хера, — сказал он тихо, — новые нападают.

Я вспомнил, как 30 лет назад он обещал, что листья полетят на его участок, и только тут заметил, какими огромными вымахали мои березы: листья отрывались с огромной высоты и летели далеко на участок Иван Ильича и еще дальше. И я вспомнил оба его пророчества: что я буду гореть, как швед под Полтавой, и что листья полетят на его участок.

В самом конце сезона приехали строители и одели домик Иван Ильича в сайдинг. Я посмотрел и дом не узнал, скрылись куски бетона внизу, и все некрасивые части, и обглоданные края досок. И старая рама слухового окна. Абсолютно новый дом.

***

О том, что Иван Ильич умер, я узнал от Сереги-сторожа, в мае нового сезона. Мы шли мимо дома Иван Ильича, и Серега сказал: «Видишь, домик как новенький, а дядя Ваня не захотел в таком жить». У меня первая мысль мелькнула: «Жалко Ольгу: ей будет больно».

Как подруга наша Таня говорила: «Я понимаю, что мы уже к пенсионному возрасту подошли, и тем не менее, осталось ощущение, что есть мы, а есть они — взрослые. И таких людей все меньше. Они, „взрослые“, которые могут нам что-то поставить на вид, заругать нас. Сказать, вот наше поколение… И от этих фраз понимаешь: есть еще та гвардия за спиной. И, к сожалению, люди из этой гвардии все уходят и уходят».

Что остается от людей, когда они уходят? От Иван Ильича у меня осталось на удивление много: топор с разбитым обухом, розетка в сарае, кран на участке, заваренная петля, на которой держится наша калитка, и вот этот рассказ.

2018