Румынский сосед
Отношения у СССР с Румынией до второй мировой войны были плохими. Во-первых, мы имели претензии к Румынии относительно Бессарабии, которую она аннексировала после Октябрьской революции, когда у нас еще не было новой армии. Позднее отношения осложнились дополнительно, потому что она стала прибежищем белогвардейских банд. Затем махновцы перешли румынскую границу и остались в Румынии, а сам Махно[263] через Румынию, Польшу и Германию перебрался во Францию, где и умер. Мне трудно объяснить антисоветскую задиристость Румынии. Когда я работал секретарем ЦК Компартии Украины (с 1938 до 1949 г.), то знал сложную ситуацию на румынской границе и сам иной раз наезжал туда. Она проходила по Днестру. Меня предупреждали, что часто случаются провокационные выстрелы по нашим пограничникам, так что у границы нельзя показываться. В 1940 году мы заняли Бессарабию и населенную украинцами Северную Буковину. Это был еще один шаг в воссоединении украинских земель.
Мы вышли на старую границу царской России, на р. Прут. Тогда мне частенько приходилось проезжать из Черновцов в Станислав (потом Ивано-Франковск) вдоль пограничной реки Черный Черемыш. С нашей стороны был виден лагерь с румынскими солдатами. Однажды оттуда открыли огонь, хотя и не по моей машине, но в моем направлении: машина забуксовала, и, пока мы возились с ней, их офицер, видимо, подумал, что мы ведем какое-то наблюдение за чужой стороной и в порядке предупреждения приказал открыть огонь. Он просто хотел припугнуть нас, чтобы мы поскорее уехали.
Мы никогда на провокации не отвечали и со своей стороны ничего аналогичного себе не позволяли. Хотели добрых отношений с румынским соседом, как и со всеми другими странами. Но после занятия нами Бессарабии и Северной Буковины, то есть меньше чем за год до начала Великой Отечественной войны, появилась некая разнузданность со стороны профашистского правительства. Главенствовавший в Румынии генерал Антонеску дружил с Гитлером. Согласно двум советско-германским договорам 1939 года Бессарабия, Буковина, Литва, Латвия, Эстония и Финляндия входили в область наших интересов, в сферу нашей политики. Если этот шаг квалифицировать на политическом языке, то произошло втягивание Советского Союза в провокацию. Гитлер хотел обмануть Сталина, дав ему свои обещания, и позволить даже занять названные территории. А сам готовился к разгрому СССР. Поэтому Бессарабию он уступил нам для того, чтобы заручиться поддержкой Румынии, которая стала бы в войне на его сторону. Когда мы заняли Бессарабию, Молдавская АССР входила в состав УССР, ее столицей был Тирасполь – красивый, беленький, чистенький городок на самом берегу Днестра. Встал вопрос о том, чтобы Молдавская автономия стала бы союзной республикой. У меня созрела такая мысль, я доложил о ней Сталину и предложил создать союзную республику Молдавию со столицей в Кишиневе. Такое решение приняли. Молдавская ССР сейчас является одной из союзных республик СССР, ее экономика и культура успешно развиваются. Я не раз бывал в Молдавии и всегда восхищался успехами молдавского народа, очень трудолюбивого, прекрасно работающего на полях и предприятиях.
Как Гитлер и предполагал, Румыния стала его союзницей и воевала с 1941 года против нас. Во время войны, будучи членом Военного совета юго-западного направления (Юго-Западный и Южный фронты), я не раз встречался с пленными, попавшими к нам на юге, и даже допрашивал их. В 1942 году там воевали немецкие войска, итальянские и румынские. Самое большое соприкосновение войск Сталинградского фронта было именно с румынскими, которые занимали позиции на правом фланге сталинградской группировки гитлеровских войск, то есть на нашем левом фланге, в районе озера Цаца. В том районе позже была успешно проведена операция по окружению с юга сталинградской группировки немецких войск. Оставшиеся в живых были захвачены в плен во главе с их командующим фельдмаршалом Паулюсом. Там было много румын, главный удар нашего наступления проходил как раз по расположению румынских войск. Воевали они плохо, и их сопротивление было быстро сломлено. Считаю, что это не из-за каких-то особых национальных качеств румынского солдата, а потому, что румыны не знали толком, зачем они участвуют в этой войне, за что сражаются. Им не за что было драться. Тем не менее их солдат погибло там много и много было захвачено в плен.
Когда мы в 1944 году подошли к Бессарабии и завязались бои на ее территории, а затем подошли вплотную к Румынии, стало видно, что стрелка весов победы резко склонилась к нам. Это еще сильнее уменьшило сопротивляемость румынских войск. В Румынии произошел переворот[264]. В нем участвовал молодой король Михай[265]. Георгиу-Деж[266] вспоминал, что тогда он сидел в тюрьме вместе со своими товарищами, и его однажды повезли в Бухарестский дворец на переговоры о создании нового правительства с участием коммунистов[267]. В Румынии сложилось такое положение, что симпатии народа сместились влево, авторитет компартии вырос, и король посчитал, что в создаваемом заново правительстве должны участвовать коммунисты. Рассказываю здесь о том, что впоследствии не единожды слышал от Дежа. Гитлеровцы стали бомбить Бухарест, но тут на территорию Румынии вступили наши войска, и она повернула против Германии, начав воевать вместе с нами.
