Часть X. Окно в Азию и Африку
«Открытие» Индии (1955 г.)
Что мы знали об Индии? Говорю здесь о себе и Булганине. Пожалуй, очень мало. Читая газеты, следили за деятельностью Неру. Проводимую им политику рассматривали во времена Сталина как нечто, близкое к пацифизму. Учение Ганди[284] о непротивлении злу и другие его толстовские высказывания в том же духе нас не привлекали. Мы ценили благородство души Ганди, но не понимали его. В современном мире добиться свободы такими средствами невозможно. Неру[285] был его ближайшим другом, и мы не отделяли в личном плане Неру от Ганди. В политике цели, которые ставил перед собой Ганди, преследовал потом Неру. Но, когда они добились ухода Англии из Индии, это уже прозвучало по-другому. Теперь волей-неволей мы должны были более чутко прислушиваться к вождям индийского народа.
Наши знания об Индии были, честно говоря, не только поверхностны, но просто примитивны. Я лично черпал часть знаний об Индии, не смейтесь, из арии индийского гостя в опере Римского-Корсакова «Садко»: «Не счесть алмазов в каменных пещерах…» Знал, что там теплая страна, теплое море, не счесть богатств: животный мир – нечто сказочное. Джунгли… Само это слово производило большое впечатление, гораздо большее, чем сейчас, когда мы сами увидели их и конкретно представили себе, что это такое. Вовсе не столь экзотично!
Конечно, о богатейшей древней культуре Индии мы имели некоторое представление, но тоже довольно отдаленное. В беседах членов Политбюро со Сталиным много раз поднимался вопрос о наших отношениях с Индией, но Сталин относился к Индии без особого внимания, причем незаслуженно. Такая страна должна была бы привлечь его внимание. Он ее недооценивал и, видимо, событий в ней толком не понимал. Впервые Сталин обратил пристальное внимание на Индию после того, как Индия в 1947 году обрела независимость. Сам же Неру тогда предпочитал иметь дело напрямую не с СССР, а с Китаем, Индонезией, Пакистаном, Бирмой. Хотя Китай вскоре оказался под руководством коммунистической партии, но все-таки существовали еще какие-то надежды у некоторых политических деятелей разных стран на то, что путь строительства нового общества в Китае будет не вполне социалистическим. Правда, в Пекине определенно заявляли, что они коммунисты и пойдут по пути строительства социализма.
Но, видимо, это вовсе не отпугивало Неру в тот период его политической деятельности.
Я не приписываю Неру таких взглядов. Тут просто мои умозаключения. Вскоре в Индии побывал Тито[286]. Он туда приплыл на корабле, а на обратном пути гостил в Каире. Тито первым из всех руководителей социалистических стран Европы проложил путь в Индию. Но к Тито отношение в Индии тоже было другое. Тито ведь был тогда противником Сталина, а мы ему приклеивали ярлык антикоммуниста: он, дескать, продался врагам, перекинулся на сторону американского империализма, отказался от строительства социализма. Писали о нем всякую небылицу.
Из сообщений, которые попадали в советские газеты, вытекало, что направленность развития Индии – капиталистическая. Ничто не свидетельствовало о строительстве там социализма. Это нас отталкивало.
С другой стороны, у Неру имелось устремление создать демократическое государство.
Мы не понимали, почему он терпимо относится к англичанам, своим вчерашним поработителям. В индийской армии остались служить английские офицеры, кое-где служили английские чиновники. Это нас настораживало. Как говорится, русская душа такова: пить, так уж пить; гулять, так уж гулять; а если бороться, так до победы. Индийские руководители вели борьбу другими методами. Тем не менее благие намерения, которые проявлялись в политике правительства Неру, завоевывали у нас если и не симпатии, то какое-то расположение. Безусловно, индийский народ пользовался в СССР особым уважением хотя бы потому, что был ранее угнетаем колонизаторами и добился теперь освобождения. Но его руководство как-то не располагало нас к себе. Конечно, нам не очень импонировало, когда Неру, Чжоу Эньлай и Сукарно[287], представители трех великих азиатских стран, собрались в Индонезии в Бандунге и выработали совместную платформу – Бандунгскую декларацию. Она сводилась к тому, что надо стремиться к мирному сосуществованию, прилагать усилия, чтобы избежать войны. Эта платформа была опубликована в наших газетах. Сталин ее прочитал и одобрил. Я помню, как-то в непринужденной беседе, когда Сталин находился в хорошем расположении духа, он как бы мельком вспомнил об этой декларации:
– Декларация неплохая. Если бы нам предложили, то мы бы охотно подписали ее[288].
Умирает Сталин. Мы без него к самостоятельному ведению внешней политики еще были не готовы. В последние годы жизни он проявлял большое недовольство нами, говорил, что мы погибнем, нас империалисты передушат, что мы просто сосунки. И после смерти Сталина мы оказались как бы выброшенными на безлюдный остров. В дипломатических связях с капиталистическими государствами личного опыта не имели, кроме Молотова. Только Молотов был приобщен к контактам с представителями капиталистических государств. Но он тогда уже не пользовался среди нас непререкаемым авторитетом и не мог единолично определять характер отношений СССР с капиталистическими государствами. Мы хотели теперь сами быть «с усами», а не только слушать предложения Министерства иностранных дел и узнавать от них конкретное существо международных проблем. Молотов оставался для нас авторитетом, но таким, который полностью нас уже не удовлетворял. Нам требовалось лично посмотреть своими глазами и пощупать своими руками, чтобы правильнее определять наши контакты с капиталистическим миром, к которому мы относились с сугубо классовых позиций: были готовы к борьбе, к защите Родины. Это мы хорошо усвоили, пройдя большую историческую школу. А теперь надо было устанавливать тесные контакты, считаясь не только с теорией, но и со сложившейся действительностью. Мы живем в капиталистическом окружении, но нам нужно иметь контакты и как-то ладить с этим миром, строить и экономические, и дипломатические отношения. А как? Если кто из нас ранее за границей и бывал, то кроме Молотова только Микоян[289], но и его поездки были кратковременными. Он имел о загранице представлений больше, чем мы, потому что никто из нас в глаза практически не видел живого «америкэна» [290], так в пьесе Иванова «Бронепоезд 14-69» партизаны обращались к пленному американцу.
Мы не буквально, но в чем-то были похожи на этих партизан в знании своих противников. Конечно, мы их видели, мы встречались с Эйзенхауэром, встречались с Иденом, мы встречались с де Голлем. Де Голль приезжал к нам после войны. Но именно видели, и все эти контакты мы рассматривали со своих особых, предвзятых позиций недоверия, с позиций возможной неизбежности новой войны. Теперь мы хотели большего.
