Философия украинского фатализма: доить и гнить

Признаюсь, смерть Кравчука меня озадачила. Слишком в почтенном возрасте экс-президент покинул наш бренный мир, чтобы скорбить. Слишком строги наши православные каноны, чтобы злорадствовать. Слишком извилистой была его политическая карьера, чтобы славословить. Остаётся только правда

Её, вроде, не возбраняется говорить даже об усопших. А о Леониде Макаровиче все же стоит на мой взгляд помнить. Он не только многое чего развалил, но нечто долговременное создал. Из того, что прямо и косвенно влияет на жизнь целых государств.

Думал, другие вспомнят об этом. Но нет, придется самому. Хоть на девять дней уже опоздал, до сорока еще далеко. Итак, со всемогущим в то время завотделом пропаганды и агитации украинской компартии мне пришлось познакомиться еще в конце восьмидесятых. Довелось как заведующему профильной кафедрой возглавить комиссию госэкзамена по политологии. И номенклатурный функционер вдруг оказался в этой комиссии.

Политология тогда только-только рождалась как отдельная дисциплина. Ее понятийный аппарат еще не сложился. Поэтому я не особо удивился, когда статусный коллега стал задавать студентам не вполне понятные мне дополнительные вопросы. Вопросов всего было два: Как в вашей местности обстоят дела с дрожжеванием?» и «Как в вашей местности обстоят дела с лактацией?»

Я было подумал, что прогрессивный функционер решил расширить понятийный ряд молодой науки и ввел новые категории. Даже вышел из экзаменационной аудитории в коридор и спросил у старосты группы, понимает ли он о чем здесь речь. Толковый сельский парень объяснил мне, что речь идет всего-навсего об определенном способе замачивания сухих кормов и о элементарном доении.

Мне не понятна была хитрая связь между, скажем, теми или иными формами организации власти и машинной дойкой. Но я полагался на большой практический опыт коллеги. И не ошибся! Связь была. Но об этом чуть позже.

Потом, уже через пару лет, Леонид Макарович по старой дружбе пригласил меня в штаб своей президентской компании. Хотя по «старой дружбе» сильно сказано. Я при его секретарстве в ЦК вступил в партию. Есть у меня такой грешок — вступать в организации прямо накануне их распада. Ну, как сейчас Украина в НАТО. И как раз Кравчук исключал меня-новоиспеченного из партии.

Дело в том, что я, под воздействием нового мЫшления, разрешил украиноязычным преподам своей кафедры вести лекции на родном языке. Добродетели донесли Кравчуку, а он подобные вещи строго наказывал как проявление брутального «буржуазного национализма».

Так вот, когда он меня приглашал в свой штаб, сделал замечание за мой русский. Я даже взбрыкнул: «Леонид Макарович, вы меня исключали за украинский язык, а сейчас выговариваете за русский». Макарович многозначительно поднял пухлый палец: «Курс изменился!»

Так подробно рассказываю об этом личном моменте, поскольку он многое объяснит в будущем рассказе.

А пока вспоминается как первый украинский президент направил меня в волшебную командировку в рождественскую Франция девяносто первого года. Много об этом рассказывал, поэтому только упомяну. У новоизбранного президента Украины была идея верифицировать все французские законы и зеркально перенести их на свою землю. Мол, страны похожи (по тогдашней территории, населению, уровню развития). Различаются только законами. Значит, надо быстренько копировать их законы и заживем через пару месяцев «как в Париже».

На поверку оказалось, что законы эти перенести на родную почву нереально. Тогда-то я и вспомнил о любимых вопросах Макаровича.

«Дрожжевание» — это фактически запуск процесса гниения. То есть перевод процесса из режима целеполагания и управления в режим фатальной самоорганизации. Это когда не надо прилагать специальных усилий, тем более сопротивляться тенденции, поскольку «сама пошла». А «лактация» — это приятный процесс превращения небольших усилий в большое удовольствие. Те, кто «доил», например, бюджет города-региона-страны, понимает о чем речь. А кто не понимает — значит, пролетел как фанера над Парижем.

Так вот, то, что я принимал за ностальгические причуды вышедшего из села политика, оказалось его стройной философией: пускать процессы на самотек и доить все, до чего дотягиваются ручки. «Эти руки не крали», — любил потом повторять президент Ющенко. Да, поскольку как в Одессе то, что быстро поднято, не считается упавшим, так в украинской политике то, что быстро отдоено у государства, не считается украденным.