Вопрос о том, пойдет ли она социалистическим путем, тогда не ставился. В ней существовали буржуазные порядки. Вскоре главой правительства стал Петру Гроза[268], очень богатый человек, помещик, но с прогрессивными идеями. Он начал проводить политику сближения с Советским Союзом, потом стал нашим другом. Кончилась война. Правительство пока оставалось королевским. Советский Союз наградил короля Михая орденом «Победа». Награждение явилось данью за поворот в политике. Во всяком случае, Михай хотел дружеских отношений с нами. Я это знал по донесениям, с которыми знакомился. Нашим комендантом Бухареста был тогда генерал Желтов[269]. Недавно я его слушал по телевидению. Это старый кадровый политработник Советской Армии. Он рассказывал о своих беседах с Михаем, главным образом во время охоты. Желтов даже подружился с королем и участвовал в его развлечениях. А далее события развивались под руководством коммунистической партии. Она оказывала все большее влияние на народ. Король спокойно, хотя и без желания, уехал из Румынии с разрешения нового руководства. Деж вспоминал: «Мы ему сказали, что он может взять с собой все, что считает нужным, и выехать за пределы своего государства». На этом королевская власть в Румынии кончилась. Затем Румыния объявила себя страной, которая будет строить социализм.
Деж одно время являлся в новом правительстве министром путей сообщения. Секретарем ЦК компартии была Анна Паукер[270]. Я с ней лично не встречался, но слышал о ней много хорошего от Мануильского, который знал ее по Коминтерну и высоко ценил как хорошо подготовленного человека. Он вообще считал, что среди коммунистов Румынии она наиболее подготовлена в теоретическом отношении и что на нее можно положиться как на человека, твердо стоящего на марксистско-ленинских позициях. В состав руководства КПР входил и Лука[271]. Я встречался с ним раньше, когда он, работая в черновицком подполье, стал нашим гражданином в 1940 году и мы поручили ему заниматься там партийной работой. Когда спустя год мы отступали, Лука отступал вместе с нашими войсками. Когда же мы опять освободили эту территорию, Лука вновь какое-то время работал в Черновцах, а затем, при формировании коммунистического руководства, его, как члена КПР, который сидел в тюрьме вместе с другими видными товарищами, пригласили в Бухарест.
Еще при жизни Сталина я встречался с Петру Грозой. Он производил хорошее впечатление на Сталина, и тот симпатизировал ему. Это был уже немолодой и довольно оригинальный человек, не коммунист, но прогрессивный лидер. После войны он сам отказался от своей прежней собственности в пользу государства и раздал свою землю крестьянам. Хочу рассказать здесь о том, как Гроза осенью 1951 года решил отдохнуть в Сочи. В то время там отдыхал Сталин. Я не хотел туда ехать, но Сталин меня буквально потянул за собой. И Ворошилов находился там. Но он в ту пору уже никаким особым влиянием у Сталина или даже просто уважением не пользовался, а приехал туда сам, по старой памяти. За ним осталась прежняя дача с тех пор, когда он был наркомом обороны, он ее и строил. Она называлась «Холодный ручей», построена была с большими претензиями, по планировке несколько смахивая на Ливадийский царский дворец.
Я заранее знал, что туда приедет Гроза. Сталину это было приятно, что он неоднократно и подчеркивал за обедом. Все его ожидали. Я занимал дачу, по тем временам довольно скромную. Рядом жил Ворошилов. Сталин к прибытию Гроза тоже переехал в Гагры на «Холодную речку», где стояла хорошая дача: не один дом, а несколько. Сейчас там размещается дом отдыха. Вдруг звонит мне Сталин: «Вы где разместились?» Я сказал. «Да это же паршивая дача». Я говорю: «Нет, что вы, она очень хорошая и вполне меня устраивает, а нравится мне тем, что стоит у самого синего моря. А мы тут вдвоем с женой» (дети учились и поэтому оставались в Москве). «Я предлагаю переехать сейчас же со своими чемоданами на мою дачу № 1, в Сочи. Она гораздо лучше» (я знал это, ибо бывал у Сталина не раз и ночевал, а порою по нескольку суток проживал там). Я поблагодарил и отказался: «Зачем мне это? Да и далеко она от моря» (находилась в горах). «Вы всегда можете поехать, когда нужно, на машине к морю. Я предлагаю переехать. Чего вы живете в вашей задрипанной даче?» На этом разговор окончился, я передал его Нине Петровне. И ей, и мне вовсе не хотелось переезжать. Мы тут себя хорошо чувствовали. Домик уютный, нас он вполне устраивал. Я стал думать, почему столь настойчиво Сталин предлагает мне свою дачу, которая, конечно, ни в какое сравнение не идет с моей? Если я туда не перееду, это может быть им плохо расценено: на любезность ответил отказом. Потом мне будет очень трудно объясняться со Сталиным. А по-человечески он понимать никак не желал. Пришлось предложить жене: «Ладно, давай укладывать чемоданы, переедем туда».
Так мы и сделали, вызвали машину, взяли чемоданы и уехали. Это заняло минут 30. Разместились на новой даче. Она называлась «сталинская дача № 1». Но я отказался все же от дома, в котором жил Сталин, и поселился рядом, в доме для приезжих, тоже большом и роскошном.
Разместились мы, переночевали. Назавтра звонит Ворошилов: «Ты где?» – «На даче № 1». – «А я переехал на твою. Что за дача такая паршивая? Тут и муравьи, и вообще черт его знает что за условия!» – «А зачем ты переехал ко мне с хорошей дачи?» – «Сталин позвонил и порекомендовал немедленно занять твою». Только тут мне стало ясно, почему Сталин так упорно настаивал. Ему нужно было освободить роскошную дачу Ворошилова для Грозы. Теперь я понял сталинскую комбинацию. Он хотел произвести впечатление на Грозу и создать ему лучшие условия для отдыха. Конечно, проще было бы предложить Ворошилову сразу переехать на сталинскую дачу, Ворошилов был бы в восторге. Но тогда он попал уже в опалу у Сталина, и такое оказалось бы в какой-то степени возвращением милости. Сталин проделал более унизительную для Ворошилова перестановку, чем самолюбие последнего было уязвлено в высшей степени. С Грозой в тот раз я встречался мельком на обеде у Сталина. Позже с Грозой я встретился вновь после смерти Сталина, в Китае, на праздновании какого-то юбилея[272]. Гроза возглавлял румынскую делегацию. Там тоже произошла довольно беглая встреча.