Дипломатические отношения СССР с Индией были установлены еще при жизни Сталина. Кто был у нас первым послом Индии? Кажется, Радхакришнан[291], худощавый человек, уже в летах. После смерти Прасада[292] он стал президентом Индии. Он был наш хороший друг, умный человек. Радхакришнан имел ученую степень по философии. У меня остались очень хорошие впечатления от бесед, которые я имел с ним в Индии, и позже, когда он приезжал к нам. По-моему, он одно время возглавлял организацию борцов за мир и по общественным делам заглядывал в нашу страну.
В годы моей руководящей деятельности послом Индии, которого я очень уважал и сейчас уважаю, был очень хороший, порядочный человек Кришна Менон[293]. Он делал все для того, чтобы мы получше узнали Индию, и примером своего поведения душевно располагал нас к Индии и к ее народу. Я много имел с ним контактов, бесед и всегда оставался доволен этими встречами с чрезвычайно симпатичным, приятным и умным человеком. Этот верный сын своего народа умел строить деловые отношения с правительством той страны, в которой пребывал послом. Замечательная у него была и супруга. Она оставила у меня и всех моих товарищей по тому времени наилучшие воспоминания. Мы не раз встречались с ней во время дипломатических приемов.
Наступил 1954 год. После смерти Сталина мы успели заключить с Индией только торговое соглашение. И тут приехал в нашу страну с официальным визитом[294] премьер-министр Индии Неру. Его сопровождала дочь, позднее тоже премьер-министр, Индира Ганди[295]. Неру мы показали все, что только он хотел посмотреть. Да мы и сами были заинтересованы в том. Пусть увидит все, как есть, без прикрас. Естественно, мы хотели, чтобы он увидел лучшее и имел бы хорошее впечатление о советской стране. Поглядел, как мы, руководствуясь марксистско-ленинской теорией, претворяем ее на практике в жизнь; каких достигли результатов в строительстве социализма. Мы ведь имели возможность конкретно ему это продемонстрировать. И Неру объехал значительную часть СССР: и Среднюю Азию, и другие места. У меня сложилось впечатление, что он высоко ценил наши успехи.
Имели мы с ним и беседы. Они протекали превосходно. Неру сумел оставить о себе доброе впечатление и проявлял при любых контактах незаурядный ум. Но расстались мы все-таки каждый при своем мнении о желательных путях развития наших стран, так что прежнее наше отношение к Неру в принципе не изменилось. Мы, как и раньше, относились к нему с большим уважением и высоко ценили его, но считали, что это человек особого склада, особой культуры и особых взглядов, что по существу дела верно. Ведь он не был марксистом. Путь развития к лучшему, который он избрал для своей страны, очень длительный, и неизвестно, к чему он может привести. И тогда, и позже, прямо этого не говоря, но фактически поступая так, мы противопоставляли этому пути успехи, которых добился народный Китай. То есть для всей Азии, включая Индию, примером должен быть Китай, который за короткое время достиг очень многого. Индийцы и сами чувствовали, что Китай их опережает. Мы-то хотели, чтобы Индия развивала тяжелую промышленность и поднимала жизненный уровень народа, но не такими методами и не такой политикой, которые провозглашал Неру, потому что это окажется недостижимым и на много лет обречет народ Индии на нищенское существование.
Внешне наши беседы с Неру проходили гладко, он хвалил советские успехи, но относительно того, что наш опыт может быть в какой-то степени перенесен в условия Индии, ни разу не заговорил и даже не давал нам повода думать, что он этого вообще хотел. Мы тоже о том не заикались, чтобы не навязывать ему свое мировоззрение.
Затем Неру пригласил правительственную делегацию СССР в Индию. В конце ноября 1955 года мы выехали в Индию[296].
Когда мы туда прибыли, стояла зима, но для нас там царило жаркое лето. Индия есть Индия. Это не средняя полоса СССР и даже не Сочи. В различных провинциях Индии существуют разные оттенки ее жаркого климата и влажности, но по нашим стандартам там сплошная жара.
В приглашении от Неру было сказано, что к себе они приглашают Председателя Совета Министров СССР Булганина и члена Президиума Верховного Совета СССР Хрущева. Мы приняли приглашение с удовольствием. Нам хотелось побывать в Индии, познакомиться с ее народом, увидеть его культуру и повседневную жизнь. Делегация в целом была составлена довольно солидная. Были там и мидовцы, и представители среднеазиатских республик. Мы хотели продемонстрировать индийцам советских людей разных национальностей, вероисповедания и культуры.
Решили лететь самолетом. Самолеты тогда у нас имелись не самые лучшие. Остановились на Ил-14, новой машине, двухмоторной и самой грузоподъемной. Теперь-то мы знаем, что это был вчерашний день пассажирской авиации. Тут мы ничем не могли похвастать, потому что отстали от Запада, но иного у нас не было. Летели через Ташкент, там заправлялись, а оттуда, уже без посадки, попали в Дели. Рассчитали время, обусловленное индийским правительством. Летела официальная делегация, были положены всяческие государственные церемонии и следовало прибыть в известное время, чтобы не нарушать заготовленных церемоний.
В Дели первая же встреча с Индией произвела на меня невероятное впечатление. Русскому человеку трудно себе представить, с чем мы встретились: очень теплый климат, внешне до черноты смуглые люди, бесконечное разнообразие одежд по стоимости и по нарядности. Одни выглядели нищенски, другие рядом с ними роскошно одеты. Богатые расцветки и фасоны верхнего платья всех видов. Производят яркое впечатление на зрителя мужские головные уборы (белые, зеленые) и заплетенные косичками бороды. Все это было для нас сказочным и казалось каким-то спектаклем, театральным зрелищем.
Встреча тоже оказалась невероятной: самое доброжелательное, горячее, дружеское, братское отношение к приезжим. Ни в одной иной стране мы не видели такого ни со стороны народа, ни со стороны премьер-министра. Поехали мы в отведенную советской делегации резиденцию – президентский дворец, который ранее занимал британский губернатор – королевский наместник в Индии. Президентом Индии был тогда Прасад, пожилой человек мрачного вида. Его внешняя мрачность как бы отражала внутреннее содержание: мы получили информацию, что он очень неприязненно относился к нашей делегации; говорили, что он был недоволен тем, что нас разместили в президентском дворце. Во-первых, мы коммунисты; во-вторых, он был весьма религиозный человек, не ел говядины и передавали такие его слова: «Поселили русских, они загадят мой дворец, будут есть там говядину, уж не говоря о распитии спиртных напитков». (У индусов, исповедовавших индуистскую религию, корова священное животное и употребление в пищу говядины – грех. – С. Х.) Я видел, как некоторые индусы употребляли алкогольные напитки, но это было исключением. Видимо, у части индусов имелось своеобразное представление о русских, которые, дескать, обязательно сосут водку. Вот Прасад и выражал беспокойство. Нам он, конечно, ничего о том не говорил, когда мы нанесли ему визит: нас принял соответственно, но все встречи с ним оставались официальными и подчеркнуто сухими. Совсем иначе мы встречались с Неру.