Именно Кравчук заложил основы фантасмагорического политического фатализма, своего рода хуторского «буддизма», когда вялое недеяние стало доминировать над решительным действием. Когда трусость стали называть мудростью. Когда бессилие стали именовать хитростью. Когда пороки стали роком…

Поэтому и не состоялась любовь у Кравчука со своим народом «по-французски». Надо было власти прилагать слишком большие усилия и болезненно ограничить доильный инстинкт. Вместо этого запустили в стране бесконечный процесс спонтанного гниения и организовали карусельную автоматическую дойку. В этой гнили и вызревали олигархические яйца. На этой дойке и проходили практику чиновники. Хотя и многим даже не причастным понравилось: в гнильце всегда тепло, а дойка без вкусных брызг не бывает…

Кстати, многие укоряют Макаровича за Беловежье. Опять-таки, мне пришлось готовить ему выступление на ту сходку. Писал о необходимости модернизации, но сохранении Союза. Он, вроде, был согласен. А получилось совсем по-другому. Я потом спросил у него, почему он полностью поменял свою позицию. Он не задумываясь ответил: «Курс изменился». А потом добавил загадочную фразу: «И Фокин кабанчика завалил»…

Думаю, ему просто там объяснили, что процесс гниения уже в нужную сторону пошел. И закончится большой дойкой. Так зачем же….

Таким вот был Леонид наш Макарович. И помнить его надо. Ведь его философия нашла отклик на долгие годы на всем постсоветском пространстве. Дрожжевание прошли почти все бывшие республики. Гнило всё! И власть доила всех! Курс был такой.

Именно Кравчук сформировал особую модель лидерства. До него я выделял всего четыре типа политиков. Первые — плывут медленнее течения истории, поэтому останутся в ней аутсайдерами. Вторые — синхронны этому течению, приспособленцы. Третье — сильно опережают течение времени, отщепенцы. А подлинные лидеры гребут чуть быстрее приспособленцев, но чуть медленнее отщепенцев. Но Макаровичч явил пятый тип. Это когда политик нарезает круги вдоль болотистого кисельного бережка.

Тут, извиняюсь, хрен угадаешь, к какому типажу принадлежит «пловец». Хитрецом был «седой лис».

Сегодня война идет прежде всего с адептами этой философии. И концептуальная, и уже реальная. Тот же национализм весьма привлекателен как родовое право одних доить других. А нацизм — это еще и право безнаказанно убивать тех, кто пытается этого избежать. И этот гештальт далеко не закрыт смертью всех Беловежских «дояров». Но это отдельная история.

Возвращаясь к усопшему. Были, конечно, у него и симпатичные черты. Меня умиляла его рагульская неприхотливость. Дерматиновый диванчик в кабинете или, например, теплое шампанское под пластмассовой пробкой. Кто-то именовал это жлобством, а мне тогда казалось трогательным.

Был он, вопреки слухам, совсем не жесток. Я уговаривал его сурово наказать помощников, которых застукали в отеле с уборщицей. А заселили их в бывший цековский отель не для амурных шашней, а для разработки концепции национальной валюты. Кстати, меня возмутила не моральная сторона, а символическая. Я просто опасался, что объект ухаживаний испортит карму будущей валюты и повлияет на ее мусорный рейтинг (как потом случилось со Стросс Каном, долларом и евро.) Но Макарович отмел мои опасения одной беззлобной фразой: «Пусть их. Главное, чтоб гривна стояла»…

Короче, были, были привлекательные моменты в его характере. Но это личное. А вот в политической истории — другое. Тут сложно было ему сочувствовать. Даже когда он вдруг возглавил политический блок против НАТО. Не верилось. Сразу возникал вопрос не «зачем это ему?» а «сколько?». Или когда Леонид Макарович вошел в переговорную группу по Минским соглашениям. Сразу опять вспомнилось о гниении и доении…

Хотя, к чести усопшего, у него все же были стойкие симпатии вопреки любому курсу. Он, например, всегда гордился давним подарком немецких коллег — ружьем Германа Геринга. Уверен, что не променял бы его даже на маузер Феликса Дзержинского.

Леонид Макарович, при всей своей уникальной конъюнктурности, не изменял своему сердцу. Он искренне ненавидел всё русское — язык, литературу, науку, индустриализацию, городскую среду. В нем билось сердце босоногого хлопчика, который носил еду в бандеровские схроны, а не «пыхатого» партийного лидера крупнейшей европейской республики.

Великолепный венгерский философ Иштван Бибо в свое время объяснил подобный феномен: чем проще, тривиальнее, одномернее личность, тем легче в ней национальное побеждает социальное. Учтем, Макарович.

Дмитрий Выдрин