Вскоре после войны началось выявление «врагов народа» в братских странах. Румыния тоже попала в этот водоворот. Арестовали Луку. Из него, бывшего рабочего, сделали «агента вражеской разведки». Напечатали даже какие-то книжонки в доказательство того, что он был разведчиком. У меня нет никакого доверия к тому обвинению. Настоящих доказательств добыть было нельзя, сфабриковать можно. Так потерял голову Лука. Была арестована и Паукер. Это стало большим потрясением для Дмитрия Захаровича Мануильского. «Честнейший человек! – говорил он мне. – Сама жизнь определила, на какой стороне ей стоять, и она твердо заняла позицию рабочего класса». Анна попала в тюрьму, потом была освобождена, но уже после смерти Сталина. Она заболела раком, и ей делали операцию. Бедная женщина, перенесшая не только физические страдания, а и моральные, в конце жизни была лишена партийного доверия. Я слышал при встрече с румынскими товарищами, как Деж разносил ее в пух и прах: якобы она не настоящий коммунист, преувеличивала свои способности и свою роль в румынском революционном движении, и прочее.
Еще среди румынского руководства видное положение занимали Киву Стойка, Апостол и Николае Чаушеску[273]. Все эти люди прошли школу тюрьмы. Чаушеску сейчас президент и Генеральный секретарь Коммунистической партии Румынии. Деж рассказывал, что Чаушеску сидел с ним в тюрьме. Чаушеску тогда возглавлял комсомол Румынии и был хорошим, стойким коммунистом. Он занимал хорошее положение, и Деж к нему питал особое уважение и доверие.
Из старшего поколения коммунистов в румынском руководстве был Боднэраш[274]. Он тоже прошел школу тюрьмы. После смерти Сталина, когда я начал встречаться с представителями братских партий, в том числе румынскими, Боднэраш занимал пост, кажется, министра обороны. Производил он хорошее впечатление, лучше других говорил по-русски, и мне с ним легко было общаться без переводчика. Припоминаю, что он говорил по-русски даже без заметного акцента. Отношения у нас с румынским руководством складывались хорошие. Румыния больше других братских стран отстала в экономическом отношении и ходила в бедных, с ориентацией на сельское хозяйство. Однако она имела большие богатства: нефть, газ, запасы ценной древесины, причем последнюю экспортировала. Румыния занимает прекрасную в географическом отношении территорию и обладает плодородными землями. Поэтому она производит сельскохозяйственной продукции больше ее внутренних потребностей, что тоже превратилось в довольно солидную статью получения валюты и стало условием развития иных сфер экономики. Она превратилась в крепкое государство социалистического типа. Как и мы, румынские товарищи вступили на путь кооперирования крестьянских хозяйств. Все шло успешно. Правда, у них тоже случались волнения, происходили восстания в отдельных деревнях, но с этим там справились. Кооперированные хозяйства начали толково работать. А мы со своей стороны помогали им организацией производства тракторов, созданием механической базы ведения сельского хозяйства, содействовали и в налаживании производства автомобилей, выпуска паровозов и тепловозов, в становлении нефтеперерабатывающих заводов и металлургических. Одним словом, во всем, в чем нуждалась новая Румыния и что ей оказывалось не под силу, мы предоставляли свою помощь: поставляли оборудование и технику, посылали специалистов и советников.
Там действовало, как я уже рассказывал, «Соврум» – советско-румынское общество, занимавшееся, в частности, добычей урановой руды[275]. Какие-то прежние немецкие заводы тоже вошли в это объединение. Оно ущемляло румын, и мы после смерти Сталина ликвидировали это общество. Если о нем заходила речь, Деж с какой-то озлобленностью твердил, как проклятие: «Соврум, Соврум!» Такие смешанные общества мы ликвидировали во всех братских странах, поняв, что они являются мозолью на чужой ноге и оскорбляют национальные чувства, внося разброд в наш лагерь. Кроме того, мы провели специальную беседу с румынским руководством насчет незаконных арестов и расстрелов, имевших место при Сталине. Деж реагировал сдержанно и до конца наших встреч стоял на той позиции, что арестовывали правильно. Особое внимание румынское руководство уделило своей национальной однородности, стремясь убрать оттуда людей другого происхождения. Паукер была еврейкой, в Луке текла украинская кровь. Единственным нерумыном в их Политбюро был в мое время венгр из Трансильвании, очень хороший товарищ, приятель Дежа. Видимо, именно поэтому он остался в руководстве. В Трансильвании живет много венгров, и он как бы представлял в руководстве Трансильванию. Официально это, конечно, нигде не говорилось, тут лишь мои предположения. Но ни о ком из них не могу сказать ничего плохого и считаю, что все они достойны уважения.
В первые годы после смерти Сталина мы часто приглашали в Москву руководителей братских стран, чтобы побеседовать с ними на ту или иную закрытую тему. Абсолютным доверием тогда пользовался у нас Молотов, и именно ему, как старейшему члену Президиума ЦК партии, мы поручали проводить беседы.