Приехали мы в резиденцию президента, сооруженную ранее для вице-короля Индии. Все там сделано великолепно и фундаментально, площадь перед дворцом тоже замечательная. Вокруг английская система газонов, зеленых, подстриженных. Все в городе дышало жизнью и производило сильное впечатление. Это был Новый Дели[297]. В Старом Дели я не побывал, так как туда нас не повезли. Но люди, которые обслуживали нас, рассказывали, что если глянуть на Старый Дели, то только тогда можно лучше представить себе повседневную жизнь индийского народа. Ведь мы тесно общались прежде всего с представителями правительства, с известной общественностью, с интеллигенцией, то есть с лицами довольно высокого уровня и по культуре, и по развитию, и даже по одежде. По ним невозможно представить себе то бедственное положение, в котором находились широкие народные массы.
Было заранее обусловлено, сколько дней мы пробудем в Индии. Соответственно была разработана программа нашего пребывания. Нам были запланированы для посещения города Калькутта, Бомбей и Мадрас[298]; парламент с правом выступить в нем, строительство гидростанции, угольный бассейн, машиностроительный завод. Потом нам предложили побывать в джунглях и даже покататься на слонах. Мы согласились, ведь это экзотика. Может быть, и не следовало нам взбираться на слонов, но мы-то считали, что Индия без слонов и слоны без Индии просто немыслимы. А отказаться от любезного предложения индийского руководства – значит продемонстрировать пренебрежение к местным традициям, что показалось бы невежливым или даже в какой-то степени оскорбительным. Мы этого не хотели. Да и что стоило нам взобраться? Подставили лесенку, залезли мы на слона и проехали на нем сколько-то там метров. Это и была символическая прогулка в джунглях.
Был предусмотрен также ряд встреч и митингов или, как у них называется, гражданских приемов. Сначала там выступали хозяева, потом предоставлялась возможность выступить гостям. После официальных бесед, которые мы провели в Дели с Неру и членами его правительства, мы пустились в поездку по стране. В поездке нас сопровождал отвечавший за нашу безопасность Cepoв[299]. Он установил контакт с министром внутренних дел Индии и забирался в такие уголки, куда нас не только не приглашали, но и не следовало приглашать. Серов рассказывал, что есть места, где скапливаются бездомные и голодные, где каждое утро выволакивают из закутков десятками мертвецов и вывозят для захоронения. Так что нельзя было судить об Индии только по приемам и по людям, с которыми встречаешься. Существовала и другая Индия, живущая в трущобах и умирающая тоже в них. Как бы две Индии, и одна на другую не похожие.
Отношения у нас с Неру сложились доверительные. Между прочим, даже Неру полагал, что русские без спиртных напитков вообще не могут жить. Поэтому он решил «проявить внимание», создав нам, так сказать, привычные условия пребывания. Нам передали от его имени, что поскольку индусы спиртных напитков не употребляют, то на обедах будут выставлены только прохладительные напитки и соки, но для тех из нас, кто пожелает, сбоку будет находиться комната (нам ее специально показали) с закусками, фруктами и любыми алкогольными напитками, от водки и коньяка до шампанского. Когда мы захотим, то можем войти туда и пользоваться всем по своему усмотрению. Мы в ответ поблагодарили и сказали: «Можете эту комнату закрыть, мы туда заходить не будем и с большим удовольствием принимаем ваши порядки». Мне они особенно пришлись по душе, и я обратился к Неру с такими словами: «То, что вы не пьете спиртных напитков, это более чем разумно. Здесь такой жаркий климат, да еще если выпить что-то спиртное, независимо от количества, то и не знаю, как можно будет это выдержать». Никто из нас, конечно, потом не прокладывал тропу в эту комнату. Я запретил всем даже заглядывать туда. Но президента Прасада мы все же огорчили, потому что ели говядину, осквернив его дворец запретным мясом.
Среди индусов очень много вегетарианцев[300]. Нас предупредили, что на столах можно увидеть красные розочки. Они кладутся около прибора вегетарианца, и те лица, которые подают кушанья, учитывают это, принося только растительную пищу. Потом такой обычай мы наблюдали во всех городах, где давались обеды в нашу честь. Я не помню, подавали ли этим лицам хотя бы рыбу. Менон, о котором я уже упоминал, был очень строг в смысле национальных традиций. Он, живя в СССР, даже черную икру не ел, раз она добыта из живого организма. Не помню в связи с этим, как он относился к яйцам. Правда, большинство вегетарианцев, с которыми я там сталкивался, были людьми обеспеченными, которые могли себе позволить выбор кушаний. Это не те, кто рубил уголь или добывал руду. Когда организм истощается тяжким трудом, то для восстановления сил необходима белковая пища. Однако мне неизвестно, имелись ли среди индусов вегетарианцы, занимавшиеся тяжелым физическим трудом. Как все знают, граф Лев Толстой тоже стал под старость вегетарианцем. Русские рабочие в начале века злословили: «Граф, конечно, может себе позволить обходиться без мяса». Действительно, он, если хотел, покупал, допустим, 20 сортов сыра. А взять рабочего? Если он не купит фунт мяса (фунт мяса в мое время стоил 15 коп.), то за вегетарианские продукты ему пришлось бы заплатить более высокую сумму. Это, так сказать, отвлечение от темы рассказа в социально-классовом аспекте.
Когда после завершения протокольных встреч и бесед с официальными лицами мы поехали по Индии, то нам создали наилучшие условия, и мы успели посмотреть все, что нам хотели показать. Но я так говорю не потому, что от нас что-то хотели утаить, а потому, что мы не знали ничего об Индии, так что у нас никаких особых пожеланий и не возникало: мы с удовольствием знакомились со всем подряд. Тут мы полностью полагались на соображения премьера Неру.
