Александр Исаевич Солженицын, без сомнения, — одна из масштабнейших общественных фигур в нашей истории XX века. Писатель, ставший мыслителем, пропустивший многострадальную русскую историю через личную непростую судьбу. Человек с исполинской волей и честностью, которые позволили ему не остаться вечным пленником личных обид, драм и лишений, что так катастрофически сузило горизонт известных «заслуженных» изгнанников, судьбы которых лишь внешне похожи на солженицынскую….
Писатель становится значимым только тогда, когда его перо через малое способно сказать о большом: глубокое обобщение может звучать не только у героев Шиллера, но и в одной строке былин и народной сказки, ошеломить библейской бездонностью в простоте одной реплики из уст крестьянки — Матрёны. Поэтому великих каждый век рождает немного, а витиеватый изящный щебет огромной массы мировой литературы так и остается «belles lettres». Впрочем, жаргон советского андерграунда, которым написана отнюдь не бесталанная, но на редкость бедная философски диссидентская литература, уже и беллетристикой не назовешь…
Солженицын изначально был слит со стихией родного русского языка. Его талант рос и вызревал неспешно, потому что это был подлинный могучий росток — дуб из семени русской жизни и культуры, чего не скажешь о параллельно фрондирующих с фигой в кармане поэтах и писателях, остающихся на мировоззренческом поле, весьма мало отличном от официального.
Как подлинно русский писатель, Солженицын мучительно пытался понять, «что же задумал Бог о России, и какова ее судьба» (Н. Бердяев). У читателя с невытравленным русским нутром сердце сразу екнуло уже от «Захара-Калиты», и от смысла, и от писательского слога.
Мировоззрение Солженицына обретало новые грани вместе с осмыслением истории взлетов и падений, грехов и заблуждений русской истории. Так он разошелся с идейными представителями либерально-западнического толка, объединенными с ним гонениями власти.
Деревня Мильцево. Осень 1956 г. Фото nir.ru
И новый круг за границей, и рукоплескавшие ему поначалу «собратья» по изгнанничеству ждали от Солженицына, что он вечно будет глядеть на мир и историю через окошко лагерной камеры «ивана денисовича». Ждали, что он останется на поле «детей Арбата», возмущавшихся, подобно Троцкому, не самими репрессиями, а тем, что не на тех направлены: «…надо знать кого, по какой главе расстреливать. Когда мы расстреливали, то твердо знали по какой главе», — писал Троцкий за границей. А Солженицын и как писатель, и как мыслитель поднялся не только над «ГУЛАГом», он поднялся над всем ХХ веком.
Жгучее чувство сопричастности к русской истории с изумлением отторгали типично «советские диссиденты», для которых русская история была неинтересна и чужда, а красота и правда православной русской жизни — презираема не менее, чем первыми большевиками. Иные диссиденты в своем нигилизме по отношении к России превосходили своих гонителей из ЦК КПСС! Для многих, кому дали Нобелевскую премию, — И. Бродского, например, да и лично смелого А. Сахарова — русской истории как будто вообще не существовало. Похоже, такие интеллигенты оказались куда больше травмированными тоталитаризмом, чем персонажи Шукшина. Поэтому-то по большому счету деятельность диссидентов, даже их смелость и готовность пострадать за идею оказались в итоге, увы, безблагодатными для России.
Но Солженицын был пронизан поиском духовной преемственности. Ему, православному, была чужда как раз большевистская нигилистическая интерпретация русской истории, но органично осознание религиозно-философских основ истории. Именно в русской истории и жизни Солженицын увидел источник силы и возрождения России и русских как явления мировой истории и культуры. Далекий от прославления архаики, он не идеализировал прошлое, но пытался осмыслить источник как взлетов, так и падений России. Он понял, что новое, нужное, отвечающее на вызовы современности, сможет стать двигателем, лишь вырастая из родной почвы, лишь бережно очищая смыслообразующее ядро русской жизни от грехов и извращений прошлого и настоящего. Это делает Солженицына исполинской фигурой, пережившей вместе с государством все раны и боль этого многострадального века.
Санкт-Петербург. 1996 г. Фото nir.ru
Читая сагу «Красное колесо», историк порой видит, какими источниками пользовался автор, а где его ведет историческое чутье, которое рождается лишь у очень эрудированного и вдумчивого исследователя. И за всеми «узлами» — исполинский труд, архивы, фантастический объем литературы, документов, исследований, наброски, выписки. Только историк с опытом написания большой книги способен осознать, какой колоссальный труд стоит за «Красным колесом».
Но главный труд Солженицына — это его внутреннее восхождение. В нем он оставался независимым в своих суждениях, когда не было стороны, на которую можно встать. Ему становилось тесно в скорлупе начального горизонта. Солженицын не побоялся поднять самые острые темы русской и мировой истории. И, связав свои духовные, душевные и интеллектуальные «узлы» в единый мощный узел воли, он не мог оставаться вне России, он жаждал отдать ей все накопленное. Венцом стало его возвращение.
Он не мог проявить малодушие, прекрасно осознавая, что к нему могут отнестись с недоверием, что есть и те, что неоднозначно судят о сыгранной им на Западе роли. Его мужественный отказ от прославления «победы над коммунизмом» в новом падении нации в очередной соблазн на рубеже ХХI века стал выдающимся личным и общественным актом. И это настоящий моральный и мировоззренческий подвиг, подвиг чести и честности перед собой, перед Богом и людьми.
Наталия Нарочницкая
Оценили 0 человек
0 кармы