Однако он держал себя свысока, не на равной ноге, и «инструктировал» представителей других компартий, а они должны были слушать, что им говорят, и делать то, что велят. Это их обижало и оскорбляло, и, когда Молотов выбыл из состава нашего руководства, Деж не раз о нем раздражительно вспоминал. Что касается меня, то я никогда не набивался в гости и бывал в Румынии только по приглашению хозяев. Мы заранее договаривались, когда мне приехать и какие вопросы хозяев заинтересуют. Однако и из Москвы в другую страну никакой мой выезд не мог состояться без особого на то решения руководства. Однажды мы как раз беседовали таким образом, и вдруг товарищ Боднэраш поднял вопрос, к которому я не был готов и никогда даже над ним не задумывался: «Как вы, товарищ Хрущев, считаете, не следовало бы вывести советские войска из Румынии?»
Меня это огорошило. Никто из нас в то время и не думал об этом. Наоборот, полагали, что раз продолжается холодная война и мы не были уверены в ненападении империалистических держав, то ослаблять общие границы и создавать в них бреши ни к чему. Мы были столь далеки от высказанной мысли, что, наоборот, думали лишь об усилении обороны. Внесенное предложение, с нашей точки зрения, ослабляло социалистические позиции, потому что, в частности, оголялся большой участок берега Черного моря.
Насколько помню, я реагировал обостренно: «Как так? Зачем? Это ведь могут использовать наши противники». Он отвечал: «Какие там противники? Наша граница проходит всюду по рубежам социалистических стран, вторжение к нам вообще невозможно без вторжения в другие братские страны». – «Ну а Черное море? Турция? Через Турцию-то могут вторгнуться туда, куда определит НАТО?» – «Но ведь СССР тут же, рядом». – «Да, рядом, однако придется все-таки затратить какое-то время на переброску войск, а сейчас наши дивизии уже стоят там и нацелены на Черное море. Если высадят десант, наши войска сразу же вступят в бой». – «Мы, собственно, хотели, поставив этот вопрос, узнать ваше мнение». – «Вот я и говорю только свое мнение. Не знаю, как отнесутся к этому мои товарищи. Мы обменяемся точками зрения, но я считаю, что сейчас для этого еще не созрели необходимые условия».
Впрочем, вряд ли я тогда произнес слова «не созрели». Скорее в то время мое понимание дел стабилизировалось в понимании лишь того, что надо укреплять оборону, а укрепление обороны связано с непременным пребыванием наших войск в братских странах. И потом мы вообще перестали разговаривать на данную тему. Румынские коллеги не настаивали.
Узнав наше мнение, решили оставить все, как есть. Только потом Деж как-то спросил меня: «А знаете ли вы, почему тогда мы подняли вопрос о выводе ваших войск?» – «Нет, – отвечаю, – не знаю». – «Однажды, когда мы приезжали в Москву на беседу, Молотов набросился на нас и начал разносить в пух и прах. Допускал жуткие выражения. Сказал, что мы держимся только в результате помощи нам русского народа и лишь благодаря советским войскам: «Если их не будет, вы и неделю у себя не просидите». Нас это оскорбило, мы уверены, что находимся в руководстве не в результате присутствия чужих войск, а вследствие доверия к нам румынского народа. Мы хотели убедить вас именно в этом, почему и предложили вывести ваши войска. Абсолютно уверены, что и после того, как ваши войска будут выведены, наше положение останется столь же прочным, поскольку мы держимся не на ваших танках, а на народном доверии». Мы-то, конечно, не совсем правильно поняли раньше их предложение, полагая, что оно преследует цель освободиться от нашего влияния и что налицо недопонимание империалистической угрозы против стран социализма.
Не помню, сколько прошло времени, однако разговор с румынами прочно засел в моей голове, особенно после новой беседы с Дежем. И я не раз возвращался мыслями к той же проблеме. Кажется, Деж был человеком искренним и не хитрил со мной. Его обида меня обеспокоила, и я продолжал размышлять. Постепенно мы укрепляли свое положение в мире, более уверенно ощущали свою силу. На окружающий нас капиталистический мир взирали уже не так, как Сталин. Он всегда боялся капиталистического окружения и все время жил в ожидании войны. Мы тоже не забывали о капиталистическом окружении, но сознавали, что наша мощь выросла, у нас появились ракеты, атомные и водородные бомбы. Страны социализма набрали экономическую и военную мощь. Наши Вооруженные Силы могли конкурировать с вооруженными силами любых стран, и с нами вынуждены были все считаться. Эта мощь подкрепляла политику мирного сосуществования, единственно возможную и единственно правильную в переходный период человечества к социализму.
Пока еще силы социализма уступают силам капитализма. В последнее время появились новые силы, не входящие в военные блоки. Это неприсоединившиеся страны. Они довольно многочисленны. Предстоит борьба за них. Это резерв. Тем, на чьей стороне они приложат свои усилия, будет в значительной мере определяться переход всех стран мира к строительству социализма.
После длительных раздумий у меня созрело мнение, что румынские товарищи правы. Надо пойти им навстречу и вывести войска. Их там было не так уж и много: несколько дивизий. В целом в западных районах СССР мы имели гораздо больше. Помимо вышеупомянутых доводов имелся еще и тот, что если мы выведем из Румынии войска и расположим их где-нибудь в Молдавии или Измаильской области, то, по существу, мало что изменится в случае нападения врагов на Румынию. Расстояния там небольшие, если понадобится прийти румынам на помощь, то для преодоления тех расстояний потребуется немного времени. У нас имелась сильная авиация, ракетоносцы в воздухе и на море, ракеты ближнего боя, неплохие военно-морские средства, так что соваться противнику с десантом было бы непросто. Тут не пахло легкой прогулкой, и противнику пришлось бы серьезно задуматься, прежде чем решиться на такую акцию. А наше политическое доверие румынам было бы хорошо расценено ими, стало бы демонстрацией партнерства на равной ноге и хорошим аргументом в нашей пропаганде против стран, имеющих свои войска на территории других государств. Мы тогда как раз выдвигали лозунг увода всех иностранных войск в национальные границы. Еще и сейчас этот лозунг довольно силен, и за его реализацию нужно бороться. А как бороться, если некий политик проповедует полезность разрядки международного положения, войска же из страны этого оратора находятся на территории других стран? Репутация оратора будет подмочена, к его пропаганде не возникнет никакого доверия. По всем этим соображениям я и считал, что вывод наших войск из Румынии будет полезен.