Из города в город мы перелетали самолетом, а по территории того или иного штата ездили на автомашине. Меня поразил низкий уровень развития земледелия, просто невероятный, намного ниже того, который я помнил по своей деревне, да и по деревням других губерний царской России. Там встречались плуг и борона, а помещики имели паровые молотильные машины. В Индии мы увидели буйвола, редко пару буйволов, и какую-то соху. Индиец, буквально царапая землю, ползает по ней вслед за буйволом – и это называется обработкой земли.
Наблюдал я сбор урожая риса. Урожай был неплохой. Видимо, за счет того, что они сажают рис в воду. Поэтому, когда они ковыряют землю, а потом вручную высаживают рассаду, вступают в силу климатические условия: много тепла, воды, света, вот и получается неплохой урожай. По густоте стояния колосков было видно, что урожай получался сносный. Как шла уборка? Я кое-где сам брал орудие производства в руки и пробовал косить (не рис, конечно), желая показать, что мы, советские люди труда, знаем, что такое труд, и умеем обращаться с косой. Это на них производило очень большое впечатление. Косить долго я уже не мог, но, конечно, знал, с какой стороны взять косу и как получше размахнуться. Хоть я и рабочий, но какое-то время жил в деревне и худо-бедно пробовал косить, даже никогда не будучи косарем. Общее же впечатление о сельском хозяйстве Индии у меня сложилось ужасное.
Побывали мы на машиностроительных заводах. Они отвечали современным требованиям техники. Это мне было понятно. Капиталисты знают производство, а конкуренция заставляет их использовать только то оборудование, которое требуется, чтобы получить прибыль на вложенный в дело капитал. Показали нам также строительство гидростанции[301].
Гидростанция строилась на базе техники, которая была ниже нашей, хотя строительство вела английская фирма. Объяснения давал инженер-англичанин. Мы вели строительство ГЭС на более высоком уровне, не говоря уже о мощности самих ГЭС. Там на самом деле велись ирригационные работы и создавалась плотина для сбора воды, а в нее попутно была вмонтирована гидротурбина.
В этом штате премьер-министром был мусульманин[302], и религиозная принадлежность чиновников накладывала особый отпечаток на организацию управления штатом. В Индии религиозные предрассудки очень сильны. Когда мы беседовали с тамошними руководителями, то остро почувствовали, что они мусульмане. Правда, я не встречал там мусульман, которые неуважительно относились бы к Неру. Он владел симпатиями людей во всех штатах, за исключением Бомбея. В Бомбее хозяйничал Десай[303]. С ним уже тогда у Неру имелись трудности. Десай проводил реакционную политику и претендовал на высокое положение в центральном правительстве Индии.
Приехали мы в Мадрас. Город очень чистенький, как вообще большинство приморских городов, к тому же весь зеленый, с массой южных растений и фруктовых деревьев. Все это нас очаровывало, мы окунулись в сказочный мир. Единственное, что нас отрезвляло: роскошь с одной стороны и дикая нищета – с другой. Столь резкое расслоение в Индии сразу бросалось в глаза. Да, там построили много заводов, какая-то часть людей стала жить лучше, но миллионы граждан этой стране находятся в полуголодном состоянии.
Врезался мне в память один из митингов, организованный на окраине города. Мы с Булганиным ехали туда в открытой машине и попали под проливной дождь. Вода была не холодная, но нас крепко промочило. При движении острый сквозняк продул нас, Николай Александрович простудился. Мы подшучивали над ним: простудиться в Индии – на это надо иметь особое везение! Человек с севера – и не перенес дождя на юге Индии! Ехали мы туда вместе с губернатором. Губернаторские посты занимала, главным образом, бывшая знать – магараджи[304]. Такого толстого человека, как он, я еще не встречал. В автомобиле места едва-едва хватало для него одного, а мы должны были сидеть втроем. Губернатор посадил нас по краям, в глубине сиденья, а сам пристроился посередине между нами на корточках. Мы и над этим долго потом подшучивали, когда вспоминали о встрече с таким «необъятным» человеком.
Все митинги проходили однообразно. Говорили хозяева, потом предоставлялось слово нам. Выступали с речью Булганин, или я, либо другие советские ораторы. Все речи носили дружественный, приветственный характер. После митинга местные власти организовали концерты на открытом воздухе. Мы видели и слышали певцов, танцоров, рассказчиков. Их экзотические одежды, манеры танца и пения тоже были для нас в новость. Ни я, ни Булганин раньше совершенно не встречали таких форм танцев и пения. Иногда нам показывали акробатические номера. Все производило на нас сильное впечатление, но, откровенно говоря, мы плохо разбирались в подспудном смысле показываемого, отягощенного индийской символикой, и поэтому сильно уставали. В Мадрасе на концерте около меня сидел один из местных лидеров, который впоследствии организовывал партию на религиозной, реакционной основе[305]. Он, как мне рассказывали, был прежде большим другом «отца нации» Ганди. Сам ходил в каких-то трусах без рубахи. Цвет кожи у него желтый, он высох, как ящерица, весь худющий, кости резко обозначены под кожей, лицо аскетическое, изможденное. Этот аскет все время говорил со мной, не давая возможности следить за концертом и получать удовольствие, и даже спросил меня: «Вы очень хотите слушать и смотреть?» Я понял, что он хотел меня отвлечь, а мне неудобно сказать ему правду: не мешай, дескать. И я ответил: «Охотно вас слушаю».
Тут он стал повествовать о своем понимании путей будущего развития Индии. Много рассказывал и о себе. Оказывается, он занимал видное религиозное положение во время, когда Индия была колонией Англии, а потом являлся генерал-губернатором страны в переходный период, когда Великобритания решила уйти из Индии и предоставить ей независимость. Он доказывал мне, что Индия не должна в развитии экономики брать пример с СССР, что в Индии нельзя строить крупные заводы, что вообще индустриализация не для Индии. По его мнению, если в многонаселенной Индии будут возведены крупные заводы с механизацией и автоматизацией, то масса тружеников пополнит армию безработных, нищета возрастет. Он сохранял идеал Ганди: все производство – это прялка. На национальном знамени имеется изображение ножной прялки; только ремесленный труд есть база прогресса Индии. Мне неизвестно, знаком ли он был с научной политэкономией. Конечно, Карла Маркса он не «нюхал», да и «нюхать» не хотел, этот запах для него был совершенно невыносимым.
Полагаю, что он навязал мне эту беседу как раз из-за митинга в Мадрасе, где я выступал попеременно с Булганиным. Я там говорил о нашей индустриализации, о преимуществах тяжелой промышленности. Премьер-министр штата тоже был его сторонником[306], и после того как я выступил, этот премьер выступил вторично. Из перевода для меня его речи я понял, что он, не называя меня лично и не вступая в прямую полемику, спорил со мной, доказывая, что Индия должна идти своим путем, через ремесленные мастерские и ручной труд. Он тоже напирал на то, что у них много населения, а механизация еще больше увеличит незанятость трудящихся. Это совершенно ложное направление мыслей имело в Индии немало сторонников.