Я поставил этот вопрос в нашем руководстве, предложил обменяться мнениями и вернуться к теме беседы, которую я имел прежде с румынскими товарищами. Мы пригласили министра обороны СССР, спросили о его точке зрения. Однако еще до постановки вопроса в Президиуме ЦК я с ним обменялся мнениями, и он со мной согласился. Теперь на совещании министр Малиновский подтвердил, что вывод войск не ослабит наших военных позиций. Кроме того, мы получим некоторое материальное облегчение, потому что содержание войск за границей обходится вдвое дороже, чем на собственной территории. Там мы и решили дело, о чем объявили румынам. Они, конечно, были очень довольны. Восторжествовали и их идея, и понимание того, что мы с доверием и уважением относимся к ним[276].
Правда, потом наши отношения ухудшились. Но улучшать отношения с помощью ввода или пребывания войск на территории страны не метод. Наоборот, создавая видимость хороших отношений, внутри это служит зарядом замедленного действия, который когда-то срабатывает против добрых отношений между странами.
Тогда же, вслед за выводом наших войск, отношения с Румынией продолжали развиваться в особенно благоприятных условиях, с учетом взаимной помощи. Но это только говорится «взаимопомощь», а на деле больше помогали мы. Взаимная помощь состояла в том, что наши интересы в международном плане переплетались.
В вопросах же внутренней политики каждая страна сама занималась своими делами и развивала экономику, чтобы поднять жизненный уровень народа. Продолжая сотрудничать на экономическом поприще, мы и тут оказывали всевозможную поддержку Румынии. Она ответно платила нам товарами и сырьем, самую ценную часть которого составляла урановая руда. Мы расплачивались за нее по мировым ценам, но если принимать во внимание спрос на урановую руду в мире и тот факт, что она имела оборонное значение, то можно считать это существенной помощью нам со стороны румынских друзей.
Правда, у этого вопроса есть и другая сторона. Конечно, поставки урановой руды шли в оплату наших поставок. Кроме того, ее использовали для создания ядерного оружия, что было в интересах как СССР, так и Румынии, а также всех других стран социализма. Я бы сказал даже – в интересах всех прогрессивных людей на Земле, кто стоял и стоит на позиции мирного сосуществования и прилагает усилия, чтобы избежать войны. Я много раз приезжал в Румынию и на официальные встречи, и для кратковременного отдыха, и деловых бесед. Неплохо познакомился с природой и жизнью страны. На меня она производила яркое впечатление: прекрасный климат, хорошая почва, высокие урожаи. А вспомнить Карпатские горы! Там прекрасная охота, множество зверья. Самым ценным из охотничьих угодий было медвежье. В этих горах много медведей. Но главное, конечно, не красивые виды и не отличная охота, а то, как трудился народ. Румыния очень ровно развивала сельское хозяйство, получая излишки сельскохозяйственных продуктов, экспортировала пшеницу и кукурузу. Если к сему добавить такие традиционные экспортные товары, как нефть и лес, тоже очень ценные, станет ясно, почему ее экономика развивалась успешно и почему она имела хороший платежный баланс.
Некоторые другие социалистические страны обижались на Румынию, обвиняя в национальной ограниченности. Главное обвинение состояло в том, что румыны, пользуясь высокой землеобеспеченностью на душу населения и обладая излишками сельскохозяйственной продукции, не шли на то, чтобы давать эту продукцию другим социалистическим странам в оплату поставок их товаров. Румыния предпочитала продавать сельскохозяйственную продукцию капиталистическим странам. Эти обвинения я понимал, но не всегда с ними соглашался. Румынии, как и всем другим странам, нужна валюта. Если она распродаст излишки братским странам, то на капиталистический рынок уже не сможет выйти, следовательно, не сумеет купить оборудование и приборы, в которых нуждается ее экономика. Ведь она не сможет удовлетворить все свои запросы за счет производства в социалистических странах, а валюты у нее не станет. Тут сложный вопрос, и надо трезво подходить к его оценке, не давать разыгрываться чувствам, надо учитывать интересы партнера. Вспоминаю в этой связи о претензиях Болгарии к Румынии и Югославии, когда те вели переговоры о строительстве гидроэлектростанции у Железных Ворот на Дунае[277]. Болгария в строительстве не участвовала, однако претендовала на часть электроэнергии, вырабатываемой этим сооружением, для нужд своего хозяйства. Румыны и югославы реагировали плохо: были недовольны, и в то же время им было неприятно выражать свое недовольство, почему они и не ответили болгарам ни отрицательно, ни положительно, а просто дули губы, как говорят в народе.
Я заметил, что они тогда обиделись и на нас, и сделал отсюда вывод, что румыны, видимо, думали, что претензии, которые предъявляла Болгария, согласованы с СССР, который поддерживает их, хотя нигде о том не упоминает. Спустя значительное время мы в очередной раз беседовали с румынскими товарищами. Тогда у нас уже начали портиться отношения, мы же не хотели, чтобы они и дальше ухудшались. Был затронут вопрос о претензиях Болгарии. Мы разъяснили, что вовсе не разделяем болгарской точки зрения, а наоборот, рекомендовали болгарским товарищам, с которыми у нас всегда были наилучшие отношения, чтобы они с пониманием отнеслись к нежеланию Румынии и Югославии удовлетворить их запросы. Мы считали, что тут беспредметные претензии, которые не могут быть приняты во внимание, потому что территория, на которой возводится плотина, и само сооружение никакого ущерба Болгарии не наносят. Следовательно, не требуется и какой-то компенсации. Болгарские претензии выглядят вмешательством во внутренние дела других государств. Нет никаких оснований требовать, чтобы Болгарии тут что-то дали и поделились с нею благами, если болгары не участвовали в работах. После этого болгарские товарищи более не настаивали на своих требованиях, и данный вопрос потом не возникал. Румыны очень внимательно выслушали нас, когда мы им об этом рассказали, и Деж пристально посмотрел на меня: «А когда вы говорили это болгарам?» Я ответил. Повторил, что в ответ на болгарские предложения заявил, что такие претензии могут только ухудшить братские отношения. Деж замолчал, и долее мы обсуждать эту проблему не стали.
Однако с течением времени отношения между Советским Союзом и Румынией все более ухудшались. Нам сообщили, что румыны на закрытых партийных собраниях осуждают нас, всячески высказываются против Советского Союза. Сейчас конкретно и не помню, в чем нас обвиняли. Затем неблагожелательное отношение к нашей стране стало выражаться в перемене названий улиц. Некоторые улицы в Бухаресте носили имена русских, причем вовсе не политических деятелей нашего времени. Их переименовывали. Между тем мы делали буквально все, чтобы не задеть национальных чувств соседей и не нанести им экономического ущерба. Если рассматривать наши хозяйственные взаимоотношения, то они функционировали в пользу Румынии. Наши техническая помощь, проекты, научная информация шли им бесплатно, а поставки товаров производились в кредит с минимальным процентом румынской оплаты и в значительно более длительные сроки, чем вообще принято в мире. Кажется, СССР предоставлял кредит на строительство предприятий в Румынии из расчета под 2,5 процента. Если бы мы капиталы, которые давали в кредит Румынии, использовали внутри СССР, а избыток продукции заводов, построенных на эти капиталы, продавали Румынии, то выручили бы значительно больше. Однако тут были бы уже не братские отношения между социалистическими странами, а такие, какие существуют между капиталистическими странами. Если в торговле между собой социалистические страны и рассчитываются порой по мировым ценам, то мы считали, что здесь, наоборот, должны оказывать помощь румынскому народу.
Казалось бы, такая линия должна импонировать румынам. Но этого не получалось, и мы были огорчены, поэтому решили еще раз встретиться, выслушать румынскую сторону и откровенно поговорить. Хотелось, чтобы нам честно сказали, чем там недовольны и что необходимо для устранения помех нормальному развитию и укреплению братских отношений. Мне поручили возглавить делегацию КПСС, направлявшуюся на очередной съезд Румынской рабочей партии летом 1960 года[278]. Съезд проходил в то время, когда компартия Китая начала открытую полемику с нами. Мы хотели провести там предварительное совещание братских компартий, обменявшись мнениями по актуальным вопросам. Удалось организовать такую встречу. То было не официальное совещание, а именно обмен мнениями по острым, наболевшим вопросам, выдвинутым в основном китайцами. В ту пору РРП разделяла в них нашу точку зрения, и у нас не было в этой плоскости каких-либо разногласий. На совещании выявилось, что Албания заняла прокитайскую позицию и выступила против нас. Я спросил ее представителя, чем это объясняется. Мне ответили, что выполняют директиву своего руководства.
Сказано откровенно. Но для меня было недостаточно такого разъяснения. Прояснилось все потом, хотя и сейчас, если меня допрашивать с пристрастием, скажу, что не понимаю до конца, почему Албанская партия труда решила пойти вместе с китайцами против КПСС. Вразумительных объяснений дать не могу. Полагаю, что вразумительных объяснений не смогла бы дать и сама АПТ. На совещании в Бухаресте все остальные, кроме представителей АПТ и КПК, проявили единодушие и заняли общую позицию, вытекавшую из решений Международного совещания коммунистических и рабочих партий 1957 года в Москве. Однако мы твердо знали, что румыны внутри своей партии ведут «разъяснительную» работу против Советского Союза и КПСС. Тогда мы написали официальное письмо румынским товарищам, в котором просили их обдумать те вопросы, которые, с их точки зрения, мешают нашим братским отношениям, с тем чтобы ликвидировать разногласия. Мы искренне заявили, что не понимаем, чем вызывается недружелюбное отношение к СССР. Приводили там, наряду с иными, и такие аргументы: исторически сложилось так, что мы являемся соседями; если мы друг другу не нравимся, то никто себе соседей не выбирал, так что соседям лучше жить в дружбе и мире; мы не хотим, чтобы наши отношения портились, а хотим, чтобы они улучшались; мы жили рядом с Румынией, когда ею управлял король; жили рядом, когда она проводила враждебную нам политику Антонеску; хотим, чтобы наши отношения оставались братскими, и делаем все возможное, чтобы они оставались самыми теплыми; поэтому призываем вас со своей стороны делать то же самое, что и мы. Но румыны в ответ никаких вразумительных контраргументов не привели. Тогда мы решили еще раз поехать в Румынию и на месте разобраться во всем.