Однако на всех митингах главной темой мы брали все же осуждение колониальной системы и агрессивных сил, которые проводили и еще проводят колониальную политику. Указывали на то, что бедственное положение, в котором находится индийский народ, есть результат многолетнего его пребывания под колониальным гнетом, результат грабежа его монополиями, которые за счет народа строили свое благополучие. Эти идеи очень хорошо встречались везде и повсюду. Как только мы начинали об этом говорить, народ бурно нас приветствовал.
Антиколониальная направленность наших выступлений была не отвлеченной, а направлялась конкретно против британских колонизаторов. Мне казалось, что Неру и Индира Ганди не одобряли такой резкой направленности, но нам они ничего не говорили и не указывали на то, что мы вроде бы злоупотребляем их гостеприимством, проводя свои идеи. Но это чувствовалось. Тем не менее мы сохраняли прежнюю нацеленность своих выступлений, и людям это нравилось. Мы выступали как коммунисты. Заодно скажу, что авторитет СССР в Индии был очень высок. Согласно намеченному плану мы должны были поехать в Бомбей, крупный портовый город. Там тогда проходили межплеменные волнения[307] с человеческими жертвами, дело доходило до схваток и драк. Нам разъяснили обстановку в Бомбее, но попросили не менять маршрута. Неру считал, что нам полезно там побывать. То, что там неспокойно, внутренний вопрос, а Неру считал, что обе борющиеся стороны станут нас приветствовать самым радушным образом, так что наш приезд поспособствует умиротворению людей и прекращению волнений. И мы полетели в Бомбей.
Когда мы там с аэродрома ехали на машинах в отведенную для нас резиденцию, то столько народу вышло нас встречать, что все улицы были забиты. Мы буквально продирались сквозь толпы. На машины, в которых мы ехали, прыгали люди, становились на подножки, тянулись к нам руками, чтобы притронуться к нашей одежде. Кончилось это тем, что гроздь повисших на машине людей раздавила ее, и она вышла из строя. Нас и тут сопровождал Серов, который командовал охраной вместе с лицом, уполномоченным от Индии. Неру этого уполномоченного взял к себе в семью еще мальчиком и воспитывал его. Очень хороший был парень. Как нам сообщал Серов, у них сложились самые лучшие, доверительные отношения. Тот парень пробрался к нам, скача по крышам автомашин, и порекомендовал: «Впереди нас полицейская машина и с решеткой. Это единственная возможность проехать в резиденцию, другого ничего нет. Думаю, вы правильно поймете и извините нас, что мы делаем такое предложение, оно в целях вашей же безопасности». Мы так и поступили, и толпа потеряла нас из виду. Люди все время искали нас, заглядывали в окна автомашин и наконец увидели, что мы едем в полицейском автомобиле. Все бросились к нему, но опоздали, так как мы уже обогнали тех, кто ехал впереди. А лица, встречавшие нас, растерялись, ибо не могли себе представить, что столь высокопоставленная делегация приедет в машине с железными решетками на окнах.
Итак, мы благополучно добрались до резиденции. Духота и жарища стояли невыносимые. Нам посоветовали лечь в ванну, наполненную холодной водой. Но она только потому называлась холодной, что не была специально подогрета. А мы торопились на прием. Его в нашу честь устроили руководители штата во главе с местным премьером Десаем и губернатором. Нам сообщили, что снаружи все забито, люди сидят на улицах, площадях, тротуарах, пробиться невозможно. Они выкрикивали лозунг дружбы: «Хинди, руси, бхай, бхай!» («Индийцы и русские – братья»). Всю ночь они просидели там, а их крики мы слышали в нашем дворце. Прием пришлось отменить. Хотя мы этим были огорчены, зато получили возможность по-настоящему отдохнуть. К утру народ рассеялся, и мы приступили к выполнению намеченной программы. В моей памяти сохранился великолепный бомбейский морской аквариум. Конечно, осмотрели мы и город, проехали по его окрестностям. Но не ходили, а осматривали все из машины.
Затем туда прилетел Неру и предложил нам съездить на молочную буйволовую ферму, поскольку такой формы хозяйства у нас нет. На ферме организовали дегустацию молока. В СССР на юге есть буйволы, но это главным образом рабочий скот с низкими удоями. А в Бомбее получали приличные удои. Молоко 7 % – й жирности – это просто невероятно! Пить его в натуре даже несколько неприятно, слишком оно приторное и жирное. Там механическим способом обезжиривали его, снижая жирность до 3 %, тогда оно становилось на наш вкус привычным. Состоялась обстоятельная беседа с губернатором[308], человеком среднего возраста. Она проходила вчетвером: трое наших и он, переводчик имелся только с нашей стороны. Губернатор нам продемонстрировал, что он прогрессивный человек, с симпатией относящийся к СССР, хотя он и не был коммунистом, а принадлежал к партии Неру.
Зато премьер-министр штата Десай относился к нам враждебно, вообще был против нашего приглашения в Бомбей. Мы с ним тоже встречались, но разговоры носили чисто формальный характер. Позднее я с Десаем еще раз встречался, он оставался верен себе, своим реакционным взглядам. До сих пор лидером оппозиции тем реформам, которые старается проводить нынешний премьер-министр Индии Индира Ганди, является Десай. Мы с ним друг друга хорошо понимали, но наши позиции были абсолютно противоположными. Он твердо стоял на линии проамериканской политики и считал, что Индия должна развиваться по классической капиталистической схеме. Губернатор, я уже о нем рассказывал, занимал другую позицию. Естественно, мы к нему отнеслись с большей симпатией. На митингах и в Бомбее, и везде нас встречали с огромным подъемом. Народ в нашем лице приветствовал Советский Союз, выражая нам самые горячие чувства.
Затем с нами повели разговор о поездке в Кашмир. Когда составлялась программа, то в нее сразу хотели внести посещение Кашмира, но мы попросили не делать этого, потому что из-за Кашмира возникло военное столкновение с Пакистаном[309]. В Кашмире преобладало мусульманское население, и Пакистан настаивал на том, что Кашмир должен войти в его состав. Часть Кашмира в результате военных действий так и осталась в Пакистане. Мы не хотели своим присутствием осложнять отношения между Индией и Пакистаном, не хотели и связывать себя с претензиями Индии, считая, что нам лучше занять нейтральную позицию. Пусть они сами решают свои спорные вопросы. Индусы обратились с особо подчеркнутой просьбой поддержать их позицию, что нам вовсе не импонировало. Но не хотелось огорчать Неру своим отказом. Наши симпатии были на его стороне, на стороне Индии, хотя бы потому, что Индия занимала разумную позицию в международных вопросах, не входила ни в какие блоки, с симпатией относилась к Советскому Союзу.
Пакистан занимал противоположную позицию, вошел в военный блок СЕАТО. Эта военная организация была направлена прежде всего против Советского Союза. Нам, собственно, было выгоднее поддерживать Индию, укреплять с ней дружеские отношения. С Пакистаном у нас никаких дружеских отношений не было. Мы верили, что в потенции как бы заложены семена дружбы, но они глушатся реакционными силами и не прорастают. Они когда-то должны прорасти, и отношения с Пакистаном, его народами станут такими дружескими, как и с индийским народом. Пока же этого не было. Мы посоветовались и решили согласиться, удовлетворить просьбу Неру и посетить Кашмир. Это произошло на последнем этапе нашего знакомства с Индией.
Перед Кашмиром мы посетили штат Кералу[310]. Там коммунисты вскоре создали свое правительство. Правда, оно продержалось недолго. Вторично коммунистическое правительство там было образовано, когда я уже находился на пенсии. Одним словом, в том штате коммунисты были сильны. Сколько насчитывалось членов компартии в том или ином штате, по реакции на митингах разобрать было невозможно. Всюду выражались явные симпатии к Советскому Союзу независимо от того, каково было соотношение политических сил при выборах правительства каждого штата. Даже в Бомбее, где премьером был Десай, народ обласкал нас теплотой дружелюбия. А от Кералы остались в памяти бесконечные пальмы в виде промышленных насаждений. С них собирали кокосовые плоды. Нам показали, как это делается. Люди ловко карабкаются на деревья, ноги связаны веревкой, ступни как бы присасываются к стволам. Потом с вершин сбрасываются плоды.
Там же нам показали и чайные плантации. Какой-то капиталист среднего масштаба пригласил нас к себе. Мы осмотрели его плантацию, сбор, сушку и переработку чая. Я и раньше видел, как это делается в Грузии. То, что мы увидели здесь, производило жалкое впечатление, все делалось вручную (а у нас уже имелись машины, которые срезали верхушку с чайных кустов), затем листья сбрасывались в кучу на земле. Я пошутил: «Если бы советские люди, которые пьют индийский чай, видели, как его заготавливают, они, видимо, утратили бы аппетит». Да, у нас на чайных плантациях более строгие санитарные условия. Там этого не было. Но хозяин принял нас очень любезно, угостил своим чаем и фруктами.
В том же штате мы наблюдали огромное количество обезьян. Когда мы ехали по дороге, то обезьяны, уже приученные туристами, выстраивались на обочине. Как только машина останавливалась, они мчались к ней, привыкнув к тому, что туристы их угощают, и всматривались в человека, ожидая получить дар. Еще больше обезьян облепило древний храм, огромное колоколообразное помещение, считавшееся в Индии дворцом обезьян. Обезьяны у индусов священные животные и пользуются покровительством. Миллионы этих животных превратились в бедствие для сельского хозяйства, руша кукурузу, уничтожая плоды. Но рука у индуса не поднимается против обезьяны.
В Керале мы посетили нашего уважаемого соотечественника, крупного художника Святослава Рериха[311]. Его отец тоже был известным художником, выставка их картин состоялась в Москве. Я посетил ее среди прочих. Рерих много лет живет в Индии, и жена у него индуска, он осел там крепко. Когда мы с ним встретились и я на него глянул, то поразился: лицо его имело огромное сходство с лицом Николая II, и бородка подстрижена так же, и рост тот же. Я сужу по портретам, к которым привык еще в дореволюционные времена. Тогда в каждой школе и в учебниках имелись царские портреты. Сам Рерих оказался чрезвычайно приятным и мирным по духу человеком.
Незаметно настало время лететь в Кашмир. Путь туда лежал с юга через всю Индию на север, поближе к Афганистану. С Афганистаном Кашмир не граничит, потому что территория Пакистана отделяет Индию от Афганистана. Но у нас не хватило заправки долететь сразу до Кашмира, пришлось сделать остановку по дороге[312]. На месте приземления нас встретил местный магараджа. Тут никакого митинга не было. Разместили нас в богатейшем дворце. Магараджа устроил в нашу честь ужин, затем пригласил на концерт. Музыканты – не то его бывшие рабы, не то крепостные. Он оставался над ними владыкой вплоть до изгнания англичан. Жена у него была француженка. Он нас с ней познакомил. Ее вид вызывал жалость: она производила впечатление чем-то скованного человека и держалась не как хозяйка, ощущалась ее внутренняя угнетенность. Но с нами она была очень любезна. У меня возникло новое чувство, что она к нам апеллирует. В материальном-то отношении у нее не имелось ограничений, она жила в роскоши, но духовно чувствовала себя угнетенной. Нам рассказывали, что этот магараджа имел еще несколько жен. Когда мы сидели вечером на веранде, отдыхая, нам показали далеко в горах (еле-еле можно было рассмотреть это сооружение) дворец, в котором была заточена его первая жена.
Магараджа познакомил нас со своим сыном, молодым человеком, офицером индийской армии, который служил при президенте страны адъютантом. Так оказывали честь выходцам из знатных родов. Магараджа – человек рослый, статный и красивый, лет сорока пяти, хороший наездник и спортсмен. Он организовал в нашу честь спортивные соревнования. Я впервые увидел подобные состязания на конях: в руках каждого наездника палка с сеткой на конце, которой надо захватить мяч и, проскакав через все поле, доставить его к воротам. Нам рассказали, что, когда англичане еще господствовали в Индии, магараджа лично участвовал в этих играх, являясь капитаном в своей команде[313]. Когда они выезжали в Англию на состязания, он упал там с коня и сломал руку. Теперь мы наблюдали эту игру. Отец и сын попали в разные команды. Кони у них замечательные, носились по полю, как вихрь. Коней меняли каждые пятнадцать минут, иначе они не выдерживали темпа. Соревнование прошло благополучно, без жертв. А вечером магараджа спросил нас с Булганиным: «Вы охотники?». Я ему: «Занимаемся охотой у себя дома». Он загорелся: «Хотите, я организую охоту на тигров?» Мы поблагодарили его за внимание, но ответили, что не располагаем временем. А он не успокаивался: «Ну, останьтесь еще на сутки!» Я признаюсь, что мне, хотя и было любопытно, не хотелось создавать плохую рекламу для СССР и для себя: приехали, дескать, охотиться на тигров.