В рамках СЭВ и двусторонних отношений при наших контактах с Румынией, как и с другими социалистическими странами, взаимные интересы в основном сталкивались при разработке планов. Каждая страна высказывала пожелания получить от другой что-то для себя, и не всегда такие просьбы удовлетворялись. Не сказал бы, что это разрасталось в конфликт. Но большинство стран выставляло свои пожелания (не хочу употреблять слово «претензии», потому что претензии никто не имел права предъявлять, мы не должники) с целью получить от нас больше, чем мы имели возможность дать. Неудовлетворение нами их пожеланий оставляло в них осадок, который потом мог перерасти в недоброжелательство. Румынские товарищи согласились на встречу, и мы решили образовать для нее обширную делегацию. Включили людей, соприкасавшихся по различным экономическим и политическим вопросам с деятелями Румынии. Возглавить делегацию поручили мне. Среди других в состав делегации входили Косыгин, Лесечко[279], как председатель Исполкома СЭВ, Андропов[280] из аппарата ЦК КПСС. Выехали мы в Румынию. С ее стороны присутствовало все руководство. Они находились на своей территории и как хозяева принимали нас. Встреча состоялась за городом, в очень хорошем местечке, минутах в 30 езды от Бухареста. Когда я приезжал к ним, меня всегда там размещали. Рядом озеро, лес и прекрасный луг – наилучшие румынские красоты. Первую беседу провели за богато уставленным столом.
Сразу отмечу, что по принципиальным вопросам у нас выявилось единство. В ходе беседы я напомнил румынским товарищам, что и мы испытали однажды огорчения в связи с отказом, который получили от них. Как-то на Украине не оказалось достаточного количества ядохимикатов для борьбы со свекловичным долгоносиком. Румыния таковые производила. Мы обратились к ней с просьбой выделить некоторое их количество дополнительно к тому, что мы закупили. Румыния ответила, что может выделить просимое при условии, если мы заплатим валютой либо валютными товарами, которые они потом могли бы продать на международном рынке, чтобы выручить валюту.
Мы согласились, но такой ответ задел наше самолюбие. Ведь мы поставляли Румынии много валютных материалов и никогда не требовали взамен валютной компенсации, получая в обмен обычные товары, которые можно было приобрести на любом рынке. Деж, выслушав меня, сейчас же повернулся к Мауреру[281], запросив у него подтверждения дела. Ему подтвердили мой рассказ. Лесечко и Косыгин в деталях припомнили эту историю: те товары, которые попросили румыны за ядохимикаты, были у нас тоже запланированы для продажи на международном рынке для выручки валюты, чтобы расплатиться по нашим заказам на капиталистическом рынке. И я сказал, что привел сей пример, чтобы показать нашим друзьям, что такие случаи происходили и по инициативе румынских представителей. «В торговле все бывает. Давайте договоримся, товарищ Деж, чтобы не случалось впредь раздоров в наших отношениях и не давать повода к раздорам. Все взаимные поставки валютных товаров, валютного сырья и изделий выделим в отдельную графу, чтобы заранее противопоставить с обеих сторон равноценные товары. Тогда не возникнет никаких недоразумений». Деж ответил: «Хорошо, мы согласны».
Казалось, он был удовлетворен моими словами. Но в разговор включился председатель Госплана Румынии, знающий дело хороший экономист. Он возразил: «Прошу такого решения не принимать». И с улыбкой смотрит на меня. Спрашиваю его: «Почему? Тем самым будут созданы равноправные условия, не станет причин для обид». – «Это верно, товарищ Хрущев, но (обращаясь уже к Дежу) нам это невыгодно, поскольку мы сейчас получаем много валютных товаров от СССР, а расплачиваемся с ним товарами другого характера».
Я настаивал: «Получаются взаимные претензии, это порождает недоразумения. Чтобы такого впредь не было, давайте договоримся и выделим все валютные расчеты». Теперь отвечал снова Деж: «Товарищ Хрущев, прошу вас не настаивать на этом, потому что Румынии такая торговля очень невыгодна». – «Верно, – говорю, – я понимаю вас. Сколько мы вам меди поставляем? А сами покупаем ее на капиталистическом рынке и платим золотом. Вы же расплачиваетесь с нами ящичной тарой». Действительно, Румыния поставляла нам ящичную тару. Это определялось близостью Румынии к Молдавии, которой требовалось много ящиков под фрукты и овощи. Ради удобства их транспортировки нам за границей делали ящики, а мы за ящики платили валютой, то есть за щепки! И я продолжал: «В новых условиях мы делать это уже не будем. Пусть наши хозяйственники находят другой выход, у нас такие возможности есть, станем делать бумажную тару или поставлять свой лес. У нас тоже Карпаты рядом. Украина сможет поставлять Молдавии ящичную тару». Румынские товарищи стали просить не устанавливать такого порядка паритетной торговли. И я предложил: «Хорошо, давайте торговать по-старому, но тогда, спрашивается, какие же остаются еще претензии? Что нас сейчас разделяет? Что способствует обособлению, которое мы замечаем со стороны румынских товарищей?» Вразумительного мы ничего не услышали.
В дальнейшем Румыния продолжала политику своего обособления внутри социалистического лагеря, что проявлялось в разных сторонах жизни. Приведу хотя бы такой пример: наши девушки, которые вышли замуж за румынских студентов, учившихся у нас, стали возвращаться в СССР, так как их мужья разводились с ними, ибо вокруг них создавалась нетерпимая атмосфера. Случались и другие неприятные факты бытового свойства, не говоря уже о политике. Как и раньше, внутри страны румыны продолжали вести агитацию против Советского Союза. Вскоре их делегация поехала в Китай (а мы уже не ездили в Китай, нас туда больше не приглашали) и на обратном пути остановились отдохнуть в нашей стране. Мы с Микояном отдыхали в Пицунде и пригласили румын провести с нами несколько дней. Тем самым имели возможность выслушать их и обменяться мнениями.
Получилась оживленная беседа. Они рассказывали о положении в Китае, и мы поняли из их слов, что румыны в целом не разделяют китайской точки зрения. Они говорили: «Китайцы пытались восстановить нас против вас. Дескать, СССР забрал у нас Бессарабию, у Польши забрал ее восточные земли, проводит неправильную политику. Но мы не слушали их, потому что нам Бессарабия не нужна».
Сказанное сильно задело мой слух. Я не стал продолжать разговор на скользкую тему, но задумался. Отчего румынские товарищи вдруг нам это сказали? Причем довольно мягко в отношении Китая, не осудив категорически пекинскую точку зрения? Я чувствовал осадок: может быть, их все же обижает то, что Бессарабия вернулась в состав Советского государства? Она еще до революции входила в состав России и была отторгнута Румынией в 1918 году. Тогда Красная Армия была слабой. Советская Россия не имела возможности защитить все свои границы. Так что в 1940 году произошло не отторжение части Румынии в пользу СССР, а возвращение этой территории домой с восстановлением прежних границ. Если рассматривать дело исторически, то левобережная Молдавия вообще никогда не входила в состав Румынского государства. Намек на Бессарабию остался единственной шероховатостью во время нашей встречи в Пицунде. Мы встречались много раз и позже. Внешне сохранялись хорошие отношения. Однако я не замечал в них прежней теплоты и откровенности. Наблюдалась вежливость, но какая-то искусственная, а не братское радушие. Наши посольские работники тоже докладывали о том же.
Я и сейчас не могу объяснить, чем все это было вызвано. Мы, признаться, решили тогда, что, возможно, виной тому Маурер. Лично к нему у меня не было никаких претензий. Он вежливый, воспитанный человек, с ним всегда приятно побеседовать и в деловой, и в непринужденной обстановке. Мы вместе с ним неоднократно охотились. Это прекрасный охотник, меткий стрелок и хороший товарищ в походе. Кое-кого смущало его происхождение: не пролетарий, а потомственный интеллигент. Он имел сильное влияние на Дежа. Они дружили с тех времен, когда, будучи адвокатом, Маурер на суде защищал Дежа. Но такой факт тоже говорит в пользу Маурера: в королевской Румынии взялся защищать коммуниста! Однако, может быть, у него сохранились какие-то пережитки националистического характера? И он, получив высокий пост в Румынии, стал оказывать вредное влияние на наши отношения? Сплошные домыслы. Никаких конкретных фактов у меня не было и нет сейчас. Тут какое-то горестное недоразумение, которое наносит ущерб нашим отношениям.
В последующее время огромный вес в политике Румынии приобрел Чаушеску. Но я ничего не могу сказать о нем, кроме того, что это молодой и неглупый человек, который тоже прошел школу классовой борьбы. Видимо, он – не случайный человек в руководстве Румынии. Сейчас, находясь в отставке, я наблюдаю за политикой Румынии, и не все мне в ней понятно, некоторые ее международные шаги не находят толкового объяснения.
В вопросах обороны Румыния занимала обособленную позицию, не всегда выполняла планы, которые разрабатывались странами Варшавского договора, по которым каждая страна брала на себя обязательства иметь определенное количество войск и вооружений. Соответственно распределялись заказы на изготовление этого вооружения.
Я помню такой факт: по планам Варшавского договора Румыния должна была приобрести некоторое количество танков, которые ею были заказаны в Чехословакии. Когда Чехословакия выполнила заказ, а Румыния должна была их выкупить, то она платить отказалась. Почему я это помню? Потому, что товарищ Новотный[282] трагически взывал к нам: «Мы затратили деньги, мы торговлей живем, а Румыния не принимает танки, не компенсирует наши затраты».
Я не помню, какое потом решение приняла Румыния, но это уже было нарушение определенного договорного порядка, и такие нарушения недопустимы. Если ты входишь в содружество Варшавского договора и военные интересы требуют создания определенного уровня вооружений, и если то или другое государство само не может производить эти вооружения, то заказ распределяется между другими странами. Этот заказ надо рассматривать как свой заказ, поэтому ты должен получить его и расплатиться.
Имели место и другие подобные факты. Маршал Гречко[283] докладывал мне, когда командовал Объединенными Вооруженными Силами стран – членов Варшавского договора, что на совещаниях штабных работников министр обороны Румынии вел себя неподобающе, и Гречко вынужден был призвать его к порядку, как старший по званию. Ведь министры обороны стран – участниц договора являются заместителями Главнокомандующего. Однако все такие инциденты были отголосками глубинных процессов, которые разъедали наши братские отношения. Корни их остались мне неведомы, да и сейчас я их не знаю. Думаю, что время все перемелет. Ведь интересы всех социалистических стран едины. К сожалению, в воспоминаниях о румынском соседе я так и не сумел раскрыть то главное, что хотел: объяснить возникновение трещин в наших отношениях. Они и поныне не зарубцевались, а отношения так и остались холодными, если не хуже.
Какое-то время после моего перехода на положение пенсионера я в своих раздумьях приписывал это охлаждение себе, считал, что оно может быть вызвано влиянием моих личных качеств, недостатков. Однако вот скоро уже будет лет шесть, как я вне политики, а отношения не только не улучшились, а ухудшились. Значит, тут дело не в личностях, а есть какие-то еще причины, которые разъединяют наши страны и наши партии. Их, к сожалению, я не мог и не могу назвать.
Продолжение следует.
Предыдущая глава: Чехословацкие друзья. Здесь
Оценили 5 человек
6 кармы