Оттуда мы вылетели в Кашмир. Там встреча нас населением была грандиозной: оно в основном мусульманское, премьер-министр тоже мусульманин[314]. Губернатор – очень красивый человек юного возраста, сын бывшего магараджи. Нам организовали плавание на больших лодках по большому озеру, красочно обставленное[315]. Что касается внешнего вида граждан, то у нас сложилось тягостное впечатление: люди одеты бедно, одежды серее, чем на юге. Может быть, так нам казалось, потому что на юге жарко и можно носить легкие платья. Вся молодежь более ярко одета, особенно женщины. А здесь холоднее, бывают заморозки, люди должны одеваться теплее. Но сквозь их одежды просвечивала бедность, говоря откровенно – нищета. Зато отношение к нам было замечательное. Делалось все, чтобы только расположить нас к себе. Фамилии местных жителей часто созвучны с узбекскими. Мы приглашали их посетить Узбекистан. Гостить у них хорошо, потому что не подают алкогольных напитков. Прочее угощение очень вкусное, особенно люля-кебаб, сильно наперченный и с острыми приправами, но хорошо приготовленный.
Когда начался традиционный митинг, мы использовали такие заранее подготовленные речи, в которые были вставлены фразы, направленные в пользу Индии, а не Пакистана, то есть выступали с позиции принадлежности этого штата именно к Индии, с позиции индусов. Когда мы прилетели в этот штат, то там уже находилась Индира Ганди. Ее прилет туда мы расценивали как знак особого к нам уважения. Она ведь представляла своего отца.
Свои речи мы и согласовывали с ней. Наши выступления транслировались. Ганди очень высоко оценила нашу позицию в поддержку политики Индии в споре с Пакистаном. Спустя какое-то время она сказала нам, что позвонил ее отец, но не из Дели, а из другого места, передавал нам привет и выразил большое удовлетворение нашим выступлением. Мы тоже были этим довольны, хотя знали, что Пакистану это не понравится. Но у нас с Пакистаном не имелось прямых контактов, существовали самые плохие отношения. Мы-то хотели их улучшения и все делали для того, но Пакистан вступил в военные организации, направленные против нас[316]. И тут уж ничего мы поделать не смогли: сами пакистанцы не приняли нашу руку дружбы.
А наша позиция солидарности с индусами в их споре с Пакистаном еще больше содействовала укреплению дружеских отношений между Советским Союзом и Индией. Думаю, что эта линия СССР была правильной, хотя меня всегда беспокоило, чтобы она не шла во вред нашим будущим отношениям с Пакистаном. Мы верили, что настанет время, Пакистан правильно оценит нашу политику и поймет, что ему надо дружить не с США, а с СССР, потому что только он будет оказывать народам, освободившимся от колониального гнета, бескорыстную помощь. Именно это делается сейчас в отношении Индии. Если же говорить о сугубо внешних признаках страны, то Кашмир уже не коренная Индия. Говорю так условно: это Индия и географически, и по государственным границам, штат индийского государства. Но по своей природе и по виду людей он совсем другой. Более северная природа и растительность. Я видел яблоки и груши, многое иное, что произрастает у нас даже в средней полосе России. Правда, боюсь тут ошибиться, потому что слишком мало я там находился и мало что успел рассмотреть.
Очень много интересного встретили мы в Индии, действительно в стране чудес. Замечательный народ, хотя и предельно бедный. А природа! А памятники старины, памятники искусства, архитектуры! Все это было для нас ново, поражало и восхищало. Достаточно сказать о такой жемчужине искусства, как дворец-мавзолей одного из правителей Индии Тадж-Махал[317]. Туристы обязательно посещают это место, любуются белокаменным сооружением, в котором и камня не чувствуется, ибо материал отличается особой белизной. Напротив сооружения расположен водоем. Когда займешь определенную точку возле него, то увидишь сказочное отражение дворца в воде. Мне подарили точную копию этого памятника, сделанную из алебастра. Я, любуясь им, думал: некогда, в каком-то там веке, возведено оно и доныне свидетельствует о высокой культуре индийского народа. Но, с другой стороны, когда смотришь на окружавшую нас нищету, возникает мысль, что правители трудовых людей не считали за людей и заставляли их возводить себе дворцы и мавзолеи, обрекая их умирать от тяжести труда. Владыки не считались с народом, им нужны были только рабочие руки, и они выжимали все соки из своих подданных. Сейчас эти сооружения являются гордостью Индии, памятниками ее искусства. Но они же повествуют зрителям о рабском труде: сколько же людей было замучено, чтобы возвести такие сооружения?
Когда мы окончили осмотр усыпальницы, журналисты, сейчас же окружив нас, стали выспрашивать о впечатлениях. Я сказал им о своей раздвоенности, о том, что у меня возникли два чувства: восхищение и преклонение перед теми, кто создал чудо искусства, и неприятие того, как эти люди растрачивали человеческую энергию не на пользу другим, а для увековечивания самих себя или своих близких, в данном случае – жены бывшего владыки. Несколько в стороне им же возведен огромный и богатейший дворец. Когда его сын свергнул отца и захватил власть, то заточил его в этом дворце. Там имелась точка для обзора, какое-то отверстие, откуда тот на старости лет мог на удалении из заточения любоваться своим сооружением, чудом искусства. Нас тоже провели туда. Да, все оттуда было видно, но какая же тут радость для создателя? Здесь удел для медленного затухания жизни: ведь человек, по велению которого был сооружен мавзолей, не мог подойти к нему. Это придавало его существованию в заключении еще больше горечи.
Когда мы ездили по стране, то в пути нам попадались памятники, которые были поставлены колонизаторами в честь их побед и захватов различных территорий Индии. Все это были какие-то военные, морские или сухопутные командующие, либо представители британской короны. И все эти памятники как-то уживались рядом. Индусы – удивительные люди, их терпение невероятно. Как можно, на наш взгляд, мириться с памятниками, которые свидетельствуют об утрате независимости и угнетении страны британскими колонизаторами? Мы у себя после революции почти все старые памятники сбросили. Некоторые только оставили с соответствующими надписями, как память о былых угнетателях. Правда, и такие некоторые памятники разрушили, которые вовсе не следовало бы разрушать. Под горячую руку в Севастополе развалили памятник адмиралу Нахимову, а потом, во время Великой Отечественной войны, был учрежден орден Нахимова! Все, конечно, может случиться, когда совершается такой глубокий социальный переворот, каким был Октябрь 1917 года. Тут воистину лес рубят – щепки летят. Нахимов-то был адмиралом, а почти все адмиралы и генералы старого времени своей деятельностью служили укреплению самодержавия, которое народ свергнул. Это уже потом оценили исторические заслуги Нахимова при обороне Севастополя и учредили орден его имени.
Тут я бы сказал, что Сталин сделал это конъюнктурно. Он тогда поднял на щит Суворова и Кутузова, Ушакова и Нахимова, портреты их повсюду вывесил. Когда я как-то приехал в Москву, то был поражен. Из какого склада он их извлек? Пыли въелось в них столько, что нельзя было ее ни стряхнуть, ни смыть. Эти портреты представляли собой музейную редкость. Но Сталину требовалось наглядное воздействие на людей, которые к нему приходят. А как только кончилась война, портреты исчезли со стен и остались только на груди воинов, удостоенных наград за умение и храбрость в войне против Гитлера…
Завершал наше пребывание в Индии опять митинг. Неру назвал его приемом в честь СССР от имени народа Индии. На огромной красивой площади были сооружены трибуны. Народу собралось – яблоку негде упасть. Люди стояли так плотно, что раскачивались всей грудой, потому что задние напирали, чтобы продвинуться поближе к трибуне, и толпа колыхалась, как морская волна. Я опасался, что могут быть человеческие жертвы. Неру, его правительство и гости заняли свои места. Неру по радио обратился к присутствующим с просьбой, чтобы все уселись. Он тоже боялся, что спокойствия в толпе не будет, задние начнут напирать на передних и люди подушат друг друга. Народ стал садиться на землю. Подошла Индира Ганди и прошептала что-то на ухо отцу. Он снова обратился к собравшимся: «Я старый человек, думал, что удобнее всем сесть, но дочь напомнила, что при исполнении гимнов надо обязательно стоять. Прошу вас опять подняться и выслушать гимны стоя». Народ поднялся, выслушал гимны Индии и СССР, после чего Неру вновь предложил всем усесться. Наступило спокойствие. Сидящие не могли напирать, будучи прикованы к своему месту. И этот митинг произвел грандиозное впечатление. Публика восторженно реагировала на все речи, особенно тогда, когда говорилось о дружбе между нашими народами. И тут, и повсеместно в Индии звучала фраза: «Хинди, руси, бхай, бхай!»
По результатам наших бесед Неру казался мне осторожным политиком, неторопливым, сдержанным. Он производил впечатление лица, которое хочет все видеть, все слышать, но воздерживаться от высказывания своего мнения по болезненным вопросам. Нас-то прежде всего интересовало то, как он относится к социалистическому строю. Неру же окончательно не высказывался ни за какой строй и был, пожалуй, кем-то вроде демократа.
И тем не менее, я думаю, Неру, обладая таким большим умом, рано или поздно придет к выводу, что единственно правильный путь – это путь строительства социализма. Только этим путем можно вывести страну, свой народ из нищенского положения. Я считал: надо проявить терпение, потому что даже косвенно навязывая свое понимание государственного устройства, мы встретили бы сопротивление. Сам же он все больше и больше склонялся к социализму, начал высказываться все определеннее. К сожалению, смерть прекратила его деятельность. Мы потеряли очень большого друга Советского Союза.
Еще раз мы побывали в Индии, когда возвращались весной 1960 года из Индонезии. Неру предложил нам остановиться в Калькутте[318]. Эта встреча, как и прежние, была очень теплой. Состоялся традиционный огромный митинг, уже под вечер. Выступили с речами руководители штата. Я тоже выступал. В памяти отложилась неизменная атмосфера дружбы с СССР, стремление к миру во всем мире. Во время митинга было выпущено в воздух неимоверное количество голубей как символ мира. После того как художник Пикассо написал своего знаменитого голубя, этот голубь присутствует на знаменах борцов за обеспечение мирного сосуществования людей на Земле. Вечерело. Калькуттские голуби кружились над массой людей и садились куда попало. Один голубь сел мне на руку. Шел митинг, а он пристроился себе и смирно сидел. Потом по этому поводу было много шуток, фотографы и кинооператоры не могли себе отказать в удовольствии запечатлеть такой эпизод. В дальнейшем на митингах во всех странах, где я бывал и высказывался за обеспечение мирного сосуществования, говорили: «Голубь знал, на чью руку сесть: на руку Хрущева».
Наши беседы в Калькутте не выделялись ничем особым из прежних бесед 1955 года с руководителями других штатов: приятные встречи и приятные разговоры. В местном правительстве лидером был немолодой человек очень крупного роста, по образованию врач, очень влиятельный в обществе. В самом городе Калькутте руководящее положение занимала тоже немолодая и очень умная женщина, которая подчеркнуто хорошо относилась к Советскому Союзу. Правда, согласно информации, поступившей к нам, доктор более настороженно относился к СССР, а сам лично находился в оппозиции к Неру, но при встрече с нами ничем этого не выражал. Наоборот, подчеркивал свои симпатии к политике нашей страны. В населении города Калькутты налицо большая прослойка рабочих, заметнее, чем в других городах. Но и местное население более бедное. В силу тяги к советским рабочим встреча нашей делегации была тут наиболее радушной, люди бурно выражали свои чувства. В Калькутте вот уже несколько лет левые получают на выборах большинство. Увы, коммунистическая партия там расколота: одни коммунисты называют себя марксистами, другие – просто членами Коммунистической партии Индии[319]. Тут проявилось влияние линии, которую, вопреки здравому смыслу проводят Коммунистическая партия Китая и Мао Цзэдун, добившийся этого раскола. Он организационно был закреплен после вооруженного нападения Китая на Индию. Но в 1960 году это проявлялось еще в сравнительно небольшой степени.
Повторяю, что мне очень понравились индийские традиции приема гостей. Очередной прием в нашу честь был организован в большом парке, где повсюду были расставлены накрытые столы. Самое главное для меня опять заключалось в том, что из напитков подавались только соки, а на закуску – фрукты. Обратное тому, что мы видим у себя, где, как говорят, без водки нет веселья. Тут тоже было весело, играла музыка, люди ходили, сидели или стояли группками и беседовали. Возникало хорошее настроение, дружеское, теплое и приятное. У нас все происходило бы шумно и с выкриками. Тоже было бы весело, но попадались бы и подвыпившие люди. В Индии это невозможно. Там никто в такой ситуации не теряет своего достоинства и владеет собой.
Продолжение следует.
Предыдущая глава: Румынский сосед. Здесь
Оценили 3 человека
6 